355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Иван Евграшин » Стальной лев. За Родину! За Троцкого! » Текст книги (страница 3)
Стальной лев. За Родину! За Троцкого!
  • Текст добавлен: 8 октября 2016, 15:48

Текст книги "Стальной лев. За Родину! За Троцкого!"


Автор книги: Иван Евграшин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава 2

Очнувшись, я обнаружил себя лежащим в кровати и, по-видимому, в поезде. Постукивали на стыках рельсов колеса, в нос бил характерный вагонный аромат, к которому, однако, примешивались совершенно незнакомые резкие запахи, голова была забинтована, но боли сильной не было. Открыв глаза, я первым делом хотел по привычке взять очки, справа на тумбочке, но почему-то своих очков не нашел, а нащупал вместо них пенсне. Пенсне?

Нацепив его на нос, ощупал себя и попытался сесть. Голова сильно закружилась, и с первого раза попытка не удалась, пришлось опять лечь.

«Вот не везет-то, – подумал я в тот момент. – Где же мои очки?»

Я начал осматриваться.

Несомненно, поезд и вагон, правда, какой-то странный вагон, старинный.

Откуда-то всплыла мысль, что это мой личный вагон-салон.

«Пусть так. Мой так мой», – сказал я себе и продолжил осмотр.

Интерьер был роскошный, как в вагоне-люксе первого класса, который я видел в музее на Рижском вокзале в Москве.

Лежал я на кровати, назвать это «полкой» язык не поворачивается.

Круглый стол, шкаф, маленькая дверь, за которой, скорее всего, была туалетная комната, бархатные занавески на окнах.

За окном было светло.

Полежав еще немного и собравшись с мыслями, начал раздумывать. Вопросов была масса. Самые простые из них – где я? Почему не в больнице? Куда меня везут?

«Хорошо, что хотя бы не – кто я? Это был бы точно перебор, – пришла в голову мысль. – Все. Надо подниматься, иначе я так ничего и не пойму».

Наконец я решил опять попытаться сесть. На этот раз удалось. Голова хотя и кружилась немного, но было терпимо.

Как раз в этот момент открылась дверь, и в комнату-купе вошел человек с саквояжем.

Одет он был странно. Совершенно старомодный костюм, жилетка с цепочкой от часов, пристегнутой к пуговице. Такой фасон воротника рубашки я видел только на старых фото, а галстук такой я бы в жизни не надел, несмотря на то, что в одежде всегда был достаточно демократичен, засмеют. Человек вообще был похож на доктора Айболита из старого черно-белого фильма. Я и решил считать его доктором.

Пока я рассматривал этого человека, он осматривал меня. Посмотрел зрачки, покачал вынутым из саквояжа молоточком перед моим лицом, попросив проследить взглядом. При этом доктор все время приговаривал:

– Лев Давидович! Ну почему же вы не позвонили? У вас был сильнейший удар. Вы разбили голову. Вам надо лежать, отдыхать, а вы уже вскочили! Не бережете вы себя.

Доктор говорил добрым голосом, участливо заглядывая в глаза.

Наконец взял мою руку, достал из жилетного кармашка настоящие часы на цепочке и начал считать пульс.

«Как он меня назвал? – подумалось мне в тот момент. – Лев Давидович? Всю жизнь был Иваном Васильевичем, а тут на тебе».

Сразу вспомнился фильм «Ширли-Мырли» и его главный герой – антисемит рецидивист Кроликов, который тоже на поверку оказался Изей Шниперсоном, а совсем не Василием. Вслух же я сказал:

– Карл Иосифович, я хорошо себя чувствую. Голова практически не болит. Что произошло?

– Пути оказались разобраны, машинисту пришлось резко тормозить, Лев Давидович. В поезде несколько пострадавших и вы в их числе. Вы что-нибудь помните?

– Честно говоря, не очень помню.

Я честно попытался что-то припомнить. Резко заболела голова. Вспомнить что-то, кроме того, что меня ударили чем-то тяжелым сзади, я не мог. Однако на периферии бродили какие-то мысли о совещании, но явно не мои.

«Или мои? И почему все-таки Лев Давидович?» – вот так я подумал, но доктору сказал, решив его не расстраивать, что помню совещание, а потом удар и уже ничего не помню.

– Вот именно, – сразу обрадовался врач. – Вы проводили совещание, а тут машинист резко затормозил, и вы, не удержавшись, полетели спиной вперед и ударились затылком об угол шкафа. Сильно ударились. Меня срочно вызвали, я остановил кровь, перевязал вас, Лев Давидович, и указал уложить в вашем купе. Вы действительно себя хорошо чувствуете?

– Действительно хорошо, Карл Иосифович. Настолько хорошо, что сейчас попробую встать.

После моих слов врач замахал руками и практически заверещал, что мне вставать нельзя, необходим полный покой, как минимум в течение нескольких дней, и диетическое питание. Выслушав его, я совершенно неожиданно для себя рявкнул на доктора:

– Тихо, товарищ Дымкович! Работать вы за меня будете?

После этих слов доктор как-то скис и уже не пытался противоречить, когда я начал вставать, только по-собачьи преданно смотрел в глаза и вздыхал. После того, как я поднялся на ноги и двинулся в сторону маленькой двери, доктор, аккуратно поддерживая меня под руку, пошел рядом.

Идя в уборную, про себя я думал: «Откуда же я его знаю, этого Дымковича?»

– Спасибо, Карл Иосифович. Дальше я справлюсь сам.

Я зашел в туалетную комнату, затворил за собой дверь и, защелкнув замок, двинулся к раковине, умываться.

Удивили меня явно бронзовые краны, которые были установлены на умывальнике. Сосредоточившись на их рассматривании, я открыл воду и уже собирался снять пенсне, для того чтобы умыться, но тут мой взгляд упал на зеркало.

Из зеркала на меня смотрел самый натуральный Лев Троцкий, такой, каким я его по хрестоматийным фотографиям времен Гражданской войны запомнил. Несколько портила вид повязка на голове, но, несомненно, это был Лев Давидович.

Я закричал.

Потом ощупал себя, бросился к двери, передумал, бросился назад к зеркалу. Снова, увидев там Троцкого, вскрикнул, но уже тише.

«Черт возьми, это что же произошло? Я – Троцкий?»

Сознание не желало принимать этот факт. Я просто не верил своим глазам.

Зажмурившись, я сильно ущипнул себя за руку, после чего опять открыл глаза. Лев Давидович никуда не исчез и смотрел на меня из зеркала.

Я поднял правую руку, Троцкий в зеркале поднял левую. Я показал язык, потом скорчил рожу, потом повернулся боком. Тот, в зеркале, зеркально повторил все те же движения.

«Или я сошел с ума, или все это действительно так и есть», – думал я.

Увлекшись историей, я начал много читать не только документальной или публицистической литературы, но и художественной тоже. Одним из жанров, который увлек меня, была альтернативная история. Там всегда кто-то в какое-то время и куда-то попадал. Особенно часто упоминалось о различных механизмах-машинах, которые позволяли переслать человека или его сознание в прошлое. У меня такой машины времени вроде бы не было. Или была?

Я прислушался к своим ощущениям, Троцкий явно был частью меня, и все те мысли, которые бродили на периферии мозга, были его мыслями. Именно он и подсказал мне имя доктора.

«Охренеть», – подумал я, после чего грязно выругался.

– И что же теперь делать? – спросил я свое, точнее Троцкого, отражение в зеркале. Отражение недоуменно развело руками и промолчало.

Все это время в уборную ломился доктор Дымкович. Дверь сам он открыть не смог, хотя и достаточно долго пытался, видимо слыша мои метания и вскрики, поэтому позвал кого-то еще, и через некоторое время дверь начали высаживать.

Я подошел и открыл замок. За дверью стояли Глазман, Блюмкин, доктор Дымкович, два латыша из моей охраны. Еще один ковырялся в замке, пытаясь его открыть.

Когда я открыл дверь, все встревоженно уставились на меня. Потом одновременно бросились ко мне, что-то выкрикивая при этом. Однако первым, как это ни странно, успел доктор, который, обеспокоенно закудахтав, подскочил ко мне и начал подхватывать.

Поняв, что я не падаю, Карл Иосифович начал меня обеспокоенно ощупывать, заглядывая в глаза.

– Доктор, все в порядке, успокойтесь. Здесь и так места мало, а вы меня с таким напором вообще раздавите.

После этих слов Дымкович убрал руки и обеспокоенно смотрел на меня, не решаясь уйти.

– Конечно, я выйду, но, Лев Давидович, я очень за вас опасаюсь.

– Я сам за себя опасаюсь, доктор, – ответил я ему, покосившись в зеркало. – Так какое, вы говорите, сегодня число?

– Четвертое декабря, Лев Давидович. Вы разве не помните? – Доктор подозрительно посмотрел на меня.

– Помню, Карл Иосифович. Просто хочу себя проверить. Год какой? Восемнадцатый? – спросил я наугад.

– Конечно. – Подозрительность доктора если и не исчезла, то разбавилась опять вернувшимся беспокойством.

– Лев Давидович, вы получили сильнейший удар, у вас опаснейшая травма, как минимум – очень сильное сотрясение мозга. Это было три с половиной часа назад. Несмотря на все это, вы уже встали и ходите. Это странно. Это первый случай в моей практике, и не только моей. Я не слышал, чтобы после таких травм так быстро вставали. Вы, судя по всему, через час уже бегать начнете. Я не знаю, что делать, Лев Давидович. Не может такого быть, чтобы вы не нуждались в помощи, но, судя по симптомам, вы в ней не нуждаетесь. – Доктор выжидательно смотрел на меня, явно желая услышать ответ.

– Кто за меня работать будет, товарищ Дымкович? Революция не ждет, враги не дремлют. Контрреволюция наступает по всем фронтам, а вы говорите – покой. Вот закончим дела, тогда и отдохнем, – сказал я. Ответ мне подсказало сознание Льва Давидовича.

– Вот теперь, я вижу, что с вами, Лев Давидович, действительно все в порядке. – Доктор явно немного успокоился после моих слов, видимо, подумав, что, раз уж Троцкий начал говорить лозунгами, значит, с ним все в порядке.

– Все хорошо, товарищи, – обратился я к взволнованным подчиненным. – Не надо беспокоиться. Я сейчас выйду.

После этих слов я прикрыл дверь и подошел к унитазу. После того как я облегчился, добавился еще один факт к тому, что я действительно нахожусь в теле Льва Троцкого. К умывальнику я подошел, удивленно покачивая головой. Умылся.

Выходя из уборной, обратился к собравшимся и напряженно ожидающим меня подчиненным.

– Все хорошо, товарищи, можете быть свободны.

Народ начал выходить из купе, а я обратился к своему секретарю:

– Миша, задержись.

Глазман остался и, дождавшись, когда все выйдут, закрыл дверь.

– Слушаю вас, Лев Давидович?

– Миша, мне сейчас надо немного отдохнуть. Распорядись меня не беспокоить два часа. Разбудишь меня в четверть четвертого. Сейчас четверть второго, – я немного задумался. – Собери через два с половиной часа утреннее совещание снова. Пусть готовятся начать сначала. Я плохо помню доклады. Все понял? – Последовал утвердительный ответ. – Тогда выполняй. Можешь быть свободным.

После того как секретарь вышел, я прилег на диван, и тут меня накрыло.

В течение последующих двух часов я пытался осознать происходящее, но получалось слабо. Я и так чуть было не сорвался в присутствии кучи людей. Если бы не подсказка той части Троцкого, которая, несомненно, была во мне, неизвестно, чем бы все закончилось. Примерно через час я более или менее успокоился и начал раздумывать о происходящем с другой точки зрения. Я припомнил множество прочитанных мною книг по альтернативной истории и грустно усмехнулся.

Авторы этих произведений, так или иначе, хотели попасть в другое время. Попасть сами, что бы там они ни писали. Хотя бы с помощью своих произведений. Изменить ту реальность, в которой они живут. Кто-то спасал мир, кто-то Россию, но мысль у всех была одна. Слишком кроваво начался для России двадцатый век и слишком бестолково он для нее закончился. Вот и писали авторы свои книги, кто-то лучше, кто-то похуже. Хотели спасти хотя бы одного ребенка, один дом от сожжения, одну семью от убийства, изнасилования, надругательства. Хотели использовать свои знания не для абстрактного «Блага Человечества», а для того, чтобы дед с Великой Отечественной вернулся, а еще лучше, вообще бы на нее не ходил. Придумывали различные пути, случайности, приборы или инопланетян, но при этом все равно оставались там, в своем времени. Они придумывали, а я здесь и сейчас, если это, конечно, не сон. Всего один удар по голове, и ты в восемнадцатом году.

После этой мысли я невесело рассмеялся, но, как говорил один мой знакомый, пришла пора определяться. Выбор был в принципе невелик. Вариант первый – быстро все закончить, благо знаю, где браунинг лежит. Вариант второй – надо работать. Иначе зачем я столько читал и думал?

«Раз уж я здесь, да еще и являюсь видным большевиком, Председателем Реввоенсовета, соратником Ленина, членом ЦК и так далее и тому подобное, то почему бы мне не попытаться что-то поменять в этой истории?»

Тем более что я давно уже был за красных, а все происходящее не противоречило моим убеждениям.

Обдумывание не заняло много времени. Так как стреляться мне совсем не хотелось, был выбран вариант – работать.

После того как я принял решение, стало много легче. Тем более что я не один. Часть Льва Троцкого, которая была во мне, исправно подсказывала что-то, соответствующее обстановке. А мои знания, да еще помноженные на его знания и опыт, – это Сила, которая может горы свернуть.

«А может и пшиком закончиться», – одернул я себя.

Все время, пока секретарь не пришел меня будить, я размышлял о том, что я помню о ближайшем времени. В декабре 1918 года случилось одно очень важное событие. Войска адмирала Колчака в двадцатых числах декабря взяли Пермь с громадным количеством различных запасов, что стало серьезным ударом для молодой республики Советов.

Вот именно это надо было попытаться предотвратить.

– Миша, сделай мне чаю, чего-нибудь перекусить и зови командиров на совещание через полчаса, – обратился я к Глазману, вошедшему в купе, и после его ухода сказал уже себе: – Нечего разлеживаться! Время не ждет.

На совещании, начавшемся через полчаса, я в основном молчал и, слушая доклады, пытался вникнуть в обстановку. Оказалось, что едем мы в Вятку, которая уже три дня как подчинилась Центру, перестав быть отдельной Вятской Республикой. На фронтах было тяжело, единственным плюсом стал уход немцев с Украины, которую теперь надо было занять. На Юге с переменным успехом шли бои с Донской армией, на Востоке – с Колчаком, который медленно, но верно продвигался к Перми. Под Уфой шли бои. Красная армия медленно продвигалась к городу. В Архангельске, Мурманске, Баку, Одессе, Владивостоке находятся силы Антанты, которые помогают контрреволюции.

Потом начали докладывать про выступления казаков, саботаж, восстания крестьян, предательство военспецов, продразверстку, формирование новых частей, производство вооружений, боеприпасов, зимнее обмундирование для армии и еще по множеству проблем.

В общем, положение было достаточно грустное, но при этом наступать Красная армия умудрялась по всем фронтам и на множестве направлений.

Совещание длилось долго. К его концу у меня уже выработалась концепция дальнейших действий. Я решил, что сейчас необходимо разгромить Колчака. Для этого необходимо было сосредоточить превосходящие силы на Восточном фронте, что могло получиться только в случае замедления темпов наступления или переходом к обороне на других фронтах. Планируя, пока еще в голове, операцию по разгрому Колчака, я начал отдавать распоряжения. Некоторые принятые мною решения тотчас же оформлялись в виде телеграмм и отправлялись для выполнения. Тексты мне подсказывало сознание Троцкого. Особенно он выручал меня в моменты, когда я произносил нечто вроде «системный анализ сложившегося положения подразумевает следующий алгоритм решения проблемы» и записывающий за мной Глазман и присутствующие на совещании начинали недоуменно на меня коситься.

Пока телеграфисты стучали, я проанализировал отданные распоряжения и подумал о том, что если нужная информация завтра поступит, то можно будет уже принять какой-то определенный план действий в отношении Колчака.

Когда совещание закончилось, было уже поздно.

Я поужинал и лег спать, решив, что, во-первых, утро вечера мудренее, а во-вторых – до завтра все равно ничего не поменяется.

С этими мыслями я и уснул.

Глава 3

5 декабря 1918 года. Вятка.

В Вятку поезд прибыл около семи утра. Я проснулся в шесть часов, часть неуемной энергии Троцкого, видимо, передалась мне, я просто не смог спать дальше. Мозг моментально включился в работу, и я начал обдумывать дальнейшие действия. За ночь информация «переварилась», и теперь думалось легче. Чувствовал я себя на удивление прекрасно. Умывшись и одевшись, вызвал секретаря и назначил совещание на семь тридцать утра.

Выслушал срочные доклады и донесения, отдал необходимые указания. В этом мне опять помогала память Троцкого.

После совещания необходимо было ехать на митинг и, что самое главное, выступать на этом митинге.

Я не мог в полной мере полагаться на главный дар Троцкого – способность воздействовать на своих слушателей эмоциональными речами. Я не был уверен, что мне удастся «спуститься к толпам перепуганных солдат и вылить на них потоки страстного красноречия». Лев Давидович постоянно выступал перед красноармейцами. И не только он. Тридцать семь агитаторов, которые его повсюду сопровождали, тоже постоянно выступали на митингах, агитируя войска.

Помочь могло только одно. Я знал, что Троцкий превращал свои выступления в драматические спектакли, которые надолго запоминались солдатам. Ритуал выступлений сложился после Казани и оставался неизменным во время всей Гражданской войны.

Он был таков.

Как правило, Троцкий опаздывал к назначенному сроку своего появления на сцене. Когда беспокойство, вызванное отсутствием оратора, накапливалось до предела, Троцкий врывался на сцену в сопровождении ординарца. В черном кожаном плаще, имевшем покрой офицерской шинели, он быстрыми шагами подходил к краю сцены, резким движением обеих рук распахивал шинель и на мгновение замирал. Сидящие в зале видели в свете лучей красную подкладку шинели, фигуру человека в черной кожаной одежде, выброшенный вперед клок бороды и сверкающие стекла пенсне. Гром аплодисментов и крики приветствий были ответом на эту мизансцену.

Обращение Троцкого к «демоническому», «мефистофельскому» образу отвечало, как он считал, эстетике революции, эстетике беспощадного разрушения старого мира. И в этом он, несомненно, был прав. Этот образ импонировал определенным настроениям собравшихся бойцов, отправлявшихся в «последний, смертный бой», чтобы разрушить «весь мир насилья» и уничтожить, соответственно, все, что мешает создать наш новый мир международного братства, в котором кто был ничем, тот станет всем.

Главное – с чертовщиной не переборщить.

Основной упор надо делать на русский патриотизм, помнить, что обращаешься к простым красноармейцам, и говорить то, что хотят услышать собравшиеся, простыми словами и превращать настроения собравшихся на митинг красноармейцев в яркие фразы-лозунги.

Говорить надо о тяготах войны и о том, что победа не за горами. Слать почаще проклятия врагам и выражать восхищение мужеством собравшихся бойцов.

Главное, чтобы не занесло.

В процессе выступления, чтобы оживить интерес к своей речи, Троцкий мог неожиданно вывести из рядов солдата и, обратившись к нему, заявить: «Брат! Я такой же, как ты. Нам с тобой нужна свобода – тебе и мне. Ее дали нам большевики (показывает рукой в сторону красных позиций). А оттуда (резкий выброс руки в сторону белых позиций) сегодня могут прийти белые офицеры и помещики, чтобы нас с тобой вновь превратить в рабов!»

В завершение своих выступлений он требовал, чтобы собравшиеся давали коллективные клятвы на верность Республике Советов. После того как в толпе начинали выкрикивать: «Вперед!», «Умрем за революцию!», Троцкий бросал в толпу клич, например: «На Казань!»

Сегодня нужно добиться: «На Пермь!»

Обязательно нужно лично раздать особо отличившимся солдатам денежные или иные награды. Когда даров не хватало (этот изобретенный Троцким PR-трюк повторялся регулярно), он демонстративно отдавал солдату свой браунинг или иную личную вещь. Рассказы о таких сценах передавались из уст в уста.

Зная сценарий, по которому должно развиваться действо, и пользуясь опытом, знаниями и частью энергии Троцкого, я надеялся выступить более или менее приемлемо.

Приехав на митинг, я, как и должно было быть по сценарию, опоздал. После того как в сопровождении ординарца я ворвался на сцену, на мгновение наступила тишина, а потом все вокруг взорвалось громом приветствий и аплодисментов. В этот момент я почувствовал мощные эманации толпы и ее бешеную энергетику. Ощущение, которое я испытывал, было как на берегу океана перед штормом. Часть Троцкого, бывшая во мне, бешено рванулась наружу, навстречу этой неукротимой энергии. Рванулась так сильно, что меня покачнуло, и я едва не потерял над собой контроль. Наверное, тот миг и стал бы последним моим мигом в этом времени, но мне повезло, Троцкого в Троцком осталось намного меньше, чем меня, иначе я бы ни за что не смог бы справиться с этим сильнейшим, почти неукротимым напором. Льву Давидовичу просто не хватало сил подмять меня. Несколько секунд мы боролись, выясняя, кто же из нас главнее, потом он отступил. Не уверен, что это была моя окончательная победа, во всяком случае, первый раунд остался за мной. Этот же рывок сознания Троцкого, взбаламутивший мою психику, открыл во мне доселе неизвестную грань моего сознания. Я не просто почувствовал энергию толпы, я увидел, что передо мной не просто толпа каких-то людей, собравшихся на митинг. Передо мной был живой организм, живущий по своим законам и правилам, я чувствовал его энергетику и видел возможность стать его частью. Стать его мозгом и добиться того, чтобы этот сгусток энергии двигался в нужном мне направлении.

Аплодисменты уже стихли, но пауза не успела затянуться, и я не дал толпе митингующих разрушить единство своего «организма». Вскинув руки, я воскликнул.

– Товарищи!

Красноармейцы, рабочие, крестьяне, солдаты, мастеровые!

Товарищи!

Вы все мои товарищи!

В этот тяжелый час, когда проклятые империалисты, недобитые золотопогонники и проклятые царские прихвостни, рвутся к сердцу нашей Революции, мы должны все как один встать на защиту Республики Советов! Вашей Республики!

Республика в опасности!

Эти наймиты Антанты из последних сил пытаются дотянуться до горла нашей Революции!

Неужели мы с вами позволим им это?!

Неужели все, за что мы боролись и погибали, окажется напрасно?!

Неужели все, что вы завоевали, придется отдать назад поганым помещикам, капиталистам и офицерью?!

Толпа закричала.

С одной стороны неслось: «Пошли они к черту!» С другой: «Не дадим! Не позволим!»

Центр раскачивался медленно, тогда я обратился к стоящему напротив меня рыжему, средних лет солдату:

– Вот ты, брат, как тебя зовут?!

Солдат оглянулся, но я уже шел к нему.

– Я? – переспросил он.

– А кто же еще, конечно ты! Так как величать тебя, солдат?! – Я вывел солдата к трибуне. Когда его папаха показалась над толпой, все затихли и стали слушать с необычайным вниманием. Люди вслушивались в каждое произнесенное слово и шикали на тех, кто своими разговорами мешал им.

– Андрон я. Селивановы мы, – назвался солдат.

– Откуда ты родом, товарищ Селиванов?

– Так из омских мы будем, – ответил солдат.

– Брат, ты же домой идешь? А дома у тебя хозяйство, скотина! Большевики свободу тебе дали, землю тебе дали, возделывай, не хочу, а навстречу тебе идет Колчак со своими прихвостнями из империалистов, кровопийц и офицеров и хотят у тебя землю забрать, а самого тебя и семью твою опять поработить. Неужели ты позволишь им сделать из тебя раба и отобрать твое, кровное?!

– Нет, не дам, – солдат покраснел и закричал: – Не дам!

– И я не дам! – крикнул я толпе. – Есть тут такие, кто позволит белым офицерам сделать из себя раба?!

Теперь выкрики отовсюду. Из толпы кричали: «Не позволим! Не дадим!»

Я поднял руку. Крики стали тише. Красноармейцы внимательно слушали меня.

– Братья!

Революция в опасности!

Я знаю, что все вы устали от войны, но осталось совсем немного!

Еще одно последнее усилие – и мы закончим эту проклятую войну!

Мы уничтожим недобитых угнетателей!

Мы должны грудью встать на защиту Революции, на защиту наших детей, на защиту нашей земли!

Пермь в опасности!

Все на защиту Перми!

Умрем за Революцию!

В толпе закричали: «Вперед на защиту Перми!»

Люди подхватывали клич, рев становился все громче.

Тогда я очень громко, стараясь перекричать этот гул, воскликнул:

– Я требую, что бы все вы принесли клятву верности Революции!

Коллективную клятву верности!

Умрем за Революцию!

Люди в едином порыве закричали:

– Клянемся! Умрем за Революцию!

– Вперед на защиту Перми! – кинул я клич.

Толпа подхватила и понесла его как знамя революции, за которое все эти люди собрались умирать.

Спускаясь с трибуны, я понял, почему Лев Давидович так любил выступать на митингах. Если уж я получил громадный запас энергии и эмоций, то он, скорее всего, получал удовольствие от выступлений и энергетики толпы сродни сексуальному.

Потом была раздача денег и наград отличившимся бойцам. Наград как всегда не хватило на всех, и я подарил свой очередной браунинг, причем тому самому рыжему солдату.

Легенды должны жить, даже если они уже умерли.

5 декабря 1918 года. Вятка. Митинг.

После того как Троцкий раздал награды и уехал с митинга, красноармейцы обступили обласканных Предреввоенсовета бойцов. Особенно все хотели посмотреть на браунинг, подаренный рыжему Андрону. Селиванова обступили со всех сторон и просили показать пистолет. Некоторые бойцы протягивали руки, желая потрогать подарок Троцкого.

Солдат не привык к такому вниманию, но не сопротивлялся, понимая, что иначе и быть не может.

Родом Андрон был из деревни Лежанка, что недалеко от Омска. Ему было лет около сорока, он сам точно не знал, но никак не меньше тридцати пяти.

Он воевал с 1914 года и сейчас, устав от войны, от тревог и сомнений, хотел поскорее попасть домой. Он ехал с фронта уже год и никак не мог добраться до родной деревни. Его носило по европейской части России как сухой листок, перемещения которого зависят от силы и направления ветра. Сейчас этот ветер опять сильно подул и хорошо, что в нужную солдату сторону.

Всей душой он стремился домой, к своей земле, жене, детям. Стремился уже давно.

Еще в пятнадцатом году он перестал понимать, за что он воюет, зачем умирают его товарищи и почему он должен убивать кого-то непонятно за что, вместо того чтобы сеять хлеб и растить детей. Теперь он уже не знал, что у него получается лучше – стрелять или сеять, но, для того чтобы понять это, ему необходимо было оказаться дома.

Вот он и продвигался постепенно в нужную сторону.

После того как вокруг все закричали: «На Пермь!», он даже обрадовался. Селиванов не думал о том, что его могут убить или ранить, к этому он настолько привык, что даже мыслей таких не возникало. Он, как и его товарищи, уже давно свыкся с мыслью о смерти и вообще перестал думать о таких пустяках. Его больше взволновало то, что Пермь находится в нужной ему стороне.

«Это хорошо, что Пермь, – думал Андрон. – Мне в аккурат по дороге, а там придумаем чего-нито. Где наша не пропадала? Опять же на поезде – это не пешкодралом, сапоги чай не казенные».

Сапоги у него тоже с собой были, в мешке. Он их таскал уже года два. Берег, собираясь надеть, только подойдя к своей деревне. Единственное, что его немного смущало, когда он думал про то, как войдет в деревню в этих новых, «блестючих» сапогах, было то, что это могло быть зимой, а морозы могли стоять крепкие. Но думать об этом уже само по себе было приятно и так грело солдатскую душу, что Селиванов про себя уже решил, что сапоги он точно наденет, пусть даже и зимой. Вот только надо на такой случай валенки подходящего размера найти, чтобы нога и в сапоге помещалась.

Наконец ажиотаж вокруг Андрона закончился, и солдаты всей гурьбой отправились получать довольствие и боеприпасы. Необходимо было готовиться к погрузке в эшелоны. За всеми этими делами Селиванов совершенно забыл и о Троцком с его речью, о том, что его скоро повезут умирать, о самой своей клятве умереть, думал он только об одном – что скоро он будет еще ближе к дому.

5 декабря 1918 года. Вятка. Штаб Троцкого.

Вернувшись в свой штаб-поезд, я собрал очередное совещание.

Пока докладывали запрошенные мною вчера данные, я обдумывал идею, пришедшую в голову еще вчера вечером. Идея состояла в том, что необходимо прекратить наступление на Южном фронте и снизить темпы наступления на Западном. Нужно укрепить занятые позиции и, неожиданно для противника перебросив силы на Восток, попытаться разгромить Колчака.

Насколько тот Троцкий помнил, сейчас у него в распоряжении было около пятидесяти тысяч активных штыков и сабель на всем фронте.

На данный момент необходимо было убедить Ленина в возможности полного разгрома Колчака и белочехов, в необходимости остановить наступление, точнее его попытки на всех фронтах, и, перейдя к обороне, начать решать проблемы постепенно, а не нахрапом, как это делалось сейчас. Главным недочетом была разрозненность операций по многим направлениям, что неминуемо влекло дробление сил по всему фронту и отсутствие их на важнейших направлениях в решительный период борьбы. Так, в настоящее время на этом фронте ведутся операции в направлениях пермском, кунгурском, красноуфимском, бирском, уфимском, стерлитамакском, бугурусланском, оренбургском, николаевском, уральском, александрово-гайском. Такое ведение операций заставляет дробить достаточно крупные силы, на 10–12 участков, то есть быть всюду слабыми, и это несмотря на сравнительно малую численность и мощность противника. Отсюда – скоротечный успех на второстепенных направлениях и тяжелые неудачи – на главных участках фронта.

Это при том, что на Восточном фронте в настоящее время было сосредоточено пять армий общей силой восемьдесят пять тысяч штыков, что составляет около 35 процентов всей Красной армии. Судя по численности и техническому оснащению противника, казалось бы, крупных неудач не должно быть.

Было очевидным, что были допущены стратегические просчеты при планировании всей кампании на Восточном фронте.

У Троцкого перед Колчаком теперь было преимущество. Я-то знал, что за направление главного удара белогвардейцы приняли Пермь, где они сконцентрировали практически все ударные силы. На остальных направлениях колчаковцы перешли к активной обороне для обеспечения успеха своего наступления.

Необходимо было переиграть Колчака, заставить его втянуться в ловушку и после этого разгромить. Для этого необходимо было принимать срочные меры, так как, насколько припомнилось, Пермь была взята 24 декабря. Вот к этому моменту и необходимо готовиться.

Я решил, что необходимо перестать дробить силы, пытаясь догнать всех возможных зайцев. Это губительно, так как такая практика только увеличивает потери и не несет никакого результата. Например, сейчас Колчак жертвует Уфой и гипотетически Оренбургом, для того чтобы захватить Пермь и вырвать из наших рук инициативу. Правильно делает.

Пора и нам перенимать нормальную стратегию и тактику. Наступления с концентрацией всех возможных сил на направлении главного удара. На остальных направлениях как второстепенных боевые задачи должны ограничиваться лишь обороной главнейших путей сообщений и пунктов. Такой план операции даст возможность сосредоточить превосходящие силы на главных направлениях и снять часть сил с других участков фронта с целью образовать из них достаточно сильный резерв командующего фронтом, без которого нельзя ни развить успех, ни дать отпор противнику. Приостановка действий на некоторых направлениях необходима также для восстановления боеспособности многих частей, расшатанной осенними и зимними боями и походами.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю