Текст книги "На арене с Гошей"

Автор книги: Иван Кудрявцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 44 страниц)

Родной дом

За свои неполные 50 лет я успел уже порядком поездить по белу свету. Был во многих городах и селах нашей страны – на Украине и в Сибири, в Молдавии и на Дальнем Востоке, в Азербайджане и на Урале, в Узбекистане и других местах. Бывал я и за границей – в Болгарии, Бразилии, США, Канаде, Уругвае, Франции, Бельгии, Англии, Финляндии, Японии, Индонезии, Польше, Турции, на Кубе, в Испании, Румынии, Австрии. Много довелось мне повидать живописных красивых мест. Но нигде, ни в одной стране не встречал я уголка более прекрасного, чем моя родная Удмуртия.

Человеку свойственно любить свою родину. И нет ничего удивительного в том, что и мне милее всего на свете Удмуртия.

Прав был Маяковский, когда писал:

Я хотел бы жить и умереть в Париже, Если б не было такой земли – Москва.

Очень искренне, удивительно точно выражено в этих строках и восхищение чудесной французской столицей, и ни с чем не сравнимая, сердечная привязанность к родной земле. Великий поэт сумел как-то лаконично, в предельно совершенной и каждому доступной форме выразить то главное, что всем сердцем испытывает советский человек, очутившись в другой стране.

Но даже сравнивая свои родные места с другими местами нашей страны, я не могу не отдать предпочтения моей Удмуртии. А внутри этой республики нет, на мой взгляд, более замечательных мест, чем родное мое село Валамаз, уютно расположенное среди лесов, невыразимо великолепных зимой, когда их словно ватой укутывает мягкий, пушистый снег, и сказочно красивых летом, когда их буйная, сочная зелень высвечивается волшебными лучами солнца.

Валамаз – село небольшое, в нем около сорока дворов. Здесь я и родился в 1932 году, став пятым сыном моих родителей-колхозников Федора Федоровича и Агафьи Федоровны Кудрявцевых. Всех же детей в семье было шестеро: следом за мной спустя два года родилась еще сестра Антонина.

Семья была большой и дружной. Родители всех нас с самого раннего детства не только приучали к труду, но и внушали к нему уважительное отношение, я бы даже сказал, привили нам потребность в труде. Отец и мать сами старательно работали в колхозе, да и дома никогда почти не сидели без дела: в крестьянском доме в любой час дело найдется. Дети тоже всегда имели занятие – на нас лежали всевозможные хозяйственные заботы. Кроме того, старшие обязаны были заботиться о сестре Тоне и обо мне – самых младших.

Мне было девять лет, когда разразилась Великая Отечественная война. Отлично помню, как уходил на фронт отец. Всегда ласковый и общительный с детьми, он тогда как-то сразу посуровел, стал будто строже и молчаливее. Мать заботливо собирала его в дальний путь, изредка роняя слезу. И только когда настала пора расстаться, она вдруг припала к его груди и навзрыд заплакала.

– Ну, что ты, не надо,– мягко говорил ей отец,– погляди на детей, вишь расстроились...

Мы сумрачно стояли возле отца и матери. А она, бедная, не в силах была унять душившие ее рыдания.

– Как же мы без тебя теперь,– горестно всхлипывая, не переставала она повторять,– как же теперь жить-то будем?

– Ничего, ничего, мать, все ладно будет,– отец старался держаться бодро. Тихонько поглаживал мать по спине, потом вынул платок и стал вытирать ей глаза.

– Не надо, слышь, не плачь, а то и дети на тебя глядя...

А мы в самом деле плакали все, начиная от семнадцатилетнего Анатолия и кончая Тоней, которой тогда едва семь лет исполнилось.

– Ну, будет, будет,– с этими словами отец расцеловал каждого из нас и, проведя несколько раз указательным пальцем по своим глазам, взял приготовленный матерью узелок и вышел из избы. Мы направились за ним. Возле сельсовета толпились уже все жители села, собравшиеся проводить земляков, призванных на фронт. Люди были взволнованы, многие плакали.

Подошел грузовик, и уезжавшие мужчины снова стали прощаться с родными. Помню, что мать больше не плакала. Она только держала отца за руку и смотрела в его лицо, не в силах оторвать взгляда от дорогих черт.

– Федор, Федор, садись давай,– загудело сразу несколько голосов, обращенных к отцу. Он снова нас расцеловал и, сказав на прощание: «Помогайте матери во всем, слушайтесь ее», подошел к грузовику, вскочил на колесо и легко перебросил свое сильное, мускулистое тело в кузов.

Шофер дважды просигналил, толпа расступилась, давая дорогу тронувшейся машине...

Чей-то девичий голос звонко выкрикнул:

– Разбейте их, гадов, поскорее да обратно живыми возвращайтесь! Будем ждать!

– Счастливо! Счастливо!

Выпустив длинный шлейф голубого дыма, машина, набирая скорость, двинулась в сторону Селтов – нашего районного центра. Вскоре она скрылась за поворотом, растворилась в глубокой лесной чащобе. Люди начали расходиться по домам. Побрели и мы к себе, тесной стайкой сбившись возле мамы. Меня и сестренку она вела за руки.

Весь остаток дня в избе было необычно тихо. Мать сидела у стола и, не отрываясь, задумчиво смотрела в окно, подперев рукой щеку. Изредка она тяжко-тяжко вздыхала, но больше уже не плакала. Старшие братья Толя, Шура, Миша и Федя, словно сразу став на несколько лет взрослее, молча что-то делали по дому. Я старался им помогать, так же молча и сосредоточенно. Даже маленькая Тоня, не раскрывая рта, тихонько возилась в углу со своей куклой, изредка бросая настороженные взгляды на маму.

Было уже темно, когда мать поднялась.

– Садитесь, ужинать будем,– обратилась она к нам.

Поужинали. Затем стали укладываться.

– Мама, я с тобой лягу, ладно?– попросила Тоня.

– Ладно, детонька.

Все улеглись и один за другим стали засыпать. Я долго не мог уснуть. Лежа в напряженной темноте, я слышал, как осторожно ворочалась мать на своей постели, как она часто глубоко вздыхала. Несколько раз из леса, плотной стеной окружающего наше село, доносились хищные крики какой-то ночной птицы. И тогда мне казалось, что это фашисты подкрадываются к моему родному Валамазу. Я вздрагивал и оглядывался в темноте, намереваясь подняться и... Но тут очередной тяжкий вздох матери возвращал меня к действительности. Страх, закрадывавшийся было в сердце, мгновенно исчезал.

– Мама, ты не спишь?– шепотом спрашивал я.

И голос, который я сразу узнал бы среди тысячи других, так же шепотом отвечал:

– Сплю, сплю. И ты, Ванюша, спи...

Все эти картины одна за другой живо вставали в памяти, когда много лет спустя, в 1958 году, я брел знакомой лесной дорогой в наш Валамаз. Была ранняя осень, та чудесная золотая пора, когда солнце еще греет по-летнему тепло и лес стоит в своем величественном, почти нетронутом зеленом наряде. Но уже по многим признакам чувствуется близость осени: уже кое-где шуршат под ногами чуть свернувшиеся суховато-зеленые листья, а подувший вдруг ветерок донесет невесть откуда холодноватую не летнюю свежесть, которая, правда, тут же и растворяется, тает в мягком тепле чуть сыроватого лесного воздуха.

Я только что возвратился тогда из своей первой заграничной поездки: вместе с большой группой артистов советского цирка мне выпала честь побывать на гастролях в Народной Республике Болгарии. И теперь, получив отпуск, торопился в родное село, спешил обнять близких, которых не видел уже около шести лет. Восемнадцатикилометровый путь от районного центра до Валамаза я специально решил проделать пешком, чтобы полюбоваться этими с детства любимыми местами.

С чемоданом в руке я брел уже третий час. И вдруг сердце забилось сильнее – вдали замаячила макушка церкви – передо мной был Валамаз. Церковь, которая уже много лет используется как склад зерна, стоит на окраине села, где протекает почти вся общественная жизнь моих односельчан. Рядом с церковью на той же обширной площади расположен клуб, поблизости – сельсовет, библиотека, медпункт, магазин. Сама же площадь – одно из самых излюбленных мест молодежи. Тут проходят все футбольные баталии, другие спортивные состязания, до которых у нас всегда было множество любителей.

