Текст книги "Русский сыщик И. Д. Путилин т. 1"

Автор книги: Иван Путилин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

XI

Об этом Александре Перфильеве мы узнали только, что ему около 42 лет, что он из крестьян г. Лермонтова Костромской губернии, сидел в Петербурге в тюрьме за бродяжничество, был водворен на родину, откуда снова бежал года два назад и, проживая в притоне у Сверчинского, завел дружбу с «душителями» и душил извозчиков с Федором Ивановым, и с Калиною, и Пояненом, грабил и воровал в компании со всеми и, наконец, что он во время облавы спасся, переплыв Лиговку.

Ко всему этому я знал его в лицо, так как видел его в последнее свое посещение Славинского.

Но это было и все, что мы о нем знали.

В то время Петербург еще не представлял такого образцового порядка, какой заведен теперь, особенно в отношении полицейском.

За паспортами следили слабо. Не только отдельные дома, но целые кварталы являлись притоном для всяких бродяг и проходимцев.

Поэтому нетрудно будет представить, какой задачею являлось разыскать хотя бы и в Петербурге этого Перфильева. А если он еще ко всему ушел в уезд?.. Но я храбро взялся за дело.

Прежде всего я обошел все известные мне притоны и подозрительные места и везде, где у меня были приятели (а такие среди воров и бродяг у меня всегда были), пообещался щедро наградить их за всякое указание.

Затем я установил наблюдения за будками № 9 и № 11 и также за всеми заставами.

Наконец, и сам, переодеваясь в разные костюмы, заходил всюду, где бывают воры, и смело заводил разговоры о пойманных «душителях», оканчивая их не без хвастливости:

– Ну да не всех еще переловили! Сашка-то гуляет еще! Он им задаст еще трезвона!

Но на эту удочку никто не ловился, очевидно, не зная ни душителей, ни Сашки.

Я продолжал свои поиски, не теряя надежды.

И вот однажды, идя по Спасскому переулку, я прошел мимо двух самого последнего разбора проституток, из которых одна сказала другой:

– А Сашка опять в Стеклянном объявился! Вот башка!

– К Машутке, чай.

– А то к кому же. Петька вчера навалился на него и кричит: донесу! А он как его шара-р-рахнет!

Сашка! «Отчего это и не быть моему?» – тотчас мелькнуло у меня, и, прикинувшись пьяным, я задел этих фурий.

– Пойдем, красавчик! – предложила одна из них.

– А што ж, – согласился я, – коли пивка, я с удовольствием! – И через минуту я сидел с ними в сквернейшей пивной лавке и пил сквернейшее пиво.

Они спросили себе папиросок и стали дымить каким-то дурманом.

В такой обстановке притвориться пьяным ничего не стоило.

– Ты откуда? – спросила меня одна из красавиц. – Может, с нами пойдешь, а? Ночлег есть?

Я замотал головою.

– Зачем? Я и так заночую! Мне не надо! Я выпить – выпью. Вот Сашку встречу, и еще деньги будут! Да! Пей!

– Сашку? Какого Сашку? – спросила другая.

– Перфильева. Какого? Его самого. А деньги есть! – И при этом я звякнул монетами в кармане.

– Пойдем с нами, миленький, – ласково заговорила первая фурия. – Тебе у нас хорошо будет. И Сашку повидаешь.

– Сашку? – повторил я. – Большого? рыжего?

– Его, его! – подхватила другая. – Пойдем!

– В оспе?

– Да, да, лицо все в оспинах! Ну, идем!

– Не, – ответил я, – сегодня не пойду. Пьян. Спать пойду! – И, бросив на стол деньги, я вышел из пивной и, притворяясь пьяным, с трудом дошел до угла.

Там я оправился и быстро пошел домой, думая, каким образом мне изловить этого Сашку.

Что это он, я уже не сомневался, – но идти в Стеклянный флигель Вяземской лавры, куда мы даже обходом не всегда решались идти, и брать оттуда Сашку – дело было невыполнимое.

Я решил выглядеть его днем и арестовать.

Для этого я взял с собою опять своих силачей, опять своего Ицку, и, переодевшись до неузнаваемости оборванцами, мы в пять часов утра уже были на дворе лавры против Стеклянного флигеля, и я зорко выглядывал своего Сашку.

Поднялись тряпичники и пошли на работу, потащились нищие, а там пошли рослые поденщики дежурить на Никольском или у пристаней, прошли наборщики. Двор на время опустел, а Сашки все не было.

– Сидит там и пьет, – пояснил Ицка.

Вдруг я увидел вчерашнюю знакомку. Я тотчас подал знак своим, чтобы они отошли, и подошел к ужасной женщине.

– Не узнала, – прохрипел я.

Она вгляделась и широко улыбнулась.

– Ах, миленький! Ко мне? Пойдем, пойдем. Хозяйка чуланчик даст. Хо-о-ороший...

– Некогда. Мне Сашку надо. Здесь он?

– Здесь, здесь! Сейчас с Машуткой его видала.

– Поди, позови его, – сказал я, – скажи ему, Мишка зовет. Мишка! Запомнишь? А там пить будем.

– Сейчас, сокол, в одну секундочку! – И она, шлепая галошами, побежала на лестницу.

Я быстро подошел к Ицке и шепнул:

– Как махну рукою, хватай!

Он отошел к нашим силачам.

Я стоял вполоборота к лестнице, приняв осанку Мишки, и ждал с замиранием сердца.

Ждал минут пять и вдруг услышал визгливый голос своей дамы.

– Вон он Мишка-то! Иди к ему! Говорит, дело есть!

Я взглянул боком.

Огромный, рыжий, как медведь, растрепанный, на босу ногу и в одной холщовой рубахе, Сашка стоял на пороге крыльца в нерешимости.

Я сделал вид, будто его не вижу, а моя красавица тащила его за руку.

– Иди, што ли! – кричала она. – Эй, Мишка!

Я обернулся и медленно двинулся, кивая головой.

С завязанным лицом, в надвинутом картузе, зная, что Мишка должен прятаться, Перфильев не мог увидеть сразу обман и, поддавшись на мою хитрость, пошел мне навстречу, но я не дал ему подойти.

Опытные помощники, едва он отодвинулся от двери, отрезали ему отступление и шли за его спиною.

Я махнул, и в то же мгновенье четыре сильные руки схватили Сашку.

Он заревел, как зверь, и рванулся, но его снова схватили мои силачи и поволокли со двора.

– Ну, вот и встретились! – сказал я Сашке.

Он только сверкнул на меня глазами, а моя красавица, кажется, превратилась в соляной столб. Разинула рот, развела руками и в такой позе застыла. Уходя со двора, я оглянулся, а она еще все стояла в той же позе.

Привод Перфильева был моим триумфом.

С этого времени сам граф обратил на меня внимание и стал давать мне труднейшие поручения.

Александр Перфильев запирался недолго и после нескольких очных ставок покаялся во всех преступлениях.

XII

Такова история о «душителях» и их поимке.

Память изменила мне, и я упустил множество мелких эпизодов этой длинной и страшной истории, но в общем передал ее так, как она сохранилась в памяти моих современников.

В то время эти «душители» навели на жителей совершенную панику, и, когда страшная шайка была переловлена, все вздохнули с чувством облегчения, а мы с чувством гордости и радости.

ПАРГОЛОВСКИЕ ЧЕРТИ

I

Не раз во время дружеской беседы в кружке близких лиц приходилось мне рассказывать кое-что из пережитых приключений во время своих розысков. И часто, очень даже часто, после рассказа о какой-либо поимке отчаянного преступника или же иного рискованного предприятия с переодеванием и т. д., мне предлагали вопрос:

– Неужели вам не было страшно?

– То есть как это – страшно? – приходилось мне отвечать. – Право, не думалось ни о каком страхе. Я просто делал свое дело – вот и все...

– Но ведь вас могли убить, ранить, сделать на всю жизнь калекой... – замечали мне.

Опять приходится повторить, что в такие моменты как-то не думается об этом...

– Значит, вы не знаете, что такое страх, и никогда не трусите? – задавали мне вопросы.

И на это я решительно ничего не могу ответить...

Не трус!.. Гм! А вот скажу вам по истинной совести, что я всю свою жизнь страшно трусил и трушу... мышей. У меня к ним какая-то органическая боязнь... Я никогда не мог пожаловаться на так называемые нервы, да этого в нашей службе и «не полагается», но стоило мне почему-либо вообразить, что в комнате, где я нахожусь, есть мышь, чтобы мною овладело самое неприятное беспокойство и чтобы я немедленно вскочил с места.

Мне кажется, что если бы мышь бросилась ко мне, то я в состоянии был бы от нее удирать самым позорным образом...

Ну, а испытывать страх – настоящий страх пред лицом опасности – как-то мешала служба... Верьте не верьте, но это так... Так торопишься и стараешься исполнить задуманное дело, что как-то и страх пропадает. Ну, и счастье, конечно, как-то служило...

При задержании в вертепах столицы грабителей и беглых каторжников мне очень нередко приходилось встречать с их стороны более или менее энергичные попытки – и даже с оружием в руках – к сопротивлению. Но в этих случаях, как-то всегда своевременно, ко мне на выручку поспевала помощь.

Когда возвращаешься домой после подобных ночных экскурсий, то придет иногда в голову мысль:

«Что было бы со мной, если бы помощь запоздала?..»

Но и только... Перекрестишься, поблагодаришь товарищей или подчиненных и забываешь...

Впрочем, нечто в роде тяжелого мучительного страха переживал и я. Только в этих случаях приходилось попадать в несколько необычную и «не служебную», так сказать, обстановку.

Об одном из таких памятных мне случаев я хочу рассказать...

II

Случай, о котором мне хочется рассказать, произошел со мной на самых первых порах моей сыскной деятельности.

В 1858 году в Петербурге еще не существовало сыскного отделения, и делом розыска ведала наружная полиция в лице квартальных надзирателей и их помощников. В мой район – квартального надзирателя Спасской части – входили: Толкучий рынок и ближайшие к нему улицы, а также переулки, заселенные преимущественно подонками столицы.

Дела было много: убийства, грабежи и кражи следовали одно за другим, требуя от полицейских чинов напряженной работы.

Несколько легче было только летом. С наступлением теплой поры весьма многие преступные элементы, как тараканы, расползались в разные стороны – кто куда, – преимущественно же в окрестности столицы, где хотя и пошаливали, но о кровавых преступлениях было слыхать реже.

Пользуясь этим, я частенько навещал мою семью, проводившую лето на даче, в третьем Парголове. Наслаждаться прелестями дачной жизни приходилось, однако, немного. Приедешь, бывало, на своем Серке (о железных дорогах и т. д. тогда еще и помину не было) на дачу часам к пяти, пообедаешь с семьей, погуляешь, а уже часам к 10 вечера спешишь обратно в город, чтобы успеть рассмотреть вечернюю почту и подготовиться к утреннему докладу у обер-полицеймейстера.

15 августа, как теперь помню, в день рождения моей годовалой дочурки Евгении к обеду забрели кое-кто из дачных соседей, и у нас вышло что-то вроде домашнего торжества. От оживленной беседы перешли к картам.

Я и не заметил, как подкралась ночь. Часы пробили два.

– Неужели ты сегодня поедешь в город? Смотри: глухая ночь! Останься до утра! – заговорила жена, увидев мои сборы к отъезду.

«А и в самом деле, не остаться ли до завтра?» – подумалось мне. А срочные дела? А составление утреннего доклада? А явка по начальству? Когда это я все успею, если еще промедлю?

Живее молнии пронеслись в голове эти мысли, и минутная нерешительность была подавлена сознанием необходимости немедленного отъезда.

Не прошло и четверти часа, как мой иноходец Серко, запряженный в легкий кабриолет, стоял у крыльца. Небо было покрыто тучами, и ночь была довольно темна.

Впрочем, дорога по шоссе была ровная и хорошо знакомая. Поэтому я не старался сдерживать моего ретивого коня, думая одно: скорее бы доехать до петербургской моей квартиры.

Убаюкиваемый ездою, я было вздремнул и, чтобы рассеять сон, закурил папиросу, для чего придержал лошадь. Серко пошел шагом.

Из-за туч выбилась луна. Посветлело... Прелестная теплая августовская ночь навеяла на меня какое-то совершенно не свойственное полицейскому мечтательное настроение. Давно забытые картины из детской жизни восстали одна за другой в моей памяти.

Вспомнилось мне, как в темные ночи, мальчишкою 10—12 лет, тайком от отца хаживал я за несколько верст от дома на реку Оскол ловить раков. Поставишь сети, разведешь на берегу костер и сидишь себе один-одинешенек, прислушиваясь к однообразному покряхтыванью засевшего где-то коростеля... От этой картины я перенесся воображением в уездный город Старый Оскол, где протекли многие годы моего детства. Тут как живой предстал передо мною неизменный в течение тридцати лет партнер моего отца в шашки, соборный дьякон Василий Егорович, виновник моих частых детских огорчений. Бывало, только еще издали завидит отец подходящую к дому широкоплечую фигуру «священного мужа» – так величали прихожане своего дьякона, – как уже кричит:

– Ванюшка! расставляй проворнее шашки!

Священный же муж, пожав руку отца, со словами: «Где же мой дружок?» – беспокойно осматривается кругом. И горе мне, если я замешкаюсь. Быстрым маневром враг мой приближался ко мне, завладевал моим ухом и басил:

– Постреленок, набей-ка погуще трубочку!

Это набивание трубочки было для меня инквизиторской пыткой, и... решив отомстить врагу, я в один прекрасный вечер раскрошил ненавистную трубку на мелкие части. Подвиг мой имел пренеприятные последствия: меня выдрали беспощадно...

III

Вдруг моя лошадь неожиданно остановилась и затем круто шарахнулась в сторону. Но в тот же момент чья-то сильная рука схватила Серко под уздцы и осадила его на месте... Я растерянно оглянулся вокруг и увидел по обеим сторонам своего кабриолета две самые странные и фантастические фигуры...

Рожи их были совершенно черны, а под глазами и вокруг рта обрисовывались широкие красные дугообразные полосы. На головах красовались остроконечные колпаки с белыми кисточками.

Черти, совершенные черти, как их изображают на дешевых картинках... Недостает только хвоста и рогов, подумал я; однако ясное дело – жулики!..

Вижу все же, что дело принимает для меня дурной оборот. У одного из злоумышленников, вскочившего на подножку кабриолета, оказался в руках топор. Подняв его вровень с моей шеей, он грубым и хриплым голосом, подражая трубе, прорычал:

– Нечестивый! Гряди за мною в ад!

Я собрал все присутствие духа.

– Полно дурака-то валять!.. Говори скорее, что тебе от меня надо? Мне нужно торопиться в город, – проговорил я, смотря в упор на черта и в то же время обдумывая, как бы благополучно отделаться от этих мазаных бродяг.

– Митрич, брось камедь ломать! Вишь, прохвост (так окрестил меня другой мерзавец), не боится нечистой силы!

В ответ на замечание своего товарища, стоявшего с правой стороны кабриолета, Митрич вполне уже естественным голосом произнес:

– Давай деньги! А не то...

Жест топором докончил фразу, вполне для меня понятную.

Заслониться левой рукой, а правой ударить злодея по голове так, чтобы последний слетел с подножки, а потом, воспользовавшись переполохом, тронуть вожжами лошадь... Вот мысли, которые пронеслись было у меня в голове.

Но брошенный мною вокруг взгляд сразу охладил мой порыв: с правой стороны кабриолета, плотно прижавшись к подножке, стоял второй бродяга с толстой суковатой палкой в руках, одного удара которой было вполне достаточно, чтобы размозжить самый крепкий череп.

В то же время положение кабриолета и лошади, близ самой канавы, и кучи щебня у переднего колеса не допускали мысли выбраться благополучно на дорогу, не опрокинувшись вместе с экипажем, даже в том случае, если бы мне и посчастливилось отделаться от двух ближайших ко мне мерзавцев.

Но помимо этих двух – предстояло иметь дело еще с теми двумя, которые держали лошадь. Несомненно, что при первой моей попытке к сопротивлению они не замедлили бы броситься на помощь товарищам.

Вижу – дело дрянь! Один против четверых, борьба не равная... живым не уйдешь! На душе стало скверно... Меня охватило прежде всего чувство глубокой на себя досады за то, что, пускаясь в глухое ночное время в путь, я, по беспечности, надевая штатское платье, не взял с собой никакого оружия, даже перочинного ножа (хорош сыщик... хорош полицейский...).

– Ну, прочитал, купец, отходную? – насмешливо проговорил разбойник, не опуская топора.

«В шею метит, мерзавец!» – подумал я и инстинктивно поднял вверх левую руку, чтобы защититься от удара.

– Не греши даром, Митрич, – произнес нерешительным тоном один из двух державших лошадь.

– Жалость, что ли, взяла? – сухо ответил разбойник, не отводя, однако, топора. – Не проклажайся!.. Доставай скорее деньги! – свирепо вдруг закричал он.

Сопротивление было бесполезно, так как я отлично понимал, что при первом моем подозрительном движении или крике второй разбойник, не спускавший с меня взгляда, раскроит дубиною череп, прежде чем я успею завладеть топором. Я счел дальнейшее колебание излишним и опасным. Не оставалось ничего другого, как покориться и отдать кошелек.

Я и покорился: вынул из кармана бумажник и отдал его в руки хищнику. Злодей подметил висевшую на жилете золотую цепочку – пришлось отдать вместе с часами и ее. Мало того – меня заставили вывернуть все карманы. Всю эту процедуру я с умыслом старался протянуть возможно дольше, напрягая слух, в надежде уловить звук колес какого-либо проезжающего экипажа. Кроме того, у меня имелась и другая цель: мне хотелось возможно лучше запечатлеть в памяти черты Митрича, стоявшего ближе других. Я не терял надежды рано или поздно еще раз с ним встретиться и... поквитаться.

Но надежды на помощь со стороны были тщетны. Ни один посторонний звук не нарушал безмолвия ночи, только уныло светивший месяц дал мне возможность хорошо рассмотреть лица двух, стоявших у экипажа. Я ясно различал их бритые рожи, густо намазанные сажею и подрисованные суриком.

Отдав кошелек и часы, я считал себя спасенным. Вдруг разбойник, которому были переданы его товарищем вещи, неожиданно возвысил голос и проговорил:

– Не наделал бы нам молодчик пакостей... Не лучше ли порешить, и концы в воду!

– А ведь Яша верно говорит! – отозвались двое других.

Настало молчание...

IV

И вдруг я почувствовал, как всем моим существом, всем телом и всею душою начинает овладевать смертельный, холодный, тяжелый и безобразный страх.

Дыхание смерти, казалось, пронеслось надо мною и начало леденить мне кровь.

Я весь сжался... Митрич опять занес над моей головой топор. Он стоял вполоборота ко мне и упорно не сводил с меня взгляда, тускло сверкавшего на его вымазанном сажей лице. От острия занесенного надо мной сзади топора, казалось мне, шли какие-то бесконечно тонкие и острые нити. Они вонзались в мою голову, шли по шее, проникали дальше по спине во все тело... Меня охватила какая-то мелкая конвульсивная дрожь.

«Что делать? Что делать? – молотом стучало в моей голове. – Убьют, убьют...»

А мерзавцы молчали. И это молчание еще более увеличивало мой ужас...

Я перевел взгляд на другого субъекта с дубиной, справа. Он стоял, худой и поджарый, тоже недвижно, держа наготове свою суковатую дубину. На миг у меня сверкнула мысль броситься к нему, вырвать у него дубину и защищаться, защищаться во что бы то ни стало...

«Но стоит мне шевельнуться, как топор раскроит мне череп», – вдруг подумал я... Закричать, броситься на колени, просить... Все это бесполезно.

И вдруг с поразительной яркостью мне представилось, как я отъезжал час-полчаса тому назад из дому и как жена мне сказала «ну, прощай» вместо «до свиданья»... Она стояла на крылечке дачи и куталась в большой платок...

Спазматические рыдания начали сдавливать мне горло.

«Ах, скорее бы, скорее... – думал я. – Только бы поменьше мучений... Вероятно, первый ударит Митрич... топором...»

Луна вдруг, казалось мне, засияла нестерпимо ярким светом, так что я отлично мог видеть всех четырех мерзавцев и наблюдать малейшее их движение.

«Нет, прыгну! Буду защищаться, буду кричать!» – решил я и... не мог шевельнуться, а только глядел упорно Митричу в глаза. Вдруг он опустил свой взгляд в землю.

«Значит, смерть! – подумал я. – Нет! Брошусь на него, брошусь...» Молчание продолжалось и, казалось, длится века.

Митрич опять поднял на меня глаза и вдруг как-то полусмущенно проговорил:

– Праздник-то ноне велик! Ведь у нас в деревне престольный...

– Оно-то так... – нерешительно поддержал один субъект из державших лошадь.

– Не хочу и я рук марать в такой день! – проговорил решительно Митрич и опустил топор.

Четвертый разбойник – первый подавший голос за убийство – теперь молчал, что и было принято за знак согласия с большинством.

Решив «не марать в праздник об меня руки», бродяги предварительно вывели лошадь на середину дороги и, любезно пожелав мне сломать шею, хватили мою лошадь дубиной, а сами бросились по сторонам, врассыпную.

V

Лошадь во всю прыть мчалась по дороге. Я как пьяный качался на сиденье и понемногу приходил в себя. Полной грудью вдыхал я свежий ночной воздух... Мне казалось, что с той поры, как я выехал, прошли чуть ли не сутки, и я удивлялся, почему не наступает день.

Который-то час? Я невольно сунул руку в карман и вдруг вспомнил, что мои часы отобраны «чертями»... Я совсем оправился; и безумная злость на этих бродяг вдруг вспыхнула в моем сердце.

Как! Ограбить и чуть не убить меня? Меня! Грозу всех воров и разбойников! Меня – такого сильного, здорового и способного сыщика, которого так отличает начальство! Постойте же!..

Прежде всего я решил молчать об этом происшествии, а затем принять все меры к поимке этих негодяев.

Легко понять, что приехал я на свою городскую квартиру в самом отвратительном настроении духа. Обругал ни с того ни с сего вестового, промешкавшего, отворяя дверь; и, не ложась в постель, до семи часов утра проходил по кабинету, обдумывая план поимки грабителей. О ночном происшествии, как и впредь, решил я не сообщать ни моему начальнику, у которого, по обыкновению, был утром с докладом, ни моим подчиненным.

Благодарить Бога и судьбу за спасение от смерти – к стыду своему должен признаться, – мне и в голову не приходило.

Оправданием в этом случае может служить, с одной стороны, молодость (мне было тогда всего 27 лет), а с другой – самолюбие и задетая репутация опытного и находчивого сыщика.