Текст книги "Любовь"

Автор книги: Иван Чекалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

– Все будет хорошо.

И впервые поверила в свои слова.

Глава 17

Настя

В комнату тихо постучались.

– Даш, ты спишь?

Дверь приоткрылась, и внутрь проскользнула Настя, чуть напуганная и в серо-голубой пижаме.

– Мне стало страшно и захотелось к тебе. Можно?

Голос у Насти был необыкновенный. Детский, нежный, но страшно строгий; будто бы что она ни скажет – все правда, даже если она, например, скажет, что ее математичка злобная мегера. Даша подвинулась на кровати.

– Ты чего? Что-то приснилось?

– Да.

Настя забралась к сестре под бок и сложилась в треугольник.

– Мне приснилось, что я лечу в космос и встречаю там инопланетян.

– Пятки ледяные!

– Потому что у тебя холодно, – объяснила Настя. – Слушай. Сначала инопланетяне показывали мне Марс, а потом заперли в марсианском дворце. Сказали, что не выпустят, пока я не научу их делению. А я ни фига не понимаю в делении, потому что Мария Николаевна – дура.

– Не ругайся.

– Прости. Смысл в том, что они меня не выпускали десять лет, а когда все-таки выпустили, я уже была старой, сморщенной какашкой.

Настя накрылась одеялом и потянула Дашу к себе. Ногами она теребила Дашины коленки, а моргала так часто, что Даше захотелось чихнуть.

– Даш.

– Чего?

– А я не хочу спать.

– Нужно. Уже поздно.

– А ты привезешь мне из Грузии чурчхелу?

«Черт! – осенило Дашу. – Ни разу за всю ночь не подумала о чурчхеле. Обо всем подумала, о Диме подумала, о музыке подумала, о войне подумала, а о чурчхеле не подумала. А там же должна быть офигительная чурчхела. Вишневая чурчхела. И еще какая-нибудь чурчхела. Класс! Хочу чурчхелу».

– Привезешь?

– А тебе какую хочется?

– Не знаю. Чурчхелу. Не забудешь?

В детстве, много-много лет назад, когда папа целыми днями работал, а мама куда-то пропадала, у Даши была няня. Няня плохо говорила по-русски, была очень толстой и доброй. Когда Даша вела себя плохо, она качала головой и выдыхала из себя весь воздух – это могло длиться по несколько минут. А когда Даша вела себя хорошо, няня улыбалась и называла ее «ты ж моя сладкая хурыма».

– Насть, – Даша опустила голову на голову сестры. – Ты моя сладкая хурыма.

– А что такое хурыма?

– Это ты.

Настя кивнула под одеялом. «Правда ледяные пятки, – подумала Даша. – У меня сестра ледышка».

– А ты пахнешь сигаретами, – вдруг заявила Настя. – Ты курила?

– Нет.

– Точно курила.

– Спи давай.

Настя засопела очень скоро. Они лежали обнявшись, и Даша чувствовала, что поступает правильно. «Я тебя люблю», – сказала она про себя и хотела поцеловать сестру, но Настя во сне пихнула ее в бок. Боль была адская.

Глава 18

Рассвет

«Нет, ну сейчас засыпать – это совсем идиотизм», – думала Даша, стараясь держать глаза открытыми. Она хотела посмотреть, который час, но для этого пришлось бы взять телефон на тумбочке, а значит, потревожить Настю; тревожить этого зверька было не только бесчеловечно, но и опасно. Поэтому Даша лишний раз не двигалась.

«Вот я дышу – и слышу свое дыхание. Вот сердце стучит. А вот Настины пятки. Наверное, сейчас пять-шесть часов. Подъем в шесть тридцать. Значит, спать около часа. Ну максимум полтора». За окном уже было не совсем темно – скорее серо; все было видно как сквозь дымку. Солнце медленно поднималось над ветками тимирязевских деревьев. Сороки ни у кого не воровали, а только стрекотали, да и то как-то особенно мелодично. Дашины глаза слипались, тело расслабилось и превратилось в лепешку, а мысли… «О чем бы еще подумать?.. О чем я сегодня не думала?» Но Даша уже подумала обо всем. И прежде чем успела сообразить, что происходит, за двадцать три минуты до подъема наконец заснула.

* * *

Такой вот получился портрет, дорогой читатель. Даже совмещенный с пейзажем. Хорошая работа, обстоятельная. Мы вгляделись портретируемой в душу и столько всего обнаружили, что даже страшно сказать. Внешность ее, правда, описана недостаточно конкретно. Но ведь это сделано с умыслом: внешность в портрете – дело третьестепенной важности. Мысли, идейная глубина – вот что завораживает истинных художников: Сурикова, Репина, Кипренского.

Потом, связности сюжета недостает. Но какой, прости господи, сюжет в портрете? Это же портрет, а не «Оборона Севастополя».

Ну что еще? Скажут: «Даша Наумова – это девушка частная, то есть не тип, не часто встречающееся явление. Зачем нам про нее читать? Разве перед кем-то в наш просвещенный век встают эти проблемы? Неужели сейчас кто-то действительно так думает, так чувствует, так мыслит?» Да, это удар не в бровь, а в глаз. Но дайте художнику право на выдумку! А то в наш просвещенный век в России все так хорошо, что даже не о чем писать.

Что-что? Вы все еще недовольны? Чересчур расплывчато? Нет четкости картины? Ну конечно, расплывчато! Конечно, нет четкости! Ведь Даша всю ночь валялась без очков. А у нее, между прочим, минус три!

Лесная. Акварель

Слесарь – Толя, Майлз – Дэвис

Стоило маленькой девочке Нине уехать на каникулы с прабабушкой в Ташкент, как ее папа – автослесарь Толя – совсем раскис и растерялся. Он заперся в своей квартире и решил никому не открывать – будь за дверью хоть президент России, хоть сам индийский царь Ашока. Поднималось солнце, было утро, и в многоквартирном доме на Лесной, хлопая дверьми и звоня звонками, лениво просыпалась жизнь.

Вот уже много лет изо дня в день Толя вставал на десять минут раньше, чтобы приготовить Нине бутерброды. Потом он отводил ее в школу – а до того вез на машине в детский сад, – чтобы, скинув ребенка на чужие руки, приехать на работу в свой гараж. Там он сидел до вечера, а после забирал Нину домой, готовил ей сосиски, или пельмени, или что придется и читал сказку перед сном. Нина никогда не дослушивала до конца и почти сразу засыпала. Автослесарь Толя тоже засыпал – только чуть позже, дочитав. Назавтра Толя вставал на десять минут раньше, чтобы приготовить Нине бутерброды. И так случалось каждый день. Толя жил с дочкой Ниной, а Нина жила с папой Толей. И было им обоим очень хорошо. И думать времени не оставалось.

Как только Нина уехала, автослесарь Толя, проснувшись, как обычно, на десять минут раньше, понял, что бутерброды ему готовить некому. А значит, и некого отвозить в школу, и некого из школы забирать – и сказки перед сном прочесть можно будет разве что самому себе. Настроение у него было не то чтобы плохое, но какое-то несобранное, тоскливое, совершенно нерабочее. Так что и на работу Толя решил сегодня не идти. Не хотелось вставать с постели, ни с кем общаться тоже не хотелось, вообще ничего почему-то не хотелось. Хотелось лежать, прикрыв глаза и глядя в потолок. По потолку вразвалку брела муха.

«Когда Нина вернется, ты, муха, умрешь. Так вы, мухи, устроены. Живете всего месяц, – подумал автослесарь Толя. – А я за месяц могу купить хороший телевизор. Следовательно, я – умнее мухи. А раз я умнее мухи, то и не умру, когда вернется Нина».

Муха слетела с потолка, описала два круга над лежавшим на диване Толей и поползла по стене в сторону люстры.

«И все-таки зачем же ты летаешь?.. Чем ты вообще занимаешься? Вот я – чиню машины. В гараже. Преимущественно гаечным ключом. А ты – не чинишь? – Толя сделал паузу в рассуждениях, а муха озабоченно потерла лапкой голову. – Нет, не чинишь. А вот о чем ты думаешь, вот что интересно. Думаешь, может, что я дурак, раз с мухами разговариваю? Так я ведь не разговариваю. Я думаю… Знаешь, что думаю? А вот если ты умрешь скоро, то зачем ползешь? Куда ты, собственно, хочешь доползти? До люстры? Ну доползешь до люстры, а потом? Дальше поползешь?»

Пролетев по комнате от двери до окна, муха приземлилась Толе на нос. Автослесарь лениво согнал ее рукой. Уныло жужжа, муха улетела.

«Лети, лети! Можно подумать, ты – индийский царь. Тоже мне. Цеце! Зараза!» – подумал Толя и, встав с усилием с постели, побрел на кухню. Ему не хотелось есть, но сидеть на месте Толя не мог. Как только он останавливался, в голову сразу лезла всякая глупость и несусветная чепуха, появлялись мысли, которые до этого в его голове никогда не появлялись, а что самое страшное – почему-то казалось, что все это – то есть квартира в многоквартирном доме на Лесной, гараж, соседи, стулья и столы, работа, магазин и телевизор, бутерброды на десять минут раньше и даже Нина, его родная дочка Нина! – не имеет никакого смысла. Что все это разрозненно и по отдельности – а вместе с ним, слесарем Толей, нет ничего, что он один, совсем один на целом свете. И никого вокруг – одна квартира. Сплошная безвоздушная квартира.

На кухне Толя присел было на стул, но сразу же встал и отошел к столу. На нем стояли чайник и сахарница – и так глупо показалось Толе, что эти две маленькие штуки сейчас у него перед глазами, так ненужно, что будто бы их специально сюда кто-то поставил, прекрасно зная, что нет в них смысла – ни в чайнике, ни в сахарнице, вообще ни в чем, ни сейчас, ни раньше – никогда.

«А вы тут зачем? Чего вам надо? Чайник нужен, чтобы наливать мне чай, сахар – чтобы класть в чай сахар. А зачем мне чай? И я – зачем? – Толя схватился руками за голову и закрыл глаза. – Какая глупость. Я – чтобы чинить. Муха – чтобы ползти по потолку. Все ведь очень просто. Все для чего-то нужно. Значит, и я – то есть и я зачем-то нужен».

Но это было неправдой, и Толя чувствовал, что врет, и ему вдруг почему-то поплохело, и он пошел в ванную комнату, чтобы умыться, но, встав перед зеркалом и увидев в нем себя, выскочил оттуда и снова принялся бродить по квартире.

Толе все казалось, что он что-то упускает, забывает какую-то связь, которая, конечно, есть, которой не могло не быть, потому что иначе все – от чайника до мухи – не имеет совершенно никакого смысла. Как будто раньше – где-то в глубоком детстве, о котором он уже не помнил, смысл был, как будто было что-то, что соединяло все разрозненные вещи воедино. И Толя бесцельно слонялся по квартире, задевая стены, трогая косяки дверей и пытаясь вспомнить: что же это было, такое важное, про что он забыл?

«Автослесарь. Что вообще такое автослесарь? И зачем он нужен? Чинить машины? А зачем машины? Чтобы ездить? А зачем ездить? Глупость! Глупости! Ужасно! Какая ужасная квартира, и какой дурацкий чайник, и какой глупый гараж, и как все глупо и бессмысленно, и почему нельзя все бросить!»

Автослесарь Толя плюхнулся на кровать и закрыл глаза. Он думал о своей дочке Нине и о том, что хотя он ее, конечно, любит и что любит он ее, конечно, больше, чем себя, но ее ему все равно мало. Как будто кроме нее ничего в жизни Толи не было, будто он с детства был лишен чего-то самого простого, ощутимого почти что физически; чего-то, что было с ним очень давно. Силясь вспомнить, что это было, Толя отматывал в голове года, но все было одним и тем же – словно все десять лет, прожитых вместе с дочкой, съежились в один бесконечный день, а менялись только названия: «детский сад» когда-то вдруг превратился в «школу», «подружки» – в «одноклассниц», а «воспитатели» – в «учителей». И все воспоминания были про маленькую Нину, все было для нее, а самого себя автослесарь Толя найти в воспоминаниях не мог. В них был только подъем на десять минут раньше, бутерброды, сказки, Нина, Нина, Нина. И все стало мешаться перед Толей, и он сам не заметил, как, вспоминая все дальше самого себя, он понемногу стал засыпать, его тело потяжелело, а глаза слипались. И вот, когда ему вдруг показалось, что он в одном шаге от того, чтобы нащупать то самое – только его, что могло соединить и склеить всю эту ужасную разрозненность окружающего мира, автослесарь Толя погрузился в сон.

Когда-то давно, когда автослесарь Толя еще не был автослесарем, он хотел быть трубачом. Папа платил ему за помощь по работе в гараже, а на вырученные деньги маленький Толя доставал кассеты – и выбрасывал все те, на которых не было трубы. А те, на которых была, заслушивал до дыр. Ему нравилось решительно все, у него не было пристрастий, но была страсть, и страсть эта выплескивалась через край, ей не хватало места в маленьком и слабом Толе, и, за недостаточным объемом легких, она пропадала в никуда. Так Толя рос – мечтая и слушая трубу, подрабатывая у папы в гараже и чувствуя, что в мире нет ни смерти, ни конца и что он всегда будет подрабатывать в гараже и на вырученные деньги покупать кассеты, а жить он будет всегда, потому что смерть выдумали взрослые, на самом деле смерти нет, он, то есть Толя, – вечен, мир вокруг него тоже вечен, и все, что есть вокруг, останется вокруг него на всю его бесконечно длинную, насквозь прорезанную звуками трубы, изъеденную многими годами, жизнь.

И вот Толя вырос и превратился в автослесаря. Он стал совсем большим, нашел девушку, которая любила его больше всего на свете, и, чтобы жить вместе с ней, открыл свой собственный гараж, как папин. Первые годы он еще помнил о трубе и тосковал по ней, но слушать кассеты времени не оставалось, а за подаренную папой квартиру на Лесной нужно было платить. И он забросил трубу и все свободное время стал проводить, чиня машины в гараже.

Однажды, вернувшись вечером домой особенно поздно, автослесарь Толя обнаружил, что девушка, которая любила его больше всего на свете, не спит, а ждет его. Она обняла Толю и сказала, что у них будет ребенок. И что если это будет девочка, они назовут ее только Ниной. И больше никак, это решено твердо. Обсуждения? Никаких обсуждений. «А если мальчик?» – спросил Толя. «Тогда не знаю», – призналась девушка. А давай его будут звать Майлзом! А давай! Майлз Анатольевич! Звучит!

Но родилась девочка – и ее назвали Ниной. На первый день рождения Толя подарил ей настоящую трубу – на вырост. Чтобы, когда она станет большой, а Толя старым, дочка играла ему то, что он давным-давно заслушивал до дыр. Но Нина не обратила внимания на сверток. Так он и остался пылиться в шкафу. А девушка, которая любила Толю больше всего на свете, полюбила кого-то другого – но тоже очень сильно. Так автослесарь Толя остался с маленькой девочкой Ниной, а маленькая девочка Нина – с автослесарем Толей. И так они жили много лет. И ни о чем не думали, и все дни стали повторять друг друга. И все в жизни Толи подчинилось дочке.

Было уже темно, когда Толя проснулся. Ему снилось что-то очень далекое – какое-то чувство, которое он давно не вспоминал. Как будто кто-то ему подмигнул, кто-то за давностью лет забытый, но не забывший Толю. И чувство это было так полно, так собранно, так плотно, что Толе стало душно в многоквартирном доме на Лесной. Автослесарь Толя подошел к окну. По подоконнику медленно и грустно ползла муха. Она стукнулась о краешек окна и обернулась к Толе.

«Так ты наружу хочешь? Вот что ты думаешь? А я не догадался. Думал, ты – цеце. То есть – зараза. Извини. Ошибся».

И Толя выпустил муху. И будто бы в квартире снова появился воздух. Толя глубоко вздохнул и выглянул на улицу. За окном он услышал грохотание трамваев, какие-то гудки, стук каблуков по тротуару; увидел свет смутно-белых фар, уличных ламп, свет уплывающей луны; почувствовал запах сырости и легкого рассветного тумана – пока не видного, скрытого до поры за четырехугольниками побледневших крыш, прячущегося в швах между потрескавшихся плиток и между рельсами, чуть поднимаясь над землей, – и все показалось ему к месту, все будто бы слилось в единый голос – уверенный и четкий, но не громкий, – все стало вдруг необходимо, жизненно необходимо, и слитно, нераздельно друг от друга. Он подошел к шкафу, раскидал вешалки, одежду, достал из глубины помятый сверток, а оттуда – пыльную золотую трубу; пару раз протер ее бежевым пиджаком в полоску – и заиграл.

– Кто это?

– Как кто? Кто что конкретно?

– Да разве вы не слышите? Дудит!

– Дудит?.. Да-да, как будто бы фагот… Да! Теперь слышу!

– Пойдемте послушаем? Вы не спешите?

– Нет, пойдемте! Кажется, это на третьем этаже.

И, бросив все дела на лестничной площадке, под дверью автослесаря вдвоем друг с другом встали Римма Аркадьевна и доктор физико-математических наук Исаак Н.

– Здравствуйте, Исаак! Здравствуйте, Римма Аркадьевна! Чего это вы здесь, а не там? Живете там, а под дверями – здесь.

– Тише! Слышите?

– Что?

– Прислушайтесь!

– Как будто бы… Дудят?

– Дудят! Скажете тоже! Играют, дорогой Антон, играют!

– И правда! Красота небесная!.. А я вам пирожки испек.

– Тише, Антон, молю!

– А на чем это? Дудят-то?

– Фагот это! Фагот!

И, бросив остывающие ромбики пирожков с капустой, под дверью автослесаря, присоединившись к Римме Аркадьевне и доктору физико-математических наук, встал толстый добрый булочник Антон. А за ним – консьержка Мария Александровна вместе с Сашей из пятьдесят шестой. А следом к двери автослесаря засеменила целая свора белых толстеньких мышей, а добравшись, поднялась на задние лапки и стала слушать Толю. А по ту сторону окна, с темной спящей улицы, к окну Толи прильнули летавшие неподалеку Витя с Аней. А где-то вдалеке, в поезде, едущем в Ташкент, дремала вместе с прабабушкой маленькая девочка Нина и сквозь сон слышала пронзительно чистую трубу, прорезающую звуковым лучом уходящий вдаль под треск вагонов лес, какую-то небольшую речку, луну и звезды, рассыпанные по небу так, будто кто-то нарочно так задумал; словно за тем, как они друг на друга смотрят, скрывается большой и важный смысл. Нина подумала обо всем этом сквозь дрему, но думать об этом не хотелось, хотелось видеть сны, а в снах – видеть что-то красивое, большое и для всех. И, присвистнув простуженным носом, широко зевнув и положив голову прабабушке под бок, Нина заснула.

О мышах и консьержках

У консьержки Марии Александровны было два секрета. Один страшный, другой антисанитарный.

Антисанитарный касался дружбы – Мария Александровна дружила с выводком мышей. Это случилось само собой. Работа консьержки, как и любая другая, накладывает отпечаток на характер человека, и, если в одиночестве день за днем встречать людей в подъезде, рано или поздно можно свихнуться. Вот Мария Александровна и стала потихоньку прикармливать пару очаровательных белоснежных мышек. Очень скоро они удвоились, потом их стало восемь, и к настоящему моменту у Марии Александровны насчитывается ровно двенадцать хвостатых друзей. Вместе они гуляли, учились фокусам и трюкам, иногда Мария Александровна приглашала мышек домой, готовила на всех попкорн, и они смотрели какое-нибудь кино, обычно боевик: «Крепкий орешек» или «Рембо».

Поначалу мышки жили где придется и постоянно бегали между этажами дома. Прочие жильцы этим возмущались. Особенно была недовольна Римма Аркадьевна. Она очень всего пугалась и громко вскрикивала, когда под самой своей дверью обнаруживала отдыхающую мышку. Однажды она не выдержала и написала Марии Александровне официальное письмо:

Многоуважаемая Мария Александровна! Прекратите это безобразие! Ваши мышки пугают моего бедного пекинеса Антуанчика до такого состояния, что у него выпадают глазки! Я требую переселения мышей в более подходящее для них место.

Р. А., возмущенная жительница дома на Лесной

Пришлось поселить мышек в маленькой квартирке Марии Александровны. Впрочем, она от этого не расстроилась – в тесноте, да не в обиде; жили они дружно, много смеялись, попискивали. Чему-то учила мышей консьержка, чему-то ее учили мыши, и так бы наступило в жизни Марии Александровны счастье, если бы не второй секрет.

Второй секрет (тот, который страшный) касался любви. Мария Александровна была влюблена. Безответно, безнадежно, безобразно. И ничего еще, если бы ее объект любви был каким-нибудь простачком, как она сама. Куда там! Она была влюблена в человека настолько высокого полета, что тот даже жил на самом верхнем этаже их дома. Это был Исаак Н., доктор физико-математических наук, большой ученый, доказавший одну из семи задач тысячелетия, но отказавшийся от денег, иностранных премий и живший теперь в гордом одиночестве. Мария Александровна встречала его нечасто. Прочие жители, даже самые старые, постоянно ходили туда-сюда, то заходили домой, то уходили из дома, так что она даже удивлялась: чего это они суетятся? Исаак Н. был не такой. Выходил из дома он только в магазин и выбросить мусор, причем выбрасывал мусор вдвое реже, чем шел за покупками. В общем-то ей ничего не стоило однажды заговорить с доктором физико-математических наук и пригласить его в кафе, но этому мешал еще один секрет, интимный.

Интимный секрет заключался вот в чем: Мария Александровна была значительно старше, чем выглядела. Выглядела она лет на двадцать пять – подтянутая, с румянцем и беззаботным смехом. Но все это было фикцией, обманом. Подтянутость достигалась работой лицевых мышц, румянец – искусством макияжа, беззаботный смех она нашла в кино и тщательно скопировала. На самом деле, Марии Александровне было на десять лет больше. Если честно, то почти на пятнадцать.

И стоило ей встать с той ноги, посмотреть в зеркало и улыбнуться собственному отражению, как она тут же думала, что Исаак Н., этот гордый сокол, никогда в жизни не влюбится в девушку, которая, может быть, его старше. Девушку, которая не девушка совсем, а женщина, которая притворяется и врет. И Мария Александровна сникала, расстраивалась, делясь своим горем только с верными мышками – близкими друзьями и прекрасными слушателями.

Но вот однажды что-то стрельнуло в голове консьержки. Она встала с той ноги, посмотрела в зеркало и улыбнулась собственному отражению, а потом подумала, что у нее есть шанс. Надо решаться! Сейчас или никогда.

Мария Александровна тщательнейшим образом подобрала туалет, оделась во все заграничное и праздничное, накрасилась таким образом, чтобы это было заметно, только если приглядеться. Во всем ей помогали мыши – отсоветовали надевать пиджак (жарко, вспотеешь), вспомнили про чулки с полосочкой, помогли завить волосы (двадцать четыре лапки!). Все получилось наилучшим образом. Мария Александровна была неотразима и выглядела на все двадцать. Уверенная в себе, она пошла на комендантский пост.

С чего она взяла, что именно сегодня Исаак Н. выйдет из квартиры, она не знала. Твердого расписания, как у некоторых других жителей дома на Лесной, у него не было. Но что-то такое Марии Александровне чувствовалось в воздухе. Какие-то бабочки бились у нее внизу живота. Сегодня! Он появится сегодня.

Однако реальность вносит коррективы в человеческие планы. Мария Александровна ждала весь день. Сначала, свежая, солнечная, как утро, она радостно здоровалась с каждым жильцом дома, даже с противным Сашей из пятьдесят шестой, который от такого обалдел и дал себе слово измениться. Все ей казались хорошими и красивыми, каждому она старалась сделать комплимент. Девочке Нине сказала, что у нее красивое пальто, булочника Антона похвалила за нарядный вид. Вообще, пока не наступил обед, Мария Александровна была во всеоружии. Она поминутно справлялась с ручным зеркальцем, держала спину ровно, а улыбку – на приличествующей высоте. Со всеми она была любезна и мила. Но вот наступило время обеда, и появилась первая загвоздка. Будучи уверенной, что Исаак Н. пройдет мимо нее с утра, Мария Александровна не взяла, как обычно, из дома бутербродики и термос с чаем. Можно было сбегать и перекусить или, на худой конец, попросить мышек – но все это требовало времени, а времени у Марии Александровны не было. Она ждала.

Прошло время обеда, живот мурлыкал, но консьержка решила все стерпеть. Проходящих мимо людей она встречала уже без прежнего энтузиазма, но все еще улыбчиво. Чем больше проходило времени, тем больше Мария Александровна начинала сомневаться. С чего ты, дурында, взяла, что он пройдет сегодня? Почему ты думаешь, что он обратит на тебя внимание? Что ты ему скажешь? Ох, и правда! Что ты ему скажешь? Мария Александровна встрепенулась и принялась придумывать обращение к Исааку Н.

Дорогой Исаак Н.!

Нет, это было слишком фамильярно. Лучше так:

Любезный Исаак Н.! Не хотите ли вы пригласить меня в кафе?

Что это за дурацкое кокетство? Нужно быть скромнее, проще. Как-то так:

Любезный Исаак Н.! Я хочу пригласить вас в кафе! Я вас люблю!

Ну кто же говорит: «Я вас люблю!» на первом свидании? Что за ерунда!

К тому моменту, когда за окном стемнело и пришлось включить искусственное освещение, Мария Александровна перебрала в голове уже сотню слов. Ничего не подходило. Все получалось глупо, бессмысленно и по-девчачьи. Но она-то уже не девочка. Давно уже совсем не девочка. Она вновь поглядела в зеркальце. А что, если дать волю мышцам? Отпустить всю фальшь? Мария Александровна расслабила тело, и в ту же минуту на ее шее выступила чудовищная морщина, глубокая, как Баренцево море. Под подбородком показался еще один, чуть поменьше, а щеки сдулись, как два воздушных шарика.

Консьержка взяла себя в руки, отложила зеркальце. До конца рабочего дня оставалось всего полчаса. Сейчас или никогда. Для слабости нет времени. Надо быть сильной, мужественной и молодой.

Доктор физико-математических наук Исаак Н. явился перед Марией Александровной через одиннадцать минут. В каждой руке он держал по мусорному пакету, а на носу его болтались старомодные очки в роговой оправе. Мария Александровна затаила дыхание. Вспомнила все фразы, которые успела приготовить. Но стоило Исааку Н. появиться прямо перед ней, как сердце консьержки застучало в темпе паровоза и заглушило все слова, кроме трех самых главных, которые Мария Александровна поклялась сегодня не говорить.

– Я вас люблю!

Исаак Н. поглядел на Марию Александровну затравленным взглядом, переступил с ноги на ногу. Мусорные пакеты болтались в его руках и стукались о стену. Наконец он очнулся, поклонился консьержке и выдавил из себя:

– Благодарю, Мария Александровна. Доброго вечера.

И, как есть, с двумя мусорными пакетами, бросился обратно в свою квартиру.

Мышки утешали Марию Александровну как могли. Приготовили ей ужин, накрыли теплым пледом, потерлись усиками. Без толку. Мария Александровна рыдала, размазывая сопли о подушку, и вопила:

– Я старая!

Через полчаса, когда стало окончательно понятно, что в ближайшее время консьержка не угомонится, мышки собрались на совет в дальнем углу комнаты и приняли важное решение.

Доктор физико-математических наук Исаак Н. большими шагами пересекал свою комнату. Конечно, он тоже был влюблен в Марию Александровну. Но, по его математическим понятиям, любовь должна была развиваться совершенно иначе. Не так, с наскока, как она возникла перед ним теперь. Поэтому доктор физико-математических наук Исаак Н. большими шагами пересекал свою комнату и считал интегралы – чтобы успокоиться. Этому занятию он мог предаваться многие часы. Но тут в дверь кто-то постучался.

– Да?

Нет ответа.

– Кто там?

Тишина.

Исаак Н. посмотрел в глазок – на лестничной площадке было пусто. Открыл дверь. И в то же мгновение четыре мышки связали его ноги, четверо забрались по брюкам на рубашку, а оттуда связали его руки, и еще четыре, оттолкнувшись маленькими ножками от группы на торсе доктора физико-математических наук, допрыгнули до его лица и приложили ко рту Исаака Н. салфетку с хлороформом. Он даже вскрикнуть не успел. Грохнулся во сне, словно только этого и ждал.

Мышки времени даром не теряли. План был продуман до крошечных мелочей. Они нашли на рабочем столе Исаака Н. изгрызенную ручку и пару линованных листков, поднесли все это к его руке. Вдвенадцатером навалились на ладонь, обхватили ею ручку и принялись писать письмо.

Дорогая Мария Александровна! Я хочу вас пригласить в кафе. Я вас люблю.

Доктор физико-математических наук Исаак Н.

Мария Александровна уже немного успокоилась, когда вдруг что-то зашуршало под ее дверью. Она подумала, что это мышка – наверное, хвостик застрял, такое периодически случалось. Вялая, с растекшейся тушью под глазами, она приблизилась к двери и обнаружила под ней письмо. Пробежала его глазами, потом прочла еще раз, потом еще пятнадцать раз, а потом бросилась умываться.

Исаак Н. пришел в себя, лежа на кровати. Он не помнил, что случилось. Хотел попробовать напрячь память, но не успел – потому что через минуту без стука ворвалась Мария Александровна. Она была невероятно прекрасна. Доктор физико-математических наук видел все ее морщинки, дряхлость кожи, заметил даже легкую проседь в волосах, но все это было неважно, потому что любовь – счастливая, прекрасная, как она есть – пришла к нему сама. Исаак Н. хотел подняться с постели, но Мария Александровна этому помешала – она повалила доктора физико-математических наук обратно на кровать и взасос поцеловала.

Либестоды

Июль. Душа

Ей оставалось только выбрать позу. Нагая, словно Афродита или как березка? Афродита – это одна ножка вперед, другая чуть позади: величие и недоступность. Березка совсем наоборот. Изящество простоты. Торжество лаконичности. Ноги вместе, руки кроной дерева, раскидистым полукругом. Березкой, впервые увидев Беатриче в ресторане, ее окрестила бабушка Вани – со всей прямотой человека, выросшего в послевоенные годы. Афродитой любимую звал сам Ваня, эстет, поэт и мистик, знаток античности по книгам Михаила Гаспарова. Он был ужасно близко, их разделяла лишь дверь в ванную комнату, но сколько всего значительного заключалось в этой старой облупившейся двери! Не дверь – граница, черта между им и ею, между «он» и «она», Ваней и Беатриче. Словно два разных мира: Ваня был одетым, а она – нагой, она стояла под душем, а он сидел за книгой, в его мыслях выла на луну Капитолийская волчица, а она, Беатриче, ослепительно голая, мерцающая под искусственным освещением крохотной ванной, оглядывала себя со всех сторон и чувствовала, что готова.

Беатриче повернула кран. Из душа полилась теплая вода.

– Милая, ты скоро?.. Любимая!

– А?

– Ты скоро?

– Я только забралась!

В полированном кране широкими, коверкающими реальность мазками отражалась улыбка Беатриче. «Все, – думала она, подставляясь под воду, – сегодня. Сегодня все свершится». Она приподняла одно плечико, затем другое, чуть развернула шею. Принять душ для нее значило гораздо больше, чем просто очистить тело. Она ведь и так была чистая: уличная грязь, сор московских улиц отскакивали от кожи Беатриче, как ускользали от ее внимания похабные взгляды прохожих; она была уверена, что никто ею не интересуется, и даже немного комплексовала, не замечая все то, что ревностно подмечал Ваня.

Принять душ значило провести ритуал. Шампунь и гель, кондиционер и крем для рук были реликвиями. Их нужно было использовать в четкой последовательности, брать ровно столько, сколько требовалось (ни граммом меньше или больше!), и наносить на тело с той аккуратной нежностью, с той бережностью, которую совсем скоро следовало проявить Ване.

Беатриче закрыла глаза. «Еще совсем чуть-чуть, и он коснется меня здесь, – она опустила ладонь на изогнувшийся позвоночник, – и здесь», – скользнула на невесомую попу…