Текст книги "Собрание сочинений в 2-х томах. Т.2: Стихотворения. Портрет мадмуазель Таржи"

Автор книги: Иван Елагин

Иван Елагин
Собраний Сочинений в двух томах
Том второй.
Стихотворения.
Портрет мадмуазель Таржи.

ПОД СОЗВЕЗДИЕМ ТОПОРА

* * *

 
Выходит – ошибся я малость,
Пустым оказался билет.
А мне почему-то казалось,
Что я настоящий поэт.
 
 
Я думал, что все вы придёте
Расхватывать строк вороха,
Качаться на спаде и взлёте,
Вздыхать на ухабах стиха.
 
 
Но критик чужого пошиба,
Моих не читающий книг,
Со мной не миндальничал, ибо
В статье заявил напрямик,
 
 
Что я неудавшийся лирик,
Что стих мой давно не у дел
Что ветер сатиры до дырок
Стихи мои все просвистел!
 
 
И он, доказательства ради,
Представил фигуру мою —
Как глупо стою на эстраде,
Как руку в пространство сую.
 
 
Не первый удар, не последний,
Чего не бывает в пути!
Бывают удары заметней,
Бывают и хуже статьи.
 

* * *

 
Человек был кроток, тих.
Улыбался за двоих.
А потом вдруг осерчал,
Почернел и отощал.
Стал он пугалом вороньим,
И его мы похороним.
 
 
Не спеша идут куда-то
По дороге два солдата.
Напевают без забот.
А убьют их через год.
Мне живется очень кисло,
Я ни в чем не вижу смысла.
Смысла нет в моих стихах.
Я пишу их впопыхах.
 
 
Неожиданно нагрянув,
Смерть нас гонит, как баранов
На продажу гонят гурт.
Дичь. Нелепица. Абсурд.
Оттого и эта строчка
Обреченностью горда,
Как прощальный взмах платочка
Из вагона в никуда.
 

* * *

 
Обдало меня время печальной волной.
Я мальчишкою в комнате рос проходной.
За комодом, где спал я, всю ночь надо мной
Занавеска дышала сквозною стеной.
 
 
Где-то там, если в прошлое ехать назад,
И трамваи звенят, и деревья шумят,
Гомонят и щебечут родные миры —
Проходные дворы, проходные дворы.
 
 
Я и сам оказался такой проходной.
За страною страна пронеслась стороной.
Сколько встреч наносных, поездных, проездных!
Сколько женщин в дороге я знал проходных!
 
 
Сколько с вами носился и маялся я,
Проходные враги, проходные друзья!
Сколько громких имен, сколько слав проходных
Довелось повидать на дорогах земных!
 
 
Сколько раз мне поэт попадался такой,
Что пройдет с проходною своею строкой,
Потому что сердца задевают едва
Проходные слова, проходные слова…
 

* * *

 
Негодуем, тоскуем, хохочем
И стареем у чайных столов.
Об искусстве шутя, между прочим,
Скажем нехотя несколько слов.
 
 
Пусть сравненье покажется грубым –
Расставаться не хочется с ним:
Разговаривать много не любим
Мы про женщин, с которыми спим.
 
 
Разговаривать– критиков дело.
Заприметивши издалека,
Обсуждать начинают умело
Грудь, прическу, колени, бока.
 
 
И трезвонят, чтоб было им пусто!
Им легко языками молоть…
Кожей мы ощущаем искусства
Золотую, горячую плоть.
 
 
И пускай они пишут и пашут
На просторах газетных полей!
Им оно только ручкой помашет,
Ну, а нам – нарожает детей.
 

* * *

 
Не надо слов о смерти роковых,
Не надо и улыбочек кривых,
И пошлостей, как пятаки потёртых.
Мы – тоненькая плёночка живых
Над тёмным неизбывным морем мёртвых.
 
 
Хоть я и обособленно живу, —
Я всё же демократ по существу,
И сознаю: я – только единица,
А мёртвых – большинство, и к большинству
Необходимо присоединиться.
 

* * *

 
He в строчке хорошей тут дело,
Не в строчке плохой,
А в том, чтоб душа молодела
От корки сухой,
 
 
А в том, чтобы нищенской стайкой
Плетясь, облака
Тебе бы как теплой фуфайкой
Согрели бока.
 
 
И вовсе неважно, что мало
Ты мир понимал,
Но лужа тебе просияла,
Как лунный опал.
 
 
Но ветка тебе постучала
В окно поутру,
Но птица тебе одичало
Кричит на ветру,
 
 
И ты по вечернему логу
Идешь холодком,
И дерево машет в дорогу
Зеленым платком.
 
 
И что там какие-то тайны —
Секрет мастерства, —
Пусть будут, как звезды, случайны
Ночные слова,
 
 
Пусть падают криво и косо
В овраги стиха, —
Вот так же летят под колёса
Листвы вороха.
 
 
Но помни, что с болью, со стоном,
Как грех на духу,
Вот так же слова исступлённо
Отдашь ты стиху,
 
 
Но помни, что ты настоящий —
Лишь всё потеряв,
Что запах острее и слаще
У срезанных трав,
 
 
Что всякого горя и смрада
Хлебнешь ты сполна,
Что сломана гроздь винограда
Во имя вина.
 

* * *

 
Все города похожи на Толедо,
Когда глядишь на них с горы сквозь рощу,
Как будто входишь в полотно Эль Греко.
Сперва я это в Киеве заметил,
А много лет спустя увидел в Бронксе.
Теперь таким же показался Питсбург.
Таким же ты с горы увидишь город,
В котором я когда-то жил и умер.
 
 
Мой друг-художник как-то из Толедо
Привез мне связку шпаг миниатюрных,
Которыми берут кусочки сыра:
Толедское изделье для туристов.
 
 
Похожие на зубочистки шпаги,
В альбоме репродукции Эль Греко,
В какой-то книжке стены Алькасара —
Вот всё, что мне известно про Толедо.
 
 
Но я с Толедо, очевидно, связан
Домашним чем-то, будничным, привычным,
Как будто половину жизни прожил
Я в городе, который нарисован.
 

* * *

 
Вон человек идет.
И он зайдет в аптеку.
Понадобился йод
Внезапно человеку.
 
 
Всё так, и всё не так.
Там в тишине аптечной
В дверях стоит чудак
Трагически беспечный.
 
 
И серебро, и медь
Уплатит он кассиру,
Чтоб пузырек иметь
И унести в квартиру.
 
 
Всё так, и всё не так.
Как на большую льдину
Упал луны медяк
В аптечную витрину.
 
 
В рассеянности он
Порезал палец в ванной,
Он несколько смущён
Царапиною странной.
 
 
Всё так, и всё не так,
И где-то в сердце самом
Стучит: тик-так, тик-так —
То кровь шумит по шрамам.
 
 
Он осторожно йод
Накапает на ранку
И бережно заткнёт
Он пробочкою склянку.
 
 
Всё так, и всё не так.
Попробуй, с роком сверься.
Какой-нибудь пустяк —
И разорвется сердце!
 
 
И кончится всё так:
Обычным некрологом
О том, как шел чудак
По жизненным дорогам.
 
 
Всё так, и всё не так.
Всё кончится взрывною
Куда-то в вечный мрак
Катящейся звездою.
 

* * *

 
Не была моя жизнь неудачей,
Хоть не шел я по красным коврам,
А шагал, как шарманщик бродячий,
По чужим незнакомым дворам.
 
 
Только – что бы со мной ни случилось,
А над жизнью моей кочевой
Серафима стоит шестикрылость,
А не дача и сад под Москвой.
 
 
Как доходит до славы – мы слабы.
Часто слава бывает бедой.
Да, конечно, не худо бы славы,
Да не хочется славы худой.
 
 
Полетать мне по свету осколком,
Нагуляться мне по миру всласть
Перед тем, как на русскую полку
Мне когда-нибудь звездно упасть.
 

НЕЧТО ВРОДЕ СЦЕНАРИЯ

 
Всё держится на принципе простом:
Неважно, за какой берусь предмет —
Высокий или низкий, – дело в том,
Какой я на предмет бросаю свет.
 
 
Вот телеграфный столб вобью в строку,
И лист газетный брошу на панель,
И ветром этот лист проволоку
По улицам за тридевять земель.
 
 
А сам пойду плясать вокруг столба
Иль тихо прислонюсь к нему в тоске.
Кто знает, может быть, моя судьба
В том по ветру несущемся листке.
 
 
А если мне всё это надоест —
Столб вырву, лист газетный подожгу,
Могу какой угодно сделать жест,
Совсем без жестов обойтись могу.
 
 
Так просто – декорации все снять —
И в черных сукнах ночи я опять.
 
 
Я попрошу художника сперва
Подвесить очень низкую звезду,
Чтоб замерцала под звездой трава.
Я по дороге издали иду.
 
 
Всё ближе подхожу я к фонарю,
Дрожащему у крайнего двора.
Вот подошел и на фонарь смотрю —
Теней и света резкая игра.
 
 
Внезапно освещается на миг
Передо мной дорога впереди.
Всё сотрясает сумасшедший крик,
Загрохотавший из моей груди.
 
 
Немедленно я погасил звезду,
И камнем разбиваю я фонарь.
Я по дороге этой не пойду.
Уже я шел по ней когда-то встарь.
 
 
Из глубины всплывает крупный план.
Вверху лицо огромное горит.
Я узнаю себя. Слегка я пьян,
Без галстука, нечесан, непобрит.
 
 
Еще мгновенье – и вода везде.
Лицо мне заливает водопад.
Лицо мое теряется в воде.
Потоки мчатся, пенятся, шипят.
 
 
Вот девушка, на плоский камень сев,
Босые ноги в воду опустив,
Глядит, как водопад бросает в гнев,
И думает, как в гневе он красив.
 
 
Не знаю, как я оказался с ней.
Не слышно слов – кругом шумит вода.
В лесу, на водопаде, средь камней,
Мы, встретившись, простились навсегда.
 
 
Я от нее ушел в далекий год.
У города такой печальный вид.
На город бомбу бросил самолёт,
И эта бомба всё еще летит.
 
 
Но вот упала, всё разворотив,
На полквартала расплескавши дым.
Но это был такой волшебный взрыв,
От взрыва сразу стал я молодым.
 
 
А девушка ушла в небытиё.
Она тогда еще не родилась.
Еще на свете не было её
В тот год, как бомба та разорвалась.
 
 
Нам вместе молодыми не бывать!
Зачем же ты пришла на водопад?
Зачем же в этой пьесе мы опять,
Где говорят и любят невпопад?
 
 
Я режиссера столько раз просил
О том, чтоб мне переменили роль,
А эту исполнять нет больше сил,
Не вынесу я больше эту боль.
 
 
Я слышу – песни русские поют,
Поют и пьют стаканами вино,
И крупным планом несколько минут
Мое лицо с боков освещено.
 
 
И я слова чужие говорю
И жесты повторяю не свои,
И я тянусь куда-то к фонарю,
Куда-то в водопадные струи,
 
 
Куда-то в завтра и в позавчера, —
Я слышал, что игра такая есть:
Во времени проделана дыра,
Чтоб в прошлое и будущее влезть.
 
 
Я одновременно и там и тут,
Я существую завтра и давно,
Я слышу – песни русские поют,
Поют и пьют стаканами вино.
 
 
И снова режиссера я прошу
О том, чтоб мне переменили роль,
И я вино стаканами глушу
И алкоголем заглушаю боль.
 
 
Рулетки завертелось колесо,
И кто-то выкликает номера,
И я по траектории косой
Лечу из послезавтра во вчера.
 
 
И я опять пришёл на водопад,
И я опять под фонарём стою,
Я возвратился в прошлое назад,
Я возвратился в молодость мою.
 
 
Но иногда мы всё-таки вдвоём —
В мечтах, в воспоминаниях и в снах.
В пространстве том же самом мы живём,
Но я и ты – мы в разных временах.
 
 
Я по траве светящейся иду,
Свод надо мной натянут голубой.
В Мариенбаде в будущем году
Мы, может быть, увидимся с тобой!
 

* * *

 
В государстве великих разлук ходовая монета – пространство.
Начинают с того, что кладут между мной и тобою моря.
Проходи по чужим городам, под чужими созвездьями странствуй
И как в шахте глубокой томись в непочатых слоях словаря.
 
 
А еще через несколько лет только праздники помнишь и флаги,
И в воскресном театре души мемуарные фильмы идут.
Заливает, как темной водой, котловины твои и овраги,
Заливает пространства твои колокольного времени гуд.
 
 
За последней березой закат истончается желтой полоской:
Это занавес ночи на нас опускает свою бахрому.
Как ни горько признаться, а всё ж оказалась земля моя плоской.
И я вместе с театром моим уплываю куда-то во тьму.
 
 
Нет, не родину страшную я потерял в суматохе вокзальной, —
Из-под лапищ ее никуда не уйти мне со словом моим, —
А кусочек пространства, где я на поверхности мира зеркальной
На рассвете июльского дня отражением плыл молодым.
 
 
В уцелевших просторах моих ветер времени дует по строчкам,
И я целую жизнь напролет от себя самого ухожу,
И разбитое зеркало я всё пытаюсь сложить по кусочкам,
И всё кажется мне, что себя я из этих кусочков сложу.
 

* * *

Сергею Бонгарту

 
Кривая ветвь совсем не за ограду,
А протянулась во вчерашний день
За птицею, которая по саду
Рассыпала рулады дребедень,
 
 
За птицей, упорхнувшей в день минувший!..
 
 
И сказочно и празднично и страшно,
Как будто мы на части время рвём,
Когда живой кусок из тьмы вчерашней
Выламываем кистью иль пером.
 
 
Как будто время трескается с хрустом,
Как будто всё идет наоборот,
И при волшебном фонаре искусства
Из будущего прошлое встаёт.
 
 
Снег столько раз ложился на карнизе,
И сколько раз седой была трава,
А вот Наташе на твоем эскизе
Всё те же солнечные двадцать два!
 
 
И в юности моей, во время оно,
Когда ещё писалось горячо —
В стихах звезда сорвалась с небосклона
И до сих пор летит она ещё.
 
 
Когда-нибудь из сумрака столовой
Я прямо в твой пейзаж перешагну —
На озеро, где по воде лиловой
Ты чайной розой расплескал луну,
 
 
Войду туда, где в бешеном нахлёсте
Светящиеся влеплены мазки.
И непременно ты заглянешь в гости
Когда-нибудь ко мне, в мои стихи.
 

* * *

Как им заплатит воля равновесья?

Гумилев

 
А называют землю Колыма.
(Того убили, тот сошел с ума.)
 
 
А есть еще другая – Воркута.
(Не сыщешь ни могилы, ни креста.)
 
 
Под снегом примиряющим России
Вповалку спят чужие и родные.
 
 
А где-то в дальних США, за океаном,
Есть кладбище с названием престранным.
 
 
Есть кладбище. Животные на нём
В своих могилах спят последним сном.
 
 
Вот памятник, заботливой рукою
Воздвигнутый над свинкою морскою.
 
 
А вот мемориальная плита
Над прахом незабвенного кота.
 
 
А рядом что-то наподобье раки
С останками возлюбленной собаки.
 
 
И вот теперь раздумываю здесь я
О гумилевской воле равновесья.
 
 
А на уплату равновесья хватит?
Или оно, смеясь над нами, платит
 
 
За ужас общей ямы с братской давкой
Плитою намогильною над шавкой?
 

* * *

 
Опять кругом слезливая зима.
От непрестанно гаснущих снежинок
Стоят, как маслом вытерты, дома,
Как будто ряд переводных картинок.
 
 
На западе – разваренный крахмал
С вишневой растекающейся пеной.
Мне кажется, что Бога замещал
Какой-то пейзажист третьестепенный.
 
 
Я с головой почти что в шубу влез,
В калошах, в шапке, с шарфом до колена…
Не пушкинский пророк, не сын небес,
Бряцающий на лире вдохновенно,
 
 
А очень неуклюжий человек, —
Весьма несовершенное творенье, —
Шагающий неловко через снег
В очередное сверхстолпотворенье.
 
 
У каждого есть множество обид.
Любой из нас – проситель с челобитной.
И, может быть, всех громче говорит
Тот, кто на свете самый беззащитный.
 

* * *

 
Ты сказал мне, что я под счастливой родился звездой,
Что судьба набросала на стол мне богатые яства,
Что я вытянул жребий удачный и славный… Постой —
Я родился.под красно-зловещей звездой государства!
 
 
Я родился под острым присмотром начальственных глаз.
Я родился под стук озабоченно-скучной печати.
По России катился бессмертного «яблочка» пляс,
А в такие эпохи рождаются люди некстати.
 
 
Я родился при шелесте справок, анкет, паспортов,
В громыхании митингов, съездов, авралов и слётов,
Я родился под гулкий обвал мировых катастроф,
Когда сходит со сцены культура, своё отработав.
 
 
Только звёзды оставь. Разлюбил я торжественный стиль.
Кто ответит, зачем эти звёзды на небо всходили?
По вселенной куда-то плывёт серебристая пыль,
И какое ей дело до нас – человеческой пыли.
 
 
Я ещё уцелел, ещё жизнь мою праздную я
И стою на холодном ветру мирового вокзала,
А звезда, что плыла надо мной, – не твоя, не моя,
Разве только морозный узор на стекле вырезала.
 
 
Оттого я на звёзды смотреть разучился совсем.
Пусть там что-то сверкает вверху, надо мной леденея, —
Мне бы дружеский взгляд да очаг человеческий – чем
Ближе к небу – как Дельвиг говаривал – тем холоднее.
 

* * *

 
Я сегодня за широким столом,
Я сегодня у себя в мастерской,
По соседству у меня за углом
Начинается бедлам городской.
 
 
Только мне на это всё наплевать,
И мне грохот никакой нипочём!
Я сегодня расставляю опять
Декорации в театре моём.
 
 
К дому дерево подвину сперва,
Всё черным оно черно от дождя,
А верхушка – ни жива, ни мертва —
Пусть качается, тоску наводя.
 
 
Вдоль по улице пущу я трамвай,
В небе провод протяну навесной —
Ну-ка, занавес давай-подымай,
Я на сцене появляюсь ночной.
 
 
Мне казалось, что сценарий хорош,
Что я знаю свою роль назубок,
А как в роль эту вживаться начнёшь –
Норовишь куда-то вкривь или вбок.
 
 
Прихожу я от волнения в раж,
Постановку всю как есть погубя,
Забываю я, что я – персонаж,
И играю самого я себя!
 
 
Вон и критик, недовольный игрой,
Сокрушительные громы низверг
И вопит, что настоящий герой
Всей душою порывается вверх!
 
 
Под стеклянным я большим колпаком,
В безвоздушном я пространстве повис,
И конечно, в положеньи таком
Непонятно мне, где верх, а где низ.
 
 
Не за роль же приниматься опять
И чужую пересказывать страсть,
Когда нечем мне не только дышать,
Но и некуда мне даже упасть.
 

* * *

 
От стакана на комоде
Отпечатался кружок.
Получилось что-то вроде
Нашей памяти, дружок.
 
 
Ах ты спорщик-заговорщик!
На задворках пропадай!
А помрешь – тебя наборщик
Поведет в печатный рай.
 
 
Обнаружат, подытожат,
Отутюжат по кускам
И торжественно предложат
Умиляться знатокам.
 
 
Но, ценя порядок свято,
Предисловие вклинят
Наподобие салата
Из приправленных цитат.
 
 
И пускай покойник ропщет, —
Что там слушать мертвяка!
Время – ловкий полировщик,
И рука его легка!
 
 
Попадется эта строчка
Прямо критику в капкан,
Не останется кружочка,
Где поставил я стакан.
 

* * *

 
Я жонглер-скоморох, я циркач,
Я подбрасываю палевый мяч,
 
 
Я приплясываю весело вскачь,
Я подбрасываю розовый мяч.
 
 
Я ловлю их и бросаю опять,
Как пошли они взлетать и петлять
 
 
И уже их стало в воздухе пять!
 
 
Но им жизни захотелось иной,
Стал один из них огромной луной,
 
 
Ни за что не опускается вниз,
Между веток удивленно повис.
 
 
И другие разлетелись мячи,
Не дозваться их – кричи не кричи,
 
 
Не мячи уже, а в виде ином:
Тот драконом стал, а этот окном.
 
 
Хоть один бы мне какой-нибудь мяч,
А из публики кричат: «Не портачь!»
 
 
Дескать, хватит дурака-то валять,
Начудил – и поворачивай вспять!
 
 
Дескать, прорва есть других циркачей,
И работают они половчей!
 
 
Ухвачу я что ни есть под рукой —
Иль тарелку, или обруч какой,
 
 
Но работу я не брошу свою,
Представление я снова даю.
 

* * *

 
Жизнь пора начать сначала,
С самых первых рубежей,
Чтобы счастью обучало
Сумасшествие стрижей.
 
 
Чтоб комочек птичьей плоти
В откровении окна
Перечёркивал в полёте
Всё, чем жизнь защищена,
 
 
Перечеркивал бы круто
Тихой доли берега,
Успокоенность уюта,
Ограждённость очага,
 
 
Чтобы сердце закружило
Как на холмище ветряк,
Чтоб пошёл скакать по жилам
Шалой крови краковяк,
 
 
Чтобы, к ниточке искусства
Прикасающийся чуть,
Мог бы я хрустальной люстрой
Небо звёздное качнуть,
 
 
Чтобы камнем я низвергся,
Всё на свете позабыв,
В обнаружившийся в сердце
Ослепительный обрыв,
 
 
Чтобы так же я низвергся,
Как ты под гору летишь,
Сокращающимся сердцем
Удаляющийся стриж.
 

* * *

 
Каменоломня старая в цвету.
Зеленая вода в гранитной раме.
Две голые студентки на плоту
Стоят с огромными баграми.
 
 
Как этот камень раскалён и дик!
Какие райские виденья!
И кажется, что только миг
Остался до грехопаденья.
 

* * *

 
Какая осень! Что за странность
Её клокочущая рдяность!
 
 
Какою мерой ни отмеривай
Запутанность житья-бытья,
Но и в одном осеннем дереве
Бессонно заблудился я.
 
 
Такое взбалмошное! Вот оно
Погодой ветреной измотано!
 
 
А сколько там дроздов, запрятанных
За шевелящейся листвой!
А сколько там прорех, заплатанных
Великолепной синевой!
 
 
Такое нищенски-кривое,
Ошеломлённое на вид,
А вспыхивающей листвою
Заворошит – заворожит!
 
 
Закопошится, загорится,
Закружится красным-красно,
Как будто ветром-проходимцем
То дерево подожжено!
 
 
Так ослепительно и яро
Оно разбрызгивает свет!
Но из осеннего пожара,
Я знаю, – мне дороги нет.
 
 
Пока ему ещё блистать,
Я вместе с деревом останусь.
Я тоже дереву под стать.
Я тоже осени достанусь.
 

* * *

 
До небосклона за окном
Какие-нибудь полквартала,
И чёрной трещиною в нём
Сухое дерево стояло.
 
 
И в небо ветками стучась,
Живые души будоража,
Оно и после смерти – часть
Неугомонного пейзажа.
 
 
Скрипит, за землю уцепясь
Окаменевшими корнями.
С читателем такую связь
Я ощущаю временами.
 

В ЗАЛЕ ВСЕЛЕННОЙ

* * *

 
На площадях танцуют и казнят!
Я мог бы так начать венок сонетов.
Но мне скучна с сонетами возня.
Чистосердечно признаюсь, что я
Не из числа усидчивых поэтов.
 
 
На площадях вожди с трибун кричат,
На площадях солдаты маршируют.
Но не всегда на площадях парад:
В базарный день на площадях торгуют.
 
 
Для танцев я немного староват,
И нет во мне влечения к парадам.
Казнить – меня, конечно, не казнят,
Но и с вождями не посадят рядом.
 
 
Что ж, остается только торговать!
И, может быть, я выбрал часть благую.
Вот я стою на площади опять,
Стихом, душою, строчкою торгую.
 
 
Не нужен ли кому-нибудь закат,
Какого нету у других поэтов, —
У горизонта дымно-розоват,
А выше в небе – темно-фиолетов?
 
 
Не надо ли кому-нибудь тоски?
Мы все живем, в тоске своей увязнув,
Но от моей тоски – твои виски
Засеребрятся серебром соблазнов.
 
 
Скорее, покупатель мой, спеши!
Я продаю товар себе в убыток.
Не хочешь ли билет в театр души,
Который я зову театром пыток?
 
 
Пускай спектакль слегка аляповат,
Пускай в нем декорации лубочны,
Но там слова на сцене говорят,
Которые неумолимо точны.
 
 
И может быть, то главное, о чём
Ты только вскользь догадывался глухо, –
Там на подмостках с площадным шутом
Разыгрывает площадная шлюха.
 
 
Я там веду с собою разговор,
В моем театре я распорядитель,
И композитор я, и осветитель,
И декоратор я, и режиссёр,
И драматург я, и актер, и зритель.
 

* * *

 
Чайна Таун! Экзотика!
В трех кварталах – восток.
Китаянка под зонтиком.
С веерами лоток.
 
 
Живописные лавки.
Толкотня – не пройти.
Гребни, брошки, булавки
Из слоновой кости.
 
 
Безделушки-подарочки
Да цветные фонарики,
И влюбленные парочки
Ходят, взявшися за руки.
 
 
А турист из гостиницы
От музеев устал,
И он радостно ринется
В этот шумный квартал.
 
 
Неудачники разные,
Экзотический сброд
Оглушительно празднуют
Свой смешной Новый Год.
 
 
Пиротехники взрывчатой
Искры, сполохи, звон,
И веселый, пупырчатый
С красной пастью дракон!
 
 
А чуть-чуть за заборами,
Непростительно рядом —
Небоскрёбы с конторами
Или гавань со складом.
 
 
Временами мне кажется,
Что я – город шутих,
Защищаемый тяжестью
Небоскрёбов чужих;
 
 
Что бывает заманчиво
И ко мне подойти,
Посмотреть на болванчика
Из слоновой кости.
 
 
Интерес только денежный —
Или сбыт, или спрос.
Что дракон-то всамделишный,
Кто ж поверит всерьёз?!
 
 
А что смертно продрогли мы,
По земле проносясь, —
Это так – иероглифы,
Отвлечённая вязь.
 
 
И по мне, как по пристани,
Комментируя вид,
Бойко ходит с туристами
Предприимчивый гид.
 

* * *

 
Я запомнил мой праздник мгновенный.
Звёзды шли над моей головой.
Для меня в этом зале вселенной
Фильм пускали цветной, звуковой.
 
 
Мир шумел надо мной водопадом
И ронял за звездою звезду,
И смеялись друзья мои рядом
Чуть не в каждом соседнем ряду.
 
 
Только стал я поглядывать хмуро,
Только стал я зевать от тоски:
Слишком часто уж дура-цензура
Вырезает из фильма куски.
 
 
А друзья? Как осталось их мало!
Тот ушёл, а того увели.
Вот уже их почти что не стало,
Точно сдуло куда-то с земли!
 
 
Приближается дело к развязке,
И куда ни взгляну – предо мной
Умирают трагически краски,
Погасают одна за одной!
 
 
Наступает бесцветная скука.
Вот и звук обрывается вдруг,
И со звуком – со скоростью звука
Целый мир исчезает вокруг.
 
 
И, наверное, в самом финале
Билетёр, зажигающий свет,
Будет рад, что в просмотровом зале
Никаких уже зрителей нет.
 

ЦИРК

Леониду Ржевскому

 
Гаснут лампы постепенно.
Стихла музыка. Пора.
На округлую арену
Хлынули прожектора.
 
 
Замаячили медведи
В голубом луче густом,
И в вечернем платье леди
Дирижирует хлыстом.
 
 
А медведи косолапы
И на роликах смешны,
А у клоуна-растяпы
С треском падают штаны!
 
 
Звонко хлопают копыта
В наступившей тишине,
По арене три джигита
На одном летят коне!
 
 
…Луна сегодня нанята
Сопутствовать стиху.
Вон жизнь моя натянута
Как проволока вверху!
 
 
Деревья, трубы, кровельки,
Ворона на кресте.
А я иду по проволоке
На страшной высоте!
 
 
…Артиллерия ахает,
Дым столбами встаёт,
Верховые в папахах
Разогнали народ.
 
 
Машут саблями бешено
И кричат на скаку,
Моя люлька подвешена
На крюках к потолку.
 
 
Может, вместо этого
Плыл над головой
Небосвод брезентовый —
Купол цирковой!
 
 
Вместо бедной квартирки,
Вместо стирки белья —
Там, под куполом цирка,
Колыбелька моя!
 
 
Жонглёр кидает обручи
И ловит в тот же миг,
Жонглёр на этом поприще
Великого достиг!
 
 
Смотрите, настоящие
Творит он чудеса —
Бросает вверх горящие
Четыре колеса!
 
 
Моё же местожительство
Я сам не знаю где,
Летят, горя, правительства
В бесовской чехарде!
 
 
Что сделаешь, – с эпохою
Столкнулся таковой,
И я над суматохою
Качаюсь цирковой.
 
 
Луна ныряет в облаке,
Как ягодка во мху,
А я на тонкой проволоке
Качаюсь наверху.
 
 
Вон акробат с трапеции
Летит вниз головой,
Подхвачен по инерции
Трапецией другой.
 
 
Однако непременные
Условья таковы,
Чтобы внизу ареною
Прогуливались львы!
 
 
Ступаю нерешительно.
Вот-вот я упаду!
Как головокружительно
Жилось мне в том-году!
 
 
Казалось – вовсе лишнее
Мое житьё-бытьё:
Под проволокой хищное
Шатается зверьё!
 
 
(И, занятый уборкой,
Внизу бежит бочком
Лауреат с ведёрком,
С услужливым совком!
 
 
Там вурдалак во френче
Ведет локомотив,
Рычаг как можно крепче
Когтями ухватив!
 
 
А клоун – кто он?
Жилет как радуга.
Походит клоун
На Карла Радека!
 
 
Любому ясно, чай,
Что пуля клоуну,
Как ни паясничай,
Приуготована!)
 
 
Луна бросает промельки
Продрогшему стиху,
А я иду по проволоке
Под куполом вверху.
 
 
Вот бегут по арене
Боевые слоны —
Это столпотворенье,
Это грохот войны!
 
 
За слона ухватиться
И бежать наравне,
Как бегут пехотинцы,
Прижимаясь к броне.
 
 
Непременно сирена
Загудит с вышины,
И, гремя, на арену
Пушку вкатят слоны.
 
 
А жерло в три обхвата!
Выше зданий-громад!
И туда-то, меня-то
Запихнут, как снаряд!
 
 
Пробезумствует выстрел —
И куда-то, Бог весть,
Пролечу я со свистом
Через цирк – через весь,
 
 
Пролечу исступлённо,
Как летит метеор,
До мостов над Гудзоном,
До Великих озёр,
 
 
До холмов Сан-Франциско,
До вермонтских холмов…
Остаётся приписка —
Только несколько слов:
 
 
Ночь вагонами брякала,
Ночь звенела дождём,
Надымила, наплакала,
Наврала обо всём.
 

* * *

Сергею Бонгартy

 
Я скажу языком неположенным,
Да и слов не хочу я возвышенных.
Называть тебя мало художником —
Поджигатель ты и злоумышленник!
 
 
Потому что не кистью, не краскою —
Головешками воспламенёнными
Петуха подпускаешь ты красного,
А зовешь его «Вазой с пионами».
 
 
А на этот пейзаж посмотрите-ка —
Что за пламя в осенних кустарниках!
Приглашать сюда надо не критика —
Вызывать сюда надо пожарников!
 
 
Медь какого-то чайника старого,
А такое сверкание чёртово!
Это ты поразбрасывал зарева
На своё полотно натюрмортово!
 
 
На холсте, как в драконовом логове,
Полыхает пунцово, гранатово, —
Это ты со своими поджогами
Начудил у сарая дощатого.
 
 
И не ты ли – все тюбики по боку —
И собравши всю силу огромную,
По закатному беглому облаку
Саданул зажигательной бомбою?
 
 
Вон и поле с коровою рыжею,
Как с костром, на дороге разложенным…
Оттого-то и смысла не вижу я
Называть тебя просто художником.
 
 
А захочется стать мне законником
И названьем блеснуть обстоятельным —
Назову тебя огнепоклонником,
Поджигателем, бомбометателем!
 

ИГРА С ОСЕНЬЮ

 
В октябре закаты
Плавают по саду.
Я опять за карты
С осенью засяду.
 
 
Начинаю сдачу
Жестом обозлённым.
Карты так и скачут
На сукне зелёном.
 
 
У нее всё черва,
У нее всё бубна,
И она, наверно,
Выиграет крупно!
 
 
Ну, а мне ложится
Карта, что подобна
Полуночной птице
На плите надгробной.
 
 
У меня всё трефа,
У меня всё пика,
Не везет свирепо,
Продуваюсь дико!
 
 
Оказались масти
У неё повыше.
Попрошу я счастья
У летучей мыши!
 
 
Попрошу удачи
Я у чёрной кошки,
Всё я порастрачу
До последней крошки!
 
 
Карты у неё-то
Кружатся по саду,
С этим банкомётом
Никакого сладу!
 
 
А мои над чёрной
Угольною ямой!
А мои со вздорной
Пиковою дамой!
 
 
Осень вся смеётся
В груде ассигнаций,
Как со дна колодца
С нею мне тягаться?
 
 
И себя я снова
Чувствую бессильным.
Я с тузом трефовым,
Как с крестом могильным!
 
 
У неё-то клёны
С бубною да с червой,
У меня – ворона
На сосне вечерней.
 
 
И король мой с чернью,
А у ней – с багрянцем.
Надо бы, наверно,
Мне играть с оглядцей.
 
 
Если с мастью чёрной,
То всегда в убытке.
Может, передёрну?
Я на это прыткий.
 
 
Иль помечу ногтем,
Благо глаз намётан,
Мне-то – бочка с дёгтем,
Ей-то – бочка с мёдом.
 
 
У меня-то сажа,
У неё – румяна!
Разве же я слажу
С нею без обмана?
 
 
Вся она как праздник!
Вина по витринам!
И портвейном дразнит,
И бенедиктином!
 
 
И она так грозно
Движется к победе
В колыханье бронзы,
Золота и меди!
 
 
А со мною гарь-то!
Тачка с антрацитом!
Раз такая карта —
Значит, быть мне битым!
 
 
А на ней обновы
С охрой и кармином!
Даже туз бубновый
У неё с рубином!
 
 
У неё валеты
В пламенных кафтанах,
Дамы разодеты
В бархатах багряных.
 
 
На душе так гадко!
Так себя мне жалко!
У меня девятка
Вроде катафалка:
 
 
Шествующих восемь.
Гроб посередине.
На погосте осень
В рыжем кринолине.
 
 
Я себе, однако,
Сколько насдавал-то
Чугуна и шлака,
Мрака и асфальта!
 
 
Я смотрю на трефу,
Я смотрю на пику,
Растерялся, сдрейфил,
Сбился с панталыку!
 
 
Выиграет, стерва,
Выиграет крупно —
У неё всё черва!
У неё всё бубна!
 

* * *

 
Не от того вы лечили меня, доктора.
Острые звёзды глядят на меня со двора.
Может быть, мне на звезду убираться пора?
Не от того вы лечили меня, доктора!
 
 
Стих обдавал меня гудом и жаром костра.
Спрячьте таблетки, термометры et cetera!
Разве таблеткой унять лихорадку пера?
Не от того вы лечили меня, доктора!
 
 
Сердце моё ударяло по краю ребра,
Сердце звенело моё, как звенит баккара!
Треснет, как колокол, сердце от звона нутра.
Не от того вы лечили меня, доктора!
 
 
И от вливания крови не жду я добра —
Кровь своих зорь перелили в меня вечера.
Может быть, просто кончается крови игра?
Не от того вы лечили меня, доктора!
 
 
Ложечкой в рот вы ещё мне влезали вчера.
Рот – это радостный дар, а не просто дыра!
Рот разрывает осколками слова-ядра.
Не от того вы лечили меня, доктора!
 
 
Звёзды качнутся – большие, как прожектора.
Я эти звёзды созвездием звал Топора…
Это за мною придут мои звёзды – пора!
Не от того вы лечили меня, доктора!
 

* * *

Ниле Магидовой

 
В окна ошарашивает ветер сквозной,
А кондуктор спрашивает билет проездной.
 
 
Всё вытаскиваю из карманов подряд.
Колеса лязгают, колеса гремят.
 
 
Осень донашивает рвань с желтизной,
А кондуктор спрашивает билет проездной.
 
 
А я-то заспанный, с виду босяк,
Никакого паспорта, никаких бумаг.
 
 
А закат окрашивает небо за сосной,
А кондуктор спрашивает билет проездной.
 
 
Ищу за рубахою, лезу в сапог,
Охаю, ахаю, от пота взмок!
 
 
Ноги подкашивает страх затяжной.
А кондуктор спрашивает билет проездной.
 
 
И так мне боязно, от страху обмяк,
Ссадят с поезда прямо в овраг!
 
 
А лес завораживает своей тишиной,
А кондуктор спрашивает билет проездной.
 
 
До самых седин всё тот же бред:
– А ну, гражданин, предъявите билет!
 
 
Каждым утром, только встаю,
Входит кондуктор в спальню мою,
 
 
И, охорашивая усы с сединой,
Кондуктор спрашивает билет проездной.
 
 
Как мёртвою хваткой, я сдавлен тоской,
Сбегу без оглядки на берег морской,
 
 
В блещущий, пляжевый, солнечный зной,
Только не спрашивай билет проездной!
 
 
…Куда ни поеду – как приставной —
Кондуктор по следу ходит за мной.
 
 
Когда-нибудь эту я кончу игру,
Как жил без билета, так и умру,
 
 
И тело бросят за вечной стеной,
И ангелы спросят билет проездной.
 

* * *

 
Очередной обидою
Непоправимо раненный,
Мучительно завидую
Монете отчеканенной.
 
 
Я отчеканен начерно!
Есть от чего расстроиться!
На мне не обозначено,
Какого я достоинства.
 
 
И я в большом унынии
Прикидываю тщательно:
Кружок я алюминия,
Медяшка? Или платина?
 
 
Эпоха – это складчина.
В ней каждый как монетина.
За что же мной заплачено?
Добро ли приобретено?
 
 
В грядущем из песчаника
Извергнутый раскопкою,
Я стану для жестяника
Какой-нибудь заклёпкою?
 
 
Или музейной ценностью
Я окажусь за давностью?
Так лучше кончить тленностью,
Забвенностью, бесславностью!
 
 
В затонах одиночества
Такие есть плавучести!..
Наверное, захочется
Совсем другой мне участи.
 
 
Выпрашивал я, кажется,
Себе судьбу отдельную —
Звенел с тревожной тяжестью
Струной виолончельною.
 
 
Мечта сулила лучшее.
Плохая, знать, провидица!
Блистательного случая
Как будто не предвидится.
 
 
При всем моем неверии
Я знаю, что я собранный
Не где-то на конвейере,
А выделки особенной!
 

* * *

 
Туман клубится
Над этажами.
Идут убийцы,
Блестя ножами.
 
 
Всё, может, даже —
Обман по сути.
Дома – миражи.
Миражи – люди.
 
 
И мы могильной
Летим пустыней
В автомобильной
Своей кабине.
 
 
Упорно старым
Гремим железом.
А тротуары —
Головорезам.
 
 
Бандит, старуху
Ножом истыкав,
Ушёл. Всё глухо.
Не слышно криков.
 
 
Звезды сиянье
На мёртвых рельсах.
Что марсиане
С твоим Уэльсом?!.
 

* * *

 
Россия под зубовный скрежет
Еще проходит обработку —
Опять кому-то глотку режут,
Кому-то затыкают глотку.
 
 
История не бьет баклуши,
В ней продолжают громоздиться
Перелицованные души.
И передушенные лица.
 

* * *

 
С перевала вновь на перевал
Без конца тащусь в каком-то трансе.
Я бы ноги ей переломал,
Этой самой Музе Дальних Странствий!
 
 
Мне б такую музу, чтоб была
Мудрой и спокойной домоседкой,
Чтоб сидела тихо у стола,
А в окно к ней клён стучался веткой.
 
 
Чтоб с порогом дома крепла связь,
Чтобы стен родных поила сила…
Мне б ту музу встретить, что, смеясь,
В гости к Карлу Ларсону ходила.
 
 
Рисовал он двор свой и забор,
Рисовал жену, детей, собаку,
Рисовал светло, наперекор
Всякому возвышенному мраку.
 
 
У меня есть тоже дом и сад
С вишнею, шиповником, сиренью.
Пусть они сейчас прошелестят,
Словно ветер, по стихотворенью.
 
 
Клён стоит почти что у дверей.
Я о нём хотел бы в строчке этой
Так сказать, чтоб шум его ветвей
Был услышан целою планетой.
 
 
Вон жена сидит наискосок,
Чистит подстаканники из меди.
Вон девятилетний мой сынок
Проезжает на велосипеде.
 
 
Я бы, написав десяток строк,
Времени остановил теченье,
Если б я по-ларсоновски мог
Сделать солнечное освещенье.
 

* * *

 
По узкому спуску, скрипя, дребезжа,
Сосед выезжает из гаража.
 
 
И вот он сейчас пропадёт за углом,
Как будто он канет в небесный пролом,
 
 
Как будто он рухнет куда-то в закат,
И листья сухие за ним полетят.
 
 
Казалось бы – рядом годами живём,
А разве я что-нибудь знаю о нём?
 
 
О чём он мечтает, вздыхает о чём
За тёмной стеною, увитой плющом?
 
 
Зачем он умчался за тот поворот,
Куда он столбы световые несёт?
 
 
Куда он поплыл между звёзд и ветвей
В кабине своей, в одиночке своей?
 
 
И я для него, верно, тоже не в счёт,
Хотя он при встрече рукой мне махнёт,
 
 
А если столкнут обстоятельства нас,
Он скажет незначащих несколько фраз.
 
 
И хоть мы живём во вселенной одной,
Но каждый рождён под своею звездой,
 
 
И между тобою и мною, сосед,
Мильон световых простирается лет,
 
 
Такая же даль между мной и тобой,
Как между моей и твоею звездой!..
 

* * *

 
Осталось ждать совсем немножко.
Загрохотавший самолёт
Сейчас на взлётную дорожку
Тяжеловато поползёт.
 
 
Мелькнет внизу реки аорта,
И ты по небу поплывёшь,
А голубь над аэропортом
Так архаически хорош!
 
 
А облака то мчатся ниже,
То вырастают по бокам,
И Бог, наверное, на лыжах
Идет по этим облакам.
 

* * *

 
Мы в самолете из бумажных кружек
Пьём кофе, заедая чем-то сдобным.
Мы в облаках ныряем неуклюжих
По пропастям и выступам сугробным.
 
 
Я слышу, как мои соседи слева
Судачат о законах пенсионных.
Ни на копейку не волнует небо
Людей, непоправимо приземлённых.
 
 
А я когда-то рвался в эмпиреи,
В загадочность заоблачного мира.
А может быть, они меня мудрее —
Вот эти два солидных пассажира.
 
 
Мне, может быть, пора уже смиренно
Приняться за моё земное дело
И позабыть о том, как вдохновенно
За самолётом облако летело.
 
 
А раз уж самолёт пришёлся к слову,
То если к самолету присмотреться,
Легко поверить Ильфу и Петрову,
Что это только транспортное средство.
 
 
Пора покончить с болтовней мистичной
И позабыть про вечные загадки,
А если думать, то о методичной,
Спокойной, своевременной посадке.
 
 
А рядом в блеске золотистых лезвий
Горит закат огромною иконой,
А я сижу такой смиренно-трезвый,
Такой погасший, скучный, умудренный.
 

* * *

 
Не говори про ангельский хорал
И про рыданье траурное клавиш.
Могила – нескончаемый провал.
Ты не поправишь, что не так сказал,
И что не так подумал – не поправишь, –
Тут больше ни убавишь, ни прибавишь!
Неважно у могильного колодца —
Покойник преуспел иль сплоховал.
Он без твоих упрёков обойдётся
И обойдётся без твоих похвал.
 

* * *

 
Я тоже устал от нелепицы всякой,
Живу, как амфибия, – жизнью двоякой.
 
 
Живу в настоящем, дремотно-заросшем
Как будто гигантской омелою – прошлым.
 
 
Меня ты увидел к окошку прильнувшим,
Ты видел, как я проплываю минувшим.
 
 
А если тебе улыбаться я стану,
То это я в фильме плыву по экрану.
 
 
А если в словах моих грусть иль весёлость,
То это на плёнку записанный голос.
 
 
Тут даже и тень моя тоже фальшива —
Неверная, лунная тень негатива.
 
 
А в нескольких метрах лимонно горящий
Качается в ветре фонарь настоящий.
 
 
И я на углу, на ночной остановке
Стою настоящий, нескладный, неловкий.
 
 
И я подымусь по ступеньке в автобус
И сяду, живущим сейчас уподобясь.
 
 
И в раму оконную вполоборота
Я вставлю себя, как вставляется фото.
 
 
Маршрут у автобуса этого странный, —
Повсюду наставила память капканы.
 
 
Меня ты увидел к окошку прильнувшим,
Ты видел, как я проплываю в минувшем.
 
 
Люди и зданья бросают меня
В тёмную воду вчерашнего дня.
 

* * *

 
На меня наплывает опять
Слов мерцающих столпотворенье.
Подмывает меня написать
Сумасшедшее стихотворенье.
 
 
Я качаюсь, как будто во сне.
А какое-то дикое слово
Поднялось, как дельфин на волне, —
И пропало, и выплыло снова.
 
 
Чемодан… чемодан… чемодан…
И меня пробирает до дрожи.
Для чего и зачем он мне дан —
Чемодан из сверкающей кожи?
 
 
Чтоб торжественно сесть в самолёт?
Чтоб явиться в гостиницу важно?
Свет гостиница люстрами льёт
Ослепительно, многоэтажно!
 
 
Или бред нескончаемый мой:
Будто я в обстоятельствах странных,
Будто я возвратился домой,
Чтоб забыть обо всех чемоданах.
 
 
Иль, быть может, всё это обман.
Просто не было слов настоящих,
И совсем это не чемодан,
А из досок сколоченный ящик.
 
 
Облака под луною бочком
Пробегают, как будто их гонят.
Верно, в ящике длинном таком
Ничего не хранят, а хоронят.
 
 
Вот и ужас стоит надо мной,
Над моей головой обреченной —
Арзамасский, толстовский, бессонный,
Красный, белый, квадратный, ночной.
 

* * *

 
Худощавым подростком
Я остался стоять у киоска,
И стою до сих пор очарованный
Со стаканом воды газированной.
 
 
Человек под каштаном
С друзьями простился вчера.
На рассвете туманном
Уводили его со двора.
 
 
Уходил он с кошёлкой,
Набитой нехитрым добром.
За ворота ушёл как,
Так и сгинул в тумане сыром.
 
 
В шелестеньи ветвей зашифровано,
Сколько за ночь друзей арестовано.
 
 
Та звезда, что оторванно на небе
Где-то горит там,
Может рухнуть на землю когда-нибудь
Метеоритом.
 
 
И звезда эта будет
Готовиться к праздничной встрече.
Мы не звёзды. Мы люди.
Себя обнадёживать нечем.
 
 
Я и тот человек,
Что ушёл на рассвете туманном,
Разлучились навек.
На земле не сойтись никогда нам.
 
 
Где-то в ямине трюма
Я на койке лежал подвесной
И я слушал, как с шумом
Ударяет волна за волной.
 
 
В шебуршении пенном,
В мелькании чёрных зеркал
Плыл и плыл я на судне военном,
И я тоже навеки пропал.
 
 
Но в бушующих блёстках
Всплывает из пены взволнованной
Паренёк у киоска
Со стаканом воды газированной.
 
 
И пока океаны
Миражи свои не растратили,
Человек всё стоит у каштана,
А вокруг человека приятели.
 
 
И над ним распростёрта
Та ветка – шумит, как шумела.
Воскрешение мёртвых —
Наше общее с деревом дело.