...Вот, наконец, и Валамаз. Узнать его было непросто, не видно было почти ни одной старенькой покосившейся избушки. То есть быть-то они, конечно, были, но теперь рядом почти с каждой из них стоял новенький дом. Именно они, эти новые дома, высокие и светлые, определяли теперь облик села, придавая ему какой-то веселый праздничный вид.

"Похоже, что дела у односельчан идут неплохо,– подумал я, рассматривая эти добротные, на городской лад красиво отделанные дома.– Ого, гляди-ка, теперь уже не только велосипед не в диковинку,– почти у каждого крыльца виднелся сверкающий лаком мощный мотоцикл. И не удивительно, ведь республика наша на всю страну славится превосходными, незаменимыми по проходимости мотоциклами. Знаменитый "Иж" попадается теперь в любом уголке Советского Союза, да и за рубежом мы нередко встречаем как старого и доброго приятеля этого своего двухколесного земляка."

В село я вошел с сильно бьющимся сердцем. В разгаре была уборочная. В воздухе стоял сплошной гул и грохот тракторов, комбайнов, автомашин.

"Здравствуй, Валамаз, здравствуй, милая моему сердцу родная сторона",– мысленно повторял я, приближаясь к дому. А вслух то и дело произносил:

– Здравствуйте, тетя Валя!

– Здравствуйте, Еремей Степанович!

– Виктор, здорово!

Так и шел, держа кепку в левой руке, а чемодан – в правой, раскланиваясь на обе стороны. А до моего слуха то и дело доносилось:

– Это кто ж такой?

– Да Ваня же, Агафьин сын.

Или:

– Так то ж Федора Кудрявцева меньшой...

Наконец, вот он – родной дом, что не раз снился

мне. На крыльце стояли отец с матерью. Мы крепко обнялись. Мать всплакнула, да и отец отворачивался несколько раз, причем плечи его предательски вздрагивали...

– Иди же, Тоня, вот наш гость и приехал!

Услышав это, из дома выбежала и кинулась мне на шею сестра. Следом и три брата появились. Вся семья была в сборе, не хватало лишь Анатолия – самого старшего брата. Увы! Его нам всегда будет не хватать – так и не вернулся он с войны...

Двухкомнатный домик наш, в котором я родился и прожил восемнадцать лет, показался мне сейчас хоть и по-прежнему уютным, но каким-то очень уж низеньким. Причину этого я быстро разгадал, увидев, что правый передний угол подгнил и почти на четверть осел. Но зато в пяти метрах от старого стоял почти совсем уже готовый красавец домик.

– Очень хорош,– искренне восхитился я.

– Не то, чтобы очень, но, одним словом, как у людей,– отец никогда не любил хвастовства, даже когда речь шла о каком-нибудь создании его старательных рук.– Пожалуй, через месячишко новоселье справим.

Не успел я умыться с дороги, как в дом наш повалили люди – родственники, сверстники, с которыми когда-то учились вместе. Некоторые из них чувствовали себя почему-то стесненно. Это выражалось в том, например, что ко мне обращались как-то очень уж официально, на "вы". Я сейчас же запротестовал:

– Не годится так среди друзей. Давайте, чтоб все как до моего отъезда было.

Вскоре от скованности и следа не осталось. Меня забросали вопросами – о цирке, о житье-бытье артистов, как работают дрессировщики, не опасная ли это профессия, что за нрав у моего медведя Гоши, как я его обучаю. Многие интересовались, где, в каких краях довелось мне побывать. Я еле успевал отвечать. Кто-то спросил:

– А ты, сказывают, и за границу ездил?

– Вот первый раз побывал...

– Где же?

– В Болгарии.

– Ну и как, интересно?

– Интересно, конечно. Люди там славные, работящие, добрые. К нам, русским, очень расположены, относятся задушевно, хорошо, но...

– Но что?

– Наверное, как в песне поется:

Хороша страна Болгария, А Россия лучше всех!

Это сказал Юра Возженников, старый мой товарищ, с которым мы в школе когда-то сидели на одной парте.

– Верно, Юра, совершенно верно. А помнишь, как мы с тобой в Ижевск подались?

– Конечно, помню...

И вспомнилось, как мы с Юркой летом 1950 года вместе отправились в Ижевск учиться. Юра держал экзамен в ремесленное училище, я – в агрономическую школу. Оба мы экзамены сдали, но мне учиться тогда не пришлось – мать отговорила. Очень уж ей не хотелось разлучаться со мной. Да и отец ее поддержал, не стоит, дескать, из родных мест уезжать. Пристроил он меня тогда заведовать нашим сельским магазином. Юра же остался в Ижевске.

И вот следующим летом приехал он на каникулы домой в Валамаз. Все мы, его приятели, чуть не лопнули от зависти, глядя на дружка. Был он по сравнению с нами весь какой-то сугубо городской в своей темно– синей форме, ловко облегавшей его стройную фигуру. Особенно завидно становилось, когда он, с необычайно независимым видом рассказывал о своей жизни в Ижевске, лихо размахивая правой рукой, в то время как кисть левой была засунута за ремень, обхватывавший талию. Ремень был черный, лакированный, с пряжкой, в центре которой четко выделялись две тисненые буквы РУ. Этот ремень казался нам символом какой-то исключительной доблести, чем-то вроде рыцарских доспехов, о которых мы, правда, имели весьма смутное представление.

Так или иначе, а я на этот раз твердо решил уехать в город. Юра горячо одобрил мою затею:

– Правильно,– поддержал он меня.– Знаешь, как там учиться интересно?! А потом, когда выучишься, можешь опять в Валамаз податься. Я вот тоже так думаю сделать.

До поздней ночи гуляли мы с приятелем, строя всевозможные планы нашей городской жизни. Мы решили после учебы в Ижевске обязательно вернуться в родное село, которому отдадим все свои знания и силы. Ведь мы возвратимся уже специалистами: Юра – механиком, а я – агрономом. Вместе с остальными нашими ребятами мы превратим село в замечательную сельскохозяйственную фабрику, где все производственные процессы будут механизированы и работа построена на строго научной основе. Дома для колхозников возведем такие же, как в городе,– высокие, светлые, удобные. Воздвигнем отличный клуб...

– Нет, Дворец культуры,– задумчиво произнес Юрий.– Такой, какого нет нигде,– со стеклянной крышей, чтобы вечером звезды на небе видны были, а днем чтобы солнце заливало...

– Чудак, а как же там кино показывать?

Но Юра не сдавался.

– Теперь, брат, это не имеет значения,– отпарировал он,– теперь есть дневное кино, понял – дневное. Пусть хоть как угодно светло – любую картину можно показывать. Уж я знаю.

Мне трудно было спорить с Юрой, с его авторитетными утверждениями. К тому же, признаться, идея стеклянной крыши показалась очень заманчивой: мне тоже захотелось, чтобы из нашего Дворца культуры были видны звезды, сверкающие в густой синеве вечернего неба. В ту ночь было твердо решено, что я еду вместе с Юрой в Ижевск.

Вечером 26 июня, ничего не сказав дома, чтобы не вызывать долгих объяснений с родителями, я отправился ночевать к Юре. Утром нам предстояло уехать на грузовике, шофер которого обещал довезти нас до Ижевска. Оттуда я решил написать родным о моем намерении. Однако мой уход из дома заметил ночной сторож. Он-то и сообщил матери, куда и с кем я направился. И утром, когда я проснулся у Юрия на сеновале, первый человек, которого я увидел, была мать, сидевшая рядом со мной. С грустью глядя на меня, она тихо сказала:

– Сынок, может, вернешься?

Я опустил глаза, но ответил с твердой решимостью:

– Поеду в Ижевск.

Видимо, в тоне моего ответа было что-то заставившее ее смириться с моим намерением. Она не стала меня уговаривать. Помолчав некоторое время, она поднялась:

– Ну что ж, езжай, устраивайся. На вот сумку возьми да этот узелок.

В узелке были две рубашки, майки, трусы, носки, а в сумке – хлеб, вареное мясо и с десяток яиц.

– Спасибо, мама,– с этими словами я обнял ее. Хотел еще что-то сказать, но не успел.

– Садись, Ваня, трогаемся,– услышал я возглас приятеля.

Я еще раз обнял мать, поцеловал ее и вскочил в кузов. Машина тронулась.

– Напиши, сынок! Счастливо тебе!-донеслись до меня напутствия матери.

На следующий день мы прибыли в Ижевск. Я тогда и не предполагал, что через три дня в моей судьбе наступит переломный момент, который определит всю мою дальнейшую жизнь.