Текст книги "Собрание сочинений в 2-х томах. Т.2: Стихотворения. Портрет мадмуазель Таржи"

Автор книги: Иван Елагин

ТЯЖЕЛЫЕ ЗВЕЗДЫ

* * *

 
Нынче я больше уже не надеюсь на чудо,
Бога прошу, чтоб меня не сломила беда.
Всё, что я мог, я сказал ПО ДОРОГЕ ОТТУДА,
Только теперь я уже по дороге туда.
 
 
Книги названье – для домыслов острая пища.
Только названье моё говорило о том,
Как продолжается жизнь по дороге с кладбища,
Смыслы другие пристали к названью потом.
 
 
Вот на последнем мосту на границе России
Осатанелый вагон прогремел колесом.
Я с той поры только ОТСВЕТЫ вижу НОЧНЫЕ,
Только кружусь по вселенной в ПОЛЁТЕ КОСОМ.
 
 
Кажется мне, что ещё и сегодня я слышу,
Как громыхал по мосту окаянный вагон,
Пусть я в грозу забежал под защитную крышу,
Только НА КРЫШЕ моей восседает ДРАКОН.
 
 
В детстве у дома сугроб подымался саженный,
Нынче в окно мне глядит небоскрёбов гора.
Всё-то кружусь и кружусь я по ЗАЛУ ВСЕЛЕННОЙ,
А надо мною СОЗВЕЗДЬЕ висит ТОПОРА.
 
 
Все мы живём, приближаясь к прощальному мигу,
Все мы боимся уйти, не оставив следа.
Что же, – пора написать мне последнюю книгу —
Книгу о том, что сбылось ПО ДОРОГЕ ТУДА.
 

* * *

 
Всё растёт и растёт он, кладбищенский мой околоток,
И о мёртвых весёлая птица на ветке поёт.
Отгуляешь своё, задерёшь к облакам подбородок
И с торжественным пеньем отправишься в звёздный поход.
 
 
Ну, а лет через сорок какой-нибудь Петька иль Димка
Фотографию старую тронет ленивой рукой.
Я взгляну на него с пожелтевшего ломкого снимка,
А он даже не спросит у матери, кто я такой.
 
 
Мой потомок живой, понапрасну столкнулись с тобой мы,
Пусть твой день без помехи привычной пойдёт колеёй,
Ты с твоими друзьями – совсем из другой вы обоймы,
Все твои на земле, а мои уже все под землей.
 
 
Я своё отгулял, я отбыл на земле мои сроки,
Отчего же мне терпкою завистью сердце щемит,
Что ты можешь прочесть даже эти печальные строки,
А моё поколенье забыло земной алфавит.
 
 
Для чего же всю жизнь это небо мы любим и славим,
Для чего эта синяя даль меня с детства звала,
Если здесь, на земле, все богатства свои мы оставим —
Наши песни, и мысли, мечты, и слова, и дела?
 

* * *

Сергею Голлербаху

 
Я забился за кулисы,
Я закрылся на крючок,
Раздражительный и лысый
Неудачник-старичок.
 
 
Самому непостижимо,
Как я старый стал и злой,
Как себе на щёки грима
Наложил я жирный слой.
 
 
Только в этот раз паршиво
Я усвоил роль свою,
И с отчаяния пиво
В одиночестве я пью.
 
 
Вот герольд уже на сцене
Встал с трубой, укрытый тьмой,
А по сцене бродят тени.
Очень скоро выход мой.
 
 
Как раздвинется завеса,
Трубы небо затрясут,
И тогда начнется пьеса
Под названьем «Страшный суд».
 

* * *

 
С ворохами рыжей рвани
Только что простились мы.
На космическом экране —
Чёрно-белый фильм зимы.
 
 
Я закашлялся от стужи,
Я прикрыл перчаткой рот,
Я, шагнувши неуклюже,
Угодил в снеговорот,
 
 
И, барахтаясь бессильно
В навалившемся снегу,
Я предчувствую, что фильма
Досмотреть я не смогу.
 

* * *

 
Всё снега, да снега, да метели,
Нелюдимый скалистый простор.
В горностаевых мантиях ели,
Как монархи, спускаются с гор.
 
 
И оленей пугливое стадо
От дороги уходит в снега.
Вот какое оно – Колорадо,
И такая ж, наверно, тайга.
 

* * *

 
Я становлюсь под старость разговорчив,
Особенно по вечерам зимой.
Презрительное выраженье скорчив,
Сидит напротив собеседник мой.
 
 
Пойми, пора мне разобраться толком
Кто я такой? Ответь мне напрямик,
Зачем я заблудившимся осколком
Летел с материка на материк?
 
 
Да, знаю я, что тёмные есть силы,
Но светлые ведь тоже силы есть:
Нам тёмные вытягивают жилы,
А светлые несут благую весть.
 
 
Но ты ответь мне, в чем свобода воли,
Моя заслуга и моя вина,
В тех радостях, в тех бедствиях, в той доле,
Которая мне на земле дана?
 
 
Но он в ответ не говорит ни слова.
Ему скучна вся эта болтовня.
Насмешливо из зеркала большого
Мой собеседник смотрит на меня.
 

* * *

 
Про эту скрипучую
Берёзу в саду
Слова наилучшие
Я не найду.
 
 
Тут не до лексики!
Благоговей!
Всё золото Мексики
Виснет с ветвей.
 
 
И в Пенсильвании
Лист колдовской
Кружит, позванивая
Русской тоской.
 

* * *

 
Что вспоминать? Плакать о чём?
Над головой – тёмная высь.
В сон уходя, тёплым плечом
Ближе ко мне ты примостись.
 
 
Мысли бегут быстро, как дым.
Где-то с небес валится гром.
Слышу, как в лад с сердцем твоим
Сердце моё бьёт под ребром.
 
 
Нас на часов шесть или семь
Запорошит сонной пургой.
И до утра где-то совсем
Мы на звезде бродим другой.
 
 
Может быть, там, в звёздной пыли,
Я, наконец, что-то пойму.
С правдой земли, с ложью земли
Сладить уму не моему.
 
 
Длинная жизнь! Сколько ночей,
Дней, вечеров, сумерек, зорь.
Лучше, мой друг, с ходом вещей
Ты на земле больше не спорь!
 
 
Я написал несколько книг,
Всё о себе, о прожитом,
Только пора мне напрямик
Честно сказать людям о том,
 
 
Что у меня важный пробел,
Что у меня крупный провал,
Что я на мир жадно смотрел,
А понимать – не понимал.
 

* * *

 
Мой взгляд, отделившись быстро
От моего зрачка,
Перелетает искрой
По проводам стиха.
 
 
Жизнь с её благодатью,
Как даровой матерьял,
Я на стихи растратил,
В рифмах порастерял.
 
 
Не каких-то глаголов виды,
Не лексические слои,
В этих строчках мои обиды,
Мои слёзы, жесты мои.
 
 
И в стихи я из сердца буду,
Пока я на земле стою,
Как в сообщающиеся сосуды,
Перекачивать кровь мою.
 

* * *

 
Воздух темнел на Владимирской горке,
Где-то внизу тарахтели моторки,
Месяц за веткой спускался в проём,
Заколыхалась листва ворохами.
Мы на скамейке сидели втроём,
Мы говорили друг с другом стихами.
Недалеко над днепровской водой
Кто-то запел о любви молодой.
А от тайги до британских морей
Тёмные вышки росли лагерей.
 
 
Если бы не было этого дня,
Если бы не было этого вечера, —
Значит – и не было в мире меня,
И обо мне разговаривать нечего.
В небе заката лежит поперечина,
В ней уже мало осталось огня.
 
 
Сам себе долю бродяжную выбери
И по окольным дорогам кружись.
Но и за четверть секунды до гибели
Помни, что чудом была твоя жизнь.
 
 
Каждому встречному дереву радуйся,
Кланяйся солнцу, приветствуй дожди.
И ничего, что ты прожил без адреса,
Только ответа на письма не жди.
 
 
Всё, во что верил, и всё, за что ратовал, —
Кажется, кануло в тёмный пролом.
Может быть, ангел почтовый припрятывал
Письма твои у себя под крылом?
 
 
Вслушайся в звёздную ночь одиночества
И ничего от людей не таи:
Ангелу, может, доставить захочется
По назначению письма твои.
 

* * *

 
Привыкали мы всякую ересь
Читать на страницах газет.
Твердят, с географией сверясь,
Что я эмигрантский поэт.
 
 
Я знаю – всё стерпит бумага,
Чем люди её нагрузят.
Но если я даже бродяга,
У книг моих есть адресат.
 
 
Пускай и ухабы и встряски —
Моё кочевое житьё,
Но разве должно быть в участке
Прописано слово моё?
 
 
Иль, может быть, критик циничный
Действительно способ нашёл
В стихи мои столб пограничный
Забить, как осиновый кол?
 
 
Художника судят по краскам,
Поэта – по блеску пера.
Меня называть эмигрантским
Поэтом? Какая мура!
 

* * *

 
Гурьбою по булыжной мостовой
Сухие листья гнались друг за другом,
Да из-за веток яблони кривой
Звезда глядела на меня с испугом.
 
 
А я припоминал за пядью пядь
Всю жизнь мою и славил Божью милость,
И мне хотелось людям рассказать
О том, что на земле со мной случилось.
 
 
И жизнь мою укладывал я в стих
С паденьями, со взлётами, с грехами,
Да у меня и не было других
Причин, чтоб разговаривать стихами.
 

* * *

Он красоту от смерти уносил!

Бунин

 
Олень упал. Пробила шею пуля.
За деревом, его подкарауля,
Стояла смерть в дублёном кожухе,
В папахе старой и с ружьём в руке.
Олень хрипел и скрёб рогами пень,
И, умирая, вздрагивал олень.
Казалось, что он жаловался громко,
Казалось, что, собрав остаток сил,
Он Бунину рассказывал о том, как
Он красоту от смерти уносил,
Как жил в лесу, щипал кусты по скалам
И спал, укрывшись звёздным покрывалом.
 
 
И в тот же самый день в больнице где-то
Родился человек и стал кричать.
О нём уже заполнена анкета,
Указаны его отец и мать,
Какой в нём вес, глаза какого цвета,
Стоит на папке номер и печать.
В хранилище особого отдела
Заведено на человека дело.
И кажется, что в этой папке плотной
Весь человек упрятан как живой —
Он с метрикой, он с книжкою зачётной,
С дипломом он и с книжкой трудовой,
Он с паспортом и с воинским билетом,
Он на расправу справкам и анкетам
И бюрократам выдан с головой!
Там аккуратно сложен каждый листик,
Там человек измазан дёгтем лжи
И вывален в пуху характеристик!
И в сыске искушённые мужи
Там только ждут условленного знака,
Чтоб, шутку безобидную твою
Истолковав превратно и двояко,
Состряпать уголовную статью.
 
 
А мне бы жить и умереть оленем,
Над озером в заснеженном лесу,
Где каждый вяз могучим разветвленьем
Удерживает звёзды на весу.
Пускай всю жизнь облавы, и погони,
И ледяные ветры всех ночей,
Но только б не за проволокой в Зоне
Под отческим присмотром стукачей.
 

ПАМЯТИ СЕРГЕЯ БОНГАРТА

 
Ну вот, погостил и ушёл восвояси,
За друга в пути – мой сегодняшний тост!
Он с нашей планеты уходит по трассе
Поэтов, художников, ангелов, звёзд.
 
 
Я знаю – ему и сейчас не до смерти.
Я знаю, что смотрит он пристально вниз,
Туда, где остался стоять на мольберте
Последний набросок – прощальный эскиз.
 
 
Серёжа, мы в Киеве, в тёмной квартире.
Когда-то с тобою мы встретились здесь.
На старой газете картошка в мундире,
А в кружках какая-то горькая смесь.
 
 
И всюду подрамники, кисти, окурки,
И прямо с мольберта глядит с полотна
Парнишка в распахнутой лихо тужурке,
Склонённый в тоске над стаканом вина.
 
 
Так вот в чём искусства могучее чудо:
С такою тоскою глядит паренёк,
Таким одиночеством дует оттуда,
Что глянешь – и ты уж не так одинок.
 
 
Мы выросли в годы таких потрясений,
Что целые страны сметали с пути,
А ты нам оставил букеты сирени,
Которым цвести, и цвести, и цвести.
 
 
Еще и сегодня убийственно-густо
От взрывов стоит над планетою дым,
И всё-таки в доме просторном искусства
Есть место стихам и картинам твоим.
 
 
И ты не забудешь на тёмной дороге,
Как русские сосны качают верхи,
Как русские мальчики спорят о Боге,
Рисуют пейзажи, слагают стихи.
 

* * *

Рюрику Дудину

 
Где машина мчится за машиной
И под мост ныряет, как в провал,
Эллина в тунике с дудкой длинной
Кто-то на стене нарисовал.
 
 
Кружатся однообразно сутки,
День и ночь машины мчат и мчат,
День и ночь играет он на дудке,
Как тысячелетия назад.
 
 
Ничего, что ветры воют дико,
Что снега бегут над ним гурьбой,
Что с годами синяя туника,
Выцветая, стала голубой,
 
 
Что вблизи встаёт махиной жуткой
Небоскрёб во весь гигантский рост…
Как тебя с твоей смешною дудкой
Занесло сюда, под этот мост?
 
 
Ты о чём горюешь одиноко,
И в уединении своём,
Может быть, играешь песню Рока
Тем, кто тут мелькает за рулём?
 
 
Ты глядишь из мрака ниши узкой
И напоминаешь мне о том,
Что и я с моею дудкой русской
Оказался где-то под мостом.
 

* * *

 
Меж небом и землёю в коридоре,
Похожие на поседевших птиц,
Мои друзья и я в житейском море
Качаемся на палубах больниц.
 
 
А было путешествие отменным,
Благоговейно поклонились мы
Камням Европы, всё еще священным,
Америки увидели холмы.
 
 
Спеша путем подъёмов и обвалов,
Мы чувствуем по холоду в груди,
Что никаких других не будет палуб,
Что гавани остались позади.
 

* * *

 
Сам я толком не знаю,
Что от жизни я жду.
На подножку трамвая
Я вскочил на ходу.
 
 
Да, наверное, круто
Повернув невзначай,
Где-то сбился с маршрута
Непутёвый трамвай.
 
 
И вагон как попало
Скрежетал, громыхал
С одного перевала
На другой перевал.
 
 
Отовсюду нагрянув,
Обступили меня
Карусели каштанов
И домов толкотня,
 
 
Блёстки звёздных колючек,
Пляс осенней трухи,
Мне не выдумать лучших,
Чем вот эти стихи.
 
 
И, пожалуй, что в этом
Биография вся:
Оставался поэтом,
На подножке вися.
 

ПРИТЧА О ВРЕМЕНИ,ИЛИ РАЗГОВОР ПЕРЕД НОВЫМ ГОДОМ

 
– Ты что суетишься?
– Да вот,
Спешка к празднику, к Новому Году.
 
 
– А по мне новогодних забот
Хоть и вовсе бы не было сроду.
Что мне нового год принесёт?
Время? С вечною рифмою – бремя?!
Новый камень, что в мой огород
Зашвырнёт вероломное время?
Каждый миг, каждый времени шаг
Мне на плечи ложится поклажей,
Новый Год – он не просто мне враг,
Он командует армией вражьей.
Так зачем же, подумай, врагу
Мне устраивать пышную встречу?
 
 
– Я попробую, если смогу,
На твои обвиненья отвечу.
Знаешь, так уж издревле пошло:
Тёща всякая – зло безусловно,
И, конечно, такое же зло,
Скажем, тёща Надежда Петровна.
Ну, а бабушка, наоборот,
Теплота, доброта и забота —
Тешит сказками, песни поёт
И всегда опекает кого-то.
Только разум смущается наш,
Тут какой-то просчёт, безусловно,
Так как бабушка – это она ж,
Та же тёща, Надежда Петровна.
Да, пугает нас времени нож,
Точно ад надвигается Дантов,
Только всё ж неизменно хорош
В полночь бой новогодних курантов.
Пусть кругом всё идет ходуном
За столом с новогодним вином,
Все мы любим весёлую встряску.
Вместо тёщиных каверз мы ждём,
Что расскажет нам бабушка сказку.
 

МОНОЛОГ ПЕНСИОНЕРА

 
Всё-таки целебны
У отставки качества:
С лямкою служебной
Расквитался начисто!
 
 
Отгавкал своё, оттявкал,
Отрявкал, теперь – отставка!
 
 
Грызитесь из-за прибавки,
А я посижу на травке!
 
 
В отставке живу, в отставке
От вас и от вашей лавки,
От вашей трамвайной давки,
От канцелярской гонки —
В сторонке стою, в сторонке!
 
 
Чуть не жизнь на вас убухав,
Еле ноги уволок
От интриг, от сплетен, слухов,
От подвохов, дрязг и склок!
 
 
От клоаки свалочной
И от клики сволочной
С её привычкой лавочной
Всегда бежать за ветчиной,
Чтобы урвать добавочный
Кусок очередной!
 
 
В отставке живу, в отставке!
Кусайте друг друга, шавки!
 
 
Ставьте десять раз на дню
Друг на друга западню!
 
 
Своему коллеге ловко
Мышьяка подсыпь в стакан!
У коллеги – мышеловка,
У тебя зато – капкан!
 
 
Надевайте тёмной ночкой
На коллег удавочки!
А я нюхаю цветочки
Да сижу на лавочке!
 

* * *

 
Всё оказалось очень просто:
Я заглянул в полуподвал,
И там от Каменного гостя
Я жизнь свою застраховал.
 
 
И мне нотариус румяный,
Прощаясь, нежно руку жмёт,
Клянётся мне, что с донной Анной
Не будет никаких хлопот.
 
 
Он, с каждым годом богатея,
Ведёт успешные дела,
И даже печень Прометея
Застраховал он от орла.
 

* * *

 
В различных проявленьях бытия
Усматривал философ связь живую.
Так, например: я мыслю, значит, я,
По мнению Декарта, существую.
 
 
Тут логики несокрушимый вал,
Но верить ей не стану раболепно.
Я плохо мыслил, а существовал —
Осмелюсь утверждать – великолепно.
 
 
Как знать, на небе пятом иль седьмом,
А может быть, на небе двадцать третьем
Мы будем обладать иным умом
И логику совсем иную встретим.
 
 
И может быть, за этим звёздным рвом
Столкнёмся мы с совсем другим порядком,
И мозг, что был природы торжеством,
Слепой кишки окажется придатком.
 
 
Опять я убеждаюсь и опять,
Что жалок ум, что интеллект заносчив,
Что мир куда верней воспринимать
На глаз, на вкус, на нюх, на слух, на ощупь.
 

* * *

 
Я слушал стиха соловьиную медь,
Хотелось уметь этой медью греметь,
Но жизнь меня вкривь потащила и вкось,
А всё-таки жалко, что не удалось.
 
 
Зачем же хитрить напоследок с собой?
Будь счастлив своей эмигрантской судьбой,
На позднее чудо надеяться брось,
А всё-таки жалко, что не удалось.
 
 
Ну что же, плыви по вселенной, поэт,
Твой адрес теперь между звёзд и планет,
С землёю в разлуке и с музою врозь,
А всё-таки жалко, что не удалось.
 
 
Хотелось найти мне такие слова,
Которые так же шумят, как листва,
Чтоб солнце стихи пронизало насквозь,
А всё-таки жалко, что не удалось,
 
 
Что замыслы все разлетелись, как дым,
Что стих не согрел я дыханьем своим,
Что зря понадеялся я на авось.
А всё-таки жалко, что не удалось!
 

* * *

 
Посмотри, как торопится птица,
Видно, время и мне торопиться,
Видно, время и мне подошло
Распрямить для полёта крыло.
 
 
Посмотри, как торопится птица,
Видно, мне торопиться пора,
Закружился каштан темнолицый,
Как шаман, посредине двора.
 
 
И листва у дороги шоссейной
Все откосы усыпала сплошь,
На костлявых танцоров Гольбейна
Каждый вяз придорожный похож.
 
 
…Скоро с этого аэродрома
Ты отправишься, мой самолёт,
В неизбежный, крутой, незнакомый,
Невозвратный, последний полёт.
 

* * *

 
Где-то вверху, за холмы уходя,
Гром грохотал тяжело.
Шлёпают крупные капли дождя
О ветровое стекло.
 
 
Может быть, так же, сквозь дождь, Одиссей
В море смотрел с корабля.
Кинулась сразу махиною всей
Мне под колёса земля.
 
 
Крупные капли дождя тяжелы,
Наискось бьют по стеклу.
Сосен стволы выплывают из мглы
И уплывают во мглу.
 
 
День, поскорее приди и рассей
Этот ненастный покров.
Может быть, так же кружил Одиссей
Возле чужих островов.
 
 
Верно, казалось, что рядом встают
Стены Итаки во тьме.
Моря ночного чудовищный спрут
Ёрзал уже по корме.
 
 
С шумом и там подымались и тут
Щупальцы смерти самой.
Но хорошо, что хоть в песнях поют,
Что он вернулся домой.
 

БЕЖЕНСКАЯ ПОЭМА

Только полозы ползали…

«Слово о полку Игореве»

1

 
Сколько тут бабахано!
Сколько бомб убухано!
Динамитом вспахана
Половина Мюнхена.
 
 
Пролетают сизые
Голуби над Изаром,
А вода-то в Изаре
Зеленеет бисером.
 
 
А вокзал – как выводы
Из войны законченной:
Окна все повыбиты,
Двери заколочены.
 
 
В реку остов башенный
Рухнул, как подкошенный.
Рядом с крыши крашеной
Черепица сброшена.
 
 
Гневно разворочена
Мостовая миною,
Кошка озабоченно
Крадется руиною.
 
 
И трубит в пробоины
Ветер неприкаянный.
А казарм настроено
Сколько по окраинам!
 

2

 
Корпуса бетонные —
Кто ж внутри содержится?
А перемещённые
Беженцы-отверженцы.
 
 
Кто с узлом-периною,
Кто с кошёлкой кожаной.
Помещенья длинные
Сплошь перегорожены.
 
 
А за одеялами,
А за полотенцами —
Семьи с годовалыми
Шумными младенцами.
 
 
В эти годы гиблые
Разные есть беженцы:
Кто читает Библию,
Кто в железку режется!
 
 
Этот – на гектографе
Издаёт известия,
Там – девчонку до крови
Бьёт мамаша-бестия.
 
 
Тут поэт из Чехии
В творческом наитии
Воспевает некие
Важные события.
 
 
Те включили резкую
Музыку приёмника,
Чтоб за занавескою
Нежничать укромненько.
 
 
А в углу подвыпили
Старых два деникинца, —
Им ещё с Галлиполи
Не впервые мыкаться.
 
 
И казарма кажется
Вечерами страшною
Согнутой под тяжестью
Вавилонской башнею.
 

3

 
Я хожу оборванный,
В мятой шляпе фетровой.
Недотёпа форменный,
Хоть мозги проветривай!
 
 
Лирик, у которого
Ничего не пишется.
Да, судьба мне здорово
Прописала ижицу!
 
 
К черту амфибрахии,
Дактили, анапесты!
В лагере неряхою
Выгляжу растяпистой.
 
 
А стихи давнишние
Все в ведро помойное
Выкинуты! (Лишнее
Дело, беспокойное!)
 
 
Негде стать на якоре.
Чувствую заранее,
Что погибну в лагере
Где-нибудь в Германии.
 
 
Нечисть эмведистская,
Точно псы легавые,
По Европе рыская,
Налетят облавою!
 
 
Угрожают выдачи!
Нансеновским паспортом
Запасайся – иначе
Попадешься аспидам!
 
 
Чтоб избегнуть жребия
Этого проклятого, —
Вру, что жил я в Сербии
До тридцать девятого,
 
 
В эти дни преступные
Дышит всё подделкою —
И подделкой крупною,
И подделкой мелкою…
 
 
Девушка учтивая,
Перышком поскрипывай
И печать фальшивую
Ставь на справке липовой!
 

4

 
Постоял у корпуса.
Самокрутку выкурил.
Холм полночный сгорбился,
Как в походе Игоря.
 
 
За холмом-то половцы.
Так и ждут, чтоб вылезти.
Слышится, как полозы
Ползают, извилисты.
 
 
Не слыхать ни голоса
Птицы, ни собачьего
Лая, – только полозы
Проползают вкрадчиво.
 
 
Только близко половцы
С копьями и с луками.
А казарма полнится
Яростными слухами.
 
 
Что сосед вполголоса
Говорит – не вынести.
По казарме полозы
Ползают, пружинисты.
 
 
Слух за слухом тужится
Сердце обволакивать,
Чтоб в поту от ужаса
Среди ночи вскакивать.
 

5

 
Время ураганное,
И бывает всякое…
Жизнь у нас престранная,
Жизнь у нас двоякая!
 
 
В мыслях безалаберно.
Что же с нами станется?
(А в театре лагерном
Ставят «Бесприданницу».)
 
 
Завтра, может, за ноги
Выволокут недруги.
(Курсы по механике,
Курсы по электрике.)
 
 
Завтра яму выроют,
Сгинешь смертью лютою.
(Кто-то спекулирует
В лагере валютою.)
 
 
В коридоре – дамочки
Голосок взволнованный
Перед детской ванночкой
С сельдью маринованной.
 
 
Там торговля шумная —
Вмиг селедка кончится!
(Время хоть и чумное —
Пировать нам хочется!)
 
 
То этаж казарменный
Или круг то адовый?
Небо светозарное
К нам ты не заглядывай.
 

6

 
За стеной казарменной,
Где пустырь заброшенный, —
Куст дрожит обшарпанный,
Куст дрожит встревоженный.
 
 
Дальше, за канавою —
Кинутая, бренная,
Сломанная, ржавая
Техника военная.
 
 
Крылья самолётные
Утонули в клевере.
Птица беззаботная
Свищет на пропеллере.
 
 
Остов от «мерседеса»
С острыми останками,
Где «мерседес» сверзился
В ров противотанковый.
 
 
Сгнившее сидение
С выдранной пружиною.
Тонкие сплетения
Свиты паутиною.
 
 
Колесо орудия
Из травы возносится.
А кругом безлюдие.
Птиц многоголосица.
 

7

 
В поисках сокровища
Хлам переворачивай!
Для мальчишек что ещё
Может быть заманчивей?
 
 
И нашли два мальчика
Среди хлама мятого
Что-то вроде мячика,
Но тяжеловатого.
 
 
Да беда с ребятами:
Слишком любознательны.
Что внутри запрятано?
Вскроют обязательно!
 
 
И железкой крепкою
Между створок чиркая,
Вклинивались щепкою,
Точно растопыркою.
 
 
Как ударит зарево
Среди поля голого!
Витеньке Трубарову
Размозжило голову.
 
 
Кровь на камни вытекла.
Он лежит не двинется.
А всего-то Витеньке
Было лет одиннадцать.
 
 
……………………………
 
 
На земле взъерошенной
Вечно неурядица.
Жизни рано скошенной
След легко теряется.
 
 
Но и годы-мамонты
Поступью не выбили
У меня из памяти
Этой скорбной гибели.
 

НЬЮ-ЙОРК – ПИТСБУРГ

А. и Л. Ржевским

 
Сегодня новый замысел возник.
Возможно, что последняя из книг.
(Какая-то должна же быть последней!)
Когда тебе уже за шестьдесят,
То дни большими звёздами висят
И падают за крышею соседней.
 
 
Немедленно стихами стать должно
И то, что я сейчас гляжу в окно
Автобуса, и эта автострада,
И вереница мчащихся машин,
И клёны, и летящие с вершин
Десантные отряды листопада.
 
 
В Нью-Йорке я провёл четыре дня.
Там было выступленье у меня.
Читал стихи на вечере Литфонда.
Нью-йоркская знакомая толпа.
Со всех помоек мира шантрапа
По улицам ползла, как анаконда.
 
 
Я, несмотря на всё, люблю Нью-Йорк!
Меня всегда приводит он в восторг —
И день и ночь меняющийся город.
И всё с тобой случиться может тут,
Тебя вознаградят и вознесут,
И за нос проведут и объегорят!
 
 
А в Гринвич Вилидж перемен полно!
Но эти банки, лавки и кино
Ответного не вызовут рефлекса
В душе. Но, как и тридцать лет назад,
Я ресторан О.Генри видеть рад,
Он неизменен – чинный храм бифштекса.
 
 
Тут переулок загибался вбок,
А на углу был винный погребок.
Над баром – свет рассеянно-нерезкий.
Соседка возбуждала интерес
Во мне, и узких глаз её разрез
Напоминал египетские фрески.
 
 
Я с ней заговорил, не помню как,
Я был тогда беспечный холостяк,
И всё произошло довольно странно:
Я очень скоро перебрался к ней,
А после – страшно вспомнить, сколько дней
Я вырывался, словно из капкана.
 
 
Теперь всё это мохом поросло.
Как быстро сердце забывает зло,
Но ослепленья миг незабываем.
И в Гринвич Вилидж думал я о том…
Мне захотелось вновь увидеть дом,
Что для меня и адом был, и раем.
 
 
Но дома я того не отыскал.
Там высится теперь на весь квартал
Многоквартирный улей из бетона.
Пора привыкнуть, что таков Нью-Йорк,
Он с прошлым договоренность расторг,
Ему плевать, что было время оно.
 
 
Всё новое Нью-Йорку по нутру.
Нью-Йорк ведёт азартную игру,
И у него всегда припрятан козырь.
Что памятник, театр иль музей?
Таких Нью-Йорк не ценит козырей,
Есть у Нью-Йорка козырь свой – бульдозер!
 
 
Вот дом, в котором помещался суд.
Сейчас его с лица земли снесут,
И кажется таким он беззащитным.
Вся внутренность его обнажена,
Парадная, передняя стена
Обрушена тараном стенобитным.
 
 
Но здание тут выстроят опять,
И сотни будут по стенам стоять
Компьютерных игрушек электронных.
Знай только не жалей четвертаков!
Там на экранах битвы огоньков
Лиловых, синих, красных и зелёных.
 
 
А вот Нью-йоркский университет.
Всё тот же вход, всё тот же в окнах свет.
И прошептал я: здравствуй, Альма Матер.
Во мне ещё тот полдень не погас,
Когда за тем окном в последний раз
Передо мной сидел экзаменатор.
 
 
А в Вашингтонском сквере – всякий люд,
Целуются, читают книги, пьют…
На скамьях и богема, и босота.
Тот ходит по фонтану колесом,
Тот дует в дудку, там девчонка с псом
Идёт сквозь триумфальные ворота.
 
 
Тут уличные выставки в ходу.
Художники Нью-Йорка раз в году
Сюда несут пейзажи, натюрморты,
Портреты (уголь, масло, казеин),
И целый день толпятся у картин
Ценителей задумчивые морды.
 
 
Я исходил тут всё и вкривь и вкось,
Но, признаюсь, мне редко довелось
Наткнуться на абстрактные полотна.
Тут пишут по традиции скорей.
Владельцы знаменитых галерей
Такое выставляют неохотно.
 
 
А рядом, в двух шагах, живёт мой друг.
(Моих друзей сужающийся круг!
Осталось только несколько последних!)
Так о хорошем друге почему б
Не рассказать? Он страстный жизнелюб
И необыкновенный собеседник.
 
 
И в нем каких талантов только нет!
Блистательный литературовед,
Писатель обаятельный и критик…
К тому ещё добавлю, что мой друг
Феноменально подсекает щук,
Умеет артистически ловить их!
 
 
Увидевши внушительный улов, —
Посредственный любитель-рыболов, —
Я жгучую испытываю зависть,
Кляну себя, и леску, и блесну!
(Но тут я с облегчением вздохну,
С последней рифмой кое-как управясь!)
 
 
Мой друг – уже профессор отставной,
Но, несмотря на годы за спиной,
Ещё он – увлекательнейший лектор.
Хоть никакой не Геркулес-силач,
Но пьёт он этот окаянный «скатч»,
Как пили боги греческие нектар!
 
 
Бывало, что в иные вечера
Сцепляла нас азартная игра,
Являвшаяся отдыхом особым
И для него, и для его жены,
И для меня – мы все заражены
Неизлечимо карточным микробом!
 
 
Как хорошо, проигрывая вдрызг,
Пойти на риск, на идиотский риск
Нахального, отчаянного блефа,
Когда паршивой пары даже нет,
А на руках туз пик, король, валет,
Семёрка и какая-нибудь трефа.
 
 
Забрался в дебри я с моим стихом,
Читатель! Может быть, и не знаком
Ты с покером, да и какое дело
Тебе копаться в том, какая масть
Досталась мне или какая страсть
Моей душой азартной овладела!
 
 
Автобусные стёкла всё темней.
Дорога всё темнее. И по ней
Бегут, бегут, бегут автомобили…
Опять всю ночь перед окном сиди,
Опять Нью-Йорк остался позади —
Нью-Йорк, в котором мы когда-то жили.
 
 
…Военный транспорт «Генерал Балу»
К Нью-Йорку плыл сквозь утреннюю мглу.
И вдруг, вонзаясь в небеса упрямо,
Возникли небоскрёбы. Видел я,
Как в небо, сердце города, твоя
Угластая впилась кардиограмма.
 
 
О Боже, как мне было тяжело!
Всё нищенское наше барахло
Осматривала тщательно таможня.
Как, от стыда сгорая, я стоял
Над ворохом потёртых одеял —
Пересказать словами невозможно.
 
 
А там, глядишь, – пройдет ещё дней шесть –
И у меня уже работа есть:
Я мою пол в каком-то ресторане.
Жизнь начинаю новую мою.
По вечерам я в баре виски пью
И в лавке накупаю всякой дряни.
 
 
За первый мой американский год
Переменил я множество работ,
И думаю теперь, что для закалки
Характера – всё это хорошо,
И даже я доволен, что прошёл
Бесчисленные потовыжималки.
 
 
Меня и в мастерскую занесло,
Где я цветное склеивал стекло,
Изготовляя брошки и серёжки.
А раз попал я в транспортный отдел
Гостиницы, где целый день сидел
За загородкой в крошечном окошке.
 
 
А вот я, полуголый, у станка
Стою, и пота льёт с меня река.
Из плотнопрорезиненной пластмассы
Там, посреди ужасной духоты,
Я надувные делаю плоты
И надувные делаю матрасы.
 
 
А раз, мне год удачный подарив,
Меня служить устроили в архив,
Где было дела, признаюсь, немного,
Я на железных полках расставлял
В порядке алфавитном матерьял
И карточки писал для каталога.
 
 
Когда привык ты к жизни кочевой,
Когда терять работу не впервой
И перемены всякие не внове,
И ты чудес не ждёшь, – тогда нет-нет
Да и придёт удача: десять лет
Я проработал в «Новом Русском Слове».
 
 
Обычай, надо полагать, таков,
Что очень много всяких чудаков
Среди редакционного состава.
Уже не позабуду я вовек
Моих обворожительных коллег,
Что отличались странностями нрава.
 
 
Не просто стар, а допотопно стар,
Сутул, высок, подтянут, сухопар
Был Поляков – редактора помощник.
Статью любую сократить был рад
И прозывался потому «Сократ».
Он был сторонник выражений мощных!
 
 
Мы, по столу удары кулаков
Заслыша, знали – это Поляков!
Для устрашенья прочих джентльменов,
Бывало, раздражительный старик
Подымет нечленораздельный крик,
А то и крик с упоминаньем членов.
 
 
Зато, что вспомнить – было старику:
Знавал он многих на своём веку,
Лет семьдесят в газетах проработав,
Встречал он замечательных людей.
От Ромула и вплоть до наших дней
Знал тьму литературных анекдотов.
 
 
Был при газете книжный магазин.
Мартьянов в нём хозяйничал один,
Обслуживал весь день библиоманов.
Когда не приходил уборщик-негр,
Из глубины редакционных недр
– Где Чернышевский? – спрашивал Мартьянов.
 
 
Мартьянов был всегда невозмутим,
И даже если пререкался с ним
Какой-нибудь рассерженный наборщик…
В нём чувствовался русский офицер.
Он был когда-то боевой эсер
И революционный заговорщик.
 
 
Участвовал и в покушеньи он
На Ленина, и был приговорён
К расстрелу, и бежал из-под расстрела,
С Мартьяновым я ездил на залив,
Мы, лодку от причала отвалив,
Рыбачили часами осовело.
 
 
В иные дни казалось, что народ
Редакцию на абордаж берёт,
Толпою неожиданно нагрянув.
Но как бы ни бурлила жизнь ключом,
Кто к нам бы ни входил – «А ваша в чём
Проблема?» – громко спрашивал Мартьянов.
 
 
А от меня чуть-чуть наискосок —
Машинка Вороновича. Высок.
Породист, сразу видно – из холёных…
Теперь он стар и на исходе сил.
Во время революции он был
Одним из возглавителей зелёных.
 
 
В пятнадцать лет он при дворе был паж,
Но обуяла боевая блажь,
И убежал он воевать с микадо.
Видать, в такой попал он переплёт,
Что с той поры все годы напролёт
Он воевал с кем надо и не надо.
 
 
Я слышал не один его рассказ
О том, как в стычках с красными не раз
Он попадал в смертельную засаду.
Но чудом он уцелевал в бою,
И даже раз за голову свою
Он умудрился получить награду.
 
 
Вся жизнь его похожа на роман.
Не знаю – у грузин или армян
Он был министром, и небесталанным.
Всё это увлекательно весьма.
Я верю в то, что будущий Дюма
Займется этим русским д'Артаньяном.
 
 
В те времена ещё Андрей Седых
Ходил, как говорится, в молодых,
И баловала жизнь его успехом.
К нам приезжал он словно на гастроль —
Короткую свою исполнит роль
И исчезает весело, со смехом!
 
 
Увы, журналистический микроб
Не оставляет жертв своих по гроб.
В кого залез он – те уже отпеты!
Седых, что был когда-то балагур,
Делами озабочен чересчур
С тех пор, как стал хозяином газеты.
 
 
Смешинка промелькнёт по временам
В его глазах, напоминая нам,
Что прежний в нем Седых ещё не умер.
При встрече я его услышу смех,
А иногда и в деловом письме
Блеснёт его феодосийский юмор.
 
 
Но где б ни сколотил он свой очаг —
В Париже иль Нью-Йорке – он крымчак!
Неистребима юность в человеке,
И юношеский мир неистребим.
И жив ещё в его рассказах Крым —
Фонтанчик… запах кофе… чебуреки…
 
 
За окнами фонарь сверкнул во мрак,
На миг ударив светом в буерак,
И катится автобус быстро с горки.
Уже давно бы следовало спать,
Но живо представляю я опять
Моих друзей, оставшихся в Нью-Йорке.
 
 
Сапронов Анатолий. Часто с ним
За шахматами вечером сидим.
(А в Питсбурге, увы, играть мне не с кем!)
Уже не помню я, который год
Он мне, шутя, ладью даёт вперед —
И всё-таки выигрывает с блеском!
 
 
Он мог бы стать гроссмейстером. Но дар
Его созрел в те дни, когда разгар
Военных действий всё попутал в мире.
А Толя был тогда в расцвете сил,
И чемпиона Чехии он бил,
И в Венском он участвовал турнире.
 
 
И с Толей в Гринвич Вилидж я бывал,
Когда уютный шахматный привал
Устроил там покойный Россолимо.
Над досками склонённых сколько лиц!
Пьют кофе, курят да играют блиц!
И плавают над ними клубы дыма.
 
 
Бывало – Россолимо подойдет.
(Он был волшебник шахматных красот,
И с Толей за доской они встречались.)
Он только на фигуры поглядит —
И самых верных жертв, атак, защит
Он тут же демонстрирует анализ.
 
 
Он был прекрасным шахматным бойцом —
И вдруг вообразил себя певцом!
Да, все мы склонны к странным переменам!
Посмотришь – путь у каждого петлист.
Ну для чего чудесный шахматист
Становится певцом обыкновенным?
 
 
Мне хочется как можно быть точней:
Есть комната – сейчас пишу я в ней,
А есть ещё автобус, о котором
Пишу. Раздался в комнате звонок —
И про автобус я писать не мог.
Был занят телефонным разговором.
 
 
Автобус пробегает по шоссе.
Какие мы притихнувшие все! —
Во тьме всегда испытываешь робость.
Но вот автобус выскочил на мост —
И как летит ракета среди звёзд,
Так к фонарям моста летит автобус.
 
 
Ну вот – опять – с потерей примирись!
Узнал я новость грустную: Борис
Нарциссов умер только что от рака.
Назад в стихи! Скорей в стихи назад
От всех смертей – и тех, что предстоят,
Подальше от кладбищенского мрака.
 
 
Искусство – как его ни назовёшь —
Оно всегда спасительная ложь,
Что помогает жить. Искусство – схватки
Со смертью, где-то спрятавшейся там…
Вчера плелась за нами по пятам,
Сегодня наступает нам на пятки.
 
 
И мне, Борис, поможет жить твой стих.
Кикимор, свещеглазников твоих,
Твоих уродцев необыкновенный
Парад не прекращается! И впредь
Мигуеву-Звездухину гореть
На небе поэтической вселенной.
 
 
Вот фонари проносятся гурьбой,
И мысли осаждают вперебой,
От каждого толчка разнообразясь.
Мне вспомнилась картина – на губах
Как эхо отозвалось – Голлербах!
Еще один нью-йоркский мой оазис.
 
 
Зайдёшь к нему – и с чуткостью антенн
Навстречу наклоняются со стен
Угластые бока, зады и шеи.
Но и зады, и шеи, и бока
Со временем уйдут наверняка
Из мастерской во многие музеи.
 
 
Художник баров, пляжей, пустырей
И девок, что стоят у фонарей
В компании каких-то щуплых типов.
А вот старик, что всеми позабыт,
И так остекленело он глядит,
Как будто бы совсем из жизни выпав.
 
 
Как этот вид нью-йоркский мне знаком!
Старуха на скамье в саду с кульком,
Собачка возле ног её присела.
А вот среди вагонной толкотни
Влюблённые – они совсем одни,
Ни до кого на свете нет им дела.
 
 
Мне кажется всегда, что Голлербах
Рисует где попало, второпях,
В толкучке остановок и обжорок.
Но он, своё средь давки отыскав,
Становится по-доброму лукав,
Становится по-озорному зорок.
 
 
Посмотришь на его огромных баб —
И думаешь, что каждая могла б,
Зачавши, разрешиться великаном.
Их груди, ляжки, локти и зады
Обыгрывает он на все лады
И нам их преподносит крупным планом.
 
 
Взглянул – и дух захватывает аж!
Казалось, на холсте вечерний пляж
На океанском воздухе настоен!
А что он там с телами навертел!
Мне нравится, что в поворотах тел
Он чуточку бывает непристоен.
 
 
Я восхищался новым полотном:
Певичка в ресторанчике ночном
У микрофона высветлена резко.
Я, впечатленью подведя итог,
Скажу, что фантастический цветок
Взошел на грунте грусти и гротеска.
 
 
Но вдруг – толчок, потом опять толчок –
И света станционного пучок
Ударил об автобусные стёкла.
Рассвет обозначается едва.
Я в городе, где от дождей листва
Обвисла, потемнела и намокла.
 
 
Ну что ж, – бери свой чемодан, неси
До первого свободного такси,
А встречи, впечатления, дорогу —
Спрячь в памяти.
…Сейчас мы завернём.
Я вижу белку на окне моём.
Подъехали. Я дома. Слава Богу.