Текст книги "Любовь"

Автор книги: Иван Чекалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

– Лаурочка моя, – он произнес это ей на ухо, – я тебя хочу.

– Много хочешь! – Беатриче ответила серьезно, но улыбаясь, из чего Ваня сделал вывод: шанс есть.

– Представь, что я сейчас касаюсь тебя… там.

– Ваня!

– Провожу тихонько пальцами от животика вниз, вниз, вниз…

Москва-река блестела, словно мел на грифельной доске. По набережной от Музеона в сторону Полянки прогуливались парочки. Кавалеры (ростом немного ниже своих дам) семенили быстро-быстро и с таким серьезным видом, будто рассуждают о Фоме Аквинском. Дамы не отставали. Длинные ноги, обернутые в шелковые юбки, несли их с тем же достоинством, с которым сами девушки несли в шоперах романы Достоевского. Играли скрипачи, на небе не было ни облачка.

Вдвоем они дошли до Патриаршего моста. Поднимаясь по ступенькам, Беатриче наконец придумала, как отвлечь внимание возлюбленного от обсценной темы.

– А давай играть!

– Во что, моя любовь? В слова?

– Не хочу в слова. Я тебя снова сделаю, а ты обидишься.

На минуту Ваня действительно обиделся, но сразу же взял себя в руки.

– А во что тогда?

– В зверей! Вот ты похож на рыбку. А я? Только подумай!

«На овцу», – подумал Ваня, еще не до конца простивший любимую.

– Ну на кого… На антилопу.

– Почему?

– Из-за длинных ног.

– А на какую антилопу? – уточнила Беатриче и, почувствовав, что Ванина рука сползает с поясницы, поспешила добавить: – Их много разных! Есть антилопа гну, есть канна, есть дикдик…

– Моя дикдик, – эротично шепнул ей на ухо поэт.

В жизни любого мужчины наступает мгновение, когда решительно все вокруг настраивает его на определенный лад. Порой выйти из этого состояния бывает сложнее, чем убежать от разъяренного медведя. И стоящие торчком трубы ГЭС-2, и бесформенная скульптура «Большая глина», и, конечно, мягкий выступ под талией любимой возбуждали Ваню так, что мысли его путались, разум туманился, а часть твердела.

– Моя кошечка!.. – произнес он отчаянно и сжал задницу возлюбленной до красных пятен.

Беатриче не на шутку разозлилась. «Есть разница, – подумала она, – между тем, чтобы трогать девушку, и тем, чтобы ее лапать. Трогать можно – и нужно! – на виду у всех, это нежные признания в любви, выраженные в прикосновениях словно бы случайных, ненарочных… А лапают девушек насильники». Она бросила строгий взгляд на Ваню.

– Ванечка, котик, убери лапки.

– Это не в моей власти! – поэт погладил возлюбленную в неприличном месте. – Ведь таких, как ты, больше нет. Ты – мой свет и моя душа, ты лань исчезнувшей породы, мой крестраж, моя дикдик… Твой черед, милая. Какой я зверек?

– Кролик.

– Почему это кролик? – не понял он.

– Подумай!

Ваня примолк, но замершую в задумчивости руку так и не убрал.

– Ваня, пусти.

– Ни за что!

Она нахмурилась.

– Ну что ты, моя божья коровка? Правда неприятно? – он нехотя убрал руку в карман. – Извини. Просто ты меня возбуждаешь. А нам даже целоваться негде.

Ваня понурил голову. Так они прошли еще немного, надувшиеся, словно болтливые лягушки. «Что я и вправду, – подумала Беатриче спустя пару минут, – пуританка. Тебе же самой нравилось, когда вы вместе… Целовались. Лежа. Помнишь?» Помнить было особенно нечего, но Беатриче училась в Европе и имела хорошее воображение. Она закусила нижнюю губу, взглянула на возлюбленного исподлобья (для этого ей пришлось слегка нагнуться) и, пока никто не видит, шлепнула его по попе.

Глубоко ушедший в свои мысли Ваня тут же вынырнул обратно. Он улыбнулся улыбкой человека, вновь обретшего надежду, и Беатриче поняла: это была фатальная промашка.

Ваня прижался к ней вплотную и поцеловал. Все члены его тела так напряглись, что Беатриче почувствовала каждый Ванин мускул; в груди ее отдалось биение раздухаренного любовью сердца. Ветер затих. Пароходы, скользившие по мрамору Москвы-реки, остановились, и только Ванино горячее дыхание стало от этой небывалой тишины лишь жарче. Беатриче попыталась оттолкнуть любимого – но он в ответ прижался еще крепче. У нее началась паника. «Бежать, скорее», – думала она и уже решилась было откусить язык возлюбленного, когда ее взгляд упал на блестящий купол храма Христа Спасителя. Солнце обливало его светом, как обливает иногда картошку сливочное масло. И стоило Ване нащупать ширинку джинсов любимой, как раздался колокольный звон.

Беатриче вмиг пришла в себя. По ее телу разлилось такое поразительное спокойствие, какое испытываешь в раннем детстве, сидя на коленях у отца, прислушиваясь к его мерному дыханию. Она точно знала, что ей требуется сделать, не было ни одной причины поступить иначе. Чуть отстранившись, Беатриче улыбнулась Ване так нежно, что он даже рассмеялся. И прежде, чем успела осознать, какой непоправимый ужас пришел ей в голову, сбросила любимого с моста.

Июнь. Стоим

Ваня уже поднял ногу, чтобы перебраться на Большой Каменный мост, но Беатриче его вовремя одернула. С Кремлевской набережной в их сторону, как птица-тройка, несся президентский кортеж, распугивая другие народы, государства и без того нервозных пешеходов.

– Нет войне, – шепотом поприветствовал Ваня лидера страны.

Они стояли на светофоре. Зеленый должен был зажечься уже давно, но красный человечек не двигался и двигаться никуда не собирался. Лето только наступило – погреться на солнышке хотелось всем.

– Куда пойдем?

– Не знаю, милый. Гуляем!

Кортеж состоял из черных иномарок, одинаково тонированных, с мигалками и кое-где флажками. Триколоры развевались, хотя погода была безветренная, единственно из-за скорости самих автомобилей; Ваня не без злорадства подумал, что, если машины вдруг остановятся, флаги повиснут, словно маринованные огурцы или еще чего похуже.

Беатриче взяла возлюбленного за руку и нежно поцеловала в губы. «Такая красивая и величественная, мадонна».

– Любимая, я хочу с тобой жить.

Она улыбнулась – очень скромно – и прильнула к Ване всем телом.

– А я с тобой, любимый. Давай думать о будущем.

– Давай.

– Какой у нас будет дом? Он должен быть с роялем!

– С роялем, – согласился Ваня, – и моим кабинетом. Я там буду писать стихи.

– А еще с чем, милый?

Ваня прекрасно знал эту интонацию. Она означала: «Сейчас мы будем неприлично говорить».

– С камином!

– Да… А напротив камина?

– Еще один рояль!

– А где мы будем отдыхать?

– В саду. С гиацинтами. Ты – моя гиацинтова невеста.

– Я пока еще не невеста, – серьезно одернула его Беатриче и приступила к делу. – А кровать у нас какая будет?

– Большая.

– Правильно. Большая. И там мы будем?..

Солнце подмигнуло влюбленным и тактично скрылось за перистыми облаками.

– Там мы будем спать.

Беатриче обиженно отвернулась. «Какая прелесть – такая твоя обида, – подумал Ваня. – Разве тебе самой не хочется быть обиженной, чувствовать, что кто-то перед тобой должен извиниться? Муза моя!»

Утро было чудесное. Птицы мигрировали в сторону Лубянки, потрескавшийся асфальт хрустел под кедами московских хипстеров, а бесконечный кортеж так и тянулся, ведомый не людьми, а дорогими костюмами в «рэй-бэнах».

Ваня с Беатриче уже не были одни. Теперь на светофоре оказались дедушка с клюкой, какая-то школьная группа и детская коляска с парой родителей на привязи.

– Четвертый «А»! Тихо!

Ваня самодовольно улыбнулся. Он-то уже не школьник, он вообще никогда ребенком не был – родился поэтом, и первое его слово было не «мама», а «Борис Леонидович Пастернак».

– Милый, – Беатриче наклонилась к его уху.

– Ау?

– А на тебе те самые джинсы? С широкими карманами?

Ваня кивнул, стараясь не глядеть на Беатриче, и вдруг почувствовал на брюках инородное тело. Тонкая длинная рука пианистки незаметно пробралась под его ремень, протиснулась в карман. И весь июньский гул затих, а на его месте возникла высокая поэзия.

– Прошу прощения, молодой человек!

К Ване обратился дедушка. Беатриче дотянулась до просыпающейся части.

– Да?

– А кто это такой едет?

– Путин, судя по всему.

Беатриче сжала мужественность Вани в кулачок. Поэт чуть не подпрыгнул.

– А что это перед ним столько машин?

– Боится!

– Что вы! – дедушка перекрестился. – Чего ж ему бояться?

– Что кто-то встанет у него на дороге.

Беатриче сквозь джинсы погладила Ванино белье – и поэт решил, что сказал все верно.

– Ну, знаете ли! Мадам, – дедушка поклонился Беатриче и унес себя подальше от оппозиционной молодежи.

Людей становилось больше. К ожидающим присоединилась конкурирующая парочка. «Даже глядеть на них не стоит», – подумал поэт, но все же поглядел, смерил их холодным, насколько это позволяло его стесненное положение, взглядом и убедился в своей правоте. Парочка даже за руки не держалась, хотя взглядом она его пожирала, словно нежнейшее foie gras.

– И тут он типа: «Ты че вообще»? А я такой: «Я ниче!»

– А ты?

– А я реально ниче.

– Да… Ты реально ниче.

Беатриче сдержала смешок, и Ваня почувствовал гордость за возлюбленную. Любовь напополам с возвышенным снобизмом служили им залогом прочных отношений.

– Чудо, я тебя люблю.

– И я тебя, – она провела носиком по его шее, добралась до уха. – А еще я люблю твою часть.

Беатриче прикусила Ванино ухо – и это почувствовал он весь, все его тело с головы до пят; больше всего, однако, это повлияло на белье, которое под верной ручкой Беатриче вздулось, словно парус при попутном ветре, и совершенно растеряло совесть.

– Милая…

– Да, котик?

Красный человечек все стоял на месте и никуда не двигался, а вместе с ним стояла и толпа, ждавшая, когда же наконец проедет президент. От нечего делать люди стали высматривать его в окнах машин, но занятие это было бессмысленное, да и к тому же опасное, так что все просто ворчали. Коляска с ребенком захныкала, предельно укоротив родительский поводок, дедушка, судя по всему, заснул, и только Ваня стоял и ни о чем не думал, лишь боялся лишний раз дернуться – сам не до конца понимая отчего: то ли из-за риска развеять эротическое настроение возлюбленной, то ли слишком хорошо знал, что значит крепкая хватка пианистки.

Беатриче тем временем перешла в наступление. Ладонь уже не гладила, как вальс, но, как марш, утюжила, согревала Ваню. У нее сбилось дыхание. «Возлюбленный мой, – думала она, – любимый. Ничего нет кроме нас. Ни России, ни деревьев, ни птиц. Только мы с тобой вдвоем, только наше дыхание и наша любовь…»

– И наша страсть, – вслух закончила мысль Беатриче и сама себе поразилась.

Больше и вправду ничего не было, все слилось в один всеобъемлющий звук, сконцентрировалось в Ваниных невидящих глазах. «Как я люблю тебя, – думала Беатриче, ускоряя движения кисти, – как я тебя хочу! Ваня! Ванечка!»

И стоило ей об этом подумать, как мимо проехала последняя машина. Толпа выжидающе присмирела, а Ваня, чувствуя, что дольше стоять на месте ему не хватит сил, шагнул вперед.

Президент чуть оторвался от кортежа. Обычно он ехал посередине, сливаясь с телохранителями. Но сегодня решил пренебречь протоколом безопасности, чтобы рассмотреть своих людей издали. «Красавцы! – подумал он. – Молодцы». Его машина свернула с набережной и понеслась через переход.

Беатриче успела крикнуть:

– Ваня! Стоим!

Но ее никто не услышал. Президентский лимузин размазал Ваню по бамперу и даже не остановился.

Лесная. Акварель

Улетели

Когда Витя и Аня вместе, под руку, выпали с седьмого этажа многоквартирного дома на Лесной, каждый подумал что-нибудь свое. Например, тетя Элла, мать троих детей, сестра четырех братьев, в соседских сплетнях – Эллочка, а для близких – Элка, женщина прекрасного склада характера и чудесной чистоты ногтей, подумала так:

Господи спаси и сохрани!

А Анатолий – автослесарь Толя – не имел привычки верить в Бога, и потому размышлял здраво:

Нет. Такого быть не может. Либо в окно – тогда должен был остаться след от крови. Либо уже на небеса. Но небеса – поповская брехня. На самом деле небеса – лишь газы. Следственно, Витя и Аня – газы. Были – дети, стали – газы.

Думали все разное. Кто проще, кто сложнее, кто выдумывал, кто разбирал сухие факты, но все в многоквартирном доме на Лесной – от мышей и до консьержки – были очень удивлены. Не то чтобы раньше из их дома никто не выпадал. Выпадал, не раз. Выпадали взрослые. Иногда дети. Случалось, выпадала мебель. Однажды даже выпал толстый добрый булочник Антон, который вообще-то был кондитером, но все почему-то звали его именно так. Он был очень вежливый и поэтому, когда падал, пролетая мимо окон, здоровался с соседями и спрашивал, как они поживают. Неплохо? Очень хорошо, я тоже. Почему падаю? Да так, захотелось немного упасть, вы знаете, бывает такое настроение, когда непременно надо упасть, вот жить нельзя, как надо упасть. Больно ли? Да нет, пока не больно – потом, то есть когда упаду окончательно, думаю, будет немного дискомфортно, но это потом, а сейчас так воздушно, вы знаете, так легко!.. Спешите? Ну до свидания, до свидания, встретимся внизу!..

Дело в том, что раньше, когда из окон кто-то выпадал, под окнами обыкновенно что-то находили. Например, выпавшего. Со сломанной, например, рукой. Как в случае Антона. Или вот, когда у сварливой пожилой Риммы Аркадьевны из двадцать шестой квартиры выпал пекинес – прямо с окошка на забор, – под домом нашли два его крохотных глаза. У пекинесов, говорят, случается подобная болезнь. Но сейчас, когда из окна выпали Витя и Аня, все было иначе. Вроде бы ничего не изменилось: под окнами лежал асфальт, как и всегда, над окнами летало небо. Но обитатели дома на Лесной – каждый его житель: мыши и консьержка, автослесарь Толя, живший на третьем этаже, и Нина – отличница с шестого, добрый толстый булочник Антон, пекинес сварливой Риммы Аркадьевны из двадцать шестой квартиры, да и сама Римма Аркадьевна из двадцать шестой квартиры – короче говоря, абсолютно все, кто жил в многоквартирном доме на Лесной, знали, что что-то в этот день случилось. Что-то совершенно невероятное, чего и не бывает на самом деле. Только в сказках. Когда из окошка выпал и исчез. Навсегда и насовсем. Как будто вовсе не было. Но почему-то, хотя Витю и Аню все любили, в тот день никому не было грустно. Никто ничего не понимал, все всему очень удивлялись, и всем страшно хотелось улыбаться.

На самом деле все объяснялось очень просто. У Вити и Ани был секрет. Самый большой на свете. Об этом секрете, кроме них, не знала ни одна живая душа – о нем никто даже не догадывался. Дело в том, что Витя и Аня любили друг друга. Любили давно и очень сильно. И ужасно этого стеснялись. Настолько, что стоило им столкнуться друг с другом на лестничной площадке или, например, в школе, как они тут же краснели: становились пунцовыми, как помидоры – или как торт «Москва», который пек булочник Антон, – и убегали друг от друга. Вприпрыжку.

А тут Ане исполнилось девять. Не то чтобы вдруг, но все же неожиданно. Она позвала на день рождения всех своих друзей и подружек – в квартиру набилось так много ребят, что вскоре стало нечем дышать. Открыли окно. А под окном, на скамейке, сидел Витя. И грустил. А как не грустить? Ведь он же любит Аню, а Аня о нем даже не подумала, она же его не любит, чего бы ей о нем подумать. Она его совсем не замечает. Ей нравятся другие мальчики – сильные, смелые, как, например, Саша из пятьдесят шестой, вот он – да, он смелый, сильный… У него татуировка. С драконом. Переводная. Он всем девочкам нравится. А я – не нравлюсь. Я вообще никому не нравлюсь. Потому что я – слабый. И трус.

Аня выглянула из окна, посмотрела на Витю – насупленного и хмурого – и подумала, что ничего бы сейчас не хотела так сильно, как только подсесть к нему на эту его скамейку. И краснеть. Рядышком. Вдвоем. Как два помидора. Или как два торта «Москва». И так ей захотелось, чтобы вместе, чтобы друг с дружкой – то есть нераздельно, – так ей стало невмоготу со всеми этими совсем ненужными ребятами, что она крикнула:

– Витя!

– Чего тебе?

– Хочешь торт?

– Не хочу.

– Шоколадный!

– Не люблю шоколад.

– Ну… Есть лимонад!

– Шоколадный?

– Дурак!

И Витя пришел к Ане, и Аня налила ему лимонада, и они вместе пили лимонад, и когда пили, случайно коснулись друг друга – и стали пунцовые – и в мыслях у них все перемешалось – и все вокруг перемешалось, и так стало счастливо, и так страшно, как никогда никому не было ни до, ни после, и никогда, наверное, не будет. А потом они пошли к другим ребятам – и такими лишними показались Вите и Ане все эти ребята, такими чужими, как будто бы они с другой планеты. Словно Витя и Аня – с Земли, а эти ребята с Юпитера. Или с Сатурна. Играют в космические кольца. А ребята шумели и гремели и совсем не понимали, что это совсем не то, что нужно; что то, что нужно, – оставить их вдвоем. И тогда Вите пришла в голову такая хорошая идея, которая ввек никому бы не пришла, – и такая же идея в ту же самую минуту пришла в голову Ане. А заключалась она в том, чтобы прыгнуть в окно и улететь. Может, не на Сатурн, и даже необязательно долетать до станции метро «Марьина Роща» – достаточно просто сделать несколько кругов вокруг Екатерининского парка и, может, пролететь над киоском с мороженым, чтобы на секунду спуститься с небес на землю и купить пару эскимо. «Но я не люблю эскимо!» – подумала Аня. «А я тоже не люблю эскимо!» – сообразил Витя. «А я люблю “Лакомку”!» – подумала Аня. «И я тоже люблю “Лакомку”!» – решил Витя. Они подошли к окну, пока остальные дети играли в космические кольца, – и прыгнули.

Это увидела девочка Нина – очень хорошая и очень маленькая девочка. Она была дочкой автослесаря Анатолия, и ей нравился Витя. Она крикнула:

– Выпал!

– Кто?

– Витя!

– Какой Витя?

– Наш Витя!

– Как Витя? Так Витя! А где Аня? Какая Аня? Наша Аня! Не знаю никакой Ани! Она с Витей была! Не была!

– Выпали! Вместе выпали! Вдвоем! Друг с другом! Вместе!

И начался переполох. И все стали ужасно много думать. Например, консьержка – совсем еще не старая дама с хитрыми светлыми глазами – подумала так:

Как жалко. И никогда он больше со мной не поздоровается. А он так хорошо здоровался! Приходит, бывало, из школы и говорит: «Добрый день, Мария Александровна! Как у вас дела?» Хороший мальчик, очень.

А пекинес сварливой Риммы Аркадьевны из двадцать шестой квартиры мыслил иными категориями – он был голубых кровей и мысли оттого имел возвышенные:

Как обмирающий на гребнях волн пловец,

Мой дух возносится к мирам необозримым;

Восторгом схваченный ничем не выразимым,

Безбрежность бороздит он из конца в конец!

А все ведь было очень просто. Проще некуда. Дело в том, что Витя и Аня улетели. Друг с дружкой – то есть нераздельно – они летели над крышами, улыбаясь и думая о том, как это хорошо – взять и улететь. Может, не навсегда и насовсем, время от времени можно даже навещать многоквартирную Лесную – хотя бы ради торта «Москва» толстого и доброго Антона. Но точно – иногда. Чтобы большому секрету было где дышать – чтобы любовь могла объять все-все, что только есть на свете. Чтобы все-все, что есть на свете, знало, как это хорошо – взять и улететь. И полюбить. И улыбаться. И быть рядышком, вдвоем. То есть – нераздельно.

Торт «Москва»

Обычно в восемь утра дом на Лесной еще мирно спит. Он из тех старых зданий, которые дремлют все время, круглые сутки. Никакие происшествия не способны поколебать его сон: ни землетрясения, ни, например, цунами. Это крепкий сон. Вовсе не угрюмый ночной кошмар, какой бывает в домах громадных и душных.

Но раз в году просыпаются даже дворянские усадьбы. Это всегда особенный день. Тогда замок Нойшванштайн сбрасывает с башенок вековую пыль, а здание газеты «Известия» позволяет себе пококетничать с памятником Пушкину.

Сегодня – день дома на Лесной. По странному совпадению, это точно тот же день, в который родилась Москва. И в честь этих двух праздников раз в год дом на Лесной просыпается с самого раннего утра. А булочник Антон – и того раньше.

Здравствуй, моя расписная красавица Москва!

Москве исполнилось 875 лет. Этого Антон не упомянул, так как Москва, по его представлениям, была девочкой.

Поздравляю тебя, любимая наша и единственная столица России!

Столица побибикала, почирикала – поблагодарила. Антон кивнул. Ему этого было достаточно. Пришло время браться за работу.

Вот уже пять лет (то есть с того самого дня, как он тут поселился) булочник Антон ежегодно зовет всех соседей в гости и угощает тортом. Будь он самым обычным кондитером, какой-нибудь скучной заурядностью, он бы, конечно, готовил «Прагу» или торт «Киевский». Но Антон – кондитер необычный. Он любит удивлять, поражать воображение.

Много бессонных ночей Антон провел, подыскивая подходящий торт. Он перебрал всё: «Наполеон», «Шварцвальдский», «Захер», помянутые выше «Киевский» и «Прагу», «Эстерхази». Мимо! Всё мимо. От безысходности он даже решился поэкспериментировать с пирожным «Картошка» и эклерами, но что такое эти несчастные десертики на полтора укуса, когда празднуешь особенный, единственный в целом году день!

Все изменилось, стоило товарищу Антона (еврею Отто, учившемуся в Париже), разболтать ему про новый торт. Красный, сладкий, необычный. Торт «Москва». Рецепт Антон выучил сразу же, на месте. И хотя он был булочником добрым, но секрет этот хранил, как зеницу ока. Для торта «Москва» требовались фундук, сахар, яичные белки, масло (сливочное), белый шоколад, красный краситель, фундуковая паста, кондитерский гель, коньяк и, конечно, вареная сгущенка.

Но знать ингредиенты – это только полдела. Надо уметь их правильно сочетать, учесть пропорцию, разность вкусов, потенциальные аллергии… И вот в этом-то Антону не было равных.

Он широко улыбнулся и зашел на кухню. «Поехали!» – подумал булочник, раскладывая ингредиенты. Прежде всего он достал кулечки фундука из кухонного шкафа и высыпал орехи в глубокую тарелку. Затем поставил рядом пачку сахара, выудил с антресоли бутылочку дорогого коньяка («Нельзя скупиться!» – таким был его девиз), из холодильника – яйца, масло и несколько плиток шоколада. Глазурь он всегда держал неподалеку, над плитой, чтобы, если вдруг ночью захочется пирожного, была возможность его быстро приготовить. Краситель пришлось искать чуть дольше. Антон чуть было не расстроился, но умудрился найти его в стаканчике для зубных щеток. Булочник был немного рассеянным.

Дело дошло до главного. Вареная сгущенка не просто придавала «Москве» индивидуальность, она была ее душой, как абрикос был душой «Захера», а песочный корж – «Ленинградского» торта. Булочник раскрыл дверцу холодильника, обыскал каждую его полочку, включая даже те, где хранились маринованные огурцы, и с ужасом осознал, что вареная сгущенка кончилась.

«Что же делать! Что делать!» – думал Антон, глядя на большие часы у входной двери. Длинная стрелка тыкала вверх, а короткая тянулась чуть левее, но булочник Антон прекрасно знал, как обманчиво время. «Оглянуться не успею, а они уже будут тут! – размышляя, он ходил из угла в угол, и ламинат под его толстыми ногами булькал, словно проточная вода. – Что делать? Если бы была обычная сгущенка, то еще куда ни шло, но нет же и обычной! Что… Знаю! Надо пойти в магазин и купить сгущенку. Прямо сейчас, немедленно!»

Антон накинул на пижаму демисезонное пальто, обулся в старые ботинки и вышел из дома.

Осень только началась, листья еще были зеленые и свежие, а ветерок бодрил и подгонял. Из людей на улицах были только собачники – и порой казалось, что это не люди выгуливают своих питомцев, а ровно наоборот. Еще были бегуны. Но бегунов не любит вообще никто, так что и бог с ними.

Булочник направил свое тело к переулку, где располагался магазин № 1. Там работал его старый друг Владимир, внутренне похожий на Владимира Мономаха, а внешне – на другого Владимира.

Магазин только открылся. Владимир вытирал пыль, расставлял корнишоны в шашечном порядке с вялеными помидорами и выглядел довольно кисло.

– Володя! Катастрофа! Спаси!

– Булочник Антон, здорово! Что случилось?

– Я, я… Там «Москва», а ингредиенты… А гости уже!..

– Что-что?

– Ужасно! Катастрофа!..

Владимир много лет служил в пехоте. Он знал, что человека, бормочущего «катастрофа!», надо прежде всего напоить чем-нибудь прохладным, потом накормить чем-нибудь горячим и только после этого можно выслушать. Он открыл бутылку «Байкала», протянул булочнику и, несмотря на возражения последнего, влил в него добрую половину. Затем порылся за упаковками с маковыми рулетиками и вытащил оттуда большущую булочку с глазурью. Тут уж Антон сопротивляться не стал. Весь район знал булочки Владимира. Антон по этому поводу даже немного завидовал.

– Ну теперь рассказывай.

– Володя! Мне нужна вареная сгущенка.

– Вот этого, булочник Антон, у меня как раз и нету. Перед твоим приходом просматривал запасы. Ни одной банки.

– Ни одной?

– Ни одной. Даже обычной сгущенки нет. Извини. А зачем тебе?

– Для торта «Москва».

– Торт «Москва»? Странно, что он тебе нравится, булочник Антон! Он же приторный. Невкусный, проще говоря! Столько всего лишнего. Я бы предпочел, например, «Киевский».

Булочник Антон понес свое тело дальше. Стали появляться машины, какие-то люди: мраморные изваяния в костюмах и вялая желейная масса, называющаяся школьниками. «Не важно, не важно! – думал Антон. – Главное – успеть найти сгущенку. Как же это! Вот все придут. Да? Да, вот все придут. Скажут: “Здравствуй, булочник Антон!” – “Добрый вечер!” Дальше: “А чем вы нас сегодня угостите?” Это обычно доктор физико-математических наук Исаак Н. спрашивает. А я им: “Ничем! Нихиль у меня полный!” Да? Да! И всё, всё, это же навсегда останется, это никак ведь не исправить! Они весь год ждали “Москву”, терпели, бедненькие, а я им – тю-тю-тю, нет ничего, ешьте сухие крендели. А у меня и кренделей сухих нет! Ох, как же так? Как я умудрился? Вчера же оставлял еще… Володя тоже молодец. Невкусный. Ишь!.. Всё! Всё. Бежать. Не думать».

Магазин № 2 стоял на громадном перекрестке, справа от него была школа, еще более справа – университет, а слева – сразу две станции метро. Так что посетители в магазине были всегда.

Булочник честно отстоял всю очередь, поминутно глядя на часы и жалея дряхлого дедушку, который мучительно медленно высыпал мелочь на кассу. Антон не злился – злиться он не умел, – но сильно волновался. Наконец очередь дошла до него. Кассиршу звали Женя, она была очень молоденькая и хорошенькая, с веснушками, брекетами и двумя косичками. Женя подрабатывала в магазине всего полгода, но булочника Антона, как и все вокруг, прекрасно знала.

– Булочник Антон! Привет!

– Привет, Женечка. Женя, слушай, а есть у тебя вареная сгущенка?

– Ой, а я не знаю. Сейчас посмотрю.

И Женя попрыгала к полке с молочными продуктами.

– Нет, булочник Антон, прости.

– А обычной сгущенки тоже нет?

– Не-а. Ты в магазине № 1 смотрел?

– Смотрел, смотрел… Чего это такое! Ни одной баночки нигде.

– Не знаю… Может, с коровами что-то? А зачем это вообще сгущенка?

– Для торта «Москва», Женя, я каждый год пеку. Для всего дома.

– Это красненький такой?

– Такой, да. Красненький.

– Ой, мне он не очень. Я в кафе один раз пробовала. Он такой, как бы сказать… Жирный.

– Жирный?

– Ну съешь кусочек – и будто бы в тебе сто тридцать килограммов. Жирный.

Она бы продолжила говорить, но булочника оттолкнули следующие в очереди, и ему пришлось бежать дальше – в магазин № 3.

«Как же это так? – размышлял булочник. Он сам не заметил, как замедлился. – Не понимаю. Ладно, не нравится Володе – он старый дуралей. Но почему Женечке не нравится? Ведь это вкусный, сладкий торт… И необычный. И такой он, ну…» Антон беспомощно огляделся в поисках метафоры. Солнце уже совсем поднялось, Москва проснулась, липы, высаженные на тротуаре, расправляли ветки. «Ну вкусный он! А не нравится. А вдруг?.. Нет, не может такого быть. Правда, я ведь очень хорошо помню, как консьержка Мария Александровна в прошлом году скривила губы, прежде чем откусить кусочек. И Толя мрачный каждый год приходит… Но он же и вообще мрачный, да? Да. Витя с Аней всегда отказывались… Что это ты за глупости думаешь, Антон? Как маленький. А ну перестань!» Булочник гордо поднял голову и втянул живот. «Ты клевый булочник. А “Москва” – клевый торт. И все тут!»

Если не считать скучных гастрономов, которые в любом месте одинаковые и везде плохие, магазин № 3 был самым шикарным магазином во всем Тверском районе. Он мог похвастаться невиданным разнообразием товаров для пищеварения. Там было все: бакалея, молочная продукция, хлебобулочные изделия, напитки, деликатесы, колбасы, квасы и даже алкоголь. Заведовал магазином дряхлый африканский старичок Отелло, который в юности, говорят, отличался ревностью и буйным нравом, уехал от каких-то проблем в Россию, купил здесь магазинчик и сам работал в нем кассиром. Он был черным как ночь, а на груди, по слухам, имел целую россыпь шрамов от кинжала. Покупателей в его магазине обычно было немного: во-первых, его побаивались, во-вторых, Отелло сильно завышал цены.

Булочник зашел в магазин (на двери висели колокольчики, чтобы Отелло не проспал посетителя) и поздоровался с хозяином.

– Здравствуйте, здравствуйте, булочник Антон. Что это вы в таком виде?

– В каком, Отелло?

– В растерянном! По вам сразу видно: что-то неладно. Не спорьте! Я старый человек и многое повидал. Что случилось?

– Отелло, понимаете, я вот уже в третий магазин хожу, и нигде нет вареной сгущенки.

– Кого?

– Вареной сгущенки.

– Как нет вареной сгущенки?

– Не знаю!

– И в этом ваша трагедия?

– В этом, Отелло.

– Не понимаю я вас. Разве же вареная сгущенка – это трагедия?

– Не вареная сгущенка, Отелло, а ее отсутствие. Трагедия! Самая настоящая трагедия!

– Ладно! Не кричите. Сейчас продам вам баночку. Это сгущенка от лучших коров по обе стороны от Альп. Я знаю их имена. Коров. Знал. Но забыл. Это очень хорошие коровы.

Отелло поковылял к коробкам, на которых каллиграфическим почерком было выведено: «Запасы», и рылся там добрых десять минут.

– Ни одной баночки! Бывает же такое. Я еще помню тех коров…

– А обычная сгущенка у вас есть, Отелло?

– Такую не держим. А зачем вам, булочник Антон?

– Я пеку торт «Москва», Отелло, каждый год пеку. На весь дом.

– Торт «Москва»?

– Торт «Москва».

– Эту гадость?

– Почему гадость, Отелло?

– Потому что это противно всякому вкусу! Столько есть тортов замечательных. А «Москва» – это гадость! Понапихали всего в одно место, полили красной глазурью и радуются. Это пошлость, Антон! Искусственное создание. Бросьте эту ерунду! Ею занимаются только мерзкие люди. А вы приготовьте, например, «Наполеон». Вот это действительно торт. Настоящий. У меня он, кстати, есть, летел с самого берега Роны. Купите?

Булочник Антон обегал еще много магазинов, забрел довольно далеко, но нигде не нашлось ни единой баночки сгущенки.

Он не спешил обратно. Люди выходили из зданий на обед, а булочник Антон смотрел на свою пижаму и размышлял. «Невкусно. И правда, что ли, невкусно? Приторный? Да, приторный, есть такое дело. Много всего? Ну да, чересчур много всего. И цвет такой. Вырви глаз. Ядреный…» Булочник остановился. Напротив стоял дом – его дом, многоквартирный дом на Лесной – и Антон приметил каждую трещинку на его стене, каждое грязное окно. Он почувствовал себя таким опустошенным, словно вместе с баночкой сгущенки у него украли душу. «И что же получается, я плохой кондитер? – Антон поглядел на свои толстые морщинистые руки. – И зря готовил? Все это время зря готовил?»