Текст книги "Кремль"

Автор книги: Иван Наживин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 20 страниц)

Как раз в эти угрюмые сумеречные часы, всего в нескольких шагах от него, сгорев на костре жизни, Стеша, исхудалая, опаленная, бессильная, из последних уже сил боролась в своей келейке со смертью. Вокруг нее, потупившись, стояли старицы в черных одеяниях с белыми черепами и костями. Пред иконами горела лампада, а в исхудавших, пожелтевших руках умирающей тихо, как звездочка, теплилась восковая свеча. И унывный, точно могильный, голос читал строгую молитву…

Но Стеша ничего этого уже не видала. В душе ее светло, как вешнее солнце, царил единственный миг счастья, который пережила она тогда в темном осеннем саду. Она чувствовала даже запах соломы. И он с ней был, горький, одинокий, охладевший, бог всей женской жизни ее… На прозрачном, измученном лице ее проступила нежная улыбка, и, уронив горящую свечу, Стеша радостно простерла руки навстречу незримому: он идет!.. Руки упали, остановились устремленные в потолок голубые, чистые глаза, и тихо-тихо застыла на лице милом светлая улыбка. Одна из монахинь подняла с полу тихо, с чуть слышным треском потухшую восковую свечечку…

Старицы истово крестились иссохшими руками.

– Видели? – сказала игуменья шепотом значительно. – Его, Батюшку, должно, видеть сподобилась, праведница наша…

И, склонившись к Стеше, она сухими, жесткими руками закрыла ей голубые глаза, а потом сложила на высохшей груди тонкие, желтые руки…

XLVI. Огни

Над белой московской землей стояли палящие рождественские морозы. По занесенным снегами улицам шли, подняв высоко шапки на пологах, бирючи и всем громко возвещали решение освященного собора: завтра поутру на Москве-реке будут сожжены еретики.

Как всегда, москвитяне высыпали на берега. По толпам шел возбужденный говор. Торжеству отцов радовались далеко не все, но все держали теперь язык за зубами: три огромных костра, возведенных на льду перед Кремлем, сдерживали даже самых словоохотливых…

На Тайницкой башне ждали казни фрязи. Им было зябко. Сколько лет жили они в Москве, а все никак к холодам ее привыкнуть не могли. Кутаясь в московские шубы, они глядели на взъерошенные костры, вкруг которых копошились сожигатели, и говорили на певучем языке своем о делах италийских. Недавно на Москву приехал выписанный через дуксуса феррарийского еще один хитрец, Микель Пикколо, и привез оттуда самые свежие новости…

– Большие дела задумал Цезарь Борджиа… – рассказывал Микель, низенький, толстенький, с пухлыми губками сердечком. – Он, видимо, хочет уничтожить одного за другим всех этих мелких правителей Италии и стать ее единственным главой. В жизни я не видал такого бесстрашного человека: ни перед чем не отступит!..

– А Савонарола ваш? Самому папе вызов бросил…

– Да, и тот был смел.

– А ты видал, как его жгли?

– А как же?.. На площади Синьории жгли, как раз на том месте, где он, бывало, со своими ребятишками всякую языческую погань, как он говорил, жег. И я думаю, не так огонь его мучил, как то, что, сгорая, он видел перед собой, под аркой Орканьи, «Давида», которого Микеланджело Буонарроти из обломка старого «идола» иссек…

– Какой Буонарроти?

– Молодой скульптор один… Похож на черта, завистлив хуже черта, но талантище неимоверный… Этот всех заклюет… Он да Рафаэль Сантио теперь впереди всех стоят…

– Доволен, вероятно, был святой отец, как пепел его врага по ветру развеяли?..

– Ну, он большого внимания на этих обличителей не обращал: они – свое, а он – свое… И до чего они дошли, уму помраченье! Один богач банкир для пира, которым он чествовал папу, приказал Рафаэлю расписать золотые блюда для этого пира, а когда поели, блюда побросали в Тибр, чтобы после святого отца никто с них больше не ел!..

– А верил он хоть в Бога-то?..

– Вероятно. Отчего же? Но вся Италия после его смерти говорила, что папа Александр Шестой – антихрист, что он скоро воскреснет и тогда конец миру…

– Везут, везут!.. – зашумел народ, и фрязи с высоты стены увидели трое саней, запряженных для смеху самыми погаными клячонками, которые везли клетки с осужденными.

Толпа толкалась, чтобы лучше видеть. Отцы святые злорадно смотрели на осужденных, и ноздри их раздувались. Среди возбужденно-тревожного говора народа лошаденки свернули на лед и подтянули жуткие клетки к кострам. Никешка Ших и добродушный Блоха, вместе с другими черными людьми наладившие костры, подошли к первой клетке, в которой, сгорбившись, сидел и от ужаса мочил под себя Волк Курицын, брат любимого дьяка государева, уже пожилой человек с блестящей лысиной и широкой бородой. В остановившихся глазах его мерцало безумие…

– Ну, берись!..

Наконец клетки были втащены на костры. Какой-то поп что-то читал нараспев и крестился. Толпы по берегам замерли в жутком ожидании. Кремль затягивало сырым, тяжелым туманом, и все вокруг было так холодно; так неприютно, что казалось, расстаться с такой негостеприимной, такой неуютной землей будет только приятно, но вдруг Ивашка Максимов, учитель Елены, завыл хрипло, жутко, так, что у работных людей вкруг костра мороз пошел по телу, и они словно теперь только стали немного понимать, что они тут делают…

– Эй, там!.. Запаливай.

Блоха, сотворив истово молитву, запалил волглую солому под клеткой Ивашки. Солома задымила бело и густо. Ивашка бросился на дубовые колья, которыми были забраны стенки клетки, с диким воплем и с вытаращенными глазами стал их трясти. Но колья не подавались. Вонючий дым стлался в морозном воздухе, точно нехотя цепляясь за лед, за берега, за занесенные снегом крыши… И так же за все цеплялись нечеловеческие крики, которые вместе с дымом ползли во все стороны, тревожа души людей соприкосновением с чем-то непонятным, потрясающим, таким, чего никак не должно быть…

Вассиан стоял на выступе Тайницкой башни, неподалеку от фрязей. Иноземцы примолкли и тупо, исподлобья смотрели на бледные, косматые огни, точащие удушливый дым. Запахло чем-то отвратительным и страшным. Вассиан содрогнулся, и его бледное под черным клобуком лицо подернулось в гримасе ненависти и отвращения. Его, как всегда, злые думы сливались теперь все в одну: чего же стоит в дыму таких костров жизнь? Почти до седых волос прожил он в каком-то странном ожидании, что вот-вот должно произойти что-то и изменить все. Но ничто не приходит, и ничто не меняется. Смысл всего в том, что нет ни в чем смысла, а только глупость беспредельная да злоба. «Иосифляне» торжествуют теперь, конечно, но, если бы он сам, Вассиан, имел возможность, он посадил бы их в такие же вот клетки и с радостью запалил бы на глазах у всех…

«И как это никто не разглядит, что жизнь – это только вековечный обман?.. – думал он. – А все верят в нее, орут вон в дыму, как звери, рвутся из пылающих клеток… Куда?»

И мнилось ему, что весь мир – это такая вот глупая клетка, что так же бесплодно рвутся из нее куда-то заключенные в ней сердца и что вонь от этого костра жизни так же омерзительна, как и эта… И, дивясь, он знал, что, если бы его посадили так там, на реке, в клетку и зажгли бы, и он так же бы выл и рвался бы вон… А-а, затихли уже?.. Ну, тем лучше!.. Но какая вонь, какая вонь!.. Да и всегда все, что от человека на земле остается, – это вонь.

Он зябко передернул плечами. Фрязи, переговариваясь низкими голосами, пошли домой. Но народ, точно околдованный, мерз, топтался с ноги на ногу, но не уходил. Никешка и Блоха, вместе с другими, усердно подгребали головешки, чтобы чище догорало. Какой-то дьяк сердито ругался на них, что они что-то не так сделали. Против Тайницкой башни стояла со своими внуками княгиня Голенина, сильно постаревшая, но все такая же дотошная.

– Какое такое мнение?.. – говорила она. – А сами-то они нешто во всем согласны? Чего ни спроси, всякий по-разному говорит. Я уж и спрашивать их перестала. Помните светопреставление-то?.. Это все для того, чтобы общий народ припугнуть, чтобы он во всем их слушался…

В Кремле, останавливая богатых торговых и бояр, ныл и причитал Митька Красные Очи. Большинство подавало – одни из жалости, другие потому, что так указано для обеспечения себе хорошего места за гробом, третьи из боязни, что урод облает неподобною лаею. Вассиан издали заметил Митьку и свернул в сторону: больно ему было, что эта образина была в его памяти неразрывно связана с милым образом Стеши и – Андрея, друга детства. Где-то она теперь, горемычная?..

В тумане уныло звонил колокол Вознесенского монастыря.

– Хоронят, что ли, кого? – рассеянно спросил Вассиан какую-то пожилую монахиню у входа.

– Инокиню одну нашу хоронят, отец. Мать Серафиму…

Вассиан вздрогнул и, низко опустив голову, пошел дальше…

Эпилог

Радуется купец, прикуп створив, и кормчий – в отишье пристав, и странник – в отечество свое пришед, – тако же радуется и книжный списатель, дошед конца книгам. Тако же и аз, худый, недостойный и многогрешный раб…

Лаврентьевская летопись

Прошли года…

Вскоре после сожжения еретиков умерла в государевой тюрьме Елена: огневая пляска жизни ее кончилась, к ее удивлению, черной могилой. Сын ее, ни в чем не повинный Дмитрий, так и застрял на долгие годы в тюрьме. Соперник его, Василий, вскоре отпраздновал пышную свадьбу, а через месяц покончил все свои земные дела Иоанн III, один из основателей Великой России. Со времени собора 1503 года в судьбах Православной Церкви наступил перелом: наружно православие победило, но внутренне, отравленное властью и золотом, вступило в долгую и мучительную агонию. Знаменитый защитник его против воинства сатанина, владыка новгородский Геннадий, вскоре после собора, настрого запретившего симонию, поставление на мзде, попался в симонии, был смещен и заключен в Чудовом монастыре, месте упокоения всех проштрафившихся владык. Величайший враг веры православной и христианства вообще Иосиф в свое время благонадежно успе на вечное житие, и его место в славной обители заступил Данила Агнече Ходило, который вскоре стал митрополитом всея Руси. Тогда все сразу забыли, что ловкого мниха звали некогда Агнечем Ходилом, и стали величать его самыми пышными титулами. А он по-прежнему не оставлял изысканности выражений и с большим успехом обличал свою паству в грехах: «…доколе питание, доколе играние и щапление, доколе дрочение и тунеядение и от сего заимование, и поруки, и ума исступление?! Что убо предпосылаешь на небеса? Гордыни ли величество? Объядение ли и пианство?..» Но так как сам он был весьма пузаст и краснолик, то паства его тихонько подталкивала один другого локтем в бок, хитро подмигивала и смеялась в рукав:

– Знаем тоже вас, соловьев волоколамских!..

Заволжские старцы потихоньку вымирали. Тихий Нил, умирая – это было в 1508-м, – завещал своим ученикам бросить его тело в ров со всяким бесчестием: он не искал никакой славы при жизни, не хотел искать ее и после смерти. Православная Церковь исполнила его завет добросовестно, не оставив ни жития его, ни церковной ему службы, а только нехотя причислила его к лику преподобных. Постепенно дух, оживлявший темные леса Заволжья, рассеялся, и на Руси более, чем прежде, возобладала в религии сухая обрядность над живою жизнью сердца. Последних еретиков отцы домучивали по монастырям, но «ереси», увы нам, не только не умирали, но продолжали незримо жить по градам, и весям, и лесам, и даже монастырям Руси, выжидая исполнения времен.

Инок Вассиан по повелению великого государя Василия Иоанновича перебрался из-за Волги в Москву, в Симонов монастырь, жил привольно и богато и пользовался великим уважением великого государя, который звал его подпорою своей державы, умягчением сердца своего, утолением гнева, обогащением души, наставником нелицемерной любви и братолюбия. Конечно, все это было только красноречием: Вассиан нужен был Василью, как его отцу заволжские старцы и еретики, только как орудие борьбы с наседавшими на него со всех сторон и всеми способами батюшками. Вассиан по-прежнему ненавидел все и всех, ядовито язвил туполобых попиков, но в глубине души что делать, не знал. И никак не мог он оторваться от отравленного кубка жизни…

…Была ранняя весна, Страстная суббота. Над Москвой зарумянился ясный, с морозцем вечер. И когда город затих и в чистом небе проступили звезды, со всех концов Москвы в слабо белевшийся в сумраке Кремль потянулся люд православный. И шли, переговариваясь низкими голосами, тысячи шли, и все теснее и теснее становилось внутри белых стен кремлевских, но они все шли, торопились, и хрустел у них под ногами ледок, которым затянулись с вечера весенние лужи… Большая Медведица уже загнула хвост свой к востоку: приближалась полночь. Подход народа постепенно затихал. Но весь Кремль был полон сдержанного гудения, точно сильный, богатый медом и пчелами улей…

По мере того как близилась полночь, гудение это ослабевало: Кремль, царь-город всей Земли, все более и более наливался какою-то теплой и торжественной тишиной. На высоких стрельницах распластали среди звезд свои острые крылья золотые орлы, а над ними, под звездами, слышался говор гусиных стай… И тихо разгорались души ожидавших торжественной минуты людей…

Вассиан – он гордо пренебрегал церковными обычаями, – томимый привычной тоской, один поднялся на зубчатую стену и стоял там среди звезд, над черным морем все более и более затихающей толпы, и внимал своим думам-нетопырям. Прекрасные стены эти с стрельницами красносмотрительными заложены были тогда, когда он был еще молод, а теперь вот он уже почти старик. И он скоро уйдет – он потрогал ладанку и тихо вздохнул, – а прекрасный Кремль останется. Что он увидит еще в стенах своих?..

А внизу все не только затихло, но словно и дышать перестало: вот, вот, сейчас… Но как ни ждали все заветной минуты, когда она пришла, когда над темной землей раздался вдруг низкий, глубокий звук большого колокола от Ивана под Колоколы, все от радостной неожиданности вздрогнуло, у душ разом выросли крылья, и сразу колоколу-великану отозвались во мраке колокола всей Москвы. Властными медными голосами запела, мнилось, Русь какой-то гимн победы. Внизу, у Тайницкой башни, вдруг, сотрясая все, грянул выстрел: то Аристотель Фиораванти из новоотлитых пушек приветствовал великий праздник. Вся земля, окутанная гудом колоколов, радостно дрогнула в ответ. По всей Москве запылали перед храмами смоляные бочки, по колоколенкам затеплились плошки, а по площадям, улицам темным, в руках у людей зароились маленькие огоньки свечечек восковых, тоненьких, умильных. И так же, как свечечки, теплились у людей и сердца…

Фиораванти гремел в темноту своими пушками: «Раз… раз… раз…» И все взволнованнее, все радостнее становилась ночь… Вот широко раскинулись двери Успенского собора, целый потоп света вырвался оттуда в вешний мрак, полный мигания робких свечечек, и под стройное, торжественное пение блистающей рекой выплыл в ночь крестный ход…

«Христос воскресе из мертвых… – одушевленно пели голоса, точно по лествице какой незримой в небо подымаясь. – Смертью на смерть наступи и гробным живот дарова… Христос воскресе из мертвых…»

С высокой зубчатой стены Вассиан видел, как такие же огневые, торжествующие реки выплыли и из других церквей Москвы и залили светом и песнопениями вешнюю ночь, и точно все выше поднимались души над черной, в огнях, землей. «Раз… – сотрясал все Фиораванти с Тайницкой стрельницы. – Раз… Раз…»

И люди обращались одни к другим с немножко неловкой, растроганной улыбкой:

– Христос воскресе…

– Воистину воскресе…

«Христос воскресе из мертвых… – под потрясающий гуд колоколов и грохот пушек, поднимаясь по лествице незримой, гремели голоса. – Смертью на смерть наступи и гробным живот дарова…»

– Ну, вот и Светлого праздничка дождались… Да, никак, это ты, Матвеевна?.. Христос воскресе…

– Воистину воскресе, касатик…

– Христос воскресе, боярышня… – обратился Митька Красные Очи к Маше Ряполовской, постаревшей, исхудавшей, похожей на черничку.

– Воистину воскресе… – мягко отвечала Маша и, поцеловавшись с Митькой, дала ему красное яичко и монету.

«Раз… Раз… – гремел Аристотель под гуд колоколов. – Раз… Раз… Раз…»

И вдруг Вассиан, злой, желчный Вассиан с удивлением почувствовал, как по постаревшему лицу его, теряясь в уже седеющей бороде, текут невольные слезы ясного и глубокого восторга! Он был умилен до дна, сам не зная чем… «Жизнь зла, жизнь нелепа, не нужна – так, но почему же, Господи, иногда она так во всей нелепости своей волшебно-прекрасна и тепла?!»

«Христос воскресе из мертвых… – все нарастая, все поднимаясь ввысь, гремели среди белокаменных стен и прекрасных стрельниц ночные хоры. – Смертью на смерть наступи и гробным живот дарова…»

По черной, в теплых отблесках огней земле стоял уже радостный, праздничный говор и смех. Москвичи с удовольствием, с гордостью слушали и грохот пушек над рекой, и мощный гуд колоколов, и то удаляющееся, то опять нарастающее пение светлых, блистающих хоров…

– Ах, и гожи колокола на Москве!.. – говорили москвитяне, задирая головы в звездное небо. – Слышь, вон энтот-то, у Ивана под Колоколы, слышь, как чисто поет?.. Точно вот серебряный, право…

– Это наш, новгородский… – тихо сказал кто-то из темноты. – Вечевик.

– А-а… Так это, может, серебра в него много положено – вы ведь раньше-то богатеи были…

– Не ведаю… Он старый: сколько веков, может, в Новгороде-то у нас на вече висел…

И в голосе ссыльного новгородца что-то дрогнуло…

Уже смешавшийся с толпой, Вассиан потупился: ему стало жаль старого колокола. В судьбе его он веще почувствовал свою тяжелую судьбину: он в свое время был осужден как еретик, заключен в Волоколамский монастырь и там страшно мучим монахами…

А ссыльный новгородец так задумался, что словно забыл, где он и находится. Он знал, что старая сказка о Господине Великом Новгороде уже кончена навеки, но он чувствовал – и это захватывало его русское сердце, – что вот тут, среди этих белых стен и красносмотрительных стрельниц, начинается сказка новая, прекрасная сказка о Руси Великой, Единой и Неделимой…