Текст книги "Дочь солдата"

Автор книги: Иван Полуянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Глава XIV. Племенное ядро

Минерва – богиня мудрости. Из древнего Рима. Ахиллес – герой. Тоже древний, греческий. Самый что ни на есть непобедимый. Уязвимый лишь в пятку.

Но при чем какие-то богини, герои? К тому же древние, из мифов!

Не воображайте, что легко искать клички телятам, когда на фермах отел. Что ни день – подавай новые! Зайдите в коровник – там над стойлами прибиты бирки с указанием, какая корова стоит, сколько молока дает. И каких только кличек не прочтете на тех бирках: Хористка, Упаковка, Послушница, Ранняя, Дождинка, Упрямая, Балерина, Смородинка, Леда… Стоп! Вот кличка Леда тоже из мифов!

Чему ж тут удивляться, что Минерва и Ахиллес появились на белый свет в колхозе «Гвардеец»? Телочка и бычок.

Минерва нравом спокойнее Ахиллеса. Ахиллес, известно, герой. День-деньской топает копытцами по деревянному настилу, взбрыкивает толстыми ножками. У него шерстка кольцами кудрявится на широком лбу, хвост с пышной кистью.

Проглядела Наташа, бычок отворил клетку и пошел, пошел выписывать кренделя! Прыгал, скакал, весь телятник взбудоражил. На кормовой кухне Ахиллес сунул мордочку в открытую печь. Хорошо, что печь не топилась! Потянул он ноздрями, запершило от пепла в горле, и расчихался бычок до слез.

Минерва, вытянув шейку, постояла в воротцах, неодобрительно мыкнула: «М-му!» И повернулась хвостиком к Ахиллесу. Это ж, дескать, неприлично, когда породистый бычок носится сломя голову и сует нос в золу. Неприлично и никуда не годится!

Мордочка у нее умненькая, уши розово просвечивают. И чистюля Минерва, и копуля, щиплет сено деликатно, одними зубками, в то время как Ахиллес хватает его полным ртом, давится от спешки и переступает нетерпеливо копытами. Гласа Минервы голубые, когда она смотрит в окно под потолком, и от ресниц по зрачку скользит сетчатая тень.

Верка потеряла покой.

Слов нет, хорошо с Маней ухаживать за ее телятами. Маня справедлива: чистит бочок у Крокета, а другой бочок достается Верке. И все-таки… Пора Верке обзавестись собственными телятами!

У Таиски из шестого класса – свои телята. У Нины – знаете, она в школу учебники носит в полевой сумке и сидит на второй парте? – у Нины тоже есть подшефные. У Капы, Светы Рожиной, Кати Гоглевой – у всех девочек есть закрепленные телята, куры, поросята. Они ж юные животноводы! Они ж мичуринцы!

А Верка, раз у ней никого нет, стало быть, она побирушка? Стало быть, с боку припеку?

– Ох-хо-хонюшки… – пригорюнившись, вздыхала справедливая Маня. Муки своей праворучницы она разделяла целиком. – Посмотришь на тебя, сердце-то петухом поет! Тебе, Вера, хлопотать надо. И-и-и… под лежачий камень и вода не течет. Уж ты похлопочи, ноги-то потопчи.

– Потопчу, – окая, подтвердила Верка.

– Ты – как его – горишь желанием?

– Горю!

– Тогда добивайся, – наставляла Маня. – Раз откажут, два откажут, а ты упрись и стой на своем. Напиши заявление и собирай резолюции. По всем-всем линиям! Нажимай! А то как же? В заявлении так и заяви: горю…

Верка была подавлена: до чего всеведуща ее подружка! Ай да Маня – синичьи глаза!

Верка не стала терять времени.

И запрыгал белый помпон по дороге в Великий Двор. Верка ног под собой не чуяла. Половину пути скакала на одной ножке.

Нахохленные вороны с мокрых от липкого тающего снега высоких ив кланялись Верке и восторженно, и одобрительно каркали. Очень симпатичные птицы!

В правлении колхоза, кроме Потапова, был седенький, с козлиной бородкой шустрый старичок, в потертом пиджаке с нарукавниками, вылощенными до блеска. Он писал, уткнувшись в толстую книгу, и почти не глядя на счеты, щелкал их костяшками.

Помня напутствие Мани, Верка положила перед Потаповым заявление и села у стола, скромно спрятав руки в коленях.

– Что у тебя? – Потапов следил за ней выпуклыми глазами. Он в неизменной суконной гимнастерке, перетянутой широким скрипучим ремнем. Белеет подворотничок, врезаясь в красную, в тугих складках шею. И такой он плечистый, усатый и серьезный, что Верке почему-то стало не по себе.

– Заявление. На ферму к телятам, Родион Иванович, – искательно проговорила она. – Вашу резолюцию бы… Пожалуйста.

– Ну-ну… – Потапов поудобнее устроился на стуле. Стал читать громко и выразительно: – «Горя желанием отдать все силы дальнейшему процветанию хозяйства артели „Гвардеец“, движимая благородным стремлением…»

Заявление Верке очень нравилось. Она приподняла носик, скосила ресницы на дяденьку с бородкой: тот раскрыл рот и помаргивал. «Ага, проняло!» – возликовала Верка. Заявление она наполовину списала с районной газеты, выбрав из нее самые красивые, убедительные, по ее мнению, слова:

– «…обязуюсь выращивать Минерву и Ахиллеса, заботиться о сенном чае, согласно передовых достижений науки и опыта».

– О чае? – густым басом переспросил Потапов.

– Ага, о чае, – подтвердила Верка.

– Ну-ну… – Потапов напустил на себя еще больше важности. – «Я даю слово бороться за поголовье, товарность, за высокие показатели. Твердо обязуюсь неукоснительно выполнять режим на ферме и все указания телятницы Н. К. Хомутниковой, в чем и расписуюсь».

«Неукоснительно. Твердо обязуюсь… в чем и расписуюсь»… Ай да Маня! Это она продиктовала.

Родион Иванович распушил усы и забарабанил пальцами по столу.

– Горишь, значит? Так-так… Только дело твое не выгорит.

– Как? – подскочила Верка. – Инициативу… как ее?.. Глушите? Рядовых не поддерживаете?

– Именно глушим, именно не поддерживаем. Точка! Ты свободна.

Пришел кладовщик. Верка уступила ему место. Села в уголок. Что делать дальше? В голове пусто, ничего не придумывается. Хлопотать – это ведь не просто.

– В «Красный пахарь» ездил? – спросил Потапов кладовщика. «Красный пахарь» – ближний сосед «Гвардейца».

– Сейчас оттуда, – кивнул кладовщик. – Наживаются на нашей беде! Требуют за кило триста граммов сена кило зерна. Дорого!

– Будем покупать! Скота полные фермы, а кормить нечем… Завтра же отряди людей, – распорядился Потапов озабоченно. – Надо успеть до окончательной распутицы вывезти сено. Утром, по черепку, как приморозит, еще ничего, в полдень же вовсе дорога пропадает. Ступай, не задерживайся. Дорого?.. Дорого нам весна обойдется! По своей нерасторопности убытки несем. Впредь летом станем лучше работать. Так и передай тем, кто претензии будет высказывать о дороговизне сена!

На тумбочке – радиоприемник. Его антенна – под потолком.

За спиной Потапова висит телефонный аппарат. Прежде чем говорить по нему, надо покрутить ручку.

Оклеены стены плакатами. На синем рассказывалось, как делать искусственное дыхание утопленникам. Верка занялась искусственным дыханием, а от волнения ничего не получалось: она погибала на сухом берегу!.. Зеленый плакат призывал уничтожать колорадского жука. Жуки были нарисованы жирные, с тонкими членистыми лапками. Настолько противные жуки, что уничтожать таких – удовольствие!

Кладовщика у председательского стола сменил тракторист дядя Федор. «Гвардеец» нынче зимой обзавелся трактором «беларусь», оборудованным механической лопатой. Верка его видела – трактор был красный, походил на экскаватор.

– Тут такая запятая, Родион, – негромко и медлительно говорил тракторист Потапову. – Как знаешь, кружок я веду в школе, согласно твоей договоренности. Одолевают, понимаешь, ребята по поводу того-самого самотека. Если дело верное, мне придется траншею под трубы водопроводные копать. Так ты поясни мне, какое мнение складывается у правленцев насчет самотека-то?

Председатель помолчал.

– Мозгую все… – качнул он головой. – Высчитываю, что за толк будет. Мысль верная, и у меня тоже, и у других была думка о снабжении новой фермы водой с помощью самотечного водопровода. Сам он в руки просится! А вот где трубами расстараться? Дефицитный же материал. Я звонил в Дебрянск, не отказывают, да… мало дают. Склоняюсь к выводу, что воду самотеком можно подавать и по деревянным желобам. Конечно, не везде, у самого озера без труб так и так не обойтись. Ты в общем-то готовься, Федор.

– Что готовиться? Машина новая. Правда, не мешало бы горючего завезти, пока дорога есть.

– Добро, – согласился Потапов. – Запас кармана не дерет… А вопрос о самотеке мы на правлении поставим, специалиста вызовем из района. Честь по чести все обдумаем.

Счетовод щелкал костяшками счетов, держал язык за щекой, отчего она вздувалась бугром. Он гонял костяшки по проволоке и мизинцем, и большим и указательным пальцами – как на рояле, на своих счетах играл.

Верка растопырила свои пальцы. Попробовала собезьянничать, но так ловко, как у счетовода, не получалось, пальцы не слушались.

– Ты все сидишь? – вдруг спросил ее председатель.

– Сижу и сидеть буду! – встрепенулась Верка. – Давайте резолюцию, а то по партийной линии жаловаться буду. До райкома дойду!

– Ух ты…

Потапов сунул окурок мимо пепельницы. Трубка у него для виду. Усы тоже для солидности.

– Что ж, Евграфыч, подписать ей?

– Полагаю, можно. – Счетовод ловко мизинцем зацепил и отщелкнул костяшку.

– Тогда бери. – Родион Иванович поднялся из-за стола, одернул гимнастерку и подал Верке ее заявление. – Закрепляю за тобой телят. Прими во внимание, это – племенное ядро. Не подкачай!

В углу тетрадного листка значилось: «Не возражаю. Потапов». Верка, стараясь ничем не выдать радости, подула на завитушечки подписи. И убедилась: чернила давно просохли. Давно Потапов наложил резолюцию.

Она степенно, как ее учила Маня, поблагодарила за доверие и вышла, тоненькая, прямая, в пальто колоколом и пуховой шапочке с белым помпоном.

– Ишь, настырная, – переглянулся счетовод Евграфыч с председателем. – Вся в своего дядечку. Кожу с зубов сдерет, но свое возьмет!

* * *

Наташу Хомутникову пригласили на областное совещание молодых животноводов, и она уехала.

Верка развернулась.

Молоко из бидона первая наливала она. Сверху оно жирнее. Самые красивые, до блеска промытые турнепсины доставались ее телятам. Ахиллес и Минерва любят супик погуще, она им сварит на особинку, отдельно.

Солому для подстилки она таскала ту, что посуше. Ее телята не переносят сырости, да будет всем известно. Ты что, Маня? Возражаешь? Может, тебе резолюцию показать? Смешно, сам Потапов не возражает, а ты возражаешь!

– Ахиллес вчера чихал, так чихал! Ты не слышала разве?

– Ну да… чихал! – обиженно отвечала Маня. – Я каждый день чихаю, и то ничего.

Верка помчалась в правление.

– Мои головы, – запыхавшись, закричала с порога. – Мои головы…

– Что? – нахмурился Потапов. – Ну, что твои племенные головы?

– Да они лижут грязную стайку и жуют подстилку! Ахиллес метлу съел!

– На здоровье! – прогудел Родион Иванович и засмеялся. – На то и телята, чтобы жевать, чего не положено.

Кто был в правлении, глядя на красную, возмущенную Верку, засмеялись тоже.

Верка притопнула ботиком.

И, заметьте, не ушла из правления, пока своего не добилась: ее подшефным Родион Иванович распорядился сшить намордники.

Заикнулась она было и о том, что телятам отпускают плохое сено: черное, с плесенью.

– Хоть зеленые очки им выписывайте, – подражая взрослым скотницам, шумела Верка. – Без очков не смотрят телята на сено. Что это за корма?

– Точка! – рассердился Потапов всерьез. – Ступай, ступай, не то я пропишу тебе очки. Уроки учи лучше, нечего нам указывать. Нет кормов: были, да вышли.

Верка побежала к учителю. Что же получается, Петр Петрович? Это по-научному, что племенные телята получают корма наравне с остальными? Ах, я права, да? Кормов не хватает? Ну и что, я учитываю. Учитываю, что вас Потапов послушается.

Веркины телята в конце концов были поставлены на усиленный рацион. Хиля и Миня. Потому что звать проказливого бычка грозно – Ахиллесом, а неженку и лизунью телочку – Минервой? Нет, увольте Верку от этого!

И все Маня испортила…

Растеряха она беззаботная, вот кто. Бухнула в ведро, поставленное Веркой, три кружки вместо двух. Верка не заметила просчета.

Минька же и Хилька к молочку проявляли повышенный интерес. Когда их поили молоком, они крутили хвостиками. Хвостики у них крутились, как пропеллеры. Любо-дорого!

Само собой, остаток молока из бидона захватила Верка. Ты что, Маня? До чего стала поперечная, просто страх один! Ты не хочешь посмотреть, как Миня хвостиком крутит?

И вот Петр Петрович на вопрос в начале урока, все ли в порядке на ферме, получил от Мани ответ сбивчивый и путаный.

– Ага, в порядке. Среднесуточный привес хороший. Только…

Маня потупилась и теребила передник.

– Только у Веры обе подшефные головы поносом прохватило. Тетка Настя – она вместо Наташи – Вериным подшефным припарки делает.

Борьба за среднесуточный привес – не шуточки. Как Наташа говорит: «Телят воспитываем по холодному методу, а отношение к делу должно быть горячее». Холодный метод – значит, телят содержать в неотапливаемом помещении, а оттого они, согласно науке, меньше хворают и быстрее набирают вес, растут бодрыми и веселыми. Это Верка усвоила.

Всего-то у ней два теленка, две головы.

У Наташи – все двадцать четыре. Больше будет, раз отел идет.

Работает Наташа не часик-полтора, как она, Верка. Когда ни приди, Наташа у телят…

Верка не поленилась, высчитала, что Наташа работает больше ее в сто раз!

* * *

То, при одной мысли о чем Верку бросало в уныние, то и случилось.

Тетя нагрянула в телятник. С ней были Потапов и Николай Иванович. Тетины очки метали молнии, Родион Иванович конфузился, что никак ему не шло, то и дело вытирал платком багровую шею. Дядя посмеивался.

– Что такое? – повела тетя подбородком.

– Кухня, – доложил Потапов. – Кормовая.

Тетя сжала губы в ниточку.

– Скажите на милость! Сразу не разберешь… Копоть, сажа! И грязь эту тоже в котел, да?

Она проследовала дальше.

Очевидно, разговор начался раньше, здесь его тетя только продолжала.

– Это как вы объясните? – Тетя остановилась перед кучей навоза в проходе, указала на нее муфтой, из которой не вынимала рук. – Видимо, наглядное пособие? Николай Иванович, перестаньте строить смешки за моей спиной, наберитесь серьезности. Моя девочка… моя! И в такой обстановке?

– Настя, – свистящим шепотом позвал председатель.

– Я тута, – подошла телятница.

– Халява, – прошипел Потапов. – За что трудодни получаешь? Успела развести грязь… постаралась. В кузнице чище, чем у тебя в телятнике.

Екатерина Кузьминична изучала Настю поверх очков: кацавейка сплошь из заплат, лоснится от грязи, заплаты пришиты на скорую руку, фартук в навозе, из голенищ резиновых сапог торчат онучи. Лицо у Насти пунцовое, глаза, как щелочки, и словно заплыли жиром.

– Вы телятница?

– Я-то? Я временная, – высморкалась в фартук Настя. – Хомутникову замещаю. Своя корова не доена, не поена, а я тута убиваюсь.

– Начисто убилась! – остановил ее Потапов. – Где тачка? Вывези навоз… кому говорят? Кухню вымой… слышала?

Тетя, между тем, подошла к стайке с Веркиным «племенным ядром». Верка расчесывала шерстку Мине. Понятно, тетиной расческой. Нет, чтобы ее спрятать, растерялась.

– «Ахиллес» и «Минерва», – прочитала тетя на фанерке, прибитой к воротцам клетки. – Что-о?

– Клички, – Потапов смутился. – Громкие, конечно. Да ведь мифология…

– Понимаю, – отрезала тетя. – Верочка, за мной.

– Не пойду-у… – захныкала Верка, обнимая Миньку за шею.

Слезы тут как тут. Горючие слезы. Длинные слезы – по обеим щекам.

– Временная я! – кричала Настя с кухни. – Приедет Наталья, с нее спрашивайте. Вон печь дымит, как проклятая, а я за нее в ответе?

Дома на столе шумел самовар. Значит, тетя из-за самовара увела дядю и Родиона Ивановича.

По пути к Верке присоединились Леня с Веней. О Мане, праворучнице, говорить не приходится: так переживала за подружку, лица на ней не было:

– Больше не пустит тебя тетушка на ферму.

Друзья в избе примостились на лавочку у порога. Поглядывали на тетю Екатерину Кузьминичну. Шушукались. Переживали.

– Довольно! – говорила тетя, прихлебывая чай с блюдечка. Пить с блюдечка – тетина слабость. – Не позволю. Сегодня она полдня на ферме, завтра… Да я ее почти не вижу дома! Это вы называете: «трудовое воспитание»? Ну, знаете ли…

– По крайней мере, Верочка не вырастет белоручкой, – сказал дядя.

– Что-о? – Тетя отставила блюдечко. – У тебя язык повернулся такое мне сказать? У меня, при моем воспитании, Вера – белоручка?

– Ладно, – пошел дядя на попятную. – Оговорился, будем считать.

– То-то… У меня Верочка будет иметь детство, – грозно сказала тетя. – Золотое детство!

– Да-а… – заныла Верка. – У меня без того золотое. Без того ребята дразнят.

Лавочка у порога заскрипела.

Леня спрятал глаза. Веня успел отвернуться. А Маня замешкалась.

Грозный взгляд Екатерины Кузьминичны поднял ее с лавки.

– Вы дразните?

Маня проглотила набежавшую от волнения слюну и кивнула.

– Верочка, как тебя дразнят? Ну-ка?

Верка ябед не терпела. Каково же ей приходилось!

– Они дразнят, что я… Что я – тетечкина дочка.

Потапов хмыкнул, подтолкнул дядю локтем.

– Маня, повтори! – с напускной суровостью приказала Екатерина Кузьминична.

– «Верка – тетечкина дочка», – выпалила Маня в один дух и шмыгнула из избы.

Леня с Веней, фыркая, выбежали за ней следом.

– Слышал, Николай Иванович? – объяснила тетя гордо, она уже смягчилась. – Мое воспитание! Да я… Верочка, помой руки с мылом, садись пить чай. Да я на всех вас найду управу. Не усмехайся, Коля, будь посерьезнее, когда дело касается нашей девочки!

Глава XV. Костер

Председатель совета дружины семиклассник Володя объявил, что будет костер. Настоящий, не из электрических лампочек, а с огнем и дымом! В настоящем лесу!

Это здорово!

Верка была рада.

И не рада. Потому что всюду поспеть – надеяться нечего.

Весна…

Бушевал ночью теплый ветер, раскачал озеро, и затрещал лед. Как из орудия грохало, с таким треском он ломался. Озеро посинело, насупилось. Утром метались над ним чайки, стонали, заламывая острые крылья.

И вот уже ревет оглушительно Талица, зеленоватые, со стеклянным днищем льдины-крыги атакуют быки плотины, тычут тупыми рылами в берега, мутные волны заплескивают на мост.

Стремительные потоки кромсают, мелют лед в крошево.

Хруст, скрежет, гул…

А в голубой вышине плывут караваны перелетной птицы. Торопятся с юга в просторы тундры, в тишину заполярных островов.

Гуси-лебеди, оброните перышко!

Кому оно достанется, будет всех счастливее…

Мимо летят лебеди:

– Го-гонг! Го-гонг!

Не дают перышка, и не надо, если на то пошло. Не нужны Верке лебяжьи подарки. Без них она всех счастливее! Она совершила открытие. Открыла, что всю жизнь, не ведая о том, она ходила по земле. Ведь в поселке, в городе, не было видно земли: кругом опилки, щепа, опять опилки…

Здесь – земля. Ласковая земля! Хочется сбросить ботики и босиком нестись, куда глаза глядят, – по полям в щетине мятой серой стерни, по зеленеющим лугам, по ручейкам, шевелящим светлые травы на своем ложе.

Земля в неустанном труде обновления. Милая, щедрая! И ночью нет ей ни отдыха, ни покоя. Вызвездится небо, вынырнет из черной гряды леса луна и чуть посеребрит вершины деревьев, лужайки… Чу! Легкий шорох. Это, наверное, расталкивая палые прошлогодние листья, тянутся всходы трав, пряча в пазушках листьев будущие цветы. Или почка лопнула, набухшая соками? Или прилетной птахе не спится, и она шевельнула ветку, озирается, не наступило ли утро, не пора ли спеть ей первую песню?

Что ни день, то сочнее, радостнее зеленеют бугры и косогоры, в теплеющих ручьях на течении пружинят стебли калужниц. Мохнатый шмель, перепачканный пыльцой, как мельник мукой, возится, гудит на цветущих вербах. И несет от верб медом…

А какой бодрый пряный дух идет от земли в полдень, на пригреве! Хмелеют от него чибисы, вьются над пашнями, хлопают крыльями, будто в ладоши, и кувыркаются, не зная, чем еще им выразить свое ликованье.

– Тетя, лягушки проснулись! – вопит Верка, сообщая дома потрясающую новость.

Тетя боится лягушек до смерти. Преодолевая отвращение, она читает длинную нотацию, что воспитанные девочки с лягушатами в фартуке не скачут по деревне сломя голову. Потом всплескивает руками:

– Когда ты, детка, загореть успела? Чистый галчонок!

Верка делает по избе крутой разворот, подпрыгнув, чмокает тетю и исчезает с лягушатами в фартуке..

Ей солнышками светят с обочины проселка цветы мать-и-мачехи. Для нее фиалки льют в воздух душистую струйку запаха…

Верке радость не в радость, если не поделиться ею.

Петр Петрович был у себя. «Да, да!»– отозвался он на стук в дверь.

Верка вошла. Ой, куда она попала! Стеллажи, стеллажи… Книг-то сколько! По полу распластана шкура медведя – с когтями, с лобастой мордой, ощеренной белыми клыками. Над диваном ружье, бинокль в чехле, охотничья сумка-ягдташ и походный термос. Висят по стенам чучела бородатого глухаря и краснобрового тетерева. На столе микроскоп и тесно от склянок и колб. Горит спиртовка.

Обложился Петр Петрович бумагами. Повернулся к Верке вместе со стулом, не очень чтобы радушно поглядывал на нее, подняв очки на лоб.

– Что скажешь, Вера?

– Я н-ничего. Я вот…

Верка подала учителю букетик лиловых и синих цветков, теплый от ее ладони.

– Почему без корней? Учишь вас, учишь… Разве годятся твои цветки в гербарий, если они без корней?

– Не годятся, – отступала Верка к двери. – Они не в гербарий, они вам… Вы понюхайте! Прелесть как пахнут!

– Что, что?

Выглядит Петр Петрович сегодня усталым, не брит.

И посветлел он, поднялся из-за стола.

– A-а… вот что! Спасибо, Вера. Я, видишь, закрутился. Нет в нашем колхозе агронома. В общем, я второй год бьюсь, составляю карту почв колхозных угодий. Интереснейшее дело! Взялся за него, думал быстро кончу, а дело взялось за меня. Почвы изучать необходимо. Лишь в зависимости от их состава можно с успехом применять удобрения. Везде наука!.. Извини, гостюшка, увлекся. Ну-ка, сюда пальто. Раз ко мне попала, так просто не выйдешь. Будем пить чай. С выдающимся вареньем! Известно ли тебе, какие бесподобные витушки печет наша Манефа?

Петр Петрович взял из угла швабру и как-то по-особому постучал в пол.

– Сигнализация на грани фантастики!

Пришла сторожиха Манефа – она живет внизу, под комнатой учителя – и принесла поднос с чайником, горкой деревенских булок-витушек.

– И-и… – покосилась Манефа на Верку. – Бестолковые! Покою нет. Ты гони их, Петр Петрович, от себя, не то отбоя не будет.

Петр Петрович потирал руки:

– Удивительных ты фиалок принесла, Вера! Чудо как пахнут!

И подкладывал Верке выдающегося варенья. Смешной и домашний…

Ну вот. Определенно Верке и с разбегу везде не поспеть. Да костер пионерский – опять забота.

Весь мир поделен между пятиклассниками: кому за что отвечать.

Верка отвечает за Германию.

Далеко она от деревни Светлый Двор, эта страна.

Но будь Германия поближе, Верка бы сбегала, опросила всех и каждого:

– Вы что сделали для мира? У нас сбор. Понимаете, о мире во всем-всем мире. Володя мне поручил доложить о том, как в Германии люди борются…

* * *

Кучу хвороста обволок белый едкий чад. Сучья лениво запотрескивали.

Разгоняя чад, вырвался огонь. Хворост захрустел на его зубах: огонь был жаден и неистов.

Языки пламени словно бежали и не могли убежать с сучьев…

Начался сбор – о мире во всем мире.

Все шло, как следует, и довольный Володя, по временам заглядывавший в бумажку – программу пионерского костра, – не скрывал, что сбор удался.

Дядя – его пригласили на сбор – сидел у костра на пеньке.

Осунулся дядя за последние дни: паводок, а как-то плотина себя покажет? Выдержит ли напор буйной Талицы? Ведь у дяди, рассудите сами, партийное поручение.

Под глазами у дяди набрякли мешки, он потемнел от загара, и резче стали выделяться морщины у губ, по щекам.

Верка отметила про себя, как дядя внимательно слушал выступления ребят…

А Веня Потапов опять отличился.

Подошла его очередь – он встал, заложил руки за спину и запел. О трех танкистах, экипаже машины боевой. Одни слова Веня пел, другие, когда переводил дыхание, торопливо выговаривал.

 
Броня крепка, и танки наши быстры,
И наши люди мужества полны…
 

Володя схватился за голову:

– Что ты делаешь? Прекрати фокусы. Нашел место!

Он оглядывался да дядю, разводил руками: вот народ, с ним разве мероприятие проведешь! Что ни поручи, напутают обязательно…

Веня, красный, с черным торчащим шишом на макушке, размахивал кепкой и, раздувая горло, заводя вытаращенные круглые глаза под лоб, уже не пел, а орал:

 
Вот солдаты идут по степи опаленной,
Тихо песни поют про березки да клены…
 

Николай Иванович, прикрыв рот ладонью, беззвучно смеялся.

Ребята, те прямо катались по земле от хохоту.

– Потапов, сядь, – приказал Володя. Исподтишка показал Вене кулак. – Солист выискался. Из погорелого театра. Сбор испортил!

– Ну и сяду… – Веня набычился, сопел, тяжело дыша. – Была мне охота за поджигателей отвечать! Их давно в порошок надо… Мне вон Америка досталась, а там поджигатели – ой-е-ей! О них петь, да? На дурачка напали, да?

– Верно, солдатские песни нам забывать не след, – сказал дядя. – А в Америке, Веня, тоже люди, ты это учти.

Расстроенный Володя тогда объявил:

– Слово Николаю Ивановичу! – и первый захлопал в ладоши.

– Расскажите чего-нибудь! – загалдели ребята. – Расскажите!

Дядя поднялся с пенька, неожиданно предложил:

– Давайте посмотрим вокруг, помолчим…

Будто лаковые, блестели брусничные кочи.

Солнечно светились белые, смуглые в тени березы. Зеленоватые гладкие осины высоко возносили сучья, бархатились на них лиловые сережки. Тихо, ровно шумел лес… Ветер будто рождался здесь, у костра, чтобы отсюда разлететься по белу свету.

Потоки солнца лились на поляну, деревья стлали синие шевелящиеся тени, и казалось, что поляна– вечно живое солнечное сердце леса.

У плотины плескалась вода. Гудел, рокотал, трактор: прокладывал траншею самотечного водопровода. От кузницы летели удары молота. На стройке скотного двора стучали топоры, звенела циркульная пила.

– Это и есть наш мир, – протянув худые руки к костру, сказал дядя. – Веня тут возмущался: «За поджигателей отвечать нет охоты». Д-да… А знаете, живет в Америке одна девочка. Поди, ровесница вам. Вот эта девочка просит маму увезти ее туда, где нет неба…

Ребята зашевелились, придвигаясь ближе к костру.

– Как это – без неба? – послышался шепоток.

– Совсем без неба жить? Зачем?

– Так и просит девочка увезти ее, чтобы не было неба, – повторил Николай Иванович. – Почему? Об этом и хочу потолковать. Раз вы… – Он потер подбородок. – Поскольку все мы отвечаем за мир. Отвечаем за небо, за солнце… Мы счастливее других: нам не надо искать путей борьбы за мир. Если Родина наша крепче – мир прочнее. Слабого-то всяк обидит! – Дядя обвел ребят долгим взглядом, улыбнулся Лене. – И «самотек» Лени– большое дело. А вы как считаете? Тоже ведь вклад в дело мира. Весь труд наш – вклад…

Он помолчал, шевеля пруточком в костре, и продолжил:

– Год назад довелось мне встретиться с Чебыкиным. Он земляк наш.

– Бабушки Власьевны сын! – крикнул Веня.

– Верно, – кивнул дядя. – Он врач. Большой специалист. С делегацией советских врачей Чебыкин ездил в Японию, многое мне порассказал об этой поездке, и я вам кое-что передам из встречи.

…Ночью японская шхуна «Фюкуру-Мару» закинула сети и стала на якорь километрах в ста пятидесяти от острова Бикини в Тихом океане. Свободные от вахты рыбаки занялись завтраком.

Внезапно по глазам их полоснул ослепительный свет. Вздыбился над мирным покойным океаном огненный шар. Он был огромен. Он жег и слепил, неизмеримо более яркий, чем солнце. Он вспухал и медленно меркнул, по сторонам его сверкали змеи молний…

– Солнце взошло с запада! – испуганно метались рыбаки по палубе.

Грохот потряс суденышко. Дрожали мачты. Шхуна трещала и билась на волнах.

А наутро небо обрушило тучи пыли.

Пыль скрипела на зубах, рыбаки кашляли и задыхались.

Так американские империалисты совершили чудовищное преступление, провели взрыв водородной бомбы. Сотни жителей Маршалловых островов заражены радиоактивной пылью, выпавшей после взрыва на острове Бикини. Скольких из них – женщин, стариков, детей… – голос Николая Ивановича звучал отрывисто и гневно, – особенно детей, ждет одно – смерть… Один из экипажа шхуны «Фюкура-Мару» Айкици Кубояма – уже погиб.

Дядя обнажил седую голову.

Далеко за дремучими лесами, за горами и морями– Япония, где безвестно жил Айкици Кубояма.

Ребята встали, чтя его память.

– А ведь ту пыль по небу куда угодно может занести! – вдруг сказал Леня.

Светились березы на пригреве, шелестели клочьями сухой бересты. Настоем смолы дышали мохнатые елки, и по серым морщинистым их стволам, шелестя лапками, бегали проворные муравьи.

Чистой студеной водой, скопившейся у подножий деревьев, молодой травой, прелыми прошлогодними листьями влажно пахла земля. Милая щедрая земля под сияющим небом.