Текст книги "Русский сыщик И. Д. Путилин т. 1"

Автор книги: Иван Путилин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

IX

Той порой подоспело новое преступление.

На Невском проспекте, недалеко от лавры, нашли задушенного, с поясным ремнем на шее, довольно тщедушного парня. Оказалось, что это был ученик часовых дел мастера Иван Глазунов.

Из дознания же обнаружилось, что вечером накануне убийства несчастный ученик часовых дел мастера пьянствовал в трактире «Старушка». У него были серебряные часы с цепочкой. С ним сидел и поддерживал ему компанию рослый, плечистый человек лет 35, с усиками и родимым пятном на левой щеке. Трактирщик хорошо почему-то запомнил его лицо.

Опять тот же Кондратьев и, как я был почему-то уверен, Соловьев, а по-настоящему – Яков Григорьев.

Дерзость и наглость этого злодея превосходили все пределы, и, однако, хоть он вертелся тут же, как говорится, под носом, – мне не удавалось его изловить.

Самолюбие мое сильно страдало. Я бранил своих агентов и наконец пустил в ход знаменитое «Cherchez la femme»... Надо было найти женщину. Надо было найти эту подругу Кондратьева-Соловьева-Григорьева!

Я мобилизовал своих агентов женского пола.

По словам трубочиста, подруга преступника была без места. Я ухватился за эту мысль.

«Если она без места, – думал я, – то ютится, скорее всего, где-либо на квартире, занимает, может быть, «угол».

Всем женщинам-агентам была объяснена мною важность и сложность дела. Была обещана хорошая награда, и был дан приказ превратиться в не имеющих место работниц и слоняться в таком обличье по углам...

Результаты получились довольно быстрые.

X

В подвальном помещении дома де Роберти близ Сенной площади держал квартиру, состоящую из одной комнаты и кухни, отставной фельдфебель Горупенко.

Сам Горупенко с женой и четырьмя детьми ютился в комнате, а кухню отдавал под углы квартирантам.

Таких квартирантов в кухне, на пространстве пяти квадратных сажень, проживало до восьми человек. Теперь же, по случаю уже летнего времени (столько времени меня мучил этот негодяй!), их было лишь четверо: официант из трактира «Бавария», безместный повар-пьяница, хромой нищий и крестьянская девушка, занимавшаяся поденной стиркой белья до приискания себе постоянного места.

К этой-то компании квартирантов присоединилась одна из моих «агентш», и агентш опытных, некая Федосова, выдавая себя за работницу на папиросной фабрике Жукова, где она действительно работала раньше, до своего выхода замуж.

Вечером, когда все квартиранты были в сборе, новая жилица, по требованию сожителей, должна была, как водится, справить новоселье, то есть выставить водку и закуску.

Когда мужчины перепились и разошлись по углам, обе женщины разговорились.

– Охота тебе, милая, по стиркам-то ходить, – начала разговор Федосова.

– Да я и на хороших местах живала, – ответила несколько тоже подвыпившая подруга, – да нигде из-за «моего» не держат, больно буен. Придет проведать, да и наскандалит, ну, а господа этого не любят...

– А он солдат али пожарный, твой-то?

– Из солдат, милая! Уж три года с ним путаюсь, ребенка прижила; каждый месяц по 4 целковых чухонке даю за него.

– А отец-то помогает?

– Как же, как придет, бумажку, а то и две сунет. «Пошли, – говорит, – нашему-то...» Вот за это он мне больше и люб, что ребенка жалеет. А вот теперь месяца три как пропадал, да вдруг... вот приходил недавно, только какой-то невеселый, да и не в своем виде.

– Под хмельком, должно быть. Видно, приятели употчевали?

– Нет, милая, совсем не в этих смыслах. А это я про одежу говорю.

– Что такое про одежу?..

– То-то и дело: франтом вдруг разрядился... Несет, значит, еще полусапожки женские да два бурнуса. Как пришел, послал меня на Сенную купить ему фуражку. Полусапожки мне подарил, а другие вещи велел продать, я их знакомому татарину за восемь рублей и отдала. «На, – говорю, – получай капиталы». А он мне в ответ: «Дура ты!.. Эти вещи пять красненьких стоят, а ты за восемь рублев продала!» Осерчал он очень, а потом и говорит: пойдем, говорит, в трактир. Ну, пошли в трактир, а потом все по-милому да по-хорошему кончилось. Ведь сколько не видались... «Где ты, – спрашиваю, – столько пропадал?» – «А там, – говорит, – был, где меня теперь нет...»

Марья Патрикеева, так звали девушку, сладко зевнула.

– Двенадцатый час, – проговорила она, и обе женщины разошлись, несмотря на то что Федосову рассказ, понятно, заинтересовал.

На следующее утро Патрикеева пошла на поденную работу, а Федосова ко мне.

Вечером, в девять часов, обе женщины опять сошлись, но разговор у них не клеился.

– Что ты, Маша, сегодня скучная такая? О солдате своем, что ли, взгрустнула? – начала разговор Федосова.

– Пожалуй, что ты и угадала. Яша-то мой опять за старые дела принялся...

– Ну, об этом кручиниться нечего. Было бы дело-то прибыльное, а он видишь какие тебе полусапожки в презент поднес.

– Так-то оно так, а все опасливо. Я ему и сказала, как он мне недавно часы с цепочкой принес. Яша, говорю ему, опять ты за темные дела взялся, смотри, не миновать тебе Сибири!

– Ну, а он-то что на это сказал?

– Молчи, говорит, дура. И в Сибири люди живут.

– Молодец!.. Храбрый, значит!.. А знаешь что, Маша, ты часы бы продала. У меня есть один знакомый на рынке, который тебе хорошую цену за них даст, – сказала Федосова, желая узнать, где находятся эти часы.

– Ах ты, Господи! Жаль, что я не знала этого раньше. Побоялась я, видишь, идти с ними на толкучий, да и заложила их тут поблизости, у жида.

– А, это на Горсткиной улице. Закладывала и я там. Жид этот, прости Господи, что антихрист – за рубль гривенник дает, – добавила агентша.

– Верно, верно, на Горсткиной, туда и снесла! – со вздохом проговорила Маша.

– Хоть бы одним глазком взглянуть мне на дружка-то твоего; страсть это как я обожаю военных людей. У меня самой – военный, – с одушевлением произнесла новая «подруга».

– На этой неделе обещался побывать. Жди, говорит, около ночи.

Все эти сведения были переданы мне, и я, не сомневаясь, что напал на настоящий след, велел строго следить за домом де Роберти, а сам каждый вечер поджидал прихода Григорьева.

Но время шло, а тот все не являлся. Маша сильно тревожилась и несколько раз высказывала Федосовой свои подозрения, не попал ли ее Яша в полицию.

XI

Прошла неделя. На восьмой день я, взяв с собой городового, отправился на свой пост. По дороге, около дома де Роберти, мы нагнали человека в пиджаке. При взгляде на него вполуоборот я вздрогнул... Рост, белое лицо с маленькими темными усиками, большие наглые глаза и родимое пятно на щеке... Положительно, подумал я, это он!

Нельзя было терять ни минуты.

– Это ты, Соловьев? – окликнул я его.

– Да, я, – послышался ответ, и мужчина, повернувшись, очутился со мной лицом к лицу.

Я бросился на него, схватил его за руку, которую он уже опустил за пазуху, где оказался хорошо отточенный нож.

Городовой ударом в бок сбил Григорьева с ног. Подбежали дворники, и общими усилиями удалось крепко скрутить его руки веревкой.

На следующий день после этого ареста был разыскан татарин, которому Патрикеева продала вещи, а затем были найдены и вещи, похищенные у купца Юнгмейстера. На Горсткиной улице были найдены заложенными серебряные часы с цепочкой, которые принадлежали задушенному ученику часовых дел мастера Ивану Глазунову.

Преступника оставалось только уличить и привести к сознанию.

XII

– Яков Григорьев! – начал я свой допрос, оставшись с ним в кабинете с глазу на глаз. – Ты обвиняешься в побеге из этапной Красносельской тюрьмы, в убийстве чухонца Лехтонена на Выборгском шоссе и ученика часовых дел мастера Ивана Глазунова, с ограблением вещей, а также в краже платья и часов близ Выборгской заставы у купца Юнгмейстера.

– Что из тюрьмы бежал – это верно, а в другом я не виноват, – ответил он.

– Ну, а откуда же ты взял часы, которые были найдены при обыске?

– В магазине купил... А где, в каком месте – не припомню.

– Ну а вещи, которые ты передал Марье Патрикеевой для продажи? Тоже купил?

– Никаких я ей вещей не передавал. Все врет баба.

И затем на все вопросы, где он находился во все время с момента побега, Яков отвечал «не припомню» или «был сильно выпивши и потому ничего не видел и не слышал».

– Вот, ваше благородие! – вдруг неожиданно и нагло проговорил он. – Вините вы меня в разных злодействах да разбоях, а кто что видел? Против меня никаких улик нет! Хотите, видно, невинного человека запутать! Если бы я был уж такой душегуб, так мне бы ничего не стоило вот эту чернильницу взять, пустить в вашу голову, да и бежать отсюда... Семь бед – один ответ!

– Бросить в меня чернильницей ты, пожалуй, мог бы, да бежать-то тебе не удалось бы. У дверей тебя городовой бы встретил, – проговорил я, в упор смотря на Якова. – А что свидетелей нет – это ты ошибаешься, сейчас ты их увидишь.

Я позвонил. На зов явился городовой.

– Сколько у нас арестованных?

– Шестеро, – ответил городовой.

– Введи их сюда.

Когда все шестеро были введены, я поставил их рядом с Яковом, который с изумлением глядел на все происходящее.

– Введи сюда Ахлестову, – сказал я.

Когда вошла Ахлестова, я обратился к ней:

– Ахлестова, вглядитесь в лица всех этих семерых людей. Не признаете ли вы среди них того человека, который пил с вами водку в сторожке на огороде, на Выборгской стороне в день убийства вашего брата?

Ахлестова внимательно стала всматриваться в лица стоявших перед ней, и затем прямо, без колебания подошла к Якову Григорьеву и проговорила:

– Этот самый человек! Я бы его из тысячи признала...

– Ври больше! – со злобой в голосе, стараясь, однако, скрыть свое смущение, сказал Яков Григорьев.

– Введи теперь сидельца из трактира «Старушка»!

Ввели сидельца.

– Вы показывали, что 20-го числа в вашем заведении пьянствовал Иван Глазунов, убитый в ту же ночь, в обществе с неизвестным вам человеком, приметы которого вы, однако, хорошо запомнили. Вглядитесь внимательно в лица стоящих перед вами, не узнаете ли вы в ком-нибудь из них того незнакомца, который пьянствовал с Глазуновым?

– Это они-с будут! – решительным тоном сказал сиделец, подходя к Якову.

Шестерых арестантов увели, и я опять остался с глазу на глаз с Григорьевым.

– Ну, что скажешь теперь? – обратился я к Якову.

– Это все пустое! – проговорил он, тряхнув головой. – Все это вы нарочно придумали, чтобы меня с толку сбить, да не на такого напали!

– Как знаешь, Григорьев! Против тебя очень серьезные улики, есть даже такие свидетели, о которых ты и не подозреваешь. Я от души советую тебе сознаться во всем. Легче тебе на душе будет, да и наказание смягчат за твое чистосердечное признание.

Долго говорил я с Яковом о Боге, о душе, спрашивал его о его прошлом, о детстве, о его родителях. Он несколько присмирел, не был так нагл и циничен, как вначале, но сознания от него я так-таки не добился и велел его увести.

XIII

На следующее утро я приступил к допросу Марии Патрикеевой. Она чистосердечно рассказала все, что знала.

– А давно ты знакома с Яковом?

– Да больше трех лет.

– И ребенок есть у тебя?

– Да, мальчик, только не у меня он, отдала я его чухонцу на воспитание, в деревню, за 2-м Парголовом.

– А как зовут этого чухонца?

– Лехтонен.

– Как? как? – переспросил я, удивленный. – Ты верно запомнила его имя?

– Да как же не помнить. Ведь я там раз пять побывала, с год назад, положим... Все не успевала теперь...

– Хорошо ли там твоему ребенку? Пожалуй, впроголодь держат?

– Что вы, ваше благородие, они его любят. Своих-то детей у них нет, так моего заместо родного любят... Только вот вчера, – продолжала Марья, – я встретила в мелочной лавке чухонку знакомую из той же деревни, так она говорила, что Лехтонена убили, да толком-то не рассказала... Поди все враки, за что его убивать-то. Человек он простой да бедный, что с него взять-то?

Я решил воспользоваться этим странным и неожиданным совпадением, чтобы через Марью повлиять на Григорьева:

– Ну, а я тебе скажу, что его действительно убили, когда он возвращался домой... А убил его... Убил его отец твоего ребенка и твой любовник – Яков Григорьев!

Эффект этих слов превзошел мои ожидания. Марья зашаталась и с криком «Яша убил!» грохнулась на пол.

На этом допрос был прекращен.

XIV

Вечером того же дня я вновь вызвал Григорьева. Он вошел бледный, понуря голову, но упорно стоял на том, что ни в чем не виновен.

Я велел ввести Марью Патрикееву.

– Вот, уговори ты его сознаться во всем, – сказал я. – Он убил чухонца Лехтонена, второго отца твоего ребенка, любившего твоего ребенка, как своего собственного.

– Яша, неужели это ты убил его? Ведь как он любил нашего Митю, как своего родного, – захлебываясь от слез, проговорила Марья.

– Что ты, дура, зря-то болтаешь? Разве Митюха у него был? – проговорил тихо Яков.

– У него, у него... Как свят Бог, у него! Скажи мне по душе, заклинаю тебя нашим малюткой, скажи мне, ведь ты не убийца! Не мог ты руку поднять на него, Яша!

– Моя вина! – глухо проговорил Яков, весь дрожа от охватившего его волнения. – А только видит Бог, не знал я, что мальчонок-то наш у него воспитывался. А то бы не дерзнул я на него руку поднять. Упаси Бог, не такой я разбойник... Видно, Бог покарал... Во всем я теперь покаюсь. Слушайте, видит Бог, всю правду скажу!

И он начал свою исповедь. Первую часть исповеди, в которой он рассказал об убийстве Лехтонена и краже у купца Юнгмейстера, я опускаю, так как они достаточно обрисованы предыдущим. Характерен рассказ об убийстве Глазунова. Убил он его, как оказывается, ни за что ни про что...

– В шестом, должно быть, часу утра я зашел на постоялый двор, что на Сампсониевском переулке, выпил водки, пошел к Марье и передал ей вещи купца для продажи. На вырученные 16 рублей 50 копеек я больше пьянствовал по разным трактирам, а ночевал в Петровском парке. На той неделе в одном трактире я свел знакомство с этим самым Иваном Глазуновым. Мы вместе пили пиво и водку, и я тут же решил, что убью его и возьму часы и цепочку, да и деньги, если найду. А у меня оставалось всего 65 копеек. Когда трактир стали запирать, я вышел вместе с ним и стал его звать пойти вместе к знакомым девицам. Он согласился, и мы пошли. По дороге он все спрашивал меня, скоро ли мы дойдем. Я ему говорю: «Сейчас» – и все иду дальше, чтобы не встретить никого на пути. Как прошли лавру, я тут и решился. Дал ему подножку, сел на него и ремнем от штанов стал душить его. Сначала малый-то боролся, да силенки было мало, он и стал просить: не убивай, говорит, дай еще пожить, возьми все... Да потом как крикнет: «Пусть тебе за мою душу Бог отплатит, окаянный». Тут я ремень еще подтянул, и он замолчал. Снял я с него часы и кошелек достал, а там всего-навсего сорок копеек денег. Посмотрел я на него, и такая, ваше благородие, меня жалость взяла! Лежит он такой жалкий, и глаза широко раскрыл, и на меня смотрит. Эх, думаю, загубил Божьего младенца за здорово живешь! И пошел назад к Невскому, зашел в чайную, потом в трактир, а из трактира к Марье. Отдал ей часы и велел заложить их, а сам пошел опять шататься да пьянствовать. Как перед Богом говорю, ничего не знала Марья о моих злодействах, не погубите ее, ни в чем она не причастна.

Этой просьбой Яков закончил свою исповедь.

Спустя пять месяцев Яков Григорьев был cудим и приговорен к 20-летней каторге.

Мария Патрикеева по суду была оправдана, но заявила, что она с ребенком пойдет за Яковом. Так велика была ее любовь к этому человеку-зверю.

РАЗБОЙНИКИ

I

Настоящие разбойники... и другого слова для определения их я не могу подобрать. По своей тупой жестокости, по своему равнодушию они напомнили мне «душителей» извозчиков.

С того далекого времени прошло 30 с лишком лет, и за это время я встретил едва ли не единственных таких злодеев, как эти два убийцы.

Мой кабинет помещался во втором этаже здания Казанской части.

Личные показания я всегда снимал по ночам, глаз на глаз с преступником, и никогда не испытывал ничего подобного страху, – а тут, слушая циничный, простой рассказ убийц, я чувствовал себя как-то не по себе и, когда через два часа отпустил их, почувствовал невольное облегчение.

II

Один из них был совсем молодой парень, лет 20, красивый брюнет.

Он служил стрелочником на Балтийской железной дороге подле Красного Села.

Стройная фигура его в хорошо сшитом казакине, красивое лицо, мечтательные черные глаза – все располагало в его пользу, и как-то не верилось, что он мог быть соучастником в убийстве.

Звали его Феоктистом Михайловичем Потатуевым, и действительно в страшной лиговской драме он был только свидетелем и отчасти помощником.

Главным действующим лицом был его двоюродный брат, динабургский мещанин Иван Ефимов Сумароков. Но и Сумарокова по лицу и манерам никто бы не признал за разбойника.

Рыжеватый блондин, невысокого роста, с ясными серыми глазами, узким лбом, он только для привычного глаза обличал преступную натуру коротким уродливым подбородком.

Потатуев уже признался во всем на первом допросе при аресте, и я хотел теперь проверить его показанием Сумарокова.

Он тоже уже сознался в убийствах.

– Был грех, – сказал он, усмехнувшись.

– Ну, теперь расскажи по порядку, как было дело! – сказал я.

Он одернул пиджак, отставил ногу и, откашлявшись, начал спокойно рассказывать.

III

– Приехал я это к Феоктисту, к брату то есть, и пошли мы с ним в Красное Село в заведение... Он свободным был. Ну, мы это сидим, пиво пьем, а тут, глядь, земляк. Горностаев этот самый. Николай Игнатьев. Ну, значит, сел с нами. Тары-бары, и опять пиво пили...

– Что же он, случайно подошел к вам?

– Как будто и случаем, хотя я ему сказывал, что 15-го числа в Красном буду.

– Богатый человек?

– Так, со средствами... торговлей занимался. Я почитал, что при ем рублев сто будет, а потом – всего семь рублей и сорок копеек. Промашку дал!

– Ну, пили...

– Пили, пили. Скоро десять часов. Я и говорю: едем в Питер! Ну, взяли мы из буфета пару пива и поехали. Приехали в Лигово, а тут пересадка. Поезда пока што ждать надо. Я и говорю: пойдем, ребята, пиво в лесу выпьем. Погода такая чудесная. Теплынь. Ночь светлая, ясная, в воздухе такой дух приятный... Ну и пошли.

– У вас в уме ничего не было?..

– Мерекалось малость, – ответил он, усмехаясь, и продолжал: – На опушке сели и пиво выпили. Я бутылки тут же разбил и говорю: пойдем в лес, и пошли... Идем и идем. Я это впереди, Горностаев за мною, а сзади Феоктист. Тропка-то узенькая. Кругом лес. В лесу-то темно. Тут мне и пришло на мысль... дело-то это самое. Я остановился и ногу вперед выставил. Горностаев через нее да на землю, а я на него. Он кричит: что ты? А я его носом в землю, а Феоктисту кричу: держи ноги. Феоктист говорит: боюсь; ну а я: держи, а то и с тобой то же будет. Тот-то трепыхается, а я снял со штанов ремешок, да ему на шею, и стал тянуть. Все это в минуту, собственно. Ну, он похрипел, рукой махнул и кончился. Задохся то есть. Тут я встал, начал деньги искать. Всего 7 Рублев да эти копейки. Феоктист-то дрожит, а я ему говорю: ну, раздевай его! И раздели. Пальто я велел Феоктисту на себя надеть, пинжак евойный под свой одел, а остальную мелочь в евойную рубашку узелком завязал. Сделали мы все это и пошли прочь. Я говорю: ехать теперь нам никак нельзя. Идем в Паново... И пошли... Кабак-то отперт. Всего 11 часов было. Тамошние парни гуляли, и мы с ними. Выпили, закусили и пошли. Только отошли, а у кабака шум. Прошли еще... к лесу шли... слышим, бежит кто-то за нами и нам кричит. Мы стали. Тут к нам молодой господин подбежал. Одежа такая хорошая, шляпа серая и на носу пенсне. Где, спрашивает, тут урядник живет? Меня, говорит, у кабака мужики обидели. Я жаловаться хочу. Где урядник? А меня злость все сосала, что я у Горностаева денег не нашел. Увидел его, и сейчас в голове мысль явилась. Мы, говорю, знаем, где урядник! Мы вам покажем; пожалте с нами! Он и пошел. Пошел сзади и все жалуется, как его у кабака обидели. Феоктист шепчет мне: куда ведешь его? Я ему: к уряднику! Он так и побледнел. Известно, молодой. Только подошли мы к самому лесу, господин вдруг и примолк. Я обернулся к нему: пожалте, говорю, к уряднику! А он как вдруг откачнется, да вскрикнет – и побежал... Почувствовал, значит. Только со страху – не на дорогу, а по самой опушке метнулся. Да так-то скоро... Я его нагнал и в спину. Он и упал... Позвольте закурить, ваше превосходительство, во рту перегорело.

Я позволил. Он вынул из кармана коробку, достал папиросу, спички, закурил и принял опять непринужденную позу, а Потатуев стоял, опустив голову, с видом полнейшего безучастия.

– Ну, упал, – сказал я, возвращая Сумарокова к прерванному рассказу.

– Упал... – начал снова Сумароков. – Я, как и в тот раз, ему на спину и ремень на шею. Минут пять лежал на нем, а он, надо думать, чувств решился. Лежит, и хоть бы что. Только впоследок весь задрожал и ногами вскинул. Феоктист дрожит. Я, говорит, убегу. Тут я ему погрозился. Сняли мы с господина всю одежду, сорочкой ему лицо прикрыли и пошли. Сперва леском, потом на шосу, потом опять в лес. Там легли спать и до 6 часов спали. Встали и пошли в Петербург. А тут ломовой порожнем едет. Довези! Он за сороковку и довез... Вот как дело было.

– Ну, а потом что?

– Потом-то? Известно. Прошли это мы на Александровский рынок, и я там все за 14 рублей продал. Оставил только очки да шляпу. Деньги получили. Его я от себя прогнал, а сам путаться стал.

Он замолчал и потом с огорчением прибавил:

– Никакой в этих делах и корысти не было. Так, глупость!.. Их увели.