Текст книги "Собрание сочинений в 2-х томах. Т.2: Стихотворения. Портрет мадмуазель Таржи"

Автор книги: Иван Елагин

ЗАЛ ОЖИДАНИЯ

1

 
Тут зал ожиданья. Вопит паровозный гудок.
Какие-то парни у стойки ругаются спьяну.
Старик в уголке не спеша попивает чаёк.
Приезжий уснул на скамье, прислонясь к чемодану.
 
 
У самого входа бабёнка сидит на мешках
И молча часами качает ребёнка у груди,
И видно в окошке, как там второпях, впопыхах
По тёмной платформе бегут с чемоданами люди.
 
 
Для всех собираться в дорогу приходит черёд.
Но мне в долгожданной поездке судьба отказала.
На станцию Славы мой поезд уже не пойдёт.
Что ждать понапрасну. Пора убираться с вокзала.
 

2

 
Весёлая компания.
Нас четверо ребят.
Мы в зале ожидания,
Где шумно говорят.
 
 
Вокзальной суматохою
Кипит огромный зал.
Над целою эпохою
Возвысился вокзал.
 
 
Манёвры паровозные,
Морозные пути…
Мы очень несерьёзные,
Нам всем по двадцати.
 
 
И хоть блестит из темени
Обыкновенный рельс —
В свою машину времени
Нас поместил Уэльс.
 
 
Почти полвека минуло
За несколько минут,
Нас по земле раскинуло —
И мы ни там, ни тут.
 
 
Мы оголтело взапуски
Сорвались с места вскачь!
В каком-нибудь Челябинске,
Наверное, ты врач.
 
 
Устраивает выбрыки
Со мной судьба моя:
В американском Питсбурге
Профессорствую я.
 
 
А те на свете атомном
Где маялись потом?
И где искать их надобно —
На этом или том?
 
 
Готов все годы эти я
Был биться об заклад,
Что сквозь десятилетия
Вернёмся мы назад,
 
 
От сна очнёмся странного,
В котором жизнь прошла,
И в том же зале заново
Мы сядем у стола.
 
 
Манёвры паровозные,
Морозные пути,
Мы снова несерьёзные,
Нам вновь по двадцати.
 
 
Но всё ж бродягу тёртого
Перехитрил фантаст —
Машина эта чёртова
Обратный ход не даст!..
 
 
Весёлую компанию
Не сколотить опять,
А в зале ожидания
Чего нам ожидать?
 

3

 
С утра на вокзале сидит акробат
И рыбное ест заливное,
И ждёт, что газеты о том раструбят,
Как сделал он сальто тройное!
 
 
Поэт достаёт из портфеля блокнот.
Склонясь над листочком измятым,
Он пишет поэму, и тайно он ждёт,
Что станет он лауреатом.
 
 
И старый мошенник мечтательно ждёт
Такую большую удачу,
Когда наворует он столько за год,
Что выстроит новую дачу.
 
 
И некто в углу из-за тёмных очков
Глядит, как глядят из колодца, —
И ждёт, что по трупам друзей и врагов
До власти он всё ж доберётся.
 
 
И женщина ждёт, что поможет ей Бог —
Пошлёт наконец ей ребенка…
Тут каждый мечтает, тут каждый продрог,
У каждого рвётся, где тонко.
 
 
И каждый тут ждёт своё счастье в кредит|
У каждого в сердце забота,
А Бог в своем зале на небе сидит
И ждёт от нас тоже чего-то.
 

4

 
Всех-то желаний останется наперечёт.
В синюю вечность ворота уже приоткрыты.
В зале моих ожиданий – и крыша течёт,
И сквозь пробоины падают метеориты.
 
 
Если ударил в лицо тебе ветер войны —
Заколесит твоя жизнь по земле бестолково.
В зале моих ожиданий – и звёзды видны,
Только от звёзд этих толка уже никакого.
 
 
Гневно ударил в лицо моё ветер войны.
Неба огни для меня недоступно далеки.
И никогда никакие не снятся мне сны,
И сквозь меня не идут уже звёздные токи.
 
 
В зале моих ожиданий сижу я – пока
Замертво, в темный мой час, не свалюсь я со стула.
Так и умру, ожидая, чтоб эта строка
Неизгладимо по сердцу тебя полоснула.
 

5

 
Я правду сполна расскажу – ничего не украшу.
Я понял теперь, что не надо мне вовсе прикрас.
Из зала, где ждали мы поезда в молодость нашу,
Чужие солдаты погнали прикладами нас.
 
 
Другую дорогу тогда нам судьба подсказала.
Мы вечером тёмным на запад пошли наугад,
А зал ожиданья и все помещенья вокзала
Разрушил безжалостно артиллерийский снаряд.
 
 
Бродяги, поэты, дельцы, подлецы и герои, —
Какие ни есть – ты, земля, нас навеки прими.
Но только когда-нибудь зал ожиданья отстроя,
Мы по-настоящему заново станем людьми.
 
 
Ты в зал тот войдёшь и присядешь у столика с краю,
Морозные рельсы в окошко увидишь, сынок,
И рано иль поздно – дождёшься ты поезда – знаю, —
Которого я в этом зале дождаться не смог.
 

* * *

 
Ежевечернее событие —
Торжественное чаепитие!
 
 
Вокруг дородного хозяина
Сидит семья, любовно спаяна.
 
 
Помешивая в чашке ложечкой,
Любуется хозяйка кошечкой.
 
 
Розовощёким купидончиком
Девчонка восседает с пончиком.
 
 
И даже в блюдечке клубничного
Варенья – столько поэтичного!
 
 
А что же дальше, я вас спрашиваю?
Ведь я для вас лубок раскрашиваю,
 
 
Раскрашиваю, разукрашиваю,
Прикрашиваю, охорашиваю.
 
 
И на Марии Константиновне
Затасканный халат сатиновый,
А он в Аркадии Григорьиче
Рождает острый приступ горечи.
 
 
И кажется, что все позируют,
И кто-то скупо жизнь дозирует,
И даже месяц над полянкою
Висит консервною жестянкою.
 

ОЛИМПИАДА

1

 
Гордо на стадион
С факелом мчит бегун.
Вот пробегает он
Мимо больших трибун —
 
 
И по ступеням ввысь!
Факелом прикоснись
К чаше! Легонько тронь —
Зашелестит огонь!
 
 
Птицы из клеток – вон!
Стаю за стаей взвей!
Хлопает стадион
Крыльями голубей.
 
 
Буйствует стадион,
Будто от солнца пьян
В тесном кольце знамён
Дружных участниц стран.
 
 
Сколько цветных шаров!
В небе шары, шары,
Точно других миров
Сказочные дары!
 
 
Вот и команд парад
Тронулся из ворот.
В красочнейший наряд
Каждый одет народ.
 
 
Движется клумб поток,
Что ни страна – букет,
Что ни спортсмен – цветок
Через петлицу вдет.
 
 
Так из конца в конец
Пересекут стадион.
Сцепленных пять колец
На полотне знамён.
 

2

 
Вырвавшийся вперёд
Сверхрекордсмен-бегун
Аплодисменты сорвёт
Сразу со всех трибун.
 
 
Шест на бегу воткнув,
Взмыл прыгун и повис!
Планку перемахнув,
Падает мягко вниз.
 
 
Каждым толчком, рывком
Движет упорство, риск…
Вот, закрутясь волчком,
Бросил метатель диск.
 
 
Бронзово-мускулист,
Сосредоточен весь —
Вон богатырь-штангист
Выжал рекордный вес.
 
 
Лучшим спортсменом будь!
На пьедестале встань!
Лучшим – медаль на грудь
Как восхищенья дань!
 
 
Громко оркестр духовой
Гимн заиграет твой!
И над твоей головой
Флаг запылает твой!
 

3

 
Беговая дорожка
Всё темней и темней.
Остается немножко
Пробежать мне по ней.
 
 
Я на треке вечернем
Знаю каждую пядь,
Но у финиша первым
Мне уже не бывать.
 
 
Что ж, – и медную славу
Тоже сладко иметь,
Мне недаром по нраву
Больше золота – медь.
 
 
…Я пружинисто прыгнул
И, взлетев на шесте,
Тело эллипсом выгнул
И повис в высоте.
 
 
Изогнулся над планкой
И остался я так —
А внизу, как приманка,
Недоступный тюфяк.
 
 
Человека и птицы
Я какая-то часть:
Ни на землю свалиться,
Ни на звёзды упасть.
 
 
Точно я переломан,
Раздвоившийся весь,
Ни в гостях – и ни дома,
И ни там – и ни здесь.
 
 
От игры и от риска
Отказаться пора.
Нет, не бросить мне диска
Не толкнуть мне ядра.
 
 
Сколько лез я из кожи,
Думал – я гиревик…
А у книг моих тоже
Вес не так уж велик.
 
 
Нет, я веса не выжал
И победой не горд.
Просто выжил. Я выжил:
Это тоже рекорд.
 
 
Только этим едва ли
На параде блеснуть.
Никакой мне медали
Не навесят на грудь.
 
 
И написано строго
Было мне на роду,
Что торжественно в ногу
Я ни с кем не пойду.
 
 
До седьмого мне пота
Надрываться опять,
Пьедестала почёта
Никогда не видать.
 
 
Ну, а если удача
Мне помашет рукой —
Музыкантам задача:
Гимн исполнить какой?
 
 
Я случайный бродяга,
Человек без корней,
И ни гимна, ни флага
Нет у музы моей.
 

* * *

 
На ноге висит полпуда,
Разворочено плечо.
Тела скомканная груда
Трепыхается ещё.
 
 
Пузырьки в сифоне скачут.
В вену воткнута игла.
А в окне снежок маячит,
Ночь в окне белым-бела.
 
 
Как поступки наши хрупки!
Как непрочен весь наш мир!
Из ноздрей свисают трубки
И торчат из прочих дыр.
 
 
Но хирургов важный шёпот
Окружил мою кровать.
Как меня возьмутся штопать!
Как пойдут перешивать!
 
 
Поваляешься в постели —
И, глядишь, опять готов
Для житейской карусели,
Для житейских катастроф.
 

* * *

 
Этот снег за стеною больничной —
Мой единственный друг закадычный,
Он, как слёзы, течёт и течёт.
И душа по-некрасовски вволю
Опилась покаянною болью.
Вот и близится с жизнью расчёт.
 
 
Умирать предназначены все мы,
Но кончаться в когтях эмфиземы —
Это очень унылый сюжет:
Ловишь воздух, как пойманный окунь,
Только он недоступен, далёк он,
Только, в сущности, воздуха нет.
 
 
Что ты знал о Толедо, Охайо?
Что на свете земля есть такая,
Что бывают такие места?
Ты мечтал о ключе Иппокрены —
Ах, как эти мечты вдохновенны!
Только музыка вовсе не та!
А не хочешь ли розовой пены,
Что струей потечёт изо рта?
 

* * *

 
Часто мне снится высокий маяк
С комнатой – вышкою восьмиугольной.
Волн, точно рюмок в беседе застольной,
Слушаю я нескончаемый звяк.
 
 
Волны бегут и бегут на маяк —
И разбиваются вдребезги волны…
Чем-то сегодня они недовольны,
В море сегодня опять кавардак.
 
 
По вечерам зажигают маяк.
По морю шарит прожектор сигнальный,
Наискосок полосою зеркальной
Пересекая всклокоченный мрак.
 
 
От берегов унесённый рыбак
Где-то плывёт на разбитом баркасе.
Он бы убрался давно восвояси,
Да в темноте не отыщет маяк.
 
 
Может быть, всё это вовсе не так.
Может быть, скользки, сильны и крамольны,
Тёмные мысли, как тёмные волны,
Светлого сердца штурмуют маяк.
 
 
Может быть, всё это вовсе не так.
Может быть, я на суденышке гиблом…
Я бы наверное к берегу выплыл,
Если б нашёл я во мраке маяк.
 
 
Может быть, всё это вовсе не так.
Может быть, гневно сверкающим глазом
Всю эту тьму освещаю я разом…
Может быть, сам я – высокий маяк.
 
 
Может быть, всё это вовсе не так.
Может быть, моря тут нет никакого:
Все это – жизнь, что шумит бестолково,
Всё это – жизни моей кавардак.
 

* * *

 
Веку убийства
Пришлись ко двору,
А я забился
В мою конуру.
 
 
В дверь не поверю!
Удар сапога
Вышибет двери —
И вся недолга.
 
 
Мой дом – моя крепость?
Что за нелепость!..
 
 
Мой дом – моя будка,
Мой дом – моя щель.
Вечером жутко
Ложиться в постель.
 
 
Какой я хозяин
Колу и двору?
Так вот припаян
Острожник к ядру.
 
 
Мой дом – берлога,
Мой дом – нора,
Где над порогом
Тень топора.
 

* * *

 
Счётчики на стоянках,
Счётчики на стоянках,
А лётчики
Женятся на китаянках,
На китаянках!
 
 
И никакого отношения
Одно к другому не имеет.
Но я уже принял решение,
И эти строчки окаменеют!
 
 
Ходили предки в оперетку
И власть поругивали всласть,
А я подбросил вверх монетку,
И она позабыла упасть!
 
 
Стала, может быть, луною
И всплывает надо мною.
 
 
Не понять и не постичь,
Отчего порой прицепится
Несусветнейшая дичь,
Сумасшедшая нелепица!
 
 
И над вечным вопросом
Сокрушается бедный умишко:
Может быть, у алжирского дея под носом
Действительно шишка?
 

* * *

You can't teach an old dog new tricks.

 
Было ясно мне как дважды два,
Что стихи заправлю я горючим,
Что в моих стихах в порядке лучшем
Я расставлю лучшие слова.
 
 
Но пришли дела мои в упадок.
Слышу – изо всех кричат углов,
Что в стихах важнее беспорядок,
Разнобой каких попало слов.
 
 
Что ж мне с ними ввязываться в драку?
Заявленья отсылать в печать?
Объяснять, что старую собаку
Поздно новым штукам обучать.
 

БЛОШИНЫЙ РЫНОК

 
Блошиный рынок!
Поверх лотков
Гора корзинок,
Пластинок, крынок,
Мотков, платков,
 
 
Подносов, фляжек,
Замков, пижам,
Ремней без пряжек,
Зеркал без рам.
 
 
Пять-шесть тарелок,
Бутыль-пузырь,
Часы без стрелок,
Весы без гирь.
 
 
Футляр огромный
Для сургучей
И тьма никчемных
Дрянных вещей.
 
 
Бери! Дешёвка!
Цена-то грош,
Подсунут ловко —
И ты берёшь!
 
 
В базарном гаме
На мой лоток
Я со стихами
Кладу листок.
 
 
На этом рынке
Немало их,
Что без запинки
Кропают стих,
 
 
Из букв-кусочков
Слепив едва
Без мысли строчки,
Без чувств слова,
 
 
Мечту без боли,
Без пыла страсть —
Так этим, что ли,
В сердца запасть?
 
 
И стих-искринка
Мелькнул – погас…
Блошиным рынком
Ты стал, Парнас.
 
 
Томов огромных
Итог каков?
Гора никчёмных
Дрянных стихов.
 

* * *

 
Тут и вода в реке, мой друг,
С какой-то химией:
Такая страшная, что рук
Я в ней не вымою.
 
 
А вон рыбёшка вверх брюшком
Плывёт под мостиком.
Она не движет плавником,
Не движет хвостиком.
 
 
Да и меня, мой друг, тишком
Поят отравою.
Мне кажется, что вверх брюшком
Я тоже плаваю.
 
 
Мой друг, я стал совсем не тот,
Мне трудно дышится,
Как будто бы во мне течёт
Не кровь, а жижица.
 
 
Когда-то я не отдыхал
С моею лирою,
Я был крикун, я был нахал,
Я был задирою.
 
 
Теперь забился я в нору
Из-за усталости…
К литературному перу
Тянусь по малости.
 
 
Мне стала жизнь не по плечу, —
Дружу с лежанкою,
У телевизора торчу
С пивною банкою!
 
 
Как будто бы ушла из жил
Вся сила дюжая —
И я безропотно сложил
Своё оружие.
 

* * *

 
Тут птицы пролетают стаями
Над старомодными трамваями,
И гул стоит неумолкаемый,
Вечерний, городской.
И снова осенью я нынешней
По площади слоняюсь рыночной.
Доносит ветер лязг починочный
Из автомастерской.
 
 
Порой над сваркой автогенною
Звездою полыхнёт мгновенною,
Звездой полуторасаженною,
Как великан алмаз.
И девичьего взора карего
Навстречу ударяет зарево.
Как все пружины сердца старого
Задребезжали враз!
 
 
Всё завораживает в городе.
А вот у вас другие скорости —
Спешите и о чем-то спорите
Внутри своих машин.
Вы движетесь своей орбитою,
И каждый со своей обидою.
Я даже птицам не завидую,
Брожу себе один.
 
 
Домов отвесные громадины
И между ними неба впадины,
И фонари, как виноградины,
Висят над головой.
Там улица спустилась к пристани,
Там ветром деревца освистаны,
И за листом роняют лист они
На камни мостовой.
 
 
Где бегали индейцы-лучники —
Мостов защёлкнулись наручники,
Там баржу разгружают крючники,
Ворочая тюки.
А я слонялся как сомнамбула,
Мне вся вселенная мала была,
Пока не написались набело
Осенние стихи.
 

ПАМЯТЬ

…в воскресном театре души

Мемуарные фильмы идут.

 
Вглядываюсь, дверь туда открыв,
Где хранится времени архив.
Замелькали кадры прошлых дней
На экране памяти моей.
 
 
Киевский Второй Мединститут.
Возле зданий тополя растут.
Кое-как экзамены я сдал,
Но с обществоведеньем – скандал!
Я не знал каких-то там имён,
Кто, когда и чем был награждён
И какой очередной прохвост
Получил правительственный пост.
Мой экзаменатор был убит —
Принял сокрушенно-скорбный вид.
«Так. Так. Так», – он глухо произнёс,
Вскинув на меня мясистый нос.
Пятернёй он в воздухе потряс:
«Кто же так воспитывает вас?»
Я ответил, несколько смущён,
Что отец. «А где же служит он?»
Отвечаю, точно виноват,
Тихо: «Арестован год назад».
Тяжело я уходил домой.
На земле был год тридцать восьмой.
 
 
Мне один знакомый дал совет —
Выбрать медицинский факультет.
«Знаешь, нам не миновать войны,
Доктора поэтому нужны.
Всё равно, мой милый, – на литфак
Ты теперь не попадёшь никак.
У кого в семье аресты – там
Близко не подпустят к воротам,
Ну, а в медицинский институт
Без разбора всех мужчин берут».
Признаюсь, что я в большой тоске
Подходил к огромнейшей доске,
На которой сказочно цветут
Списки тех, кто принят в институт.
Видно, я в рубашке был рождён:
В этом длинном перечне имён —
И моё! Я удивлялся сам,
Не поверил я своим глазам!
 
 
Вот внезапно мой экран погас.
Память прерывает свой показ.
Только в тот же миг на полотне —
Крыши, окна и стена к стене.
Это тоже город над рекой,
Только над рекой совсем другой.
Вон мальчишка с удочкой в руке
По камням с отцом спешит к реке.
Мне пошел одиннадцатый год.
За плотом плывёт по Волге плот.
Года два ещё придется нам
Прыгать по саратовским камням.
Мой отец тут в ссылке. И сейчас
Помню я смешной его рассказ:
«Поезд ночью нас сюда привёз,
Без пальто я, а уже мороз.
На вокзале ночевать нельзя.
Вышел на большую площадь я
И гляжу – в сторонке постовой.
"Где, скажи, браток, участок твой?
Мне бы ночку переспать одну,
Завтра что-нибудь себе смекну".
Но браток мой оказался строг,
Говорит: "Проваливай, браток,
А не то не оберёшься бед,
Для тебя у нас ночлежек нет!"
Не спеша, булыжник небольшой
Выворотил я из мостовой.
"Видишь, – говорю, – вон там окно:
Ах, как зазвенит сейчас оно!"
Постовой вскипел, как на угле;
Я ту ночь пересидел в тепле!»
 
 
Памяти экран опять потух.
Напрягаю внутренний я слух.
Вспыхнула картина в голове,
Как я беспризорничал в Москве.
Мой отец, году в двадцать восьмом,
В ресторане учинил разгром,
И поскольку был в расцвете сил —
В драке гепеушника избил.
Гепеушник этот, как назло,
Окажись влиятельным зело,
И в таких делах имел он вес —
Так бесшумно мой отец исчез,
Что его следов не отыскать.
Тут сошла с ума от горя мать,
И она уже недели две
Бродит, обезумев, по Москве.
Много в мире добрых есть людей:
Видно, кто-то сжалился над ней,
И её, распухшую от слёз,
На Канатчикову дачу свёз.
Но об этом я узнал поздней,
А пока что – очень много дней
В стае беспризорников-волков
Я ворую бублики с лотков.
Но однажды мимо через снег
Несколько проходят человек,
И – я слышу – говорит один:
«Это ж Венедикта Марта сын!»
Я тогда ещё был очень мал,
Фёдора Панфёрова не знал,
Да на счастье он узнал меня.
Тут со мною началась возня.
Справку удалось ему навесть,
Что отцу досталось – минус шесть,
Что отец в Саратове, – и он
Посадил тогда меня в вагон
И в Саратов отрядил к отцу.
 
 
Всё приходит к своему концу:
Четверть века отшумит – и вот
О моих стихах упомянёт
В Лондоне Панфёров, – но пойдёт
Всё на этот раз наоборот:
Он теперь не будет знать, кто я!
У судьбы с судьбой игра своя.
 
 
Снова Волга. Волга и паром.
Мы уже на берегу другом.
Чистенькие домики. Уют.
Немцы тут поволжские живут.
Был Покровском город наречён,
Энгельсом теперь зовется он.
У Вогау мы сидим в гостях.
На столе сирень в больших кистях
Говорит о Токио Пильняк;
Мой отец припомнил случай, как
Он, когда был очень молодым,
Вместе с переводчиком своим
Шёл по Кобе. Поглядев назад,
На себе поймал он чей-то взгляд.
Он японку заприметил там,
Что плелась за ними по пятам.
Чувствовал неловкость мой отец;
Он и переводчик, наконец,
Улицу поспешно перешли.
Но отец опять её вдали
Увидал – и, очень раздражён,
Переводчику заметил он:
«С нею не разделаться никак!»
Тот ответил: «Ну, какой пустяк!
Ты не обращай вниманья на
Женщину. Она моя жена».
 
 
А когда пришла пора вставать,
Уходить домой – Пильняк печать
Вынул из коробочки – и хлоп!
Взял да и поставил мне на лоб!
Розовый клинообразный знак
По-японски означал – Пильняк.
 
 
Как-то раз в Саратове с отцом
Мы по снежным улицам идем.
Фонари. Снежок. Собачий лай.
Вдруг отец воскликнул: «Николай
Алексеич!» – Встречный странноват —
Шапка набок, сапоги, бушлат.
Нарочито говорит на «о»,
Но с отцом он цеха одного.
«Вот знакомьтесь – это мой сынок».
(Снег. Фонарь да тени поперёк.)
«Начал сочинять уже чуть-чуть.
Ты черкни на память что-нибудь
Для него. Он вырастет – поймёт».
Клюев нацарапает в блокнот
Пять-шесть строк – и глухо проворчит
Обо мне: «Ишь как черноочит!»
 
 
Клюев был в нужде. Отец ему
Чтение устроил на дому
У врача Токарского. Тот год
Переломным был. Ещё народ
Не загнали на Архипелаг,
Но уже гремел победный шаг
Сталинских сапог. И у дверей
Проволокой пахло лагерей.
Тот автограф где теперь найду?
Взят отец в тридцать седьмом году.
Все его бумаги перерыв,
Взяли вместе с ним его архив.
 
 
Ещё глубже времени экран.
Под Москвой средь рощиц и полян —
Несколько десятков низких дач.
Парни на пруду купают кляч.
А неподалёку за прудом —
Наш необжитой дощатый дом.
 
 
Помню, что веранда там была
Вся из разноцветного стекла.
Помню сад, калитку, частокол,
Как впервые в школу я пошёл,
 
 
Помню, как детьми, оравой всей,
На пруду ловили карасей.
Как в саду я выстроил шалаш…
Помню, как скрипел колодец наш,
Как, загнав в берёзу желобок,
Собирал берёзовый я сок
В старую жестянку, как в те дни
На синиц я ставил западни.
 
 
Много к нам писательской братвы
Приезжало часто из Москвы.
Кое-кто сегодня знаменит,
Кое-кто сегодня позабыт,
Некоторым жизни оборвал
На Лубянке сталинский подвал.
Только погибать не всем подряд:
Станет кто-нибудь лауреат,
Кто-нибудь приобретёт почёт
Тем, что по теченью потечёт!
Но тогда, в году двадцать седьмом, –
Дружеским весельем полон дом.
Тут стихи читают до утра
Небывалых строчек мастера.
Кто-нибудь сидит и пьёт в углу,
Кто-нибудь ночует на полу.
Кто-нибудь за кружкою пивной
Прослезился песней затяжной,
Кто-нибудь с протянутой рукой
С хлебниковской носится строкой!
Лёгкое, богемное житьё,
Милое Томилино моё!
 
 
Но бывал и скверный анекдот.
Помню – за окошком ночь идёт.
Только я и мать одни в дому.
То и дело мать глядит во тьму.
Ещё много поездов ночных, —
Может быть, отец в одном из них.
На рассвете слышим мы сквозь сон
Разбиваемой бутылки звон.
С матерью выходим в тёмный сад.
Слышим – сверху голоса хрипят.
Тут мы замечаем: средь ветвей
Несколько висит больших теней.
Оказалось – на верхушке там,
Крепко привязав себя к ветвям,
Мой отец с приятелем своим
До рассвета напивались в дым!
Там же в раскорёженных ветвях
Ящик с водкой виснет на ремнях!
Аренс Николай – поэт-чудак,
Затевал он вечно кавардак,
И, наверное, придумал он
На сосне устроить выпивон,
И деревьев шумные верхи
Слушают сейчас его стихи:
 
 
«Снежинки белые летали,
Струилась неба бирюза,
А на лице её сияли
Большие серые глаза».
 
 
Арене часто попадал в скандал,
Часто в отделенья попадал.
Позже слышал я такой рассказ:
Вышел он из отделенья раз
И припомнил через шесть недель,
Что забыл он с водкою портфель
В камере. А было, как назло,
Похмелиться нечем! Тяжело!
Аренс, жаждя выпить всем нутром,
В отделенье за своим добром
Кинулся – и канул навсегда,
Сгинул, не оставивши следа.
 
 
На экране вспыхнула Нева.
Шпиль Адмиралтейства. Острова.
Сфинксы. Набережная. Дворец.
К Ювачёву взял меня отец.
Несколько о Ювачёве слов.
Был народовольцем Ювачёв.
За участье в покушеньи он
К виселице был приговорён.
Но в тюрьме, пока он казни ждёт, —
У него в душе переворот,
Всё он видит под иным углом.
И религиозный перелом
Наступает. Казнь заменена
Ссылкою ему. В те времена
С ссыльными общаться каждый мог;
Был он сослан во Владивосток.
Там у деда моего гостил,
Там отца он моего крестил.
А когда отбыл он ссылки срок —
Взял он страннический посошок
И поехал в Иерусалим,
И ходил по всем местам святым.
Позже о паломничестве том
Очерков издал он толстый том.
 
 
Ленинград. Тридцать четвертый год.
Ювачёв поблизости живёт
На Надеждинской, а мы с отцом
Возле церкви греческой живём.
Ювачёву от властей почёт,
И ему правительство даёт
Пенсию высокую весьма,
Но считает, что сошёл с ума
На религиозной почве он.
Был он собирателем икон.
Был он молчалив, высок и сух,
Этак лет семидесяти двух.
Кропотливо трудится старик,
Медленно с иконы сводит лик
Он на кальку. И таких икон
Тысячи для будущих времен
Он готовит.
С ним в квартире жил
Взрослый сын – писатель Даниил
Хармс. У Дани прямо над столом
Список красовался тех, о ком
«С полным уваженьем говорят
В этом доме». Прочитав подряд
Имена, почувствовал я шок:
Боже, где же Александр Блок?!
В списке Гоголь был, и Грин, и Бах…
На меня напал почти что страх,
Я никак прийти в себя не мог, —
Для меня был Блок и царь и бог!
Даня быстро остудил мой пыл,
Он со мною беспощадным был.
«Блок – на оборотной стороне
Той медали, – объяснил он мне, —
На которой (он рубнул сплеча) —
Рыло Лебедева-Кумача!»
«Если так, как Блок, писать нельзя,
Спрашивал весьма наивно я, —
То кого считать за идеал?»
Даня углубленно помолчал,
Но потом он в назиданье мне
Прочитал стихи о ветчине.
 
 
«Повар – три поварёнка,
повар – три поварёнка,
повар – три поварёнка
выскочили во двор!
Свинья – три поросёнка,
свинья – три поросёнка,
свинья – три поросёнка
спрятались под забор!
 
 
Повар режет свинью,
поварёнок – поросёнка,
поварёнок – поросёнка,
поварёнок – поросёнка!
Почему?
Чтобы сделать ветчину!»
 
 
Слушал я его, открывши рот —
Догадался наконец! Так вот
Чем обэриуты устранят
Из души моей священный яд
Блоковских стихов! В душе моей
Всё же Блок окажется сильней.
 
 
В комнате у Дани справа – шкаф.
К шкафу подойдя, поклон отдав,
Произносят гости напоказ
Несколько привычных светских фраз:
«Как здоровье, тётушка?» «В четверг
Были на концерте?» «Фейерверк
Видели?» Род лёгкой болтовни.
Запрещалось всем в такие дни
Грубые употреблять слова.
Но гостей уведомят едва,
Что сегодня дома тётки нет, —
Снят бывал немедленно запрет
С нецензурных тем. Наоборот,
Разрешался сальный анекдот.
Что ещё за идиотство! Тьфу
Тётушка, живущая в шкафу?!
Что с того, что конура мала —
Тётушка придумана была,
Для существования её
Шкаф – вполне просторное жильё!
Тётушка пришлась тут ко двору.
Тут любили всякую игру,
Тут был поэтический причал,
Тут поэтов многих я встречал,
А.Введенский был собой хорош,
Хармс – на англичанина похож.
Сколько артистических имен!
Как великолепен Шварц Антон!
Помню в исполнении его
«Невского проспекта» волшебство
 
 
И опять всё гаснет. И опять
На экране Киеву сиять.
Моюсь утром, радио включив.
Диктор до чего красноречив!
Слышится по голосу, что рад, —
Так вот о победах говорят!
«…Нашего правительства указ…
В вузах за учение у нас
Вводят плату!» Я совсем обмяк.
Уплатить я не могу никак.
Подкосились ноги у меня.
Только вечером того же дня
Человек от Рыльского пришёл,
Пачку денег положил на стол
И сказал: «Максим Фадеич тут
Посылает вам на институт».
Он шепнул, уже сходя с крыльца:
«Это в память вашего отца».
 
 
Рыльский был в фаворе. Перед тем
Погибал почти уже совсем
И ареста ожидал не раз.
«Песнею о Сталине» он спас
Жизнь свою и спас свою семью.
Как-то чай у Рыльского я пью.
Кто-то «песню» вскользь упомянул.
Рыльский встал, сдвигая резко стул:
«В доме у повешенного, брат,
О верёвке вслух не говорят!»
 
 
Мой отец поэтом русским был.
Где сыскать, среди каких могил
Кроется его прощальный след.
Рыльский был украинский поэт.
В час тяжёлый он помог семье
Русского поэта. Так в стране,
Где я в годы сталинские рос,
Выглядел на практике вопрос
Межнациональный. Все одной
Связаны бедой. Одной виной.
 
 
Вновь твои проспекты, Ленинград.
Обречённо фонари горят.
Кратковремен этот мой приезд.
Мне одно желанье душу ест.
Я привез стихотворений шесть
И мечтал Ахматовой прочесть.
В годы те была моей женой
Анстей. И её стихи со мной.
Вот я и пошел. Фонтанный дом
Выглядел обшарпанным. Потом
Пересёк я двор наискосок
И вошёл в подъезд. На мой звонок
Мне открыла дверь она сама.
Объяснил я путано весьма
Мой приход. «Входите». Тут нужны
Точные детали: в полстены
Девушки портрет. Совсем мала
Комната. (Та девушка была
В белом.) А Ахматова стройна;
Кажется высокою она.
 
 
Я уже предчувствую беду.
«Высылают сына. Я иду
С передачею в тюрьму. Я вас
Не могу принять».
У нас сейчас
«Реквием» об этих страшных днях.
«Реквием» тогда в её глазах
Я увидел. Кто-нибудь найдёт
Со стихами старыми блокнот.
 
 
……………………………….
 
 
Но вам в тяжёлых заботах
Не до поэтов, увы!
Я понял уже в воротах,
Что девушка в белом – вы.
 
 
И подавляя муку,
Глядя в речной провал,
Был счастлив, что вашу руку
Дважды поцеловал.
 
 
……………………………….
 
 
В Киеве, ещё перед войной,
Проходили мы по Прорезной.
За дома вдали закат сползал.
Мы спешим в консерваторский зал.
Там Доливо-Соботницкий пел.
Среди всех советских тусклых дел
Праздником бывал его приезд.
Делал он рукою странный жест,
Был он хром и очень большерот…
Присмотреться – так совсем урод!
Необыкновенный баритон —
Пел бетховенские песни он
И норвежских песен целый ряд…
Сколько он ирландских пел баллад,
Бельмановских песен! Так лились
Песни, что казалось – это Лисс
Или Зурбаган! Казалось мне,
Что мы где-то в гриновской стране,
И – казалось – уплывать и нам
Следом за Бегущей по волнам!
Поскорей причаливай, наш бот,
Там, где нас Несбывшееся ждёт!
А в антракте – толкотня, галдёж,
А к буфету и не подойдёшь.
По соседству, вижу, – паренёк,
А на куртке – лодочка-значок
С ярко-красным парусом. Яхт-клуб?
Точно. Сомневаться почему б?
А на самом деле всё не так:
Это был почти условный знак
Гриновских романтиков! То зов
Юношеских алых парусов!
 
 
Слышал я забавный анекдот
О Доливе. Шёл двадцатый год.
Пел Доливо где-то. Был хорош
Бесподобно. А в одной из лож
Сам Шаляпин. Сказочный успех!
Сразу покорил Доливо всех.
Был он молод, счастлив, возбуждён,
Но со сцены почему-то он
Пятится… Друзья Доливу тут
Под руки к Шаляпину ведут.
«Да… – сказал Шаляпин, – ты поёшь
Здорово, но – знаешь, милый, всё ж
Справь себе штаны: со сцены так
Неудобно пятиться как рак!»
И для цели благородной сей
Пачку протянул ему рублей.
 
 
Предвоенный Киев. Средь афиш
Есть такие, что не устоишь.
В зале тесно. Гроссман Леонид
О «Войне и мире» говорит.
Кажется – со сцены прямо в нас
Утончённо-выточенных фраз
Дротики летят. В конце почти
Он, итог желая подвести,
Говорит: «Былому не в пример,
В наше время каждый пионер
Обладает истиной простой,
Знает то, чего не знал Толстой!»
А затем (принявши тон иной)
Говорит с усмешкой озорной:
«На весах у вечности ещё
Неизвестно, перевесит чьё
Мнение!» – Когда он так сказал —
Я подумал: арестуют зал,
Лектора и слушателей! Но
В шутку было всё обращено
И благополучно всё сошло,
А могло большое выйти зло…
Пострашней, бывало, сходит с рук.
У меня был закадычный друг
Протасевич Жорж. Мы в институт
Вместе поступали. И маршрут
Жизненный у нас довольно схож:
У него отца забрали тож,
Как и у меня, – в тридцать седьмом.
Он пытливым обладал умом,
Книгами был вечно нагружён —
Хемингвей в портфеле, Олдингтон.
Был он неудачливый боксёр,
Но зато был на язык остёр.
И – последний не забыть мазок:
Был красив довольно и высок.
Между нами – Пушкин бы сказал —
Всё рождало споры. Весь скандал
И произошёл из-за пари.
Раз возьми я да и намудри:
В спор полез всему наперекор,
И позорно проиграл тот спор!
А условье было таково,
Что на протяжении всего
Дня – у победившего – рабом
Проигравший. В случае любом
Он беспрекословно и тотчас
Был обязан исполнять приказ
Господина. Жорж был господин.
Мне досталось рабство. До седин
Я отчетливо запомнил то,
Как я подавал ему пальто,
Вещи все его за ним волок,
С полу подымал его платок,
Как завязывал его шнурки,
Как по мановению руки
Подбегал… А он, из-за долгов,
Пробовал продать меня с торгов;
Между лекций в перерыве он
Организовал аукцион!
Как бывает в юности порой —
Чересчур все увлеклись игрой.
Лекции по городу всему
Нам читали. Часто потому
Мы в трамваях ездили гурьбой.
Жорж в трамвае мне сказал: «С тобой
Я не знаю, как мне быть: изволь
Разузнать, – рабам разрешено ль
Ездить на трамвае». Задаю
Я вопрос кондукторше. В мою
Сторону все повернулись. Пыл
Сразу же у всех нас поостыл.
Наступила тишина. Сидел
Жорж, внезапно побелев как мел.
К сожаленью, это не конец:
Видимо, сверхбдительный стервец
Ехал в том вагоне. В деканат
Нас повызывали всех подряд.
Разносили нас и вкривь и вкось,
Но каким-то чудом удалось
Всё замять. Никто не пострадал.
Мог быть и трагический финал.
 
 
– Где ты, Жорж? Откликнись, если жив! –
Я шепчу, былое освежив
В памяти.
И вдруг экран сплошным
Небосводом сделался ночным,
И на нём пугающе висят
Несколько чудовищных лампад!
Для убийства город освещён,
Нас уже бомбят со всех сторон,
Подняты кресты прожекторов,
Бомбовозов нарастает рёв,
Сполохи огромные в окне.
Грохот. На войне как на войне.