Текст книги "Русский сыщик И. Д. Путилин т. 1"

Автор книги: Иван Путилин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

VII

А раньше она служила, находилась при хозяйском имуществе, не раз стирала дорогое господское белье и всюду, где она работала, о ней говорили как о «честной». Что же произошло с нею?

«Обголодалась» очень, а тут еще любовник. И вот, лежит она со старухой Агафьей, лежит и думает свою думу, а сегодня вечером эта Агафья высчитывала перед ней хозяйское добро.

И вдруг ужасная мысль как молния прорезала ее ум и сразу парализовала всякие другие мысли.

Убить и взять. Это так просто! Никого нет, никто не узнает. Тиснуть, и кончено.

И она идет и душит старуху, но это оказалось не так легко. В борьбе она пришла в ярость и переломала старухе ребра. А время шло. На дворе уже светло. Надо уже спасаться. И вот она ломает комод, берет из него что попало и... спасается.

Неужели это не «соблазненная» с виду кажущийся разбойник (нет слов, что с преступною волею)? Она жила и раньше, жила бы и дольше, честно трудясь, если бы ей не подвернулся такой «случай».

Третье приводимое здесь мною убийство не менее страшно, чем предыдущее, и я все-таки также причисляю его к типу убийств, совершенных по соблазну, по внезапно пришедшей в голову идее.

VIII

20 мая 1883 года в 5 часов пополудни в доме № 20 по Караванной улице, в квартире купца Эрбштейна найден убитым человек, оказавшийся Николаем Богдановым, оставшимся при квартире Эрбштейна на время его отъезда.

И вот опять начались поиски.

Эти поиски были немного сложнее предыдущих, и когда-нибудь я расскажу о них особо, но сейчас я хочу обратить внимание читателя на характер и мотивы убийства.

Кратко сказать, нашли мы убийцу благодаря оставленному им старому пальто.

Убийцей оказался крестьянин Николай Кирсанов, который успел уже скрыться из Петербурга и уехать к себе на родину в село Пересветово Дмитровского уезда Московской губернии.

История поимки его также не лишена занимательности. За ним командировали туда двух чиновников, которые и взяли его, и привезли в Петербург, в сыскное отделение. И здесь он без всякого запирательства подробно рассказал, как было все дело.

Сознание его было записано буквально с его слов, и я привожу здесь его полностью, со всею его ужасающей простотою.

IX

«Надо полагать, черт меня в этом деле попутал, – начал он свое показание, – потому что допрежь этого никаких таких мыслей мне и в голову не приходило.

Правда, любил я выпить, и в непотребный дом зайти, и сбезобразничать, но чтобы убить или грабить – никогда.

А тут и случилось...

Перед минувшей Пасхою я потерял свое место, которое до того времени имел у басонщика Соснегова, в 8-й роте Измайловского полка, и с тех пор оставался без всяких занятий, так что дошел до крайности. Ввиду этого я решился как-либо возвратиться в деревню и просил о ссуде мне денег на дорогу у знакомых: лакея Василия Захарова, живущего в Троицком переулке, дом № 15, квартира 8, и у лакея Андрея Петрова, живущего у генерала Казнакова в главном Адмиралтействе, а также просил и у покойного Николая Богданова, но все они отказали мне в этой просьбе. Не имея денег даже на пропитание, я в последнее время стал ходить по этим самым знакомым: то к Андрею Петрову, то к Николаю Богданову, которые и кормили меня, а иногда и давали ночлег. В пятницу 20 мая, утром, часу в 8-м, я пришел к Николаю Богданову, живущему в Караванной улице в доме № 20, и пил у него чай; до 12 часов дня ходил два раза в погреб Перца на Большой Итальянской, между Караванной и Фонтанкою, и приносил по поручению Богданова каждый раз по бутылке водки, которую мы с ним всю и выпили. В первом же часу Богданов послал меня купить еще сороковку и три фунта пирога в мелочной лавке в Толмазовом переулке рядом с питейным домом, по правой руке от театра, что я и исполнил. Выйдя же из помянутой лавки, я встретил стоящего у кабака неизвестного мне точильщика, у которого за поясом было штук до десяти ножей. Тут мне пришла мысль зарезать Николая Богданова, чтобы достать денег для уплаты оброка, которого числится на мне более тридцати рублей, а также и на дорогу в деревню. С этой целью я купил у этого точильщика за 10 или 15 копеек, теперь точно цены не припомню, простой нож с деревянным простым черенком, величиною с черенком вершков в пять, и вернулся к Богданову. Вернувшись, я с ним выпил сороковку, и мы съели половину пирога, а другую оставили, и Богданов положил ее на полку под кухонным столом. Затем он пригласил меня лечь спать, и мы легли вместе в спальне на его кровать. Богданов был раздет, но в сапогах, я тоже снял сюртук, но брюк и сапогов не снял, хотя Богданов и говорил мне, чтобы я снял брюки, но купленный мною нож был у меня в правом кармане брюк, и я отказался. Лег я на краю кровати, и в скором времени, когда Николай лежал вверх лицом, закрыв глаза, я повернулся к нему на левый бок и вынул из кармана нож; затем, вскочив с кровати, я быстро нанес Богданову удар ножом по шее. Он вскочил с кровати, а я в страхе выбежал на кухню, куда за мною прибежал из спальни и Богданов, таща с собою на ногах одеяло и путаясь в нем. Вбежав в кухню, он сейчас же упал всем телом на стол, что около окна; я его оттолкнул, и он упал тогда на пол в противоположную сторону от дверей, выходящих на черную лестницу. Тут я уже снова нанес ему еще другой удар ножом по шее, но спереди или сзади – не помню. После этого я вошел в его комнату, где со стенки снял три сюртука, жилетку, взял с комода серебряные закрытые часы на черном круглом шнурке, открыл затем один ящик в комоде, в котором лежали папиросы, и взял две штуки папирос и пять платков: три белых, один с желтою, а другой с розовою каймами. Все три сюртука я надел на себя в столовой, а часы и платки положил в карманы. Когда я захватил вышеупомянутые вещи и проходил из комнаты Богданова в столовую, то Богданов был уже не между столом у окна и плитою, а между плитою и раковиною, головою к последней, и при виде меня чуть-чуть как будто приподнялся, но сейчас же опять лег и перекрестился. Нож я положил в раковину сейчас же по нанесению Богданову второго удара. Потом я умылся, но чем утирался – не помню, кажется, тут же в кухне было полотенце. В комнате же Николая вместе с сюртуками я захватил и пальто его на вате, обшитое плюшем на рукавах и с плюшевым воротником. Свой сюртук я также взял вместе с упомянутыми вещами и пронес все это в столовую. Одевшись в столовой в сюртуки и упомянутое пальто, я зашел в кабинет и там, открыв шкаф, стоящий недалеко от письменного стола у стены, по правой стороне от входа в кабинет из коридора, взял из ящика серебряные открытые часы, маленькие, без цепочки, и несколько каких-то с костяными белыми ручками штучек и положил все это в карман пальто. Отсюда я прошел на кухню и хотел выйти по черной лестнице, но побоялся, чтобы кто-либо не встретился, а потому и вернулся в комнаты, чтобы выйти по парадной лестнице, через которую и вышел, захлопнув за собою двери. В квартире я оставил свой сюртук, черный суконный, и картуз темно-синего сукна с суконным козырьком. В столовой я оставил брюки, пару или две, которые захватил из комнаты Богданова, там же остался и сапог с Богданова, который я прихватил, должно быть, в то время, когда проходил из кухни в столовую. Вместо своей фуражки я надел на голову шляпу Богданова, фасона котелком. Из брюк Николая, висевших в спальне вместе с моим сюртуком, я вынул небольшой кожаный старый кошелек, в котором после оказалось 5 руб. 25 коп. денег; одна трехрублевая бумажка, две рублевых и мелкими – двугривенный и пятачок. Когда я выходил из квартиры и закрывал двери, то снизу смотрел швейцар, и я думаю, что он видел, как я выходил из квартиры; затем внизу я прошел мимо швейцара, и он смотрел на меня, когда я выходил из подъезда на улицу; я еще оглянулся из боязни, не идет ли он за мною, но он остался у подъезда. Отойдя немного от подъезда, я нанял извозчика к Николаевскому вокзалу за 25 коп., но, переезжая чрез Аничкин мост, велел ему ехать по Графскому переулку, чтобы зайти в кабак. Там я выпил осьмушку, а извозчику дал бутылку пива. Потом я выехал на Лиговку к какому-то трактиру, заходя весьма часто по дороге в кабаки. На Лиговке в трактире также выпил, выйдя же из трактира, нанял другого извозчика в Ново-Александровский рынок, где в толкучке у торговки купил брюки, которые теперь на мне, отсюда пошел в бани у того же рынка, выходящие на Фонтанку, и там в номере за 75 коп. вымылся, замыл кровь на розовой рубашке с малороссийскою обшивкою, а подштанники одел не замывая, брюки же сырые, в которых я был, сложил вместе с рубашкою в узел, завернув в салфетку, которую тоже захватил из комода Николая Богданова вместе с носовыми платками. Из бани, тут же на Фонтанке, недалеко от бань, пошел в парикмахерскую и сбрил бороду. Отсюда нанял извозчика в Казачий переулок, вошел в трактир...» и т. д.

Бродил он по разным непотребным местам несколько дней и потом уехал на родину.

И здесь то же самое: был человек без места, «оголодался» и вдруг, увидев у точильщика ножи, соблазнился мыслию легкой наживы.

И таких ужасных примеров я мог бы привести добрую сотню.

Час тому назад человек не знает, что он будет убийцею, и, соблазненный, режет или душит и, сбитый с толку, бродит потом, как бесприкаянный, не находя себе места и в распутстве ища забыться. Тут его и берут.

ДЕЗЕРТИР

I

Темная и грустная октябрьская ночь.

У подножия старой царскосельской этапной тюрьмы мерно шагает часовой. Тоскливо ему и скучно. Глухо завывает свою унылую песню холодный осенний ветер, свистит между постройками тюремного здания, перебрасывается на рядом почти стоящий с тюрьмой лес и гуляет по его шелестящим верхушкам...

Темень такая, что даже привыкший уже к темноте глаз часового еле-еле разбирает невысокий сравнительно деревянный забор, которым окружена тюрьма. Напрягает часовой зрение и слух, но вокруг только темень да унылое завывание ветра... Тоскливо, грустно, неуютно!..

Мерно, но все медленнее и медленнее шагает часовой. До смены еще добрых два часа, а тяжелая неодолимая дрема так и подкрадывается, так и смежает очи. Кажется, так бы выбрал уголок поукромнее, где не так продувает ветер, прилег бы и уснул... Или нет... Зачем даже ложиться? Прислонился бы к стенке и вздремнул бы хоть малость... Но нет, нет... Боже сохрани! Нельзя. Служба.

Часовой приостановился, опустил ружье «к ноге» и оперся на него. Голова его потихоньку склонялась на грудь и вдруг беспомощно повисла...

– У-гу-гу-у-у-у... – завыл ветер.

Часовой вздернул голову, встрепенулся и зорко огляделся вокруг.

Та же темень, то же завывание ветра, та же угрюмая холодная осенняя ночь...

Часовой крепче оперся на ружье, и... опять неумолимая, неодолимая дрема смежила его очи. Он поднял как-то руки к верху дула, где к нему примыкается штык. Опустил на руки голову и сладко задремал...

II

Ш-ш-шпок!..

Сквозь шум и завывание ветра послышался вдруг какой-то шум и падение. Как будто из окна тюрьмы свалился на землю мешок с песком.

Часовой вздрогнул и напряженно оглянулся... Ничего. Но он слышал, несомненно, какой-то подозрительный шум... Он встряхнулся и быстро зашагал по направлению, откуда к нему донеслось это. Прошел пять шагов, десять – ничего. И вдруг совершенно отчетливо послышались шум и треск у ограды, окружающей двор. Кто-то, как кошка, взбирался на нее. Зрение возбужденного часового напряглось до чрезвычайности. Совершенно ясно он вдруг заметил, как над забором поднялась какая-то темная фигура, готовясь перепрыгнуть...

«Бегство!..» – мелькнуло молнией в его голове. Он мгновенно приложился и выстрелил.

Тотчас забегали, забили тревогу.

– Арестант бежал! – отчаянно прокричал часовой.

Дежурный офицер немедленно снарядил отряд из четырех человек для поимки бежавшего.

Но где было искать? Очевидно, что арестант бросился в лес, находящийся не более 200 сажень от тюрьмы. Туда и направилась команда.

Темнота ночи покровительствовала беглецу. В двух шагах едва можно было разглядеть человека, а в лесу и ровно ничего не было видно.

Полусонные солдаты, отойдя немного от опушки леса в глубину и побродив наудачу с час времени, более для очистки совести, как говорится, всячески ругая арестанта, из-за которого на их долю выпала эта ночная прогулка, вернулись обратно и доложили по начальству, что поиски их успехом не увенчались.

III

Я в то время был еще приставом, но уже, как говорится, «на замечании». Мои способности и любовь к сыску, не хвастаясь говорю, были уже оценены, а потому я назавтра же узнал о происшествии, рассказанном выше...

Узнал, конечно, из официальной бумаги, где было сказано, что в ночь, мол, с такого-то на такое-то октября из такой-то тюрьмы бежал важный арестант Яков Григорьев, дезертир, зарекомендовавший себя как самый опасный преступник. По всем вероятиям, оный Яков Григорьев направился в Петербург, а потому мне предписывалось его разыскать и куда следует представить.

Надо было поближе познакомиться и с обстоятельствами бегства, и с «формулярным», так сказать, списком беглеца.

Обстоятельства бегства, о которых я уже рассказал несколько выше, показали, что дело приходится иметь с отчаянным, сильным и ловким человеком. История же жизни этого человека, с которой, волей-неволей, мне пришлось познакомиться довольно коротко показала, что действительно приходилось иметь дело с типом мошенника и преступника не совсем заурядного сорта.

IV

Яков Григорьев – крестьянин по происхождению, но «хорошо» грамотный, что было редкостью в те времена. Насколько помнится, он чуть ли не был из кантонистов. Грамотный, рослый, представительный, он лет что-то двадцати двух был уже унтер-офицером лейб-гвардии Измайловского полка. Но этот чин ему пришлось носить недолго.

Женщины и пьянство привели к тому, что, попавшись в пустой краже в доме терпимости, он был разжалован в рядовые. Это его обидело.

Не желая в первые дни после разжалования нести службу рядового, он задумал лечь в госпиталь, но времена были строгие, и доктор, найдя его совершенно здоровым, отказал ему в этом. Яков Григорьев, не долго думая, схватил первую попавшуюся ему под руку доску и замахнулся ею на доктора. Если бы не подоспел дежурный по караулу, доктору пришлось бы плохо. За такой проступок Григорьев, и то «по снисхождению», был наказан 50 ударами розог. После этого он решил во что бы то ни стало бежать из полка. Это решение он и не замедлил привести в исполнение.

После бегства Григорьев начал заниматься воровством и мошенничеством, проживая в Петербурге с фальшивым паспортом на имя московского мещанина Ивана Иванова Соловьева. Жил он обыкновенно за Нарвской заставой у содержателя харчевни Федора Васильева, близ станции «Четырех Рук».

Несколько раз его забирали даже в полицию, но каждый раз его личность как мещанина Ив. Ив. Соловьева удостоверял упомянутый содержатель харчевни. Он же, как оказалось, принимал у него краденые вещи и сбывал их. Григорьева же, лже-Соловьева, за неимением существенных улик освобождали. Так тянулось несколько лет.

Надо было, следовательно, отдать справедливость Григорьеву, что он отлично умел прятать концы в воду и выходил из всякого мошеннического дела с незапятнанной репутацией.

Но «и на старуху бывает проруха».

V

Вздумалось Григорьеву-Соловьеву съездить в Новгород, где он начал свою службу, и там, «на родине», попробовать счастья. Тут-то с первого раза ему и не повезло.

Ночью через открытое окно забрался он в квартиру чиновника Лубова и начал шарить на письменном столе. На беду вора, чиновнику в эту ночь почему-то не спалось. Заметив в соседней комнате незнакомца, отворяющего его письменный стол, чиновник неслышно прокрался на черный ход, запер за собою двери и, разбудив двух дворников, поймал вора, когда последний, с внушительным по виду и плотно набитым узлом, занес уже ногу с подоконника.

Это похождение привело Григорьева и к установлению подлинной его личности, и в тюрьму.

Здесь тоже ему не повезло. Из всех арестантов он считался самым беспокойным и постоянно подвергался за разные проступки дисциплинарным наказаниям.

Два раза он пытался бежать, но безуспешно. Наконец увенчалась успехом третья попытка, по дороге в Петербург. Ему удалось раздобыться пилкой. Он подпилил оконные перекладины, быстро спустился по трубе, рискуя разбиться, но, как мы видели уже, благополучно бежал.

Ясно было, что приходилось ловить уже искусившегося мошенника. Очень вероятно также было, что он бежал именно в Петербург, который был ему, очевидно, хорошо знаком. Явился вопрос о его приметах.

Приметы? Получился обыкновенный «паспортный» ответ: блондин высокого роста...

Но мало ли есть блондинов высокого роста... Усилили наблюдение за местами, где он проживал раньше, приглядывались ко всякого рода блондинам высокого роста, но Григорьев, он же и лже-Соловьев, как в воду канул...

VI

Прошло месяца три, а то и все четыре.

Уже светало, когда по одному из глухих переулков Выборгской стороны мирно шествовал домой ночной «страж» и мирно потрескивал трещоткой, которая в то время составляла необходимую принадлежность ночных хранителей окраин Петербурга. Вдруг показалась маленькая фигурка, со всех ног бежавшая по направлению к сторожу. Это был мальчуган лет 12, с перепуганным лицом, еле дышавший от волнения и бега.

– Дяденька, дяденька! – кричал он запыхавшись. – На заборе удавленник висит!..

Явилась полиция. Оказалось, что на одном из бесконечных заборов, которых так много в этой части города, висело тело человека в очень странном положении: корпус находился за забором, а со стороны улицы виднелась только голова, запрокинутая лбом книзу, туго притянутая у шеи небольшим ремнем, привязанным к громадному гвоздю, вбитому в середине забора.

Картина была более чем неприятная...

Началось дознание, которое было поручено мне.

Личность удавленника удалось установить. Он оказался чухонцем из 2-го Парголова, крестьянином по фамилии Лехтонен. В вечер накануне своей смерти он ушел из дому с утра. Где он был в течение целого дня, что делал, установить не удалось.

Освидетельствование тела ясно указывало, однако, что здесь имело место убийство, которое убийца, очевидно, хотел симулировать самоубийством. Лехтонен жил за 2-м Парголовом с женою и приемышем. Мужчина был здоровый.

Первое время я не мог обнаружить ничего. И только после долгих розысков удалось обнаружить следующее.

VII

У Лехтонена была сестра, некая Ахлестова, приезжавшая из Финляндии на несколько дней в Петербург и бывшая с ним, как удалось узнать, в день убийства, в послеобеденное время, в одном из трактиров в Измайловском полку.

Сестра эта показала следующее. Когда они вышли, уже сильно навеселе, из трактира, брат ее Лехтонен держал в руках две двадцатипятирублевки, которые он получил за проданную лошадь. В эту минуту к ним подошел какой-то человек высокого роста, широкоплечий, с маленькими темными усиками и родимым пятном на левой щеке. Человек этот спросил у Лехтонена, который час, затем разговорился с ним и, узнав, что они идут на Выборгскую сторону, сказал, что и ему надо идти туда.

Когда они дошли до Выборгской, уже стемнело. Незнакомец предложил им зайти в известную ему сторожку на огороде и выпить водки. Получив согласие, он сбегал за водкой. В сторожке они пили, по словам Ахлестовой, так много, что она допилась до бесчувствия и очнулась только ночью на огороде, но как она впоследствии сообразила, совсем на другом конце. Думая, что в пьяном виде она сама сюда забрела, она не пошла искать брата, а вернулась на постоялый двор, где и ночевала, а на следующее утро уехала к себе домой в Финляндию.

Как ни странно было поведение сестры убитого, уехавшей, не стараясь увидеть брата, пьянствовавшей с ним в компании незнакомого мужчины и т. д., но самые тщательные расследования привели к полному убеждению в том, что она говорит правду.

Явилась у меня мысль о тщетно разыскиваемом Григорьеве-Соловьеве. С одной стороны, приметы подходили: высокий, плечистый, светлые глаза... Но с другой – темные усики, родимое пятно на левой щеке... Ничего этого в приметах не было.

Все-таки я начал усиленный розыск в местах, где мог быть этот преступник. К прежним приметам добавились еще усики и родимое пятно, но... опять все было безуспешно. Неудачи начали меня обескураживать, а тут явилась еще новая весьма-таки ловкая «штука»...

VIII

Из квартиры купца Юнгмейстера, близ Выборгской заставы, были похищены ценное верхнее платье и золотые часы.

Как была совершена эта кража, мы долго не могли себе уяснить.

Похищенные вещи находились в комнате, где хранились также в денежном железном шкафу процентные бумаги и деньги хозяина квартиры. Комната запиралась особым французским замком, сделанным по заказу Юнгмейстера. Окон в этой комнате не было: она освещалась с потолка через стеклянную раму и длинную трубу, заканчивавшуюся на крыше конусообразной стеклянной же рамой.

В промежуток времени, когда могла быть совершена кража (с 6 до 10 часов вечера), комната была заперта, и ключ от нее находился у хозяина. Стекла и рамы потолка и крыши были глухие, не открывавшиеся, и при осмотре оказались целыми и не поврежденными. Словом, вор мог проникнуть в комнату только каким-либо «чудесным» образом...

Несмотря на то, что мне случалось уже на своем веку видеть много ловких краж, в данном случае я был в недоумении.

Я решил было уже отказаться от надежды напасть на какой-нибудь след, но в последнюю минуту, после многих и тщетных осмотров, я решил еще раз произвести исследование. «Ведь не духи же, в самом деле, украли», – думал я.

И вот, еще раз, один, отправился я произвести осмотр комнаты.

Что-то подсказывало мне, что секрет заключается именно в самой комнате.

После долгих бесплодных осмотров и размышлений я остановил свое внимание на каком-то квадрате, еле-еле вырисовывавшемся на обоях почти под потолком.

Взобрался я на шкаф и, исследуя подозрительный квадрат, заметил, что он представляет очертания как бы четырехугольной дверцы в стене. При помощи ножа я действительно открыл эту дверцу. Оказалось, то это был род очень большой вентиляционной трубы, но без вентиляторного колеса. Соединялась эта труба с не действовавшею уже давно дымовою трубой.

Может быть, эта дверца и ведущая к ней труба раньше имела и другое назначение (дом недавно был перестроен), но о существовании этой трубы никто в квартире не знал.

Осмотрев стенки трубы, я заметил отчетливые отпечатки недавнего трения о них какого-то массивного предмета и свежие царапины. Ясно было, что вор проник в комнату с крыши именно этим путем и тем же путем вышел обратно. Очевидно, это был человек, хорошо знакомый с устройством дома и в особенности с его трубами и печами. Само собой разумеется, что я тотчас вспомнил о трубочистах, – и здесь мои розыски привели к следующему.

Подручный трубочист дома, где жил Юнгмейстер, действительно знал об этих трубах, но клялся и божился, что туда он не лазил и ничего не крал. Это, положим, и подтвердилось, но подтвердилось и то, что наивный трубочист как-то шутя говорил своему знакомому и даже «приятелю» Кондратьеву, что Юнгмейстера легко этим путем обокрасть. Кондратьев был, как его описывал трубочист, человек высокого роста, с усиками, довольно темными, и с родимым пятном на левой щеке...

Ясно было, что я опять встречаюсь со своим «знакомым незнакомцем». Но где он жил, этот Кондратьев, где его можно было найти, об этом трубочист решительно ничего не знал, тем более что со времени кражи, и даже за несколько дней до нее, он так и потерял своего «приятеля» из виду.

Трубочист, однако, сообщил новую подробность: у Кондратьева была подруга. Но где была и чем занималась эта подруга, было неизвестно. В самое последнее время она, кажется, была без места и занималась поденной работой... Вот и все.

А «Кондратьев» тоже как в воду канул.