Текст книги "Кремль"

Автор книги: Иван Наживин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

X. Нил

Прийми меня, пустыня, яко мати чадо свое, в тихое и безмолвное недро свое, отбегшаго от лукавыя блудницы, мира сего. О, прекрасная пустыни! Возлюбих бо тя паче царских чертогов и позлащенных палат…

Из стиха об Иоасафии-царевиче

На светку ударил морозец. Лужи все затянуло тонким и звонким ледком. Мхи просохли и хрустели под ногами, как стекло. Звонки были едва видные тропки лесные. В радостном золоте восхода нарядно играли по мелколесью тетерева, по трущобам щелкали и точили тяжелые глухари, а потом вскоре зазвенела и вся тварь живая. С лица Павла не сходила светлая улыбка: всем милым сердцем своим он пил радость лесного мира…

Все мокрые, они вышли на берег гуляющей Сорки. Там на поляне, среди темного леса, грелись на солнышке две хижинки крошечные да часовенка, игрушке подобная. Гости заглянули в нее в оконце: две-три иконки немудрящих в самодельном иконостасе, еловый аналой с какою-то старой книгой, вместо паникадила лампада бедная – вот и все. Но все было срублено из свежего леса и выглядело весело и нарядно. На деревянном кресте часовни сидел зяблик и, надувая горлышко, разливался серебристыми трелями…

– Неужели они так тут вдвоем и живут? – тихо спросил отец Григорий Павла.

– Нет. Другие ученики по лесу живут, каждый в своей келии… – отвечал тот. – Их немного…

Нилова пустынь, первая пустынь на Руси, не была общежитием, но не было это и полное отшельничество, ибо его может выдержать только человек исключительно сильный. Мудрый же должен избрать себе путь средний, «царский путь» жизни скитской, когда отшельники селятся неподалеку один от другого, чтобы иметь и радость общения, и не давать себе повода слишком грешить языком. Инок сам выбирал себе наставника и жил с ним на братских началах, но мог обходиться и совсем без наставника, руководясь только Святым Писанием. Настоятель был только опытный руководитель и никакой власти не имел. Собирание милостыни не допускалось – разве только в случае тяжкой болезни. В кельях иноков не было даже необходимого…

Павел тихонько постучал у келейки Иннокентия: во имя Отца и Сына…

– Аминь… – глухо отвечал оттуда голос.

Павел приотворил маленькую дверку. У елового столика сидел над творениями Исаака Сирина средних лет монах с истомленным лицом. В переднем углу чуть теплилась лампада перед иконой, которая так восхищала Павла, «Светлая Заря, держащая Пресветлую Лучу».

– Прости, отче, что, не спросившись, я привел гостей… – сказал Павел. – Они стучат во имя Господне. Может, отворишь им? Тут и дружок твой прежний, боярин Григорий Тучин…

Монах обежал усталыми глазами лица посетителей и остановил их на смуглом, одухотворенном лике маленького боярина. Глаза его чуть улыбнулись. Тучин был предупрежден Павлом, что лишнего в скиту говорить не полагается. И вот прежние друзья смотрели один на другого, и в немой беседе глаз их было много грусти и тепла. И Иннокентий сказал:

– Ведь вы не ко мне, а к старцу Нилу пришли… Пойдемте, я спрошу его… Может, он и пожалеет вас за труды ваши. Ишь, как измокли вы все.

Они подошли к келейке Нила, Иннокентий легонько постучал, но ответа не было. Приотворили дверь – бедная келейка была пуста.

– Значит, в лес молиться ушел… – сказал тихо Иннокентий. – Ну, ничего, присядьте вот тут, на бревнышках, отдохните. Он скоро подойдет. А меня, убогого, уж простите ради Христа, знаю немощь мою и скудость и говорить опасаюсь. Пользы от меня вы не получите, а голые слова, как называет их отец наш Исаак Сирин, скорее вред принесут вам.

И снова усталые глаза его с немой лаской остановились на лице Тучина. И опять без слов сказали одни другим глаза если не все, то главное: жизнь проходит, мы оба страдаем на путях ее, но надеемся все же, что спасение есть… И, низко поклонившись, Иннокентий скрылся в своей келейке и плотно притворил за собой дверь…

Старец Нил между тем сидел, прислонившись спиной к могучему стволу старой ели и закрыв глаза, на своем любимом местечке, на краю глубокого оврага, по дну которого бежал гремячий ключ, тут же падавший в широко разлившуюся Сорку. Вокруг, по солнечным опушкам, гремели весенние хоралы, теплый и душистый ветер ласкал истомленное лицо Нила, но он точно не чувствовал ничего, и на простом, мужиковатом лице его с толстым носом и уже начавшей седеть бородой – ему было под пятьдесят – был великий покой. Нил предавался тому «умному деланию», которое он познал на Афоне и которое было занесено туда какими-то таинственными путями из далекой Индии. Собрав всего себя в себе, затаив дыхание, Нил истово повторял про себя молитву Иисусову: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго…» И по мере того как он призывал так в глубине дремучего леса имя Иисусово, жизнь повседневная замирала в нем, душу заливал все шире и радостнее неизъяснимый и сладчайший свет, а когда после такого делания возвращался он в мир, все вокруг исполнялось неземной радости, все, как ему казалось, «усладительно кипело…».

Нил происходил из боярского рода Майковых. В юности он жил в Москве и занимался перепиской книг, потом ушел в Кириллов монастырь и имел руководителем своим в духовной жизни знаменитого старца Паисия Ярославова, из Спасо-Каменского, что на Кубенском озере, монастыря. Нил не удовлетворился даже суровой жизнью Кириллова монастыря и вместе с другом своим и учеником Иннокентием отправился в Царьград и на Афон. Там ему особенно полюбилась скитская жизнь, и он стал изучать все, что о ней было написано отшельниками прошлых веков. Семена эти и у Нила, и у многих других русских людей пали на подготовленную почву: набеги кочевников, междоусобия князей, ужасы татарщины, частые моровые поветрия, опустошительные пожары – все это поддерживало в русском человеке взгляд на мир как на юдоль вечной скорби: «Вся в мире погибает, аки прах и пепел, яко цвет травный увядает вся света сего прелестна…» Вернувшись на Русь уже под сорок, Нил сперва поселился около Кириллова монастыря, а затем отошел в лесные дебри, которые для мирской чади были маловходны.

К нему скоро стала проситься братия, но он принимал только тех, которых не пугал его суровый устав…

К писанию Нил относился совершенно свободно: «Писаниа многа, – говаривал он, – но не вся божественна суть. Ты же, истинная известне [16]16
  Тщательно.


[Закрыть] испытав, сих держися». Он с недоверием относился ко всему чудесному в этих писаниях и не ставил на первое место, как другие монахи, посты, молитвы и усиленные моления: «Кто молится только устами, а об уме небрежет, – говорил он, – тот воздуху молится, Бог уму внимает». Самым главным в духовном самосовершенствовании было, по его мнению, то, чтобы «умом блюсти сердце». Только этим путем достигается то высшее духовное состояние, та неизреченная радость, когда умолкает язык, когда даже молитва отлетает от уст и ум, кормчий чувств, теряет власть, направляемый «силой иною», и затихает сердце, этот хранитель помыслов, и мысль, эта быстро парящая и бесстыдная птица, и прекращается всякое их ухищрение… «Здесь да остановятся ищущие, – говорит Исаак Сирин, – потому что пришел Домовладыка».

Так молятся на небесах святые – не молитвою молятся, но с изумлением водворяются в веселящей их славе…

Павел был одним из любимых учеников Нила, который чуял в этой зачарованной душе целые россыпи духовных сокровищ. Но в то время как Павел искал и находил в мире только солнечную радость – в ней для него был весь сок жизни, – Нил, более углубленный, более сложный, познал и не отворачивался от тех страшных глубин жизни, о которых с такою силой, с такой беспощадностью говорили его любимые писатели, отцы Церкви. Путь Павла был каким-то райским путем, по которому шел, может быть, человек до грехопадения, путь Нила был иногда тяжким путем Голгофы, на котором впереди, в небе, виднеется страшный, но и спасительный крест, символ мирового страдания и победы над ним…

От очень многого в своих верованиях отрешился в зеленой глуши своей Нил, но все же, если бы его спросили, православный ли он, он, вероятно, удивился бы: у него могли возникнуть сомнения в том, православна ли православная Церковь с ее пышными и тупыми иерархами, но о себе таких сомнений у него не было. Здесь, в скиту, он первым делом поставил церковку себе. Но в последнее время он чувствовал все чаще, все яснее, что он, независимо от своей воли, уходит к каким-то далеким и светлым берегам…

Нил встал. В душе его был великий и светлый покой. Ему было не нужно ничего. И в этом-то вот и была высшая свобода и радость, которых не знают смертные, извечные слепыши. Он чувствовал, что эти рати старых елей, эта светлая река, эти синие дали, эти медведи, эти облака – все это Он, не он, Нил, который родился и скоро умрет, а тот Он, Который живет в нем, Ниле, и из Которого нельзя выйти: Единородный Сын, сущий в недре Отчем…

Тихо, едва заметной тропкой, Нил побрел к своему скиту. На бревнах, оставшихся от постройки, сидели трое. Первым движением при виде людей у Нила было всегда: куда и как скрыться? Но, как всегда, доброта победила: сколько шли, мучились, стало быть, есть в нем нужда. Он не торопясь подошел к гостям и из-за кустистых бровей поглядел на них своими мягкими, но читающими в душе глазами и, заложив руки за лычко, которым был подпоясан его худенький подрясник, устало, но мягко проговорил:

– Ну, здравствуйте, люди милые… Не ко мне ли побеседовать пришли?

Павел, встав, совершил обычное метание. Нил сделал движение, чтобы остановить его, но не успел и укоризненно покачал головой.

– Не тебе, отче, не тебе!.. – проникновенно проговорил Павел. – Но Тому, Кто избрал тебя сосудом мудрости Своея… Не препятствуй любви и радости.

Нил, сделав усилие удержать слезы умиления, любовно потрепал Павла по щеке.

– Ну, садитесь, гости милые… Тут на солнышке нам гоже будет… Откуда пришли?

Поговорили сперва о повседневном. Нил точно нащупывал легонько души. И сразу выделил Тучина.

– Слышал я, слышал о делах ваших новгородских… – сказал он. – Великая гордыня одолевает князей московских. Дошло уже до того, что Церковью повелевать хотят. Митрополитов попы московские выбирают только тех, которые государю угодны, а великий князь Василий покойного митрополита Иону, дружка своего, взял да и святым сделал – точно вот в окольничьи или в стольники произвел. А Иону многие ведь помнят. Пафнутий Боровской никогда его пастырских наставлений не слушал, а тот вызвал его к себе, отдул собственноручно жезлом своим и заключил в оковы. А помер, святым сделался. Много, много воли взяли князья московские – не знаю уж, к добру ли… – сказал он и вдруг оборвал: – Ни к чему все это. Ну, с чем же вы, люди добрые, пришли ко мне?

– Кто с чем… – мягко улыбнулся Тучин. – Всякий своего ищет, отче… А тихая пристань всем нужна…

– Она в тебе… – обласкав его глазами, сказал Нил. – Не ищи в селе, а ищи в себе… Вот ваши новгородцы, слышал я, все какую-то новую веру придумывают – ты попробуй исполни до конца то, что старая от тебя требует, тогда, может, и придумывать ничего не надо будет…

– К старой много грязи земной пристало… – сказал Тучин. – Вот и хочется людям до источника светлого пробиться…

– Грязь, верно, очистить надо… – потупившись, сказал Нил. – Только источника задевать не надо, чтобы воды живой не замутить. И егда копаешь, смотри, для себя копай, а не для славы людской: «Или о истине пещися и умрети ее ради, да жив будешь вовеки, или яже суть на сласть человеком творити и любимым ими быти, Богом же ненавидимым…»

– Как же дорыться до источника воды живой? – спросил отец Григорий.

– Прежде всего душу очистить надо от суеты земной и всякого греха… – сказал Нил тепло; это была любимая область его. – Почитай об этом Иоанна Лествичника или Филофея Синайского – много у них бисера драгоценного обрящеши… Есть учителя, которые долгие богослужения предписывают, пост жесткий, изнурение плоти чрезмерное, но это слепые, которые ведут слепых в яму. Лучше немного помолиться, но от души. Пост тоже хорош, но и его с умом применять надо: лучше с разумом пити вино, чем без разума воду. Лучше помогать бедным, чем умерщвлять себя или храмы украшать украшениями, Богу ненужными. Вы же, если хотите спастися, прежде всего на очищение души устремляйтесь. Ум человеческий присноподвижен, стояти и безмолвствовати не может и не хощет, но ежели он производит и пшеницу, то он же засоряет душу и плевелами злыми. Вот за плевелами-то сими и блюди неусыпно: за помыслами чревоугодия, блуда, сребролюбия, гнева, печали, уныния, тщеславия, гордости. Каждый помысл проходит в душе пять ступеней. Первая ступень – это прилог. Прилог – это мысль или образ какой, являющийся к нам без нашего зова. Вторая ступень – это сочетание, ответ ума на появление прилога. Затем идет ступень третья, сложение или благосклонное души нашей расположение к помыслу, ее согласие поступить так, как внушает ей помысл. Дальше идет ступень четвертая, пленение, когда ум и сердце наши, против нашей воли уже устремляются к появившемуся помыслу, хотят его провести в жизнь. А затем ступень пятая, страсть, склонность, уже обратившаяся в привычку, ведущую душу к погибели… Начинать борьбу надо с помыслом, пока он является только прилогом, когда злое семя не дало еще ростка…

– А как же бороться с прилогами? – спросил отец Григорий.

– Помыслы лукавые отсекаются прежде всего призыванием имени Господа Иисуса… – отвечал Нил и подумал: говорить ли им сразу о духовном делании или, как он это всегда с неподготовленными делал, оставить на потом?

Хотя Нил разговоров и опасался, но часто сам он находил в беседе не только усладу душевную, но и новые откровения для самого себя. В беседе истина часто показывала ему новый лик свой или открывалась вдруг в ней глубина, которой он сам в ней до того не подозревал. Иногда в беседе испытывал он окрыляющее чувство своего собственного роста. Он никогда не торопился открывать неподготовленным то, что ему с этих новозавоеванных незримых высот открывалось. Часто подъем этот рушил какое-нибудь старое верование, но Нил не смущался этим: слишком ясно чувствовал он Руку, которая вела его, и готов был подниматься с усилием все выше и выше, что там его, наверху, горе, ни ожидало бы…

– Так-то вот, други мои… – продолжал он и вдруг добродушно рассмеялся: Терентий, пригревшись на солнышке, мирно спал. – Притомился, знать, милая душа. Не замайте его, пущай поспит!..

И, снова понизив голос, чтобы не тревожить сна Терентия, повел гостей отшельник чудный по самому краю черных бездн души человеческой туда, где в ярко сияющем небе терялась гордая вершина.

– Не ищи в селе, а ищи в себе, это верно, – повторил он. – Но точно так же верно: не ищи в пустыне, а ищи в себе. Аспид, ядовитый и лютый зверь, укрывшись в пещере, остается все-таки лютым и вредным. Он никому не вредит, потому что некого кусать ему, но от этого добронравным он не делается: как только представится случай, он сейчас же выльет сокровенный яд свой. Так и живущий в пустыне не гневается на людей, когда их нет, но злобу свою изливает над бездушными вещами, над тростию, зачем она толста, на кремень, не скоро дающий искру… Уединение требует ангельского жития, а неискусных в нем убивает. Кого Бог возлюбил, того изъял он из мира в иночество, но не легче в иночестве жить, а часто труднее…

И, уже прощаясь, отец Григорий, играя пальцами в кучерявой бородке своей, вдруг спросил старца:

– Так… Но вот, отче, Иван много бед у нас наделал, татаре грабят Русь, а в груди каждого из нас есть сердце живое, которое мучится и просит, чтобы так на земле не было, а был бы во всем мир да любовь, – как же тут быть? Нюжли же оставить гордым да злым попирать людей Божиих безвозбранно?

Нил опустил глаза. И его иногда смущало искушение сие. Но он овладел собой.

– Прежде всего в себе самом ты Ивана-то или татар одолей… – сказал он тихо, но твердо. – А там видно будет, что дальше. Ты в себе-то татарину воли не давай… Что, до Ивана-то у вас в Новгороде рай был?

И когда к вечеру по морозцу все трое возвращались лесами в монастырь, отец Григорий опять обратился к Тучину:

– Ну, что скажешь, боярин: зря мы сюда приходили или нет?

Тучин ничего не ответил. В душе его было торжественно и умиленно. Он чувствовал, что старец не только словами своими, но всем своим существом поставил его на грани какой-то новой, ему еще неведомой страны, в которой среди цветов душ человеческих бродит, радуясь, сам Господь…

Нил, проводив гостей, удалился в келию свою, чтобы поработать над своим уставом о жительстве скитском. Но сегодня ему не работалось: одолевали сомнения. «Для кого ты все сие пишешь? – вопрошал себя старец. – Для всех или же для избранных? Ежели сказать для всех, смущается разум: не вместят сего все, а сказать для избранных, не принимает сердце: ежели спастися, то только всем». И кто-то третий, строгий, говорил властно, что не нужны эти заботы ни для всех, ни для избранных, что нужно заботиться только о душе своей: в ней – все.

XI. Стены кремлевские

Пышно сияла погожая осень над землей Московской. Москва шумела торгами своими бойкими, звоном колоколов церковных; постройками многочисленными: росла она, матушка, не по дням, а по часам, все такая же деревянная, все такая же деревенская, все такая же нелепая. В особенности шумно, и суетливо, и пестро было в Кремле. Толпы работного люда усердно трудились с восхода солнышка до захода его над разборкой старых стен и над возведением новых, которые медленно росли из песков Боровицкого холма. Гомонили, бесчинствовали и дрались, как всегда, холопы, дожидавшиеся с конями своих бояр, приехавших в Кремль к великому государю или в приказы. Снизу, от реки, на которой среди солнечного играния теснились барки тяжелые, длинными вереницами вверх и вниз по взвозу тянулись подводы со всем, что для работы надобно было. Получал рабочий человек о ту пору в день за шестнадцать часов труда три копейки – и цена эта считалась еще высокой. Хотя баран о ту пору стоил на Руси всего семь копеек, курица – две, ведро сметаны – пятачок, а фунт масла коровьего – полторы копейки и хотя для мужика всю одежу изготовляли зимой бабы из своего добра и она, таким образом, как будто ничего не стоила ему, – все же, несмотря на всю эту дешевку, все это добро было для мужика недоступно и он должен был довольствоваться капустой кислой, черными сухарями да водой.

Москвичи, от самого знатного боярина до последнего нищего, все ходили в Кремль поглядеть на постройку и подолгу стояли там, словно заколдованные. Пусть хорохорится Литва с Польшей, пусть недобрым шумом шумит еще народ новгородский, пусть иногда проскачет Москвой баскак татарский в сопровождении конников с длинными пиками, на которых конские хвосты мотаются, но – сила растет. И на ушко передавали бояре, к великому государю вхожие, что задумал Иван думу большую и что день освобождения, может быть, уже и недалек.

Вышел поглядеть на постройку твердыни и боярин именитый, князь Семен Ряполовский, хоромы которого тут же у Фроловских ворот стояли. В дорогом кафтане, в шапке горлатной – облака задевает, – степенно опираясь на посох, шел князь вдоль строящихся стен, и свежий речной ветер играл его величественной, во всю грудь, русой бородой. Бороды были на Руси тогда в чести. Борода имела религиозный смысл, служа явным доказательством отчуждения от ненавистного бритого латинства. «Те, кто бороду бреет, – говорили отцы, – и усы рвут, те образу Божию поругаются», и они распорядились соответственно: «Аще кто браду бреет и преставится, тако не подобает над ним служити». И чтобы еще больше произвести на легкомысленных впечатление, рассказывали они о некоем козле, которому шутники какие-то обрезали бороду и который, не стерпев «досады сицевы, самого себе убил до смерти, бия главу свою без милости к земли. Уразумеем, коль честно и любезно есть бородное украшение и бессловесну животину!..». Князю Семену не было надобности подражать отчаявшемуся козлу: борода его была красой и гордостью Москвы, как и славный род, и богачество его. И черный народ широко расступался перед боярином именитым и отвешивал ему низкие поклоны…

Не менее низко кланялись москвитяне и двум дьякам, которые тоже стенами растущими любовались: дьяку Бородатому, великому знатоку летописей, и дружку его, дьяку государеву Федору Курицыну. Переводчик апокрифического «Лаодикийского послания» с его стремлениями освободить «самовластную» человеческую душу от тех «заград», какие ставила ей вера, дьяк Федор был известен всей Москве как великий вольнодумец, что не мешало ему, однако, быть в большой чести у великого государя… Дальше, вызывая насмешки одних и жгучую зависть других, красовались несколько московских «блудных юношей». Поверх исподнего, до колен, платья на плечах их была накинута мятель, по-старинному – корзно, синяя, красная, зеленая, багряная, золотистая. Подол исподнего платья был обшит золотой каймой, а на рукавах были золотые поручи. Атласный откидной воротник был большею частью золотистый. На груди сияли золотые петлицы. Пояса украшены были золотыми и серебряными бляхами, бисером, дорогими каменьями. Мятель была из дорогого аксамита, расшитая шелками многоцветными. На голове красовалась шапочка из цветного бархата с собольей опушкой. А сапоги, сапоги!.. Шли они, «повесимши космы», – старый обычай брить голову выводился, – истасканные, нарумяненные, с намазанными губами, с подведенными ресницами и бровями. Отцы гремели обличениями против щапов сих, которые «велемудрствовали о красоте телесней, украшали ся паче жен, умывании различными и натираниями хитрыми, и ум которых плавал о ризах, ожерельях, о пугвицах, которыми засыпали они одежу свою, и шапку, и даже сапоги, о намизании ока, о кивании главе, о уставлении перстов…». Даже в церкви Божией блудные юноши сии, которые, по мнению отцов, «соблазнительнее жен человекам бывают», вели себя непозволительно: «Егда срама ради внидеши в божественную церковь и не веси, почто пришел еси, позевая и протязаяся, и нога на ногу поставляешь, и бедру выставлявши и потрясаеши, и кривляешися, яко похабный…» Но священные вопли сии оставались бесплодными: щапы продолжали блистать. Да и немудрено, что они батюшек не слушались: тут же, в толпе кремлевской, разгуливались эти самые батюшки в самых ярких рясах, упестренные и в богато «измечтанных сапозех»…

А вот целой семьей идет какой-то купец московский – все упитанные, все потные от одежи тяжелой, все довольные, что и им завидуют люди. Сынок глаз не сводит со щапов знатных, но о подражании им и думать не смеет: ох, крепок, ох, жесток батог у родителя! И не потерпит ндравный старик посрамления обычаев дедовских даже и в малом.

А вот точно крадется всей Москве известный мних, сербин Пахомий Логофет, высохший старик с востреньким носиком, который все к чему-то словно принюхивается, и хитрыми и подобострастными глазками. Своими писаниями духовными зарабатывал ловкий старец немало серебра, кун и соболей. Составлял он главным образом жития святых, но занимался и историей. Русскую историю ловкач начинал с разделения земли Ноем между его сыновьями. Далее следовал перечень властителей и царей, среди которых были названы Сеостр и Филикс, цари египетские, Александр Македонский и Юлий Цезарь. У Цезаря был брат Август. Когда Цезарь был убит, Август был в Египте. Его облекли в одежду Сеостра, а на голову ему возложили митру Пора, царя индейского. Учинившись таким образом владыкой вселенной, Август стал распределять земли между своими братьями и родственниками. Одному из них, Прусу, он отдал земли по Висле – так и зовется та земля Пруссией. Некий воевода новгородский Гостомысл перед смертью созвал новгородских «владельцев» и посоветовал им послать в Прусскую землю послов, чтобы пригласить к себе владельца оттуда. Послы нашли там некоего князя по имени Рюрика, суща от рода римска Августа-царя… Ну а дальше все пошло как по маслу. Как же можно было отказать в злате, серебре и соболях столь искусному историку?..

И шли, шли медлительно и важно вдоль строящихся стен кремлевских бояре, купцы, иноземцы, на которых все с испугом таращили глаза; ремесленники, мужики подгородние, попы, мнихи черные, бабы останавливались и, как околдованные, не могли оторваться…

– А-а, и ты здесь, Вася?.. – проговорил князь Семен, завидев задумчиво стоявшего в стороне Василия Патрикеева. – Как дело-то подвигается! Ровно в сказке.

Он немножко побаивался этого беспокойного «мятежелюбца», но Патрикеев – всегда Патрикеев. А кроме того, оба принадлежали к старобоярской партии, которая хмуро смотрела на возвышение князей московских и на их крутое владение. В борьбе, которая велась за старые вольности боярства, именно такие мятежелюбцы и были особенно нужны. Великий князь, кроме того, весьма благоволил к молодому Патрикееву и часто, несмотря на его молодость, поручал ему ответственные дела – в особенности в сношениях с иноземцами.

– Да, и я поглядеть пришел, зятюшка, – рассеянно отвечал князь Василий. – По кирпичику кладут, а дело делается.

Это сказал он больше для себя; он по кирпичику класть не умел: ему хотелось, чтобы все ему нужное по щучьему велению делалось, как в сказке… А в последнее время был он сумрачен более обыкновенного. Дума о Стеше жгла и мучила его, как на дыбе, днем, а в особенности ночью. А постылая жена – глазоньки не глядели бы на фефелу!.. – вздумала, чтобы привязать его к себе, прибегнуть к старому бабьему средству: она омыла водой все свое тело и дала ему ту воду пить. За такие приворотные художества отцы налагали епитимью на год, но он, когда дурость эта открылась, бабе непутевой сказал только: «Дура!..» – и, хлопнув в сердцах дверью, ушел вон из дому…

– А ты послушай-ка, что наш Митька Красные Очи поет!.. – усмехнулся вдруг князь Семен, показывая глазами на нищего, который сидел, ножки калачиком, в пыли и тянул известный стих о вознесении.

– А-а-а-а… – гнусаво тянул красноглазый урод. – Да а-а-а-а… А да а-а-а-а…

Содержание стиха было, однако, таково, что многие каменщики бросили кладку и, потупившись, слушали нытье нищего о том, как накануне Вознесения расплакалась нищая братия: «Ох ты, гой еси, Христос-царь небесный, на кого ты нас оставляешь? Кто нас поить-кормить станет, обувати, в темные ночи охраняти?» Христос обещает дать нищим гору крутую, золотую, но Иван Златоустый просит Его не давать нищим золотой горы. Зазнают гору князья и бояре, зазнают гору пастыри и власти, зазнают гору торговые гости, отоймут они у нищих гору золотую, по себе они гору разделят, по князьям золотую разверстают, а нищую братию не допустят. Много у них будет убивства, много у них будет кроволитства, да нечем будет нищим питатися, да нечем им приодетися и от темные ночи укрытися. И советует Иван Златоустый Христу дать лучше нищим имя свое святое: будут нищие по миру ходить, каждый час будут Христа прославлять и тем будут сыты и довольны. За этот совет и дал Христос Ивану золотые уста…

Князь Семен покачал своей большой, тяжелой головой в шапке горлатной…

– Подайте ради Христа убогенькому… – заговорил унывным голосом Митька, протягивая к проходящим свою дырявую шапчонку. – Убогенькому-то, родимые…

И все бросали ему медяки…

– Да, я и забыл было!.. – спохватился вдруг князь Василий. – Мой родитель собирался к тебе седни перед вечернями, княже…

Хоромы Патрикеевых были тут же, в Кремле, против старинной церковки Спаса на Бору.

– О? – вопросительно уронил князь Семен. – Так надо поспешать будя. Пойдем и ты гостить, коли делов больших нету… Только давай на торг зайдем: мне один торговый книгу старого письма достать обещался, да что-то тянет все…

– Пойдем, пожалуй… Только толкотня там теперь, не пролезешь…

Никольскими воротами они вышли на шумное торговище. По широкой, пыльной и нестерпимо вонючей Красной площади тянулись длинные ряды серых ларьков. И чего-чего тут только не было!.. И Божие благословение многоцветное, и рыба сушеная, и пряники всякие, и сукна домашние, и сукна привозные, и ленты, и лапти, и оружие, и одежда, и сапоги, и притирания для женского полу, и венчики из моха крашеного для угодников, и дорогая харатья, и дешевая бумага, и ладанки, и железный товар, – чего хочешь, того просишь!.. Иногда на торг в Москву навозили столько товаров, что продавцы вынуждены были продавать его за гроши, так что те, которые продали свои товары первыми, еще по хорошей цене, часто скупали свои же товары за гроши и с большой прибылью вывозили их из государства Московского…

Гвалт на площади стоял, как на пожаре. Все было круто присолено материной лаею. Женщины и девицы в такой лае не отставали. Отцы духовные увещевали не лаяться, но тут же начинали крыть и сами – часто даже в самой церкви. Купцы клялись, хлопали по рукам и снова кричали, убеждая покупателей на сделку. «Не обманешь – не продашь» – было общим правилом. Православные поражали иноземцев и дерзостью запроса, который в карман не лезет, и неимоверным плутовством. Любимым средством для надувания было «заговорить», оглушить покупателя криком и божбою, отуманить его, а когда он обессилевал, сдавался, купец, чудесно оттопырив палец, начинал бойко щелкать на счетах, стараясь и тут объегорить его… Счеты были введены при Дмитрии Донском именитым гостем Строгановым, который родом был татарин и заимствовал счеты от татар. От татар же взят был и аршин. По-татарски слово это значит прут, годовая поросль [17]17
  В этом, татарском, смысле слово «аршин» употребляется во Владимирской губернии до сих пор. «Вот погоди, озорник, – грозит мать парнишке. – Вот я тебя сейчас аршином!..»


[Закрыть] . Разнообразие ходившей по рукам монеты поражает. Самая крупная была гривна. Упоминался уже рубль, четвертая часть гривны, но рублевой монеты еще не было. Были московские и тверские монетки, у которых на одной стороне надпись была сделана по-русски, а на другой по-татарски. В изобилии ходило «пуло», медная мелочь Великого Новгорода. Были английские нобели, были монеты немецкие, арабские, веденецкие… Попадались старинные римские и греческие монеты с головой какого-нибудь императора – их народ звал «Ивановыми головками». Были какие-то таинственные деньги с непонятными изображениями и надписями, вроде: «Шелих якочин ксош спмхок конхи…»

Записи торговый народ по безграмотности вел редко. Вместо записок в приеме денег выдавались бирки. Это была палочка в перст толщиной и с одной стороны затесанная. На ней, по затесанному, делались резы прямые, косые и накрест, которые обозначали единицы, десятки и сотни. Когда цифра была таким образом на палочке вырезана, то она раскалывалась пополам и одна половинка оставалась у приемщика, а другая – у отдатчика. При расчетах счет считался верен, если резы при сложении палочки сходились. Пергамент для записей был дорог, а бумага непрочна. Бирками же пользовались и метальщики, то есть сборщики налогов. И все эти бирки и монеты туго заполняли зепь, карман в исподнем платье, ибо в верхнем платье карманов не было совсем: жулье московское славилось…