Текст книги "Никола Шугай"

Автор книги: Иван Ольбрахт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Но Никола упрям как бык, его не переубедишь. А с тех пор как между ними и Николой встал этот бешеный щенок Юрай, Никола совсем изменился. Стал подозрителен. Что правда, то правда: они грабили несколько раз на свой страх. Один налет был неудачен, – бр-р… какая мерзость и жуть, у них и сегодня мороз пробегает по спине… Но кто же мог знать, что этот шальной «американец» вздумает отстреливаться? Но зато, чтобы так себе, здорово живешь, в здравом уме и твердой памяти убить из-за курицы бедняка-еврея – этого у них не бывало.

И что к ним привязался Никола с этой ярмаркой и убийством трех лавочников?! Следит, допрашивает в одиночку, точно жандарм. Свидетель бог, что об убийстве на ярмарке им ничего не известно, и Дербак-Дербачек, и Адам Хрепта тоже ничего не знают. Это кто-то чужой работал под николову марку. А Никола злится, грозит виновникам смертью. Под дулом ружья этого проклятого Юрая и в самом деле не чувствуют себя в безопасности лучшие друзья Николы. Какая глупость – грозить товарищам!

И если Дербака-Дербачка жандармы принудили к измене, то как неразумно поступает Никола, доводя его теперь до крайности и отпугивая от себя товарищей! Сейчас, когда так нужны ему верные люди! И какое глупое упорство – оставаться здесь. Пропадет Никола!

Взволнованный Игнат Сопко сел. Данила лежал на боку, упершись взглядом в землю. Он смотрел на сухую хвою, по которой карабкался муравей, волочивший какую-то дохлую букашку. Потом глаза Данилы остановились на топоре. Какая странная это штука – топор… Данила точно впервые увидел его. Топорище лежало в тени, клинок сиял случайным солнечным лучом, пробившимся сквозь ветки. Топор казался раскаленным добела, узкое лезвие переливалось лучами, как алмаз…

Что будет, если Никола не падет в схватке, а возьмут его живым? Сообщники, что сидят в хустовской тюрьме, пока молчат. Молчит и Дербачек. Даниле и Игнату это наруку. Но будет ли молчать перед судом Никола, самолюбивый Никола, который знает, что милости ждать ему неоткуда, и, наверное, захочет быть повешенным только за свои, а не за чужие дела? А Юрай? Он ведь тоже не станет молчать. Что тогда?

Даниле и Игнату не по себе от этих мыслей.

Муравей тащит свою ношу через обломки ветвей. Солнце палит, кони стоят как неживые, только хвосты их в непрерывном движении. Остро отточенные топоры назойливо сияют на солнце…

Никогда не застрелить жандармам Николу. Никто не сможет этого сделать. Заколдован он от пуль. Тайну свою он не выдает, никогда не говорит о ней, на вопросы отмалчивается или улыбается, но вышучивать эту тайну не позволяет никому.

Птица не пролетела бы под таким градом пуль, под которыми стоял Никола. А он оставался невредим и, знай, стрелял сам, убивая других. Данила и Игнат видели это своими глазами.

Но помогут ли николовы чары против другой смерти, против… например… например…

Топор все еще сверкает на солнце, назойливо лезет в глаза…

Например – против топора?

Данила тоже быстро садится.

– Что же делать, Игнат?

– Что делать, Данила?

Они долго и упорно глядят друг на друга. Слово, которое у каждого на устах, так и не высказывает никто.

Колочава приговорила Николу к смерти. Другие селенья, над которыми не висел этот бесконечный, тоскливый страх, еще не знали об этом. Они попрежнему любили Шугая. За его чудесную силу, за смелость и любовь к беднякам, за грустную игру его на свирели. Потому что начал он то, на что они никогда не решались: страхом карал господ, любил угнетенных, у богатых брал, а бедным давал и мстил за всю беду и горе простого люда.

Шугай! Никола Шугай! Забыты разговоры о змеях, тех, что в день благовещения вылетают на свет божий, и тех, что живут за печкой и приносят счастье. Забыты ворожеи и вещуньи, которые табачной примочкой и наговорной силой излечивают любой укус и заколдованным кривым бруском сгоняют опухоль с ужаленного коровьего вымени. И короли змей забыты, – те, что, набросив на пень армяк, умеют особым посвистом вызвать змей и заставить их пролезать в рукава…

В деревнях уже не рассказывают поверья о добрых и злых колдуньях, о ведьмах, русалках, бабах-ягах, колдующих над тремя коровьими следами, насылающих на людей хворобу, а на поле град, а к вечеру оборачивающихся большими жабами. Ибо нет конца разговорам о Шугае, о том, кто зол к злым и добр с добрыми, о ком каждый день приходит какая-нибудь новость.

В Изках, вблизи польской границы, живет молоденькая еврейка Роза Грюнберг. Приятельницы ее необыкновенно уважают, ибо Роза знает Николу Шугая. В конце войны, после того как на фронте был убит отец Розы, она и мать переселились сюда из Колочавы. Здесь они живут у дяди и работают на него.

Когда Роза была еще ребенком, Никола Шугай приходил к ним на двор и играл с ней в жмурки и в «голубя и голубку», а летом они вместе собирали в лесу малину и чернику. Сейчас об этом знает вся деревня. По субботам, – единственный день, когда можно поболтать с подругами, – Роза сидит на лавочке перед дядиной избой, и при каждом новом известии о Шугае девушки заставляют ее снова рассказывать о его детстве. «Какие были глаза у Николы? А он красивый? Славный? Целовал он тебя, когда играли в „голубя и голубку“? Позволял тебе отец водиться с ним? А Юрая ты знала?»

И Роза горда безгранично.

Вчера она получила посылку от замужней сестры из Америки (ах, счастливая Эстер!) – большой пакет поношенного платья, а в нем пара чуть ношенных туфелек из змеиной кожи и шелковые чулки, стиранные, право же, не больше двух раз. Роза в восторге от туфелек. Но перед кем щегольнуть обновкой? Раньше, чем в субботу, это не удастся. В этот день вечером на пыльном шоссе между Изками и Келечнем гуляет еврейская молодежь, переглядываясь и улыбаясь друг другу, затевая первый несмелый флирт и щеголяя нарядами.

Роза не в силах была расстаться с туфельками, когда погнала корову на пастбище. Она взяла их с собой. Корова жевала свою жвачку, а Роза то надевала туфельки, то снимала их опять, приподнимала юбку, поворачивалась на каблучках, делала танцевальные движения и, наконец, поставила свое сокровище перед собой и вообразила, что перед ней великолепная витрина обувного магазина в Мукачеве.

Потом легла на траву и продолжала любоваться туфельками. Понемногу девушку начало клонить ко сну. «…Что это там блестит на солнце, – думала она в полудремоте, – точно коса?.. Но ведь еще не сенокос».

И Роза заснула.

Через минуту она открыла глаза, и сердце в ней упало. Рядом стоял Никола Шугай.

«Пропала корова! – мелькнуло у Розы, – и туфельки!»

В нескольких шагах от Николы стоял Юрай и еще двое разбойников спиной к ней – явно затем, чтобы она их не узнала. Все с ружьями.

– Ты… – сказал Никола и вдруг узнал ее. – Есть в деревне жандармы?

– Нет, не видела, – пробормотала Роза.

– Не врешь, Роза?

– Зачем мне врать, Никола?

Вспоминая, он смотрел на нее с невеселой усмешкой.

– Ты меня боишься, Роза? Ты?

– Почему бы мне бояться… – Роза стучала зубами. – Нет, я совсем не боюсь, Никола. – И она попыталась храбро улыбнуться.

– Убей ее, чего возиться с жидовкой, – проворчал Юрай.

– Гром всех вас разрази! – рассердился Никола. – Сколько раз мы с ней из одной миски хлебали толокно. – И он повернулся к Розе. – Ну, как живешь? Чем кормитесь? Работа есть?

– Сам знаешь, Никола, бедняка руки кормят.

Шугай перебирал листки блокнота. Там была какая-то крупная кредитка, сотенная бумажка и мелочь. Никола взял сотенную, протянул ее Розе.

– Дал бы тебе больше, Роза, да самому сейчас нужны деньги.

И они ушли в лес. Стволы их ружей блеснули на солнце.

Как удержать Розе до вечера эту великолепную тайну, самое великое событие, которое когда-либо случалось в Изках! Кругом ни души. С кем поделиться радостью? Взволнованная Роза с горящими щеками снова и снова вынимала кредитку, повторяла каждое слово их разговора, забыв о туфельках. Скоро ли сядет солнце?! Роза терзалась нетерпением, поглядывая на верхушки деревьев. Наконец солнце спряталось за лесом, и Роза, с туфельками подмышкой, пустилась домой, ивовым прутом погоняя корову.

Первому же встречному подростку она закричала свою новость, и он побежал рядом с ней, открыв рот и глотая каждое слово об этом событии, которое сейчас ошеломит всю деревню. Дома Роза повторила все снова, наслаждаясь своим рассказом, страхом дяди, испуганными глазами матери. Когда все, за немногими исключениями, было рассказано, Роза кинулась к соседям и выложила свою историю там, повторив ее слово в слово и умолчав только о деньгах. Первый раз в жизни ей неожиданно свалилась такая сумма, и нельзя было подвергать себя опасности лишиться всех тех чудесных, замечательных вещей, которые можно купить за эти деньги. Она скажет о них только матери, сегодня, в кровати.

Вечером в Изки пришло известие, которое целиком подтвердило розин рассказ: днем недалеко отсюда ограблены два торговца лесом.

Сегодня пятница, канун субботы. Скоро покажутся на небе первые три звезды. Еврейки чисто подмели избы, вымыли окна. На столах поставлены праздничные пшеничные хлебцы, завернутые в белые салфетки, в комнатах горят свечи в подсвечниках или в консервных банках – по одной на каждого члена семьи, живого и мертвого. Свечи сегодня никто не будет тушить, ибо работать в этот день – грех. Они догорят и потухнут сами, когда все уже будут спать.

Мужчины в праздничной одежде ушли молиться к старому Хаиму Израилевичу, они вернутся через час. На это время к Розе сбегаются все десять подруг и окружают ее на лавочке под светлым окном.

Ой, ой, ой! Это случается с одной из тысячи – видеть Шугая! И только один раз в жизни! Как он красив, ого! Смуглый, как лесной дуб, рот у него маленький и алый, как черешня, брови узкие, черные глаза сияют, как это праздничное окно у них за спиной.

А Юрай, злюка Юрай? Тот еще подросток, но он даже красивее Николы, если только это возможно.

Назавтра, в субботу, в другом конце края, у самой венгерской границы, рабочие на дноуглубительных работах при выдаче жалованья вступили в спор с кассиром и после бурных объяснений, тщетно требуя хозяина и угрожая его служащим, бросили работу. Выстроившись рядами, они отправились в город с плакатом на длинных жердях:

ДА ЗДРАВСТВУЕТ НИКОЛА ШУГАЙ!

ШУГАЙ ПОВЕДЕТ НАС

Накануне ночью братья Шугай шли по шоссе к Драчову. Никола хотел зайти к Михалю Грымиту, потолковать кой о чем и заодно переночевать у него.

Ночь была ясная. Высоко над узкой долиной шумливой Тереблы текла другая, звездная река – Млечный путь. Никола и Юрай шли не таясь, с ружьями за плечами. Здесь, вдали от Колочавы, они в безопасности; если и встретится патруль – будут двое на двое.

По шоссе прогрохотала телега. Братья укрылись в кусты. Кто это? Никола напряженно вглядывался в темноту. Э-э! Да это вправду он!

Рядом с телегой спокойно шагал Юрай Драч.

Вскипела в Николе кровь. Не от ненависти к Юраю – от мысли об Эржике! В телеге на соломе привязаны две бочки. Юрай едет в Шандрово за соленой водой. Значит, двое суток не будет дома. Эржика останется только с отцом. Николе явственно представились колени Эржики…

Братья дождались, пока телега скрылась из виду. Никола быстро зашагал своим длинным шагом, Юрай едва поспевал за ним. Около избы Михаля Никола сказал:

– Мне сейчас Михаль не нужен. Иди и переночуй у него. Завтра в полдень жди меня на Бояринском выгоне.

Юрай насупился.

Тридцать километров отмахал за ночь Шугай. В четыре часа он был в Колочаве. Бабы уже встали, и одна из них удивленно поглядела ему вслед. Перелезая через плетни, задами и огородами Никола пробрался к избе Драчей.

– Эржика!

Он увидел ее у калитки..

– Эржика, сердце мое!

Никола стиснул ее в объятиях и втолкнул в избу. В сенях он поставил ружье и запер на крючок обе двери.

– Где отец?

– Я одна дома, Николка. – В голосе ее дрожал смех.

– Рыбка моя! – Он увлек ее за собой к постели. Так медведь тащит в логово свою добычу. А она смеялась, глядела ему в глаза широко открытыми глазами.

Кто-то стукнул в дверь со двора.

– Эржика! – сказал голос.

Никола не слышал. Но женщины всегда разумнее и спокойнее в такой момент.

– Постой… Погоди, – прошептала она, отталкивая Николу.

– Молчи! – воскликнул Никола.

Эржика со всей силой уперлась ему в подбородок. Стук повторился. «Эржика!» Теперь услышал и Никола.

– Кто это? – прохрипел он злобно.

– Жандармы! – Эржика побледнела. – Беги!

В голове у Николы точно блеснула молния. Одним прыжком он очутился в сенях, схватил ружье.

Эржика скинула крючок, приоткрыла дверь. В просвете появилась фигура жандарма в полном вооружении. Шугай сжал руками ружье. Эржика хотела выскользнуть во двор, но гость оперся о притолоку и оттеснил ее в избу.

– Иду с дежурства, соскучился, зашел тебя проведать.

Что?! Вихрь взметнулся в душе Николы. Так не говорят жандармы с колочавскими бабами!

Сержант прошел вслед за Эржикой в комнату. Она сжалась в углу, как подбитая птица перед охотничьим псом. Свозил подошел к ней, хотел обнять. Эржика умоляюще протянула руки, сжала их до боли. Первый раз видел он, что ее глаза говорят, кричат, умоляют.

– Что с тобой?

– Молчи, ради бога!

– Что с тобой?

И вдруг он понял.

– Шугай здесь!

– Нету… – прошептала Эржика, чувствуя, что ее не держат ноги.

– Здесь! – загремел Свозил. В нем проснулся жандарм. – Где он?!

– Нету! – взвизгнула женщина, и в ней смешались желания убить его, и умереть самой, и отпираться, и сознаться во всем. – Нету!..

Сержант окинул взглядом избу. Затвор его карабина противно лязгнул.

Здесь не спрятаться. Свозил выскочил через сени к дверям и… Назад он уже не успел. За углом стоял Никола. Эржика услышала выстрел. Как гулко прокатился он между строениями!

Эржика вздрогнула. На дворе звякнуло о камень ружье, тяжело повалилось большое тело. Майданская вещунья!

За окном мелькнуло несколько бегущих жандармов. Кучка любопытных. Кто-то испуганно закричал:

– За хлев побежал, за хлев!

Грянул еще выстрел.

С улицы палили жандармы. Эржика видела в окно, как в огороде среди бобов мелькал Никола. Вот он перескочил через плетень, бежит, скрылся из виду. Эржика закрыла глаза и несколько раз глубоко вздохнула. Ей хотелось сесть и опустить голову на стол.

На улице стреляли, долина наполнилась эхом, кто-то громко командовал, опять гремели выстрелы, но все это уже утратило остроту, казалось чуждым, доходило издалека и не касалось Эржики. Ей хотелось закрыть глаза, опустить голову на стол и заснуть.

Жандармы положили мертвого товарища в школе. При взгляде на его простреленную голову они сдерживали подступавшие к горлу слезы и давали волю бешенству. Бегали по вымершей деревне, наобум палили из ружей, вламывались в избы, избивали жителей.

– Всех отправим на тот свет! Сожжем всю деревню!..

Появляясь в еврейских лавочках, жандармы держали ружья наперевес, рычали, как звери, и готовы были перебить всех.

В казарме из угла в угол бегал бледный как смерть капитан. Опять убийство! И опять допросы тщетны, от арестованных не добиться ни слова. В который уж раз? Капитан сам распорядился прекратить, наконец, «допрос» – эти побои, стуканье головой об пол, удары по ступням. Он уже не в силах был глядеть на все это, крики Василя Дербачка и Михаля были просто невыносимы. О господи боже! А с Власеком – неужели это правда?

Капитан чувствует, что силы оставляют его, он теряет разум и скоро совсем сойдет с ума. Его вдруг охватывает ярость. Почему они промахиваются, эти дурни? Или Шугай в самом деле заколдован?!

Капитан бегает по комнате, рычит, вызывая вахмистра, бросает ему в лицо несколько бессмысленных вопросов, разносит, хватается за кобуру с револьвером.

«Как бы он в самом деле не взбесился», – думает вахмистр, стоя навытяжку, не спуская глаз с капитана и гаркая по уставу:

– Не могу знать, господин капитан… Так точно, господин капитан… Никак нет, господин капитан…

Разглагольствования капитана он пропускает мимо ушей и старается только удержаться, чтобы непроизвольно не пожать плечами.

– Они должны сказать, где прячется Шугай. Должны! Слышите, вахмистр, должны! Если будут молчать, убивайте их! Всех до единого! Я отвечаю! Я приказываю! Слышите? Я велю вам это сделать! Возьмитесь за евреев, это все они, их козни! Организуйте погром, натравите на них мужиков. Бейте их, стреляйте, вешайте на осине!

«Наверно, у него сейчас пена пойдет изо рта», – думает вахмистр, не зная, отнестись к бешенству капитана как к явно нелепым служебным распоряжениям, которые для безопасности надо бы получить в письменной форме, или смотреть на них как на вспышку полусумасшедшего?

– Вы слышали, что я сказал, вахмистр?

– Так точно, господин капитан.

Вахмистр уходит, наморщив лоб. Выйдя на двор, он машет рукой. Может, подать рапорт в жандармское управление? Или завтра все будет в порядке, и его начальник не вспомнит о своих вчерашних приказаниях?

Был это один из тех страшных дней, которых немало пережила Колочава. На дворе соседей Драча навзничь лежала связанная по рукам и по ногам Эржика. Рядом с ней Петр Драч и тринадцатилетний Иосиф. Их схватили сразу же по возвращении с пастбища. Сосед Михаль Драч и его жена Василиса тоже были связаны и брошены на землю неизвестно за что. Видимо, за то, что Никола, убегая, перескочил через их забор. Все арестованные избиты. Лица у них опухли, покрылись синяками, одежда в крови.

Время – под вечер. Солнце уже перестало палить лица пленников. Во двор то и дело заходят жандармы, злые, усталые. При взгляде на пленников у них прибавляется сил ровно настолько, чтобы ударить ногой кого-нибудь из лежащих или наставить острие штыка на грудь.

– Ну-ка, где тебя проткнуть, сволочь?

Только бесчувственную Эржику оставили в покое. Сегодня утром, когда ее во дворе таскали за волосы и били ногами, Эржика увидела среди своих мучителей Власека и заголосила, мстя в его лице всем жандармам:

– Вот этому я дала тридцать тысяч!

Власек с размаху ударил ее кулаком в рот. Опозоренный перед товарищами, желая заставить Эржику молчать, он крепко бил ее по щекам. Но Эржика между ударами упрямо кричала ему в лицо:

– Взял ты… тридцать тысяч… Николу выпустил… Здесь… Год назад…

Власек осатанел. Он бил женщину изо всех сил. Эржика упала, Власек продолжал избивать, крича: «Врешь, врешь, врешь!» Но едва хоть на секунду замедлялись его удары, Эржика поворачивала окровавленное лицо и безумные, ненавидящие глаза и хрипела:

– Взял… у меня… тридцать тысяч… Николу выпустил… развязал веревки…

Ее крики подавил новый град ударов.

Даже жандармы отступили в смущении. В середине двора оставались двое – Эржика и жандарм. И все видели, что она, пленница, нападает, а он защищается. Жандармам казалось, что перед ними царапается, кусается, бьется за свою жизнь бешеная кошка.

«Власек? Неужели? Власек – виновник стольких смертей?»

Старый жандарм подошел к ним, взяв Власека за воротник, заставил встать и уставился в упор в ошалевшие глаза товарища. Видел, как ярость переходит в них в отчаяние.

– Оставь ее! – сказал старший и оттолкнул Власека в сторону.

Ну и день!

Вечером изба Драчей вспыхнула ярким пламенем.

Жандармы бегали по вымершей деревне, готовые разбить голову каждому, кто сунется тушить пожар. Но деревня была пуста и мертва. Жители даже не решились зажечь свет, а еврейские лавочки были заперты еще с полудня.

В пустой и немой темноте сильным, ровным, бездымным пламенем горела изба Драчей – свеча жандармов убитому товарищу.

Вечером Никола очутился в горах у истоков рек Тереблы и Рики над лужайкой с серным источником. Не здесь ли два года назад ребятишки кричали ему: «Шугай, одолжите веточку?» Это воспоминание мелькнуло в памяти Шугая…

Он спустился по склону к устью Рики.

Сегодня он бежал. От кого – он сам не знает, но сегодня впервые в его жизни было настоящее бегство. Куда он шел? Он не знал. Откуда? Мысль об этом глухо ворочалась в мозгу.

Итти, только итти. Одному, не видеть никого, даже Юрая. Внизу мелькнул огонек, другой, третий. Это Вучково. Никола не хочет туда; он свернул и зашагал в лес. Вот он на небольшой просеке над охотничьей сторожкой. Под ним шумит Рика. Сторожка на другом берегу, не больше чем в трехстах шагах. Никола видит высокую крышу и два окна, светящиеся красным.

Никола остановился. Над горами плывет в облаках месяц. Деревья бросают острые густосиние тени. Долина, как мертвая, синеет внизу. Только кроваво-красные глаза сторожки невыразительно глядят во тьму. Кажется, что там внутри что-то мутное, нечистое.

– Га-га! – взревел вдруг Никола. Он сам не знает, почему сделал это. Собственный голос удивил его.

– Га-га!

Лес разнес этот крик оглушительным эхом.

– Га-га! Здесь Никола Шугай! Никола Шугай!

Николе кажется, что это имя – его имя! – вырастает над верхушками леса, заполняет собой долину, поднимается к облакам.

– Слы-ши-те?! Я Никола Шугай!

В домике и в деревне царит безмолвие. Тишина в лесу хороша, она говорит о безопасности. Но тишина вблизи людей ужасна…

Бац! – раскатился по лесу выстрел Николы. Пуля пронзила крышу сторожки.

Бац, бац, бац!

– Га-га-а! Шугай! Я Никола Шугай! Не-у-яз-вимый!.. Меня никакая пуля не тронет!..

Пулю за пулей посылает Шугай в охотничью сторожку, в эту голову с красными глазами.

Окна сторожки погасли. Погасло и несколько огоньков в деревне. Никола расстреливает обойму за обоймой, выстрелы гремят, горы содрогаются эхом. Никола знает, что когда он перестанет стрелять, вновь наступит страшное, нестерпимое безмолвие…

Внизу под покровом тьмы люди вскакивают с кроватей и боязливо выглядывают в окна. Матери тащат за собой готовых расплакаться детей и зажимают им ладонями рты.

Над Вучковым бушует буря. Разгневан могучий Шугай. И в гневе своем он страшен.