Текст книги "И.Ефремов. Собрание сочинений в 4-х томах. т.3"
Автор книги: Иван Ефремов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 52 страниц)
Сведущие моряки говорили Гирину, что не все правдоподобно в сообщении «Читозе». Или крейсер не стал спасать наших моряков вообще, или же сопротивление миноносца было более длительным, чем гласил официальный рапорт, и, пока оно длилось, были разбиты спасательные средства и уничтожены или переранены все люди «Безупречного». Миноносец в 350 тонн водоизмещения, вооруженный малокалиберными пушками, без хода не имел никаких шансов спастись от крейсера в 5 тысяч тонн, с двумя восьмидюймовками и целым арсеналом орудий меньшего калибра. Тем не менее «Безупречный» не сдался.
А Сима мысленно видела одинокий миноносец под огнем врага и опершегося на поручни мостика красивого молодого лейтенанта. Ее мама – дочь этого лейтенанта – была красавицей, значит, и дед – тоже. Миноносец упорно шел вперед сквозь огонь, пока не затонул… Сима плохо представляла себе морское сражение, но гордость за деда, за то, что он был в числе экипажа героического корабля, издавна жила в ее сердце, помогая в беде. Симе тоже хотелось доблестно прожить свою жизнь. Она рассказала Гирину о детских мечтах и увидела, как слабый румянец проступил на его слегка впалых щеках.
– Признаюсь, – сказал Гирин, – я ожидал услышать от вас нечто подобное. Представьте, что и я мечтал о безупречности. В молодости я совершал поступки, которые хотя и не были очень скверными, но заставляли стыдиться их. А что касается вас, мне думается, вам было проще выполнить свое намерение – вы родились такой.
– Об этом мне трудно судить, – ответила Сима, – никто не знает, какой я была маленькой. – Она прикрыла свою короткую верхнюю губу нижней, «сковородником», как у обиженных детей. Помолчав, Сима продолжала:
– Я осталась одна, когда мне было четыре года. Меня взяла к себе соседка, преподавательница иностранных языков. Она стала моей приемной матерью. Всеми своими интересами, музыкой, книгами, тягой к искусству, знанием языка я обязана ей, моей второй матери и учительнице в большом значении этого понятия. Она воспитала меня так, что жизнь стала для меня интересной, а труд никогда не казался нестерпимой обузой. Я редко говорю о ней – слишком дорога мне память мамы Лизы… И не странно, когда некоторые люди удивлялись: как так, преподаватель физкультуры, спортсменка много читает и многим интересуется? Как будто спорт – это спутник необразованности и в то же время оправдывает ее! Потом мы голодали в войну в холодной и полупустой Москве, а потом жили в роскошной бедности. Так называла свою жизнь моя приемная мать, потому что обладала тем, что считала главным для интеллигентного человека, – комнатой, оборудованной наподобие отдельной квартиры. Музыкальный инструмент и много книг – разве это и в самом деле не было роскошью?
Потом Сима поступила в институт физической культуры – преподаватели приметили ее еще в средних классах школы. Сейчас уже шесть лет учит сама.
– Вы совсем не помните своих родителей?
– Отца – совсем. А маму, странно, почти не помню, как она выглядела, но осталось ее ощущение – того теплого, материнского, ласкового, что, очевидно, впитывается всем существом ребенка. Отец был инженер, кажется, механик, а мама в совершенстве знала несколько языков и преподавала их, как и тетя Лиза, – вот откуда они знали друг друга. Бабушка – не папина, а мамина мать, жена погибшего на «Безупречном» лейтенанта – много путешествовала на пенсию за дедушку. Мама девочкой была с ней в Англии, Франции, Италии и Греции, не помню уж, где еще. Говорят, у нее были редкие способности к языкам. Кроме того, она была поэтесса и редактировала книги – видите, о матери я знаю довольно много, потому что мама Лиза была с ней знакома. А вот отец – совсем неизвестный мне человек, и других родичей нет никого.
– А вы знаете, что в Ленинграде есть церковь, на стенах которой мраморные доски с названиями судов и списками погибших членов экипажей? – осторожно спросил Гирин.
– Была. Это церковь Христа-спасителя на каком-то канале у Невы, в память моряков, погибших в войне с Японией. Я ездила в Ленинград специально посмотреть, но не успела, ее уже снесли.
– Кому помешала маленькая церквушка? – удивился Гирин. – Ведь это историческая ценность, хоть недавнего прошлого!
– Наверное, это сделали в период борьбы с русским прошлым, о которой вы только что вспоминали.
– Но вы уверены, что родителей нет в живых?
– Мне сообщили об этом официально.
– Скажите, это и было причиной того, что вы так и не были у Риты?
– Вы угадали. Мне казалось, что люди относятся ко мне или с жалостью, или с подозрением. Я стала не то что нелюдимой, но стараюсь держаться в своей раковине.
Гирин осторожно и нежно, как хрустальную, взял руку Симы и поднес к губам. Та не отняла ее, но, смотря прямо в глаза доктора, сказала:
– Вы, конечно, хотите знать дальше? О, это неизбежно, – продолжала она в ответ на отстраняющий жест Гирина, – уж лучше раньше, чем позже… – начатая фраза замерла у нее на губах, но открытый взгляд ее не опустился. – Девятнадцати лет я вышла замуж за студента нашего института, показавшегося мне олицетворением мужества. История банальна – как раз мужества то в нем не оказалось. Душа испорченного мальчишки в мускулистом теле. Всего год прошел со смерти мамы Лизы, мне так нужна была опора. Ведь я осталась одна во всем мире. У нас с ним жизнь сразу как-то не ладилась. А когда выяснилось, что мое происхождение может повредить ему в заграничных поездках, Георгий настолько испугался, что смог сказать мне об этом. Я ушла не задумываясь и заодно освободила себя от иллюзий, привитых с детства книгами о мужской доблести, чести, рыцарстве.
– Психологическая статистика, – вставил Гирин, – отчетливо показала, что в трудных условиях жизни мужчины резко делятся на две группы. У одной возрастает стойкость и мужество, а у другой прогрессирует безответственность, стремление уйти от психологической нагрузки и заботы, переложив ее на плечи женщины или получая забвение в алкоголе.
– А мне кажется, что мужской пол у нас просто избалован количеством безмужних женщин после войны. И невоевавшие юнцы следуют в этом старшим, – возразила Сима.
– А что такое избалованность, как не отсутствие стойкости и нежелание любой ответственности? – улыбнулся Гирин.
– В самом деле, я не думала об этом! Но я не все сказала, – Сима высвободила руку из теплых пальцев Гирина, – потом у меня было еще увлечение… показавшееся серьезным.
– И?
– Как видите! Я давно и окончательно одна! Объяснить почему – сложно и слишком интимно. А теперь…
– Ждете ответного рассказа. Есть! – И Гирин рассказал Симе о своем детстве, учении, работе врача и первых поисках собственного пути в науке. О войне, как он сумел быстро переучиться и стал хирургом. О долгом периоде после войны, когда ему никак не удавалось заняться тем, что казалось ему наиболее интересным. О неудачном браке, без детей, кончившемся несколько лет назад, когда они с женой разошлись, не видя смысла в дальнейшей совместной жизни. Слишком велика оказалась их разность, вначале пленявшая обоих.
– Вот в общих чертах и все, – закончил свой рассказ Гирин, – а теперь – Москва. Меня Пригласили сюда, чтобы без моего ведома, конечно, использовать как пешку в карьеристском соревновании неизвестных мне научных воротил. Я понял, своевременно отказался и был отпущен на все четыре стороны. Обосновался в институте, имеющем мало отношения к нужному мне профилю исследований. Но изучение физиологии зрительных галлюцинаций дает лабораторию, сложные приборы и возможность идти своим путем в свободное от плановой тематики время. Это одна из причин моей пресловутой занятости…
– Я не буду больше подсмеиваться, простите меня, – виновато шепнула Сима.
– Пустое!
– Один вопрос. Правильно ли я поняла, что вы все время копили в себе знания, не разбрасываясь на побочные дела, и этому помогло то, что на первый взгляд кажется неудачами?
– Право, Сима, вы удивляете меня умением представлять сложные вещи. По-видимому, это верно. Мне пришлось быть таким же одиночкой в науке, как вам – в жизни.
Сима сидела в своей обычной позе, «на краешке», молча глядя на Гирина.
– Можно мне спросить вас, Сима?
– О чем угодно. Чувствую и вижу…
– Что не спрошу ни о чем запретном? Не ручаюсь. Иногда наши внутренние запреты бывают очень странными. Вы счастливы, Сима?
– Не знаю. Уж очень играют этим словом, и его смысл ускользает, превращаясь иногда в пустой звук. То до счастья остался один поворот, то человек обретает некое абстрактное счастье, с которым он носится всю жизнь – в книгах или пьесах. А мне кажется, что настоящее счастье – в перемене, пусть даже плохой, но с которой ты имеешь силу бороться и преодолевать ее.
– В каждом счастье есть неизбежная оборотная сторона, равно как в достижении и недостижении, устройстве и неустройстве. А мы оцениваем счастье чаще с привычно бытовых мещанских точек зрения, не подозревая о многоликости и переменчивости счастья. Ну а ваше конкретное счастье? Сейчас?
– Мои девушки, которые из неловких, некрасивых, застенчивых и сутулящихся становятся с каждым днем красивее, увереннее. Посмотрели бы вы, как сознание того, что их тело прекрасно, послушно и легко, придает им силу в жизни, изменяет психологию. Вот почему я выбрала такую работу и не променяю ее ни на какую другую, несмотря на неудачи, огорчения, наконец, просто невежество и грубость, ведь имеешь дело с разными людьми. И в этом смысле я счастлива, хоть и не переставала мечтать о какой-нибудь чудесной встрече. Так отчаянно хочется иногда большого, великого, которое бы поставило на грань жизни и смерти необычайным переживанием, грандиозным подъемом чувств. Полюбить или служить такому захватывающему делу, чтоб не было не только страшно, а наоборот – радостно умереть, любя в то же время жизнь всеми клеточками тела… не умею про это сказать!
Гирин поднялся, побледнев от волнения. Он наклонился к Симе, протягивая руку ладонью вверх, и вдруг в дверь постучали. Сима вздрогнула.
– Иван Родионович, вас к телефону, – послышался женский голос, вероятно, той седовласой дамы, что встретилась им при входе.
Гирин досадливо поморщился, овладевая собой, встал, извиняясь. Он вернулся через несколько минут и застал Симу в молчаливом созерцании портрета балерины. Она повернулась к нему.
– Мне пора!
– Я поеду к больному только через два часа.
– Я пришла к вам в три, а сейчас полседьмого. Тетя Лиза говорила, что самое большое время пребывания культурного гостя – это три часа. Я пересидела и сделалась невежливой, чего мне вовсе не хочется. Но вы позволите мне приходить иногда и смотреть на балерину?
– Я подарю ее вам… Нет, пусть висит здесь, чтобы вы приходили чаще! – воскликнул Гирин и поцеловал ее мизинец.
– Руку дамам целуют тут! – Она показала на тыльную сторону кисти, вдруг рассмеялась, побежала через переднюю и захлопнула за собой дверь.
Хмурясь и улыбаясь, Гирин опустился на диван, скорее встревоженный, чем обрадованный захватившим его чувством, силой которого были опрокинуты все годами воздвигавшиеся психологические преграды. Значит, все дело только в том, что ранее не встречалась такая Сима, соответствующая осознанным и неосознанным его мечтам. И в том, что ничего не стоит между ними такого, что могло бы послужить основой для отказа. Возраст? Но еще ни разу не почувствовалась разница лет, ни одной фальшивой, маскировочной ноты не проявилось во время их встреч.
Он так ясно представил ее себе, легко и будто бы неторопливо, а на самом деле быстро шедшую по улице, удаляясь от его дома. Взгляды прохожих, равнодушно скользившие по ней и в следующее мгновение прикованные ее странной, неброской и пленительной красотой. Вспышки восхищения, чувственного желания, зависти и недобрых мыслей в этих мимолетных взглядах, угасавшие перед ее доброжелательной ясностью, так резко отличавшейся от нарочитой недоступности или же вызова иных красивых женщин. Каким оружием против неизбежной жестокости жизни обладало слишком резко реагирующее на несправедливость сердце Симы? Гирин видел легкую ранимость Симы именно с той стороны, которую не могли изменить ни жизненные удары, ни самовоспитание, ни внутреннее бесстрашие девушки. Будто роза в милой сказке Сент-Экзюпери, у которой против всех опасностей жизни есть только четыре шипа, ее единственная защита. Тревога Гирина показала силу его возраставшей любви. Но и он тоже – бедная двойственная, путающаяся в противоположных желаниях человеческая душа! После стольких лет, если то, что пришло сейчас, окажется только вспышкой страсти, усиленной необыкновенностью встреченной девушки? Тогда он, вместо того чтобы стать ее спутником и опорой, невольно присоединится к враждебным силам мира, против которых у нее только четыре шипа… а если бы не чувство, они могли бы стать друзьями. Нет, с Симой это невозможно, она слишком женственна и сильна и слишком нравится ему. Будь ему еще лет шестьдесят-семьдесят… нет, и тогда он любил бы – бесправной любовью уходящих надежд и угасающего тела.
А Сима в это время шла по малолюдному переулку навстречу двум вдребезги пьяным людям в расхлыстанных одинаковых синих плащах и коричневых шляпах. Они нарочно загородили тротуар, и девушка быстро свернула в сторону. Шедший по правой стороне гуляка шагнул еще правее и расставил руки, готовясь схватить девушку. Со своей неуловимой быстротой Сима отступила в другую сторону, но там ее поджидал с распростертыми объятиями второй пьяница. Девушка остановилась, и первый, что-то бормоча, сделал попытку схватить добычу. Сима рванула его на себя за протянутую к ней руку и в тот же момент отодвинулась. Пьяный парень сделал несколько шагов по инерции, а Сима спокойно пошла дальше. Тогда непривычный к такому поведению молодец побежал за Симой, похабно ругаясь и занося кулак. И снова Сима остановилась. На этот раз она ловко подтолкнула нападающего хулигана под локоть, подставила ногу и резко стукнула его ладонью по шее. Парень рухнул как подкошенный, ткнувшись носом в асфальт, а Сима быстрым шагом стала уходить. Тяжело поднявшись и оглядываясь налившимися кровью глазами, парень устремился за обидчицей, зажав в руке кусок кирпича, но наткнулся на грудь ставшего на дороге крепкого пожилого человека. Он попытался обойти его, но тот не уступал. Подоспевшего товарища пьяницы оттер хорошо одетый юноша. После короткого объяснения гуляки присмирели и зашагали дальше под руку, более не задевая встречных женщин.
Усилием воли Гирин заставил себя отвлечься от мыслей о Симе. Его звали на помощь, как это часто случалось, в отчаянии, когда уверенным диагнозом был уже подписан приговор еще неведомому для него человеку. Звонил пожилой, вынужденный уйти на пенсию летчик, некогда удачно консультированный Гириным и с той поры сделавшийся его адептом. Он умолял повидать боевого товарища, у которого только что обнаружили быстро прогрессировавший рак легкого. Требовалась операция, а товарищ не хотел соглашаться на нее, с известным основанием считая, что в его случае будет очень трудно обнаружить отдельные метастазы. Если уж суждено скоро умереть, то он хочет уйти целым, не искалеченным операцией. Летчик упросил Гирина поехать к другу и убедить согласиться на «живорезку», как назвал он хирургическое вмешательство. Гирин охотно согласился, но летчик заедет за ним около восьми, а он еще не подготовился. Беда в том, что сам Гирин не был уверен в необходимости переубеждать человека. Если врачебное заключение, переданное ему по телефону, правильно, а нет никакого основания в этом сомневаться, то вполне возможно, что операция будет краткой отсрочкой. К счастью, у больного нет сильных болей, когда человек готов на все, что угодно, лишь бы избавиться от них. Но кто может утверждать с абсолютной точностью, что все пойдет только так и судьба не оставила лазейки для искусства хирурга и могучего излучения кобальтовой пушки? Гирин поднялся и пошел на кухню, где вынул из холодильника бутылку своей любимой ряженки. Он ел после шести часов, только если предстояла долгая вечерняя работа.
Бывший летчик уверенно и молча гнал свою «Волгу». Гирин с трудом понял, что они приехали куда-то на Ленинградское шоссе.
Ничего не ускользнуло от привычного внимания доктора – ни деревянная походка открывшей им дверь женщины, ни испуганные глаза высокого и тощего мальчишки, промелькнувшего в коридоре, ни нарочито стертая с лица его знакомого угрюмость. Он вошел в комнату с бодрым восклицанием:
– Получай, Николай, я привез тебе своего чудодея!
Лежавший на разложенном диване-кровати человек с любопытством поднял голову, и Гирину мгновенно стало ясно, что этот человек не нуждается в утешениях и сам способен утешить кого угодно. Профессия, что бы там ни говорили, формирует лица людей. Гирин не раз встречал подобные, точно кованные испытаниями и ответственностью, энергичные лица у опытных летчиков, шоферов, которым пришлось быть застрельщиками на опасных трассах, у морских командиров.
Выцветшие голубые глаза больного спокойно, с чуть скрытой иронией осмотрели Гирина, а свободный и широкий жест руки пригласил усаживаться.
«Как мало в общем люди знают даже своих близких друзей, – подумал Гирин о привезшем его летчике. – Зачем прибегать к стандартным приемам деланной бодрости, годной, может быть, для ребенка или неумного взрослого, перед таким цельным слитком человеческой души?»
Он отказался от предложенной папиросы, уселся у ног больного и заговорил без всякой профессиональной аффектации, так, как если бы он, Гирин, был старым задушевным другом больного, оказавшегося видным летчиком-испытателем. Неторопливо, не заботясь о фальшивом авторитете иного врача, скрывающего от больных свои слабости и ошибки, он поделился всеми своими заранее продуманными соображениями. Сказал и о возможной неудаче, веско предупредил о вероятной «лазейке», не позволяющей тупого и упрямого отказа. Ирония, проглядывавшая во взгляде больного, исчезла, и он не сводил глаз с незнакомого доктора. Так, вероятно, он следил за приборами своего самолета в опасные минуты. Только когда Гирин умолк, он шумно вздохнул и закурил новую папиросу.
– Задали вы мне задачу, а я было и слушать никого не желал. Вот оно, дело-то какое, будто в испытательном полете – ни налево, ни направо, держись по ниточке. А нитка тонкая, возьмет и лопнет, – больной искоса глянул на Гирина.
Тот не ободрил его улыбкой, не предостерег тревожным лицом. Странный доктор сидел, бесстрастно уставившись в дальний конец комнаты, где стоял небольшой кабинетный рояль.
– Играете? – вдруг с жадным любопытством спросил больной и на утвердительный наклон головы Гирина продолжал: – Смерть люблю рояльную музыку, да вот играть некому. Сам обучиться не успел, а сына учу-учу, а он не то чтобы порадовать отца игрой, а как черт от ладана!
– Плохого учителя ему нашли, только и всего. Музыка – дело тонкое, подготовляться к ней надо постепенно, в зависимости от способностей и вкусов, а родители и учителя иногда этого не смыслят. И вбивают неумелым подходом отвращение к отраде жизни.
– Вот оно что! Не знал, да и откуда мне знать? Вы бы, доктора или музыканты, кто там должен, писали бы об этом. Вот так, как вы сказали! А то черт его знает, обленились все, что ли? Случайно узнаешь на старости лет, что надо бы с младенчества. Досадно! – Больной помолчал, закурил новую папиросу и сказал: – А что, доктор, я попрошу вас сыграть мне что-нибудь обязательно грустное? Под музыку думается хорошо, глубоко, ясно.
Гирин не мог отказать и уселся за рояль. Вот уже два месяца он разучивал эту вещь. «Мельник и ручей» Шуберта – Листа, с его прозрачной печалью прощания, заворожил больного. Он поднялся на локте.
Гирину тоже хорошо думалось под музыку, и чем дальше, тем больше ему хотелось спасти этого человека. Мысли скручивались в тугую пружину и затем ускоренно мелькали одна за другой. Во внезапном напряжении мозга, обычно называемом приливом вдохновения, Гирин припоминал различные соображения о возможности лечения раковых заболеваний. Раковые опухоли в общем возникают в результате нарушения сложнейшей молекулярной программы обмена веществ и роста клеток. Клетки приобретают новые свойства и размножаются по своей особенной программе, независимой от общего строя организма.
Следовательно, организм теряет возможность регулировки этих клеточных образований.
Однако за миллионы лет существования сложных высших организмов, безусловно, должны были образоваться те или другие способы борьбы с этими видами нарушений.
Вероятнее всего, должно происходить такое изменение обменных процессов, которое воздействовало бы на раковые клетки, изменяя их генетическую структуру и обрывая процесс независимого от организма роста.
Гирин кончил играть, и в наступившей тишине послышался глубокий вздох больного.
– Ох, как еще хочется жить – с каждым годом интереснее. Узнаем, что делается на Венере, затем и на Марсе, прилунимся с человеком на борту. Мир-то все шире становится, а тут уходить. Досада!
– Теперь я сыграю вам четвертую балладу Шопена, – обернулся к нему Гирин.
Под строгую ритмику давно знакомой мелодии мысли правильно строились, лепясь друг к другу, как кирпичи здания.
«Рассуждая априорно, жизнеспособный организм обязательно должен обладать такими защитными приспособлениями, потому что нарушения молекулярной программы организма могли случаться не раз в течение индивидуальной жизни и, следовательно, квадриллионы раз в истории развития высших позвоночных животных. Прямым подтверждением этому служат наблюдения крупнейшего современного эндокринолога Люпшютца – выходца из России, работающего в Южной Америке над стероидными гормонами. Его ученики наткнулись на признаки существования какого-то клеточного вещества, обрывающего рост раковых клеток. Намеки на существование неких регуляторов роста клеток, условно названных промином и ретином, получены при недавних исследованиях молекулярной биологии. Промин вызывает рост клеток, а ретин задерживает его. Ретин, видимо, менее стоек, чем промин, и с возрастом количество ретина уменьшается. Все это, конечно, лишь первые стадии поисков и теоретических рассуждений, однако…
Очевидно, с помощью нервно-гормональной, то есть нервно-биохимической системы регулировки обмена организма можно воздействовать на клетки опухолей. Вероятно, в каких-то случаях организм может делать это сам, но, как правило, ему надо помочь… Чем помочь – этого мы пока не знаем. Поэтому легче отравить, чем принести реальную пользу.
Возьмем недавние опыты с антикоагулянтами – веществами, не позволяющими крови свертываться. Так как внезапное свертывание крови – смертельная опасность, то в организме есть мощная защита. При введении коагулянта – свертывателя крови – в ней резко повышается содержание антикоагулянтов фибролизина и гепарина. Реакция эта почти мгновенная, действующая через мозг (подсознание) и тем спасающая организм. И вот оказалось, что повышение содержания антикоагулянтов можно вызвать путем внушения.
Нечто подобное может иметь место для уничтожения раковых клеток – вещества, воздействующие на генетический механизм, должны существовать в организме.
И если так, то их появление в кровяном русле можно попытаться вызвать опять-таки через нервную систему и мозг внушением, как и фибролизин». Гирин усмехнулся, склоняясь к роялю и представляя себе скептицизм, град насмешек и обвинений в знахарстве, который обрушился бы на него за малейшую попытку публично обосновать подобную методику.
Возражая своим воображаемым оппонентам, особенно защитникам вирусной теории рака, Гирин думал:
«Пусть хотя бы и вирус, но первопричина все равно в нарушении нервно-химической регулировки.
Ищут различные вирусы и думают, открыв их, устранить причину заболевания. Это похоже на то, если бы моряки стали изучать воду и причиненную ею в корабле беду, вместо того чтобы искать течь и закрывать переборки. Вирус появляется в организме лишь тогда, когда его туда допустит ослабевшая защита, когда образуется брешь в нервно-гормональной регуляции. Надо в первую очередь искать эту брешь, как течь, и прежде всего – в высшей нервной деятельности центров, ведающих перекрытием инфектозащитных переборок. Ведь человек с идеальной генетической структурой не должен абсолютно ничем болеть.
Во всяком случае, никто ничем не рискует, – продолжал он свои раздумья, акцентируя нараставший темп баллады, – а все же будет самый ничтожный шанс на спасение этого человека. Предварительно продумать последовательность внушений, заставить больного поверить и помогать мне напряжением своей психики. Нужно несколько сеансов, одноактным гипнозом тут ничего не сделать».
Гирин оборвал игру, бесшумно опустил крышку рояля и встал.
– Я попрошу всех выйти и как следует закрыть дверь. Мне надо остаться с полковником наедине.
Бывший летчик – знакомый Гирина и жена больного, молчаливо сидевшая в стороне, не спуская тоскливых глаз с мужа, удивленно воззрились на доктора. Повелительный тон и взгляд заставили их повиноваться. Гирин снова подсел к больному, передавая ему содержание своих размышлений и требуя тайны.
– Чего же другого вы можете ожидать от меня, как не полного согласия? – удивился больной. – Ведь пока вы играли, я уже все окончательно решил.
– Отказаться? – понимающе спросил Гирин.
– Да! Или полная жизнь, или ничего. И точка!
– Тем более мы не теряем даже времени. Но вы должны со мной так же: все или ничего!
– Вас понял! А скажите, доктор, вы это умеете? Как – научились или от природы?
– И то и другое, – дружески улыбнулся Гирин.
– Ну, так мне повезло!
– В Москве есть специалисты внушения и посильнее меня, но я хочу сам, потому как знаю, что требуется. А другой не поймет или не поверит.
Больной полковник протянул исхудавшую, но еще сильную руку.
– Хотелось бы вам сказать кое-что, да вижу – не нужно. – В жестоковатых голубых глазах мелькнул свет, очевидно, редко озарявший взгляд этого закаленного бойца с неожиданностями. – Значит, пойдем вроде в слепой полет с вами вместо приборов?
– Интересное сравнение, но неверное. Мне надо выключить ваше сознание, чтобы действовать на подсознательную сторону психики. И в то же время у вас в сознании должно быть закреплено напряженное желание, воля следовать за мной. Это надо суметь!
– Сумею, если сумеете объяснить, – уверенно заявил полковник, и Гирин неожиданно радостно рассмеялся, вдруг уверовав в успех безнадежного предприятия.
Бывший летчик, друг полковника, ненужно сгибаясь и изрыгая проклятия по адресу дурацких труб, влетел в лабораторию, требуя Гирина. Сергей, возмущенный кощунственным нарушением порядка, молча показал в сторону камеры, где Гирин заперся с испытуемым. Летчик упрямо уселся на скрипучий стул и, шумно вздыхая, объявил о решении ждать доктора хоть до полуночи. Вера уступила и соединила его с Гириным по внутреннему телефону.
– Иван Родионович, надо ехать к Демину. От него звонили, сказали, чтобы я немедленно привез вас. Там что-то случилось! – Сердце Гирина упало.
– Что именно, разве они не сказали?
– Нет. Говорила жена и сказала, что он хочет вас немедленно повидать.
– Хорошо! Идите в машину и ждите.
Гирина встретил в передней сам полковник, обнял и на несколько секунд приник к его плечу.
– Вчера вечером отпустили из клиники после обследования. Все поздравили меня – первый диагноз был ошибочен. – И полковник, широко и светло улыбнувшись, подмигнул Гирину. – Вот теперь вы тарарахнете! Я готов быть подопытным животным!
– Никакого тарараха не будет! – Гирин подмигнул тоже.
– То есть как так?! Что же, оставить в тайне то, к чему стремятся тысячи ученых и мечтают миллионы? Тогда я сам…
– Ничего вы не сделаете. Я говорил вам, что всегда есть возможность неточного диагноза. Чтобы доказать правильность, надо было вас вскрывать, а вы еще долго жить собираетесь.
– Не шутите, доктор, тут дело очень серьезное!
– Наивно убеждать меня в важности лечения рака. Но вы, полковник, ничего не знаете о громадной и мутной волне псевдонауки, поднявшейся во всех странах. Чего только нет – и особые способы питания, упражнения глаз, чтобы обходиться без очков в старости, какие-то магнитные волны, дианетика – психическое воспитание человека с материнской утробы, псевдойога на всякие лады, хиропрактика – особый массаж, вправляющий какие-то несуществующие элементы скелета, – разве все перечислишь. О всяких там лекарствах я уже и не говорю. К счастью, сейчас во многих странах, а не только у нас, введен государственный надзор за ними, который будет еще усилен после случая с талидомидом – немецким снотворным, искалечившим сотни детей в чреве матери, или американским лекарством, не помню названия, растворяющим холестерин при склерозе, которое вызывает преждевременную катаракту – помутнение хрусталиков глаз.
Не думайте, что это, так сказать, единичные увлечения, кратковременные сенсации, какие иногда появляются и исчезают у нас. Нет, на Западе есть целые мнимонаучные институты, с миллионами последователей, с крупными средствами. Америка стоит на первом месте, да и другие страны не отстают.
– Вы хотите сказать, что надо сначала сто раз отмерить?
– Совершенно правильно. И молча, если не втайне, чтобы не вызвать ажиотажа у легковерных людей или приговоренных, хватающихся за соломинку. Настоящая наука поступает так, чтобы не будить напрасных надежд. Поэтому и вы будете молчать, и я тем более. Наука с каждым годом все больше становится массовой профессией, пользующейся большим уважением и неплохо оплачиваемой, но пока еще не выработавшей способов быстро распознавать бездельников, халтурщиков и обманщиков, маскирующихся под ученых. Вот почему именно в наше время ученые должны быть особенно осторожными и не оставлять пены на чистой воде научных исканий.
