Текст книги "Любовь"

Автор книги: Иван Чекалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Вдруг из ниоткуда появился Саша из пятьдесят шестой – маленький демон, гроза двора. На одном плече портфель («Прогуливает школу», – подумал булочник Антон), руки в чем-то измазаны, а ухмылка такая, что только держись.

– Ну че, готов?

– Что готов?

– Торт твой!

– Ну, как бы это…

Антон хотел что-нибудь выдумать, но ощутил страшную усталость. Даже рта не смог раскрыть.

– А знаешь, что он никому не нравится?

– Кто?

– Торт твой! Мне мама говорила. Что торт у тебя невкусный и все едят его, только чтобы тебе понравилось. А на самом деле им не нравится.

– А тебе нравится?

Саша засунул два пальца в рот и притворился, что его тошнит.

Булочник Антон сидел на стуле посередине кухни и ни о чем не думал. Было очень тихо. Он прислушался. Дом спал. «Ерунда все это про особенный день, – вдруг осенило булочника, – нет никаких особенных дней. Это старый грязный дом, который все время спит, каждый день, безо всяких исключений. Здесь живут старые люди. Или стареющие. Витя с Аней?.. Да, но Витя с Аней улетели. Саша? Но Саша совсем не ребенок, он злой-злой человек». Булочник почувствовал, что замерзает. Он так и не переоделся, сидел в пижаме, пыльных ботинках. «Чтобы стало теплее, нужно прикрыть окна, – протекла в голове Антона ленивая мысль. – Но для этого нужно вставать, поднимать руки… Зачем? Зачем я каждый год готовил торт?» И булочник Антон впервые подумал о такой удивительной вещи, о которой раньше ни за что бы не догадался. Ему не нравится торт «Москва». Он сладкий, приторный и жирный. В нем слишком много всего. Ему не нравится его готовить. А потом его мысли словно прорвали какую-то мысленную плотину и заструились с немыслимой скоростью одна за другой: «Мне не нравится печь торты! И десерты. Мне вообще не нравится готовить. Или нравится? Мне, наверное, все равно?.. А что тогда важно? Зачем вообще я каждый день встаю с кровати и здороваюсь, готовлю, зачем меня знают все в доме, зачем я одеваюсь, почему все это именно так? Я мог бы быть Владимиром или Отелло, мог бы подстригать газоны. Мог бы делать кучу разных вещей, мог бы стать бегуном или космонавтом, а стал… Кем? Кем я стал? Я булочник? Но я работаю в плохой кондитерской и готовлю одинаковые пирожные. Я кондитер? Но вот же – торт “Москва”, кому он нужен? А я? Я кому нужен?» Булочник Антон огляделся – и вся тесная, захламленная квартирка показалась ему чужой. По углам грязь, обои отходят от стен и струятся пятнами, места мало, душно, скучно… «Это не я, – подумал Антон, – это кто-то другой здесь живет, ест эту еду, готовит торты… Это не могу быть я!» Он вскочил со стула. Не могло этого быть, не могло этого быть взаправду. Это, наверное, сон. Он побежал в спальню. Кровать осталась незаправленной, телевизор был таким старым, что погромыхивал даже в выключенном состоянии. «Это не моя жизнь! Не я здесь сплю и смотрю этот телевизор, это все чужое! У этого человека нет друзей, любимых, милых, он живет один и смотрит по ночам на провисший потолок. Это не я!» Он выбежал на балкон, балкон прогнулся под тяжестью Антона. Напротив росла большая липа, одна ее ветка дотягивалась до самого Антонова балкона. Антон сорвал листок с ветки – но листок так изогнулся, словно смеялся над булочником, – и он кинул его под ноги, растоптал. Не существовало большей чуши, чем жизнь булочника Антона. Он ударил ногой по железной загогулине, давным-давно бывшей велосипедом, и весь затрясся. Он когда-то катался на этом велосипеде. Он жил не здесь, а далеко отсюда и мечтал стать шеф-поваром в дорогом ресторане. Он ездил в Париж вместе с Отто (как давно Антон об этом не вспоминал!) и учился там в самых дорогих ресторанах. Его хвалили в кафе, которое есть в гиде «Мишлен». А что сейчас? Где он находится? Зачем? Антон впервые в жизни почувствовал злость. Кулаки его сжимались и разжимались сами по себе, вне воли Антона, его охватило страстное желание что-нибудь сломать. Он зашел в спальню, вырвал телевизор из розетки и грохнул об пол. Зашел на кухню, схватил рюмки, подаренные какими-то старыми друзьями, все разом разбил. Но чувство никуда не делось. Булочник стоял на месте и качался из стороны в сторону, не зная, что предпринять. А потом словно кто-то нажал на кнопку в голове Антона; он мгновенно обмяк, почувствовав тяжесть собственного тела, упал на стул и заплакал.

Многоквартирный дом на Лесной улице спал. В дверь никто не постучался, и булочник, закрыв лицо руками, тоже не издавал ни звука.

Сколько прошло времени – этого булочник Антон не знал. Наверное, порядочно, потому что день за окном уже заметно посерел. Он встал со стула, прибрался. Почувствовал, что голоден. «Надо поесть», – решил булочник. Он открыл холодильник, достал оттуда кастрюлю с супом и заметил за ней рыжую баночку. Отложил кастрюлю на стол, вернулся к холодильнику – да, так и есть, вареная сгущенка. Антон минуту стоял перед этой баночкой и думал. Вернее, не думал – думать сил у него не осталось – просто стоял. И тут же вспомнил, что гостей-то он уже позвал и придут они, судя по тому, что день за окном уже заметно посерел, часа через четыре. «Надо приготовить, – решил Антон. – В последний раз». Все ингредиенты были выставлены на столе, и только баночка сгущенки от лица какой-то неправдоподобно улыбчивой коровы подмигивала Антону из ледяного жерла холодильника. Холодильник запищал, Антон достал банку сгущенки и принялся готовить. Он не испытывал ни малейшего чувства, а только старался закончить эту гадость поскорее.

– Ох, как вы подурнели, Исаак! Вы слишком много едите.

– Благодарю вас, Римма Аркадьевна.

– Как ваши исследования?

– Весьма успешно, благодарю вас!.. Мария Александровна.

– Исаак.

– Ой, Мария Александровна! Я хотела сказать: мышки ваши чересчур уж разыгрались. Мой Антуанчик их боится.

– Извините, Римма Аркадьевна. Как ваш пекинес?

– Прекрасно, прекрасно. Анатолий, добрый день!

– Здравствуйте, Римма Аркадьевна.

– Как Ниночка поживает?

– Хорошо, спасибо.

– Очень уж много времени она проводит во дворе. Вы ей это запретите. А то будет как с Витечкой и Анечкой, не дай бог, тьфу-тьфу-тьфу.

– Хорошо, Римма Аркадьевна. Исаак, Мария Александровна, здравствуйте.

– Добрый вечер, Анатолий. Здравствуйте, булочник Антон!

– Добрый вечер.

– А чем вы нас сегодня угостите?

– Вы будто не знаете?

Булочник Антон все делал автоматически: автоматически накрыл на стол, разложил приборы, поставил в самый центр ярко-красный торт, открыл дверь, встретил всех, всем улыбнулся, пригласил за стол. Каждое ежегодное застолье было похоже одно на другое, Антон их уже не различал. Людей было много, все сели на свои места, были очень вежливы и скромны (не считая Сашу из пятьдесят шестой), заняли собой всю маленькую Антонову квартирку и приготовились есть торт. Антон старался не думать. Он отрезал каждому гостю по кусочку и один оставил себе. Налил гостям выпить: себе и Толе коньяк, Саше – яблочный сок, а всем остальным французского шампанского, привезенного в количестве десяти бутылок много лет назад из Парижа, и откупоривавшегося только раз в году. Булочник Антон готов был заплакать. Он видел недовольные выражения лиц, словно бы слышал мысли («Фу, какая гадость!», «Снова-здорово!», «Он вообще умеет готовить?»), и всей кожей чувствовал неприязнь, поднявшуюся над столом.

Слесарь Анатолий с рюмкой коньяка в руках неожиданно поднялся из-за стола. Все замолкли.

– Антон. Дорогой наш булочник. Я не мастер говорить, тосты поднимать. Вы это знаете. Однако сегодня я хотел бы сказать пару слов. Антон. Дорогой наш булочник. Мы тебя любим. Все за этим столом, каждый человек, дорожит знакомством с тобой и не променял бы его ни на что на свете. Говорю за себя. Ты, булочник Антон, мой друг. Ближайший. Ты добрый, преданный и никогда не предашь. Я знаю, что говорю. Я знал много людей. Антон из тех, что на вес золота. Их мало. Человек, который все делает ради других. Которому на войне можно доверить жизнь. Извините. Антон. Дорогой наш булочник. Спасибо, что ты есть в нашей жизни, что я могу звать тебя своим другом. Всё. Я закончил. С днем рождения. Кхм. То есть спасибо. Антон. Дорогой наш булочник.

Слесарь Толя окончательно смутился, выпил залпом рюмку коньяка и заел половиной своего куска «Москвы». Все чокнулись, загалдели и принялись есть торт. Антон оглядывал гостей и видел на их лицах малейшие признаки недовольства: вот Мария Александровна чуть пригибается, когда глотает, а Римма Аркадьевна, которая и вообще свои чувства скрывает плохо, морщит старый носик.

Но что-то изменилось. Антон почему-то не расстроился. Да, они не любят этот торт, этот сладкий, приторный, вырвиглазно-красный торт, он и сам-то его не очень любит, как оказалось. Но они его все равно едят. Они пришли сюда ради него, дом все-таки проснулся – и благодаря кому? Выходит, что благодаря ему? Дом шумел, галдел, переливался шампанским, хотя и старые обои, и трещины на стенах остались на своих местах. Булочник Антон посмотрел каждому гостю в глаза. «Вовсе они не старые! – подумал он. – Разве что Римма Аркадьевна. Но она всегда была старая. А Исаак Н., например, еще молодой». Булочник широко улыбнулся.

– Антон!

– Да, Мария Александровна?

– А что это вы сами не едите?

– Извините! Это я растрогался от слов Анатолия. Спасибо, Анатолий.

– Ерунда. Вам спасибо. С днем рождения.

Слесарь Толя снова покраснел, выпил еще коньяку, а булочник Антон положил в рот кусочек торта «Москва». Он был приторный, сладкий и в нем было чересчур много всего, но Антон думал о чем угодно, кроме этого. Дом на Лесной проснулся и бодрствовал до самого утра.

Бессонная ночь Даши Наумовой. Портрет

Авторы этого направления обратились к описанию душевных состояний человека в различные моменты его жизни и предметов внешнего мира. Их целью было беспристрастное воссоздание «субстанции существования». Из Википедии. Статья «Новый роман»

Глава 1

Мысли Даши Наумовой (перед сном)

Время пронеслось мимо Даши, словно сорока – обворовав и каркая. Вот, например, сегодня: как день прошел, куда сбежали утренние часы, дневные, вечерние? Положим, с утренними еще понятно – проснулась поздно (страшный ужас ночью), потом валялась в кровати… До двенадцати? До часу? Но это часы утренние. А что делать с обедом, полдником, ужином? «Сейчас как восстановлю хронологию событий!» – подумала Даша и перевернулась на другой бок. Все вокруг чернело: в окне чернела гуща Тимирязевского леса, на столике – заколка с отбитым ребром, а в глазах у Даши – напряженнейшая мысль. «Днем я… – она почесала левую ногу. – Днем я совершенно точно…» Но что такое «точно», «совершенно», «днем», в конце концов? Внимательно об этом размышляя, Даша легла на спину. Потолок ее комнаты мерцал. «Записывала песню! – осенило Дашу. – В студии! С трубой и синкопой». Даше очень нравилось слово «синкопа». Она узнала его в пятницу и с того дня не проходило и минуты, чтобы она не повертела «синкопу» на языке. Вот как она это делала:

Си-и-и-и…

…

…

НКО! Н-ннннн-КО!..

…

…

Па-па-пау!

!!!

Это заняло Дашу и сейчас. Она проверила телефон и, чтобы не залипнуть в нем надолго, залипла в окно. «А вечером? – спросила она себя. – Вечером были гости. Семь человек. Маша, Ульяна, Полина Беленькая, Витя с Мишей и Лиза… Раз, два, три, четыре, пять, шесть… Не сходится. Кого забыла?» Она огляделась в поисках улик. «Коля был!» – поняла Даша и широко улыбнулась. Этой привилегии – широко улыбаться – она отдавалась так же страстно, как и синкопированию; зуб мудрости удалили второго октября, сегодня двенадцатое – шок прошел, а удовольствие осталось. «А почему гости? А гости потому, что уезжаю» – и на этой мысли Даша решила больше не думать, а попробовать заснуть.

Глава 2

Сколько Даше лет?

Это очень замечательный вопрос. Действительно, сколько? А главное, как к нему подступиться? Не спросишь же напрямую, не подойдешь на улице: «Даша, сколько тебе лет?» Какой-нибудь умник может на это возразить: «Так у нее же на лице написано!» Хочется узнать у этого умника: «Что именно написано? На каком языке?» Или не бывает так, что дама, встреченная случайно в магазине, выглядит лет на двадцать, ну от силы на двадцать пять? А ей тем временем в два раза больше. Конечно, бывает. Чаще, правда, бывает наоборот. В этой проблеме (если глядеть без предрассудков) целый кладезь закавык: макияж, манера держаться, идет ли дама одна или об руку с кавалером, имеет ли при себе сумочку, собачку, чемодан, не дай бог музыкальный инструмент. Все это закавыки косвенные, но никак не ерундовые; современному джентльмену просто необходимо их иметь в виду, ежели он не собирается позориться, подходя к Даше на улице и спрашивая: «Даша, сколько тебе лет?»

Пять лет назад, однако, ей было пятнадцать.

В пятнадцать Даша была совсем другой девочкой. Например, страшно любила шоколад. Но запрещала себе его покупать из-за калорийности. Или вот: в пятнадцать Даша хотела стать поэтом… Что еще? Уйма всякого! Но, как доказал писатель Лев Толстой, даже самую большую уйму можно упихнуть в одно предложение, одно-единственное: в пятнадцать у Даши была больше щель между зубов (у Даши есть щель между зубов), она начала курить (о господи! Даша курит!) и курила всякий ужас, обожала ездить на метро, носила очки (без очков себе не нравилась), часто плакала, редко танцевала, только начинала петь. Еще с Витей встречалась. Тьфу! Не вышло одно предложение. Два вышло! А может, и ну его? Зачем вообще человеку эта треклятая завершенность, желание решительно все втиснуть, впихнуть? Впрочем, это уже философский вопрос. А интересно ведь про Витю, правда? Вот вам и про Витю:

Глава 3

Про Витю

Витя был чудесный мальчик. Умный, красивый и – самое главное! – поэт. Как всякий поэт, Витя без конца влюблялся. И каждой девочке, в которую влюблялся, посвящал по одному стихотворению. Например, девочке Ане он подарил элегию «Зеленые», вдохновленную цветом ее глаз. Начиналась она так:

Я люблю твой звонкий смех

И слезы соленые.

Аня излучает свет!

И глаза зеленые.

Другой девочке, Маше (с ней Витя трудно расставался), он посвятил поэму, написанную четырехстопным хореем, «Карие». Ею он очень-очень гордился. Даже больше, чем предыдущей.

Я люблю твой звонкий смех —

У меня мания.

Маша излучает свет!

И глаза карие.

Витя был на год старше Даши и страшно ее интриговал. Целых шестнадцать лет! Руки у него были тонкие, плечи широкие, а нос – с горбинкой. Мечта!

Они познакомились в летнем лагере, Витя Дашу заприметил и в сентябре ей написал. Было бы страх как любопытно взглянуть на эту переписку, но – увы! – ее следов не сохранилось. Даша даже проверила телефон, чтобы в этом убедиться. В шестнадцать Даша удалила все-все-все, что напоминало ей о Вите. Помимо переписки это был дневник; дневник она начала вести по совету Вити, и оттого неудивительно, что все в нем, каждая строчка, каждая буковка были про него. Сначала Даша хотела дневник сжечь. Но испугалась. Потом – утопить в пруду. Но снова испугалась. Тогда она придумала коварный план – и на Витин день рождения (они расстались пару месяцев назад) позвонила ему и предложила встретиться. Витя согласился.

Присев на скамейке в парке, сохраняя торжественно бледное лицо, Даша начала следующий диалог:

– Привет.

– Привет.

Повисло такое звонкое молчание, что пролетавшая мимо черно-зеленая сорока (сколько в этой повести сорок!) услышала хлопанье собственных крыльев.

– С днем рождения. Это тебе.

– Что это?

– Подарок. Дневник, который я вела, пока мы были вместе. Не открывай только сейчас.

Витя открыл его в метро – и тут же умер от стыда. Весь вагон был в кровище.

Глава 4

Мысли Даши Наумовой (о метрополитене)

И все-таки Даша не могла заснуть. И, как и раньше, когда у нее что-то не получалось сразу, она решила хорошенько об этом поразмыслить. «Ты, Даша, уже не ребенок, – сказала она себе, – ты девушка. Сильная и независимая. А значит, сможешь сама себя заснуть». Но как? Способов Даша знала бесчисленное количество. Например, пересчитать овец. Или подумать о чем-нибудь настолько скучном, что уж лучше спать, чем размышлять об этом. Еще существует такой метод, чтобы тебя стукнули обухом по голове. Даша смутно представляла себе обух, да и не били ее никогда. Поэтому Даша начала считать вагоны.

Больше всего в Москве ей нравилось метро. Нравилось вообще все: тух-тух тух-тух, ласковый голос, объявлявший станции, сами эти станции, все разные. У нее даже было несколько любимых. Первая – это «Улица Академика Янгеля». Там Даша прогуливала школу и читала с замиранием сердца историю несчастной девушки Джейн Эйр. Вторая – это «Третьяковская». Она ей нравилась нипочему, безо всякой причины, просто нравилась. Но самая любимая Дашина станция была станция «Чистые пруды». В ней Дашу восхищало все. А именно:

– название;

– мраморные арки;

– громадный свод;

– название мрамора «уфалей» (его Даша вертела на языке задолго до «синкопы»);

– пилоны;

– вестибюль в виде кубика Рубика, откуда можно выходить с двух сторон и совершенно ничего от этого решения не поменяется;

– громадная вывеска на кубике Рубика: «МЕТРО»;

– переход на «Сретенский бульвар», где с Дашей в шестом классе происходили события невообразимой важности;

– воспоминания, связанные с этой станцией;

– воспоминания, связанные с воспоминаниями, связанными с этой станцией;

– …и остальное.

Были у Даши и нелюбимые станции… «Но о них я думать точно не буду! – решила Даша. – Если думать о чем-то нелюбимом, то ни за что в жизни не заснешь. Буду считать вагоны». Даша крепко зажмурилась. «Первый вагон – тух-тух тух-тух. Второй вагон – тух-тух тух-тух. Третий вагон направляется до станции “Улица найнтин оу файв года” и параллельно издает следующие звуки: тух-тух тух-тух. А интересно, в Тбилиси есть метро? Тух-тух тух-тух. Это важный вопрос! Тух-тух. Как же я без метро? Не пешком ведь всю дорогу!» Даша резво откинула одеяло и включила телефон. Да, слава богу, есть метро в Тбилиси. Целых две линии.

Но тут с Дашей сделалось что-то странное. До того быстро сделалось, что она сама не успела сообразить. Стоило ей представить себе тбилисское метро, двадцать три абсолютно, ну вот совсем незнакомые ей станции, как Дашу накрыла такая тоска, что словно и не тоска это была вовсе, а большой колючий дикобраз. Настолько колючий, что ей вдруг захотелось плакать.

Нет в Тбилиси «Улицы Академика Янгеля», нет «Чистых прудов». Нет мраморных пилонов, глубоких сводов, нет «уфалея». А что вместо этого? Пустота, мир незнакомых названий, людей, говорящих на чужом языке, воспоминаний – их же в любом месте море! – но чужих воспоминаний, не твоих. Может, счастливых, а может, и печальных. Сотни, тысячи, миллионы миллионов мыслей, чувств, слов, проговоренных, услышанных не тобой, без тебя! Московские эскалаторы, толкучка в час пик, валидаторы, билеты «Тройка», мозаика на «Новослободской», фиг-поймешь-как-разобраться на «Деловой» и «Выставочной» – это все ее, это дороже самых дорогих друзей, это и есть друзья – самые преданные и близкие. На «Пушкинской» она и смеялась, и плакала, на «Тимирязевской» выходила каждый день домой… А что ей делать на станции «Руставели»? Или на станции «Исани»?.. А что, если она заблудится, не поймет, куда идти, потеряет в вагоне шапку? Что ей тогда делать? Конечно, там будет Дима, а Дима там уже два месяца и наверняка хоть раз да спускался в тбилисское метро и, может, даже разочек там смеялся. Но она-то, Даша Наумова, она же не смеялась! Почему ей нужно уезжать? Кто ее гонит? За что? Кому она сделала какое зло, почему больше никогда не сможет почитать «Джейн Эйр» в Москве, съесть в московском кафе пирожное «Картошка», посмотреть в кинотеатре дурацкое кино?

Даша свернулась в клубочек. Ветер кидался снежинками в окно. «Ни о чем больше не буду думать», – решила Даша. И подумала о войне.

Глава 5

О войне

Не было худшего дня в жизни Даши Наумовой, чем двадцать четвертое февраля.

Нельзя сказать, что раньше Даша политикой совершенно не интересовалась. Интересовалась, но в меру и в общем соглашалась с друзьями, знакомыми и мамой, которая часто причитала: «Путин – вор» и ходила на митинги. Но дальше этого ей лезть не хотелось. Да и зачем? Как раз тогда Даша записала новый альбом, подружилась с Самой Крутой и Невероятной Певицей на Свете, начала встречаться с Димой. А тут война.

Война.

Даша пугалась этого слова. Двадцать четвертого февраля она заплакала – и проплакала с мамой весь день. И следующий день. Весь день. И через день. И так всю неделю.

Потом, перестав плакать, Даша как будто совсем перестала чувствовать. Она сидела без дела и каждую свободную минутку проверяла новости. Дома было нервно: мама плакала и каждый вечер пила, а когда мама пила, то плакала еще больше и приходила к Даше в комнату – обнимать ее, целовать и рассказывать про Азербайджан, пригород Баку, где она выросла. Даша там никогда не была. Настя, Дашина сестра, днями напролет училась, а папа, обычно добрый, словно плюшевый медведь, приходил с работы хмурый и молчал, как медведь настоящий.

С друзьями тоже выходила глупость. Вика в первый же день уехала в Израиль, за ней разбрелись Вася К., Миша, друг Вити, на даче у которого Даша впервые поцеловалась, Вася М., тетя Аня с собачкой, Лиза вместе с парнем, Женя, Антон, Полина Беленькая (она, правда, потом вернулась) и – это было обиднее всего – Самая Крутая и Невероятная Певица на Свете. А дальше Даша бросила считать.

Ничего ей не хотелось. Ни учиться, ни писать музыку, ни читать. Хотелось лежать на кровати. И Даша лежала на кровати, и плакала, и огрызалась на Настю, когда та просила ей помочь с уроками, и снова плакала. И проверяла новости – без конца, с утра до вечера, пока на лбу, под спутанными волосами, у нее не выступили слова – кроваво-красные, оборванные, как громадные раны:

БУЧА

БЕРДЯНСК

ДОНЕЦК

ХЕРСОН

КИЕВ

БУЧА

БЕРДЯНСК

ДОНЕЦК

ХЕРСОН

КИЕВ

Так бы она и умерла. Проверяя новости.

Но появился Дима.

Даша вытерла плечом пару слезинок. Они были мокрые и холодные. Как снег. Даша снова натянула одеяло до подбородка и стала настойчиво размышлять о Диме.

Глава 6

Про Диму

Ох, дорогой читатель. Ну и трудная же стоит перед нами задача! Написать портрет – это и само по себе нелегко, спросите у любого художника; ведь недостаточно просто написать похоже, нужно еще всмотреться вглубь, заглянуть портретируемому в душу, а если на любого, даже самого замечательного человека глазеть дольше минуты, то он же закричит в ужасе, может быть, даже завизжит, а потом обзовет тебя как-нибудь обидно – типа: «негодяй!» – и громко хлопнет дверью. Правильно сделает! Нечего людям нервы трепать. А если, предположим, писать портреты – твоя работа? Если ты не Ваня или Маша, а Питер Пауль Рубенс! Так же никакая дверь не выдержит. Можно, конечно, написать автопортрет, но ведь и сами мы не железные, не выдержат нервы – и точно так же поступим, то есть плюнем в зеркало и громко хлопнем дверью. Так устроен мир!

Но делать нечего. Надо решаться. Повесть есть повесть, она как выпускной экзамен, сама себя не напишет. Выдохнем – и с Богом!

Дима был парень толковый. Красивый, мужественный, работал (что, уж поверьте, весьма важно для портрета!). Был он коротко стриженный брюнет с челюстью сильно выпирающей – что выдумала природа не просто так, а для поддержки пухлых губ. Губы эти, кстати сказать, наверняка испортили бы нам картину, если бы не рот вообще – уголки Диминых губ смотрели вниз, придавая ему вид утонченный, меланхолический. Глаза – карие, щуристые, с длинными ресницами – этот вид поддерживали. В отличие от носа, который… Который вообще лучше не описывать – без него Дима, право, смотрелся бы много лучше. Медлительность его проявлялась в отсутствии даже намека на морщинки; лицо было девственно чисто, особенно же хорошенькие щечки и пара-тройка родинок-прыщей. Все это великолепие Дима гордо носил на толстоватой шее, словно изысканную драгоценность.

Это, впрочем, не так важно. Важно вот что: Даша в него втюрилась без памяти.

Если Витя был ее первой влюбленностью, то Дима, безо всяких сомнений, последней – Даша, по крайней мере, была уверена, что больше никого никогда не полюбит. С Витей она впервые поцеловалась, а с Димой целовалась постоянно (дома, в музее, метро, машине, душе, на улице, в кафе); с Витей смотрела фильмы, лежа в той самой кровати, где прямо сейчас лежала, а с Димой на этой кровати… не только лежала. С Витей Даша познакомилась в летнем лагере, а с Димой была знакома миллионы лет, они вместе учились, а полюбила она его только зимой, когда они вдруг встретились и погуляли по ВДНХ; стоило Диме купить ей жареный миндаль, как она все осознала и захотела выйти замуж. Дима был чудесный, мужественный, взрослый, умный, начитанный, а еще любил чипсы той же самой редкой марки, которую любила Даша. Дима носил черные водолазки и играл в футбол, Дима работал дизайнером, а до того служил на срочной службе, Дима беспрестанно писал Даше, как сильно ее любит, и каждую минуту проводил с ней рядом – когда его не было вблизи на самом деле, Даша это себе воображала. Дима был храбрым, хрупким, удивительным, Дима жил в Москве всю жизнь – а уехал в Тбилиси ровно тридцать восемь дней назад.

На следующий день после его отъезда Диминым родителям пришла повестка. Он купил билеты в спешке и улетел без багажа, забыв прихватить с собой даже носки.

Глава 7

Музыкальная

«Все. Последнее средство. Крайнее», – подумала Даша, обнимая себя за коленку. Луна поднялась уже так высоко, что вся Дашина комната на двадцать третьем этаже побелела, словно прекрасная птица какаду – «…или большая жемчужина, – улыбнулась Даша. – Вроде таких, которые носит бабушка Ирина». Даша свесилась с кровати и дотянулась до наушников на тумбочке. «Чего бы такого послушать? – спросила она себя. – Надо бы что-нибудь грузинское… Но ведь не хочется ничего такого! Что-то Дима скидывал… – Она проверила. Дима ей скидывал Бетховена. – Ну нет, любимый. Вот поженимся – и будем слушать Брамса, Бетховена, Шопена, все, что душа попросит. А пока буду слушать, чего хочется мне лично. А мне лично хочется послушать Самую Крутую и Невероятную Певицу на Свете». Даша включила песню, откинулась на подушки, как Алиенора Аквитанская на пуф, и так же, как она, прикрыла очи.

Самая Крутая и Невероятная Певица на Свете писала обалденно красивые песни. Настолько, что…

«Стоп! – оборвала себя Даша, сердито останавливая песню. – А я что, получается, некрасивые пишу? Очень красивые! Самые красивые вообще, какие только бывают». И чтобы в этом убедиться, поставила собственную песню. Она называлась «Поезда» – и ее Даша посвятила маме. Вся она была негромкая, фортепианная, только изредка где-то на фоне слышались чистые, нежнее нежного игравшие скрипки, а открывал песню удивительный перелив стеклянной гармоники.

Я люблю смотреть,

Как капают звезды в моей прихожей.

Раз – на манжеты упали,

И раз – на ботинки мои, похоже.

Здесь снова появлялась гармоника и неожиданно из ниоткуда возникала гитара; она играла словно против фортепиано, в другую сторону, но диссонанса не случалось, случалось удивительное волшебство, которое единственно бывает, когда очень непохожие друг на друга люди вдруг становятся друзьями.

Где-то в других странах

В окнах мерцает тоже

И шебуршит в кранах

Вода, холодящая кожу.

Стоило Даше добраться до этих строчек, как она живо представила себе Диму в Тбилиси, его красивый голос, и маму, ее большие зеленые глаза.

Где-то, совсем как дома,

Белым подбит поезд

Светом…

Музыка замирала, сцена погружалась в полумрак. Все останавливалось на пару томительных мгновений.

А потом возникало вновь.

Ему знакомо

Как этим и тем летом

Люди слали приветы,

И даже зимой

«Где ты?»

Звучало еще теплее…

В этот момент на сцене (да и в студии, и дома, если она играла «Поезда» друзьям) Даша оставляла пианино и брала в руки гитару. Чудесные высокие переливы, гармоничные и светлые, становились все громче, ярче, а Даша думала исключительно о маме – в тон ее мыслям в песне появлялись барабаны, энергичные, чуть ли не танцевальные, но совершенно не злые. Размеренный темп песни ускорялся, наэлектризовывался вместе с тем, как Даша вспоминала мамины черты лица, нежные волосы, шершавые кисти рук, элегантные туфельки, полуулыбку – а когда наконец осколки образов собирались в цельную мозаику (это случалось всегда в разное время, а пару раз не случилось вообще и пришлось закончить песню прямо тут), когда все собиралось воедино, она давала незаметный сигнал группе играть так громко, как только возможно, и пела:

Все несется так быстро, тени

Сменяют по лицам друг друга

Мчат поезда по кругу

На самом деле…

Инструменты исчезали постепенно: сначала барабаны, потом гитара. Когда пропадали скрипки, Даша снова пересаживалась за фортепиано и под тихий аккомпанемент стеклянной гармоники допевала:

Между домом и домом

Между тобой и тобой.

Между домом и домом

Между тобой и тобой…

* * *

Да, хорошую она написала песню! Песню песней. Настолько красивую, что Даша даже ненадолго задремала. Воспользуемся же этими мгновениями, чтобы поговорить еще о музыке! Что-что?.. Вы хотите послушать про маму, вам интересно, что это за мама такая чудесная у Даши, которая уже не в первый раз, словно Кентервильское привидение, то тут, то там возникает на страницах нашей повести? Рано еще, дорогой читатель! Всему свое время.

Глава 8

Как Даша гитару настраивала

Все началось именно так. Вернее, не совсем. Все началось с того, что, постучавшись, в ее комнату зашла мама с деньрожденческим подарком – новенькой гитарой.

Конечно, если бы родители додумались спросить у Даши, что она хочет получить на одиннадцатый день рождения, то она бы им ответила, что вот уже много месяцев мечтает о фигурке леопарда, которой единственной недоставало, чтобы открыть ее шикарный зоопарк. Но Даша была гордой девочкой и никогда ни о чем не просила. «Сами предложат и сами все дадут!» – так она считала. Помимо леопарда она нуждалась в страусе и ядовитой змейке: про страуса Даша в четвертом классе делала доклад, а змейку ей хотелось давно, но мама змей боялась как огня, и, как смиряются с неизбежностью солдаты на войне, Даша смирилась с тем, что ее шикарный зоопарк обойдется без серпентария. Больше ей ничего не хотелось. Вот разве что прекрасное украшение, навроде таких, которые дарили бабушки. Браслетикам или колечкам Даша каждый раз бывала рада, но получать от мамы побрякушки ей не хотелось. Так что она денно и нощно просила у Бога леопарда.

И все же, все же… Как полагаться на Бога в таких важных вопросах? Даша решила взять дело в свои руки. Два с половиной месяца она и так и эдак намекала на подарок: перестала смотреть мультики, предпочтя им передачи про животных; ревела, словно дикая кошка, напугав буквально каждую сороку в Тимирязевском лесу; одевалась в кофту с черными точками от капюшона до карманов… Но ведь родители глухи к громким намекам. В тот день вместо желанного подарка Даша усвоила весьма ценный урок. Жизнь несправедлива.