Текст книги "И.Ефремов. Собрание сочинений в 4-х томах. т.3"
Автор книги: Иван Ефремов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 52 страниц)
Гирин спохватился, взглянул на часы.
– Вы не опоздали? – встревожилась Сима. – Тогда бегите! Не беспокойтесь, я побуду здесь одна, мне надо подумать…
Пожатие крепкой руки, милый взгляд, уже не чужой, все понимающий, – и Гирин вышел на шумную Грузинскую улицу, сразу очутившись в мире спешащих и грохочущих металлом машин.
Сима вернулась на уединенную дорожку у оленьих загонов и замерла в раздумье, едва касаясь пальцами холодной проволоки. Под смех и редкие аккорды гитары к ней направлялась компания молодежи. Ее окликнули две девушки из гимнастической школы. Сопровождавшие их молодые люди тоже были знакомы Симе, веселые и музыкальные ребята из самодеятельности соседнего завода, дружная тройка, часто ожидавшая девушек после занятий.
– Серафима Юрьевна, какую смешную песню нам спел Володя! Ну-ка повтори для Серафимы Юрьевны! – воскликнула одна из девушек, обращаясь к статному парню с кудреватыми золотистыми волосами русского добра молодца. Тот устремил на Симу долгий, пристальный взгляд, и она сразу вспомнила. Этот взгляд всегда провожал ее, когда она встречалась с тремя приятелями. Парень упрямо свел четкие брови и вдруг согласился.
– Я спою другую! – Он озорно подмигнул товарищам и стал перед Симой в нарочитую позу певца. Звучным, хорошим голосом он начал старый романс о глазах, как море, от которых не ждешь ничего хорошего, в темной их глубине видятся странные тени.
В них силуэты зыбкие растений
и мачты затонувших кораблей.
Парень пел, а взгляд его выражал действительно мольбу о том, чего не могло быть. Чем больше настораживалась Сима, тем сильнее расходился певец, рвя гитарные струны. Парни улыбались, а девушки, женским чутьем поняв происходящее, притихли.
С бесшабашным шутовством парень рухнул на колени перед Симой, широко развел руки и отогнулся назад.
И я умру, умру, раскинув руки,
на темном дне твоих зеленых глаз! —
завопил он, нажимая на слово «умру».
Сима склонилась к певцу и тихо сказала:
– Зачем, Володя? Разве можно шутить, унижая себя и ту, для кого это делается? Ведь вы серьезный, хороший человек, глубоко понимающий музыку. Никогда не старайтесь представить свои чувства шутливыми, это не поможет от них избавиться, а только… – Сима замолчала.
– Что только, Серафима Юрьевна? – так же тихо спросил парень, вскакивая и машинально отряхивая колени.
– Только обесценит их. Для других и для вас самого. А что может быть хуже, как жить по дешевке?
– Что, получил, Володька? – хохотнула одна из девушек, но тут же осеклась от укоризненного взгляда Симы.
– Прощайте, Володя, и будьте всегда сами собой, – сказала Сима, протягивая руку молодому человеку, которую тот крепко сжал.
Сима ласково улыбнулась ему, попрощалась с ученицами и пошла, чувствуя на себе неотрывные взгляды пяти пар глаз.
Глава седьмая«ЭКС СИБЕРИА СЕМПЕР НОВИ»
– Пора бы сделать перерыв, Иван Родионович! – вырвалось у Веры, когда она получила распоряжение ехать за новой порцией лекарств. Это означало продолжение опытов, длившихся уже третью неделю без особенного успеха.
«Есть интересные факты, – думал Гирин, – но все не то, что я ищу… Все не то». И чем меньше обещали опыты, тем яростнее работали все их участники. Гирин даже ночевал в смежной с лабораторией комнатушке, и Вера была единственной, кто отлучался по делам. Накопился ворох протоколов – стенографических записей, устных рассказов или странных рисунков самих испытуемых, сделанных в моменты галлюцинаций, искусственно вызванной шизофрении. Оба – и Сергей и Иван Родионович – осунулись, побледнели, и сердце лаборантки не могло перенести такого небрежения к себе.
– Зря беспокоитесь, Верочка. – Голос Гирина звучал совсем нежно. – Ничего не случится с Сергеем, а я закален. Мы слишком носимся с опасениями перегрузить мозг. Пустое, мозг способен усвоить непомерно больше того, что мы ему даем. Надо только уметь учить, а емкость мозга такова, что она вместит невероятное количество знаний. Следует усвоить, что можно и надо подвергать и весь организм перегрузкам страшнейшей работой, но только делать потом долгие отдыхи. Так мы устроены, такими мы получились в длительной эволюции, и с этим нельзя не считаться.
– Видишь, Вера, я что тебе говорил, – торжествующе сказал студент, – получила? Иван Родионович доказал, что мы, цивилизованные люди, мало нагружены и мало заняты. А для полной жизни и здоровья нужна полная нагрузка по всем трем линиям: для мозга, для эмоций и для тела. А у нас? То тело нагружено, а голова пуста, голова занята – тело бездействует, если равнодушно ко всему относиться, то и чувства тоже не будут волновать, стимулировать, давать взлет душе и телу. Как тебя никакие чувства ко мне не волнуют, оттого ты и такая… без огня и блеска!
– Сам-то какой блестящий, подумаешь! – рассвирепела Верочка, поворачиваясь спиной к Сергею. – Нет, Иван Родионович, при всем вашем авторитете не соглашусь с вами. Сколько бывает болезней от перегрузки работой!
– Все дело в том, какая перегрузка. Если выравнивать все три линии нагрузки, о которых говорил Сережа, то получится большой психологический подъем, который сделает весь организм невосприимчивым не только к усталости, но и к болезням. Возьмите войну – как редко болеют люди на войне, а ведь худших условий не сыщешь. И перегрузка самая чудовищная по всем линиям. Все ученые, конструкторы, художники, пока захвачены работой, матери с больными детьми не поддаются болезни. Восемьдесят процентов наших болезней – психические, то есть зависят от ослабления психики, за которой следует ослабление главных «биохимических осей» организма. Человек в отличие от животных приобрел могучее мышление и воображение. Животные автоматизированы в гораздо большей степени, чем человек. Поэтому все психические воздействия у них проходят и исчезают очень быстро, а у человека остаются надолго и могут быть причиной болезни. Но есть и другая, сильная сторона того же: человек обеспечен гораздо большей психической силой, что влечет за собой стойкость и выносливость организма, сопротивление смерти и тяжелой болезни значительно большие, чем даже у могучих животных.
– Нет силы с вами спорить, Иван Родионович, – сдалась лаборантка, – и все же…
– И все же отправляйтесь в аптекоуправление. А я сейчас позвоню нашей очередной жертве.
Словно в ответ на слова Гирина, зазвонил телефон.
– Иван Родионович, вас просят срочно подняться в дирекцию, – сказала кинувшаяся на звонок Вера. – Изменений не будет?
– Нет. Поезжайте! Я сам вызову добровольца. Кто у нас на очереди?
– Женщина. Соловьева Татьяна Павловна, – откликнулся Сергей.
– Пожалуй, получится все же перерыв часа на три. Идите погуляйте, Сережа'. Или съездите домой. Или пойдите с Верочкой. Работать будем весь вечер допоздна.
Проходя узкими коридорами и темными закоулками, отделявшими изолированную лабораторию от главного здания института, Гирин досадовал на внезапное вторжение в свое отшельничество. Досада превратилась в беспокойство, едва он ступил на широкую, залитую светом лестницу. Будто бы раскрывалось и выставлялось на обозрение что-то его сокровенное, еще незрелое и беспомощное. С этой тревогой он вошел в кабинет директора. Болезненный директор неохотно привстал, здороваясь, и снова опустился в кресло. Рядом с ним восседал маленький коренастый профессор. Гирин знал его как одного из заведующих лабораториями института. По лицам обоих угадывался неприятный разговор.
– Вы работаете у Вольфсона младшим сотрудником со степенью?
– Да, у профессора Вольфсона.
– И что же вы делаете у него?
– Я не уполномочен профессором обсуждать его работу даже с руководством института. Профессор заканчивает на дому свой отчет и, безусловно, даст вам все нужные разъяснения.
– Вот как, секреты!
– Никаких секретов. Элементарная субординация. И научная этика.
– По-вашему, мы неэтичны?
Гирин молча пожал плечами. Директор неприязненно сжал губы. Вмешался сидевший с ним рядом профессор:
– Вы неверно поняли, товарищ Гирин. Вас спросили не о работе вашего руководителя, а о вашей собственной.
– Простите, у меня пока нет своей работы, я выполняю лишь задания профессора Вольфсона. В плане института за мной ничего не значится.
– Не значится! – согласился директор. – Однако вы ведете какую-то свою работу, пользуясь лабораторией, и дирекция ничего об этом не знает. Вы считаете это правильным?
– Ни в коем случае. Я провожу серию психофизиологических опытов по договоренности с профессором Вольфсоном сейчас, когда в его плановых опытах наступил перерыв. Я полагал, что профессор поставил вас в известность. Работа не имеет ничего общего с планом, проводится мною на свои собственные средства, и я пользуюсь лишь помещением и добровольной работой студентов, моих учеников.
– Что это за опыты по существу?
– Попытка раскрытия избыточной информации у одаренных эйдетикой людей.
– М-да! Далеко от чего бы то ни было в нашей тематике. Вам бы, наверное, надо работать у Кащенко. Ну и как же вы ведете это раскрытие?
– Эйдетик получает прием ЛСД-25. Это производное спорыньи, диэтиламид-тартрат д-лизергиновой кислоты. Оно уменьшает выброс фосфора из организма, подавляя действие гормона гипофиза. Тем самым нарушается важнейшая питуитарно-адреналиновая психическая ось во внутренней секреции организма и получается искусственный психоз типа глубокой истерии или шизофрении. На три-четыре часа.
– И зачем вам это нужно?
– Чтобы расщепить нормально сбалансированное сознание, отделив сознательный процесс мышления от подсознательного, и этим путем открыть подавленные сознанием хранилища избыточной информации. Я предполагаю, что в них хранится память прошлых поколений, обычно вскрывающихся у человека только на низших ступенях нервной деятельности и гораздо более развитая у животных, с их сложными инстинктами и бессознательными действиями.
– Но ведь это чепуха! Мистика какая-то!
– Что и требуется проверить опытами. Кибернетику тоже не так давно считали чепухой. А именно кибернетика дала нам возможность впервые создать научное представление о работе мозга. То же будет и с памятью.
– Не намерен с вами спорить. Хотя стоило бы разгромить вас как следует.
– Мы много говорим о спорах. «Надо спорить, спорное утверждение, пьеса, книга» – встречается на каждом шагу. Но как-то забывают, что словесный спор – это всего лишь схоластика, не более. Единственный серьезный и реальный спор – делом, не словами. Спорный опыт – поставьте другой, спорная книга – напишите другую, с других позиций, спорная теория – создайте другую. Причем по тем же самым вопросам и предметам, не иначе. Я тоже не хочу спорить, а просто работаю.
– Работа ваша опасна! – внезапно выпалил директор. Гирин изумленно воззрился на него.
– Да, опасна и безответственна. Подумали ли вы, что может случиться с какой-либо из ваших «морских свинок»? Что отвечать придется институту, мне!
– Позвольте, я вас не понимаю. Кто же может прежде всего судить об опасности и безопасности, как не те, кто работает? И кто, как не я – врач, – отвечает в первую очередь? Куда серьезнее, чем вы, тем более что и вся-то ваша ответственность в этом деле больше воображаемая.
– Достаточно. Надеюсь, вы поняли, что я намерен разобраться в этом деле. Кто разрешил использовать лабораторию для ваших опытов? Спасибо профессору Цибульскому, – директор кивнул в сторону сидевшего рядом, – я бы ничего не знал, пока гром не грянул!
Гирин хотел возразить, но лишь махнул рукой.
– Можно подумать, что вы бескорыстный поборник науки, – недобро вмешался Цибульский. – А что это такое? – и он помахал листком бумаги, который схватил со стола директора.
– Да, да, объясните, пожалуйста, – вскинулся директор. – Вы занимаетесь частной практикой?
– Не вздумайте меня допрашивать, потому что такие вопросы вне вашей компетенции. Но на просьбу сообщить извольте: никакой частной практики у меня нет. И не было с момента получения диплома врача. Конечно, при нужде в помощи никогда не отказывал.
– А потом ваши пациенты пишут восторженные письма нам в институт и доказывают, какой вы великий человек, – язвительно проговорил Цибульский.
– Не понимаю, откуда это! Перестаньте издеваться, профессор, это не прибавляет уважения к вам.
– Вот как? А вам прибавляет то, что вы заставили… – Цибульский назвал фамилию геофизика, – и мать и отца, у которых вы якобы спасли сына, писать сюда о ваших доблестях и дали адрес института?
Молниеносная догадка пронзила Гирина, и глубокое отвращение отразилось на его лице.
– Теперь я понял. Действительно, что мне вам сказать, – Гирин запнулся и продолжал: – Какую же надо иметь психологию, чтобы так принять естественную благодарность матери и так оценить мое в этом участие! Жаль, что еще не созданы машины для чистки мозгов от мусора, и особенно для ученых! Извините, товарищ директор, но вы ничего больше не хотите сказать мне? Тогда разрешите откланяться.
И Гирин, покинув начальство, стал медленно спускаться по залитой солнцем центральной лестнице.
– Видели, как мы его скрутили? В бараний рог! – воскликнул Цибульский, едва дверь кабинета закрылась за Гириным. – Ему ничего не осталось, как бежать.
– Да нет, – задумчиво возразил директор, – его уход не был похож на бегство. Так уходят только правые люди, и я тут, очевидно, сделал промах. Можете идти, – отпустил директор Цибульского, озадаченного таким оборотом дела.
Гирин шел в лабораторию бесконечными подвальными переходами и спокойно размышлял о случившемся. Жизненный опыт и знание психологии научили его не огорчаться из-за подобных столкновений с косностью, гнусностью или непониманием. «На то и существуют люди, подобные Цибульскому, чтобы ученый делался крепче, яростнее, убежденнее» – так перефразировал он старую пословицу. Конечно, он попросит помощи у партийной организации, чтобы убедить дирекцию и сохранить за собой лабораторию. Беда в том, что он сам не уверен в правильности своего пути с эйдетикой. Еще не добыты сколько-нибудь убедительные данные. Пусть неудачными окажутся эти первые опыты, все равно они лишь малая часть исследований, намеченных им в ближайшие годы!
Кто-то догонял его, учащенно дыша и в то же время не решаясь обратиться, шагал за его спиной. Гирин по какому-то древнему инстинкту терпеть не мог, когда кто-нибудь неотступно шел позади. Он резко повернулся, встретившись с взволнованным и серьезным Демидовым, которого знал как хорошего работника из лаборатории транквилизаторов.
– Иван Родионович, можно вас на два слова? Извините, что я так… на ходу, но в другое время трудно вас поймать – либо идут опыты, либо вас нет.
Гирин, немного досадуя на перебивку мыслей, подошел вместе с Демидовым к широкому окну нижнего этажа.
– Мне только один ваш совет, как психолога глубинных структур.
– Вы произвели меня в новый чин и новую специальность, – улыбнулся Гирин, – я ведь прежде всего – врач.
– Так и я тоже. Потому и советуюсь, – успокаиваясь, сказал Демидов, – вы работаете с ЛСД и другими галлюциногенами. А мне внезