Текст книги "Метафизика возникновения новизны"

Автор книги: Иван Филатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

1.2. «Бессловесность» потребности, чувства, идеи, мысли и языки их выражения.

Для того чтобы нам стала более понятной общая картина творческой деятельности человека, рассмотрим последовательно каждое из ее звеньев. Но начнем мы не с самого начала, не с потребности, а с чувства, фиксирующего сам факт возникновения потребности. Дело в том что «чистое» чувство по своей природе «бессловесно», поскольку оно есть внутреннее движение нашей психики, еще не нашедшее своего выражения в любом внешнем проявлении, каковым может быть непроизвольный жест, мимика, краска стыда, эмоциональная речь и т. д. «Чистое» чувство еще не имеет «выхода» за границы нашего тела, оно никаким образом не может быть обнаружено посторонним наблюдателем, поскольку не имеет семиотического оформления. Это чувство, которое «проявляется» пока что на уровне физиологического функционирования органов и систем нашего тела. Но оно может быть оформлено либо указанными выше спонтанными внешними проявлениями, либо сознательной работой нашего мышления, планирующего вполне конкретные действия в ответ на наше «чистое» чувство, за спиной которого всегда стоит какая-либо потребность нашего организма: физиологическая, психическая, духовная. Чувство просто не может возникнуть без причины и такой причиной является потребность в чем-либо.

Таким образом, перед нами вырисовывается в общих чертах система человеческой деятельности. Если чувству предшествует потребность, а воспоследует мысль и деятельность по удовлетворению возникшей потребности, и если учесть тот факт, что в основе и начале любой мысли, либо имеющей знаковое оформление, либо его не имеющей, – то есть выступающей как внутренняя речь, – лежит идея, то вся цепочка деятельности будет выглядеть достаточно незамысловатым образом: потребность – чувство – идея – мысль – деятельность. Изобразим ее в виде замкнутой схемы.

Таким образом, всякое человеческое влечение (потребность), поскольку оно, как правило, не может быть немедленно удовлетворено, сопряжено со страданием и переживанием, результатом которых является чувство неудовлетворенности (дискомфорта) и стремление избавиться от него посредством деятельности, направленной, в конечном счете, на удовлетворение влечения. И эта деятельность может быть осуществлена как через спонтанный инстинктивно-рефлекторный механизм функционирования тела, – столь свойственный животному миру, – в котором отсутствует процесс разумного мышления, так и через создание мысли и последующие наши действия в соответствии с нею.

Причем следует отметить одно немаловажное обстоятельство. Чувство неудовлетворенности может исходить из двух источников. Во-первых, это, если можно так выразиться, «внешний» источник, когда наша неудовлетворенность исходит от окружающей нас действительности, которая ставит нас в положения, никак нас не устраивающие. Сюда в основном относятся зависящие от внешней среды наши физиологические потребности и потребности, связанные с функционированием нашей психики, нашей души, наших чувств, положим, таких как зависть, ненависть, страх, ностальгия, обида и т. д. И, во-вторых, чувство неудовлетворенности может исходить из «внутреннего» источника, связанного с исконной, духовной сущностью нашей души, наделенной, положим, от природы какими-либо талантами и способностями. Невозможность их реализации в той или иной степени вызывает неудовлетворенность, побуждающую искать пути к реализации наших творческих способностей в области искусства, науки, общественной деятельности, техники и т. д.

Кроме отмеченного выше различения наших чувств по источникам их возникновения – физиологические потребности, психические взаимоотношения и духовные склонности – приведем еще одно различение, различение по степени, так сказать, ясности и определенности чувств. Дело в том что самый беглый взгляд на человеческие чувства дает основание предположить, что чем древнее, чем «физиологичнее» чувство, тем оно определеннее указывает, во-первых, на ту потребность, которая его породила, а, во-вторых, на то, что нужно предпринять, чтобы его удовлетворить; и наоборот, чем оно дальше от физиологии, чем «цивильнее», тем оно более неопределенно и более «размыто» в возможности своей идентификации по части породившей его потребности и по части способа его удовлетворения. Так витальные чувства, связанные с инстинктом самосохранения и продолжения рода, достаточно определенны с точки зрения причины своего возникновения и способа удовлетворения. Нам не нужно гадать, какая потребность их вызвала и что нам нужно делать. Примерно то же самое можно сказать о таких достаточно древних чувствах как чувство страха, гнева, ненависти, мести и т. д. Здесь нам так же ясна и причина, и предмет нашего чувства, и цель наших действий.

Другое дело, когда нами овладевают чувства, которые мы не можем соотнести с какой-либо нашей потребностью. Не в этом ли заключается одна из причин, почему нам бывает так трудно разобраться в наших цивилизованных отношениях (и чувствах) с окружающими нас людьми. И не потому ли нас ставят в затруднение чувства, вызываемые в нас тем или иным произведением искусства. В данном случае задача чувства не столько в том, чтобы обратить наше внимание на что-то для нас достаточно важное и не столько в том, чтобы «выпалить» ту энергию, что накопила наша психика, сколько в том, чтобы подвигнуть наш интеллект к рефлексии с целью разгадать «потребность» чувства, а вместе с нею и нашу потребность. И разве не в этом причина зарождения разума?

Эмоция, чувство – в данной работе мы не будем их различать – это сигнал нашей потребности. У потребности нет какой-либо другой инстанции – кроме чувства, – через которую она могла бы побудить нас к мышлению и деятельности. Но потребность сама по себе (так же как и эмоция) «бессловесна» (безмолвна). Так что «языком» выражения потребности является чувство, как «языком» выражения чувства является мысль. Безэмоционального мышления, то есть мышления, которому бы не предшествовало и не сопутствовало чувство, в принципе быть не может, поскольку нет импульса (интенции) к мышлению, который бы побудил последнее сначала к концентрации внимания, а затем к функционированию мышления в определенном направлении.

Чувство – это вектор, который задает как силовой импульс, так и направление мышления. Скорее всего, интенционально не сознание, а бессознательное, которое является сосредоточением всех наших чувств. Мышление, вместе с сознанием и разумом, получая импульс из бессознательного, всего лишь выполняет волю (А. Шопенгауэр) последнего. Но и мысль сама по себе – как доведенная до логического конца внутренняя речь – также «бессловесна» и может быть освобождена из одиночной камеры безмолвия и забвения только в том случае, если мы либо оформим ее в словах или знаках, либо сопроводим наглядным действием, иллюстрирующим нашу мысль.

И если учесть, что между чувством и мыслью может быть явившаяся в наше сознание идея (как начало и основа мысли), которая сама по себе также безмолвна вплоть до момента оформления ее в мысль (оречевления или изложения в письменном виде), то можно сказать, что язык, на котором мы общаемся – это язык, посредством которого мы «озвучиваем» наши мысли по поводу того, чего «хотят» наши чувства, побуждаемые к своему проявлению какой-либо потребностью. Понять «мысль» чувства, а вместе с нею и потребность, главная задача мышления.

Так что, если в начальный период становления человека всякая эмоция, судя по поведению приматов, сопровождалась непосредственно следующим за нею действием, то с последующим развитием сознания (мышления, разума) человекоподобного существа в промежуток между эмоцией и действием постепенно стало «вклиниваться» мышление в виде, скорее всего, «мелькавших» идей. А поскольку мысль как результат мышления безмолвна, потребовалось развитие языка и речи для «озвучивания» мысли. (Более подробно обо всем этом смотри Раздел 5.6. ««Одновременность» возникновения интуиции, логики и языка»).

Таким образом, процесс человеческой деятельности начинается с потребности и заканчивается деятельностью по удовлетворению потребности. А осуществляется он только в указанной нами выше последовательности (см. схему) и то только потому, что «языком» потребности является безмолвное чувство, «языком» чувства – безмолвная идея, «языком» идеи – безмолвная мысль и лишь только мысль может быть выражена в словах, схеме, символе, знаке и т. д., понимаемых всеми членами данного сообщества.

Выпадение какого-либо звена из данной последовательности невозможно в принципе, поскольку оно разрывает цепь действий и делает невыполнимым сам процесс мышления. Пример тому – приматы: эмоция, и сразу же следующее за нею действие, исключает саму почву для возникновения идеи и мысли. Животное не в состоянии отрешиться от спонтанно текущего и несущего его потока воспринимаемых ощущений и чувств, оно его пленник. У него нет времени освободиться от этого потока и выбраться на твердую и устойчивую почву сосредоточенного внимания на чем-либо, помимо охватившего его процесса. (Более подробно об этом мы будем говорить в Части 11, когда речь у нас будет идти о Событиях-1, -11, -111, об Онтологическом круге и Методологии возникновения Новизны).

1.3. Идея и мысль

Для того чтобы нам легче было понять разницу между идеей и мыслью задумаемся о том, какой смысл заложен в словосочетании «продуктивное мышление» (М. Вертгеймер)⁷.

Скорее всего, оно подразумевает мышление, результатом которого является мысль, во-первых, обладающая определенной новизной для нашего сознания, во-вторых, разрешающая какую-либо возникшую перед нами проблему и, в-третьих, имеющая в своей сердцевине идею, предоставляющую возможность осуществиться первым двум вышеназванным качествам мысли. В прилагательном «продуктивное» в основе лежит существительное «продукт», то есть вещь, которой свойственна определенная ценность присущая только ей одной. Так слиток драгоценного сплава, кусок мыла или масла – это продукты, соответственно, обладающие конкретными физико-химическими, моющими, вкусовыми и питательными свойствами. Чтобы пользоваться этими свойствами нам не обязательно знать точный химический состав этих продуктов – достаточно того, что мы знаем их ценность. Так и иррациональная (интуитивная или инсайтная) идея – это тот же продукт, состав которого мы не знаем, поскольку не знаем, из каких элементов нашего знания и опыта и в каких «пропорциях» он изготовлен в результате работы нашего интеллекта (сознания и бессознательного). Но мы знаем ее ценность, поскольку эта идея способна разрешить какую-либо задачу. (В Части 11 книги мы раскроем структурно-функциональный состав идеи, – а именно, в Разделах 5.1, 6.1 и других – покажем роль каждого из ее элементов в формировании самой ценности и укажем конкретно, в чем именно заключается эта ценность).

А теперь, чтобы подойти к рациональному оформлению идеи в мысль, продолжим наши рассуждения по поводу дальнейшей судьбы перечисленных нами продуктов. Для того чтобы довести их до покупателя, необходимо весогабаритное, эстетическое, гигиеническое, рекламное и т. п. оформление данных продуктов, завернутых в бумагу, уложенных в упаковку, снабженных соответствующими характеристиками, надписями и рисунками. Так и идея, согласно нашей аналогии, должна быть оформлена до такого состояния, чтобы ее можно было применить для разрешения какой-либо ситуации. Несомненным является то, что и эстетическое, и гигиеническое, и рекламное, и весогабаритное оформление и все то, что способствует доставке продукта потребителю, все это увеличивает ценность (продажную стоимость) продукта, но несомненным является и то, что не будь самого продукта у нас не было бы и надобности хлопотать о каком-либо оформлении. Точно так же при наличии идеи возникает потребность в оформлении ее в мысль; при отсутствии оной нет самой базы, над чем бы работала наша логика.

К сожалению, – и в этом сразу же надо сознаться – мы на доскональном уровне не знаем, как, откуда и почему к нам приходят новые идеи. Мы можем только предполагать, что они исходят из нашего бессознательного, но мы знаем условия, при которых возможно их возникновение. И этими условиями являются, во-первых, обладание определенным набором знаний в интересующей нас области, во-вторых, способность размышлять над данными вопросами, и, в-третьих, способность ставить правильные вопросы. Только при осуществлении указанных условий и только при благоприятном стечении обстоятельств, сопровождающих эти условия, наиболее вероятно явление идеи в наше сознание. Идея – это проблеск мысли и прежде чем расшифровать мы должны осветить ее светом разума и зафиксировать эту новую звезду на небосклоне нашего сознания. Последующая же наша задача будет заключаться только в том, чтобы не упустить эту идею в начальной фазе ее появления и посредством, положим, вербальной обработки довести ее до состояния всеми понимаемой мысли.

Но здесь нам сразу же следует отметить одну характерную для нашего сознания и нашей памяти особенность, которая создает основную трудность в восприятии идеи: ни сознание, ни память по своей природе не способны закрепить в себе – по крайней мере, на какое-то достаточно длительное время – этот проблеск мысли (идеи) в «чистом» виде. Но он может быть зафиксирован в них опосредствованно, то есть, с помощью вторичных средств: языка, символа, метафоры или образа уже знакомого нашему сознанию. Если ни память, ни сознание не могут длительно его хранить, то можно сказать, что идеям (проблескам мысли) нет места в нашей памяти: сфера их явления – это наличное сознание и то только на ничтожно короткое время. И если мы не успели связать их с чем-то уже знакомым, то считайте, что мы их упустили, да к тому же, чем слабее мы их «заневолили», тем легче и быстрее они исчезают из сознания. Идея – как «падающая» звезда – является только однажды, на мгновение и в неизвестной нам точке пространства-времени.

«Чистый» образ идеи – это создание практически мало способное к самостоятельной жизни, а потому, мы постоянно должны держать его в поле «зрения» нашего сознания, направив на него луч разума, который, подбирая необходимые слова и выражения, способен одеть это амебоподобное существо в хитиновый покров слов и предложений. Чтобы не быть голословным, вспомним хотя бы из собственной практики, как часто случается так, что явившуюся в наше сознание идею мы вспоминаем по тому слову, с которым успели ее связать. Но не менее редко случается и противное: когда мы, утеряв в памяти слова, связанные с новой идеей, теряем и саму идею. Как метко выразился 0. Мандельштам в одном из вариантов стихотворения «Ласточка»:

«Я слово позабыл, что я хотел сказать, ….

И мысль бесплотная в чертог теней вернется»⁸.

Причем, при явлении идеи в наше сознание последнее оказывается, выражаясь образным языком, в незавидном положении «косоглазости»: одним «глазом» оно должно постоянно удерживать в поле своего внимания образ еще обнаженной незнакомки – не дай Бог, он ускользнет! – а другим лихорадочно шарить в кладовых нашей памяти, подыскивая подходящее одеяние и украшения из слов и предложений. (Вот и попробуй осуществить эту задачу в том случае, если следом друг за другом являются несколько слабо между собою связанных идей, как это может произойти при «потоке сознания»). Не в этом ли причина доходящей до анекдотичности житейской рассеянности людей творчески мыслящих, сознание которых сосредоточено на решении извечной задачи: чтобы «и волки были сыты и овцы целы».

На самом же деле «косоглазость» сознания мнимая. Нормальное сознание в подобной ситуации вынуждено попеременно видеть то найденные слова и фразы, то сам призрачный образ. Так что наша способность продуцировать мысли в немалой степени зависит от способности зафиксировать явившийся в сознание образ хотя бы минимальными вторичными средствами. А вот вторичные средства мы уже в состоянии, во-первых, поместить в память, а, во-вторых, вспомнить по ним саму идею, но уже не в столь «чистом» виде, в каком она явилась нам в первый раз.

Причем, с течением определенного и достаточно короткого времени мы уже не только не в состоянии вспомнить саму идею, не «зацепившись» за слова, которыми мы попытались ее прояснить, но и не можем ее «увидеть» даже за этими словами. Мимолетность явления идеи гарантирует ей легкость забвения. Только фиксация идеи в словах, знаках, образах, символах и т. д. продлевает и тем самым сохраняет жизнь идеи, превращая ее в мысль. Так что идея и мысль – это сообщающиеся сосуды: сколько в одном убыло смысла, столько в другом прибыло.

Можно сказать, что по мере «перетекания» идеи в мысль, идею в ее «чистом» виде (то есть в виде «сгустка» смысла) уже невозможно увидеть ни в том, ни в другом сосуде: в первом ее уже нет «физически», а во втором – она завуалирована теми образами, посредством которых мы пытались ее зафиксировать, поскольку за каждым вторичным средством – словом языка, метафорой, образом, символом, аллегорией, – в свою очередь, скрываются свои образы и эти образы, заслоняя первичный образ, уже мешают нам вспомнить идею в «чистом» виде: за лесом мы уже не видим того дерева, описание которого было нашей целью – оно просто исчезло за частоколом других деревьев.

Но здесь надо признаться в том, что наше только что изложенное образное представление не корректно в следующем самом загадочном и темном пункте. Когда мы отождествляем явившуюся нам идею с образом, который мы расшифровываем посредством других знакомых нам образов, то это не совсем верно, поскольку мы не можем с уверенностью сказать, что идея явилась в виде какого-либо образа – это всегда «НЕЧТО», что мы не можем определить нашим сознанием. Если бы это действительно был образ из числа многих других, то нашему сознанию и нашей памяти не составляло бы труда удержать его и запомнить. И в то же время мы не можем сказать, что идея – это мысль, поскольку то, что является из нашего бессознательного в сознание это скорее проблеск мысли, а не сама мысль. (В Частях 11 и 111 этот проблеск мысли мы будем именовать как «сгусток» смысла. Там же будет показано, каким образом этот «сгусток» смысла раскрывается в мысль – Истину и что именно является целью данной операции развертывания смысла).

Именно проблеск мысли может быть мгновенно запечатлен нашим сознанием. Если бы идея являлась в какой-либо знаковой, положим, вербальной оболочке, то ни о какой мгновенности не могло быть и речи, так как восприятие идеи было бы растянуто во времени, поскольку этот вербальный комплекс в принципе не может «вместиться» в столь короткий промежуток времени явления идеи – буквально какие-то доли секунды. Единственно что мы можем сказать с уверенностью так это то, что спонтанная (иррациональная) идея, явившаяся в наше сознание, это достаточно целостное, достаточно четкое и одномоментное представление, выразить и сохранить которое мы можем посредством образов уже наличествующих в нашем сознании.

Учитывая сказанное выше, можно понять, откуда та многоголосица в вопросе о том, как мы мыслим и в каком виде к нам приходят эти мысли. Достаточно только напомнить, что А. Шопенгауэр считал, что

«Всякое исконное мышление происходит в образах»⁹.

Этого же мнения придерживались Л. Фейербах и К. Г. Юнг; Ален полагал, что мышление осуществляется

«…благодаря родственной близости слов»¹⁰.

Р. Барт склонялся к тому, что

«Мифический голос музы нашептывает писателю не образы, не идеи и не стихотворные строки, а великую логику символов, необъятные полые формы, позволяющие ему говорить и действовать»¹¹.

по сведениям того же Р. Барта, П. Валери говорил:

«Думают не словами, думают только фразами». (Там же, стр. 504).

и это становится вполне понятным, когда мы читаем «Тетради» последнего, состоящие из емких законченных фраз, каждая из которых несет в себе идею-мысль, побуждающую нас догадываться о более развернутом смысле, заложенном в этой фразе.

Таким образом, вся путаница в вопросе, мыслим ли мы словами, образами, фразами или чем бы то ни было другим проистекает, во-первых, от того, что мы и в самом деле не знаем в каком же все-таки виде является в наше сознание только что родившаяся мысль (идея). Единственное что мы можем сделать, так это охарактеризовать его с точки зрения внезапности явления, назвав момент рождения идеи инсайтом, озарением, интуицией и т. д. Это «нечто» до сих пор даже не имеет названия. А во-вторых, причина путаницы возникает вследствие того, что первое, за что мы хватаемся при явлении идеи, – чтобы не забыть ее – так это за слова и за образы: слова, которыми мы пытаемся выразить и тем самым зафиксировать идею, и образы, которые либо стоят за этими словами, либо самостоятельны, но требуют, в свою очередь, словесного оформления. В нашем сознании эти первые слова и образы мы отождествляем с самим проблеском мысли, с самой идеей, в то время как на самом деле проблеск мысли не только предшествует по времени этим словам и образам, но и в корне отличается формой своего представления в нашем сознании. (Об этом более подробно во второй части книги).

Проблеск новой идеи первичен, в то время как слова, фразы, образы, вторичны – они выполняют «технологическую» функцию выявления смысла этого проблеска с целью фиксации и логического оформления. И еще раз подчеркнем: явление идеи в наше сознание носит дискретный, «квантовый» характер, оформление же ее в какую-либо знаковую (вербальную, музыкальную, поэтическую, живописную) оболочку растянуто во времени.

Идея является на пороге сознания как скачок из области нерефлексивного мышления в область рефлексивную. Можно сказать, что проблеск идеи – это квант накопившегося возбуждения в нашем бессознательном и этот квант интеллектуальной энергии, переходя с «орбиты» бессознательного на «орбиту» сознания, приносит с собой как саму идею в вид проблеска, так и эмоцию удовольствия, на волне которой эта идея способна преодолеть барьер между бессознательным и сознанием и закрепиться в сознании хотя бы на короткое время.

Эмоция удовольствия фиксирует наше внимание и наше сознание на только что явившейся идее, она подвигает нас к тому, чтобы мы ее не забыли и постарались зафиксировать в какой-либо знаковой системе. Не испытывая удовольствия от новизны явленной нам идеи, человек вряд ли бы согласился запомнить ее. Вот почему идея сама по себе, кроме понятийной своей ценности, обладает физиологической ценностью, и эта ценность заключается в том чувстве удовольствия, которое сопровождает ее явление из бессознательного в наше сознание и в том удовольствии, которое мы испытываем в последующем, неоднократно «воспроизводя» ее в нашем сознании с целью зафиксировать и запомнить ее.

Не будь чувства удовольствия, эти идеи, внезапно являясь в наше сознание, так же внезапно бы из него исчезали. Новую идею мы забыть можем – и достаточно легко, как о том свидетельствует наш опыт, – а вот чувство удовольствия, которое сопровождает ее явление, «забыть» гораздо труднее. Удовольствие это тот «поплавок», к которому, хотя бы на некоторое время, «прикреплена» наша идея, пока еще не имеющая какого-либо знакового оформления.

Так что благодаря чувству удовольствия мы легче запоминаем идею, нам проще удержать ее в поле видения нашего разума. И если в течение какого-то времени мы не смогли зафиксировать ее, то она «тонет» в пучине нашего бессознательного, поскольку у сознания нет «памяти» для хранения «чистой» идеи (или эта память слишком короткая).

В дописьменную, а тем более в доречевую эпоху, чувство удовольствия, возможно, играло решающую роль в запоминании, фиксировании и претворении в жизнь каких-либо новых идей. И я сильно сомневаюсь в том, что наш далекий предок, живший в основном сиюминутными и будничными заботами, был настолько умен и прозорлив, что способен был соблазниться теми проблематичными выгодами, которые сулило бы ему исполнение (внедрение) идеи, не сопровождаемой чувством удовольствия. Ведь для этого ему нужно было, во-первых, испробовать идею на практике и, во-вторых, прочувствовать выгоды ее применения для себя лично и для своего сообщества. А, как известно, путь от идеи до ее внедрения даже в наши дни весьма долог, не говоря уже о временах доисторических.

Так что даже если мы сделаем скидку на «примитивность» идей-мыслей, которые бродили в голове нашего предка, то весьма сомнительно, что он мог бы запоминать идеи без этой приманки, то есть без чувства удовольствия, которое сопровождало явление их в наше сознание. Можно сказать, что чувство удовольствия – это «первородное» средство, с помощью которого на какое-то непродолжительное время продлевается жизнь самой идеи, чтобы успеть быть зафиксированной в каких-либо знаках. И только спустя некоторое время, в дополнение к нему приходят вторичные средства. Удовольствие недолговечно, а вот образом или словом можно зафиксировать мысль и поместить ее в память.

И если учесть тот факт, что приблизительно 50 – 40 тыс. лет назад наблюдался скачок в развитии материальной культуры (и особенно в технологии изготовления орудий охоты и труда), то совсем не исключено, что формирование речи и письменности – по крайней мере, в ее примитивных формах (использование определенных знаков в целях коммуникации) – побуждалось именно тем, что на этом этапе эволюции человечества возникла настоятельная потребность в фиксации и оформлении идей, вдруг ставших являться в наше сознание по непонятной пока что нам причине.

И не с этим ли связано относящееся примерно к этому же времени зарождение искусства? Ведь если животное существо (в том числе и человекоподобное) все же не обладает способностью к интуитивному «схватыванию» и пониманию в естественных условиях какой-либо важной для него ситуации, то эта способность должна иметь исходную «точку» в развитии человека разумного, поскольку к началу исторических времен эта способность уже функционировала в человеческом сообществе, о чем свидетельствует не только творчество таких мыслителей как Гераклит и Платон, но и все древнегреческое и архаическое искусство.

О чувстве удовольствия у нас еще речь впереди, а сейчас, возвращаясь к вопросу продуктивности мышления, скажем следующее. Вербальная оболочка, как и любая другая знаковая оболочка – это уже не продукт творческого мышления, а продукт фиксирования, оформления, «раскрашивания» смыслового представления. Но нашему сознанию процесс мышления представляется вербальным или образным постольку, поскольку вербализация смыслового образа занимает достаточно много времени, в то время как сам смысловой образ, то есть то новое, что мелькнуло в нашем сознании, появляется всего лишь на мгновение ока и память о нем достаточно быстро тает по мере перетекания его в словесную оболочку мысли. Таким образом, логическое оформление идеи, по сути дела, это уже технологический процесс, а не оригинальный, каким представляется явление образа (или сгустка смысла) новой идеи в наше сознание.

И одна из основных обязанностей логики – для этого она и зародилась – это развитие идеи и оформление последней в мысль. Логика не создает новизны (идеи), она подготавливает ее приход и делает ее доступной для понимания и усвоения. (Об этом в Части 11, когда речь будет о рефлексии-1 и рефлексии-11 в Разделе 5.4. «»Двойная рефлексия» Г. Марселя …»). Не будь логики, новую идею никто, кроме разве что автора, не мог бы воспринять, поскольку она в фазе своего зарождения еще непредставима в каких-либо известных нам знаках, а потому и не может быть передана кому-либо. Задача творца состоит не только в том, чтобы родить саму идею, но и в том, чтобы поставить ее на устойчивые рельсы мысли, где бы она смогла начать самостоятельное существование.

В конечном счете, все новое и ранее неизвестное – это результат спонтанной душевной деятельности. Логика – всего лишь инструментарий для обработки нашим разумом когда-то добытого душой знания и опыта. С этой точки зрения творческая роль рационального мышления заключается в правильной постановке вопроса перед нашей душой в том случае, если мы не в состоянии решить ее рационально, то есть в том случае, когда мы зашли в тупик. Вот здесь-то, как за забором сверхсекретного и особо важного предприятия, и начинается работа нашего бессознательного (души) по «добыче» нового знания и опыта. И осуществляется она уже без участия логики. Последняя потребуется нам снова на стадии развертывания, фиксации и оформления идеи до состояния мысли.

В подтверждении того, что логическое мышление в принципе не способно непосредственно зародить иррациональную идею, свидетельствует хотя бы то обстоятельство, что инсайты и интуиции никогда не приходят в самом процессе логического мышления. Они могут возникнуть когда угодно, но только не в процессе последнего. Получается так что либо логическое мышление как бы «отпугивает» приход иррациональных идей, либо оно принципиально несовместимо с ними по времени, либо оно вовсе не способно к их рождению. (Я, по крайней мере, ни разу не встречал в литературе описания прихода инсайтной идеи в процессе дискурсивного решения какой-либо задачи, да и сам не могу упомнить ни одного случая, когда бы подобные идеи являлись в процессе такой работы).

Отсюда вывод: принципиальная разница между логикой и интуицией (инсайтом) в том, что логика не способна самостоятельно «зачать» идею, интуиция же не способна ее «выносить». У них совершенно разные функции в решении одной и той же задачи, задачи созидания новой мысли, которая бы послужила разрешению какой-либо проблемы. Но, несмотря на различие своих функций, они подчинены основному принципу, благодаря которому только и возможно создание новой мысли – принципу дополнительности.

Поэтому, как бы мы себя ни любили, как бы ни уважали, но, если быть честным до конца перед самими собой, нужно признать следующий печальный для нашего самолюбия факт: новые идеи приходят в наше сознание сами собой, помимо нашей воли и почти что помимо наших умственных усилий. Оно и не может быть по другому, потому что новую идею «придумать» на логическом уровне невозможно, поскольку наше сознание (логика) oпeрирует только тем, что ему известно, оно ходит только торными тропами, так как не знает других дорог. И проницательный Ницше словами

«…мысль приходит, когда „она“ хочет, а не когда "я" хочу…»¹².

верно уловил и спонтанность рождения мыслей, и независимость их возникновения от нашей воли. Для сравнения приведем аналогичное высказывание А. Шопенгауэра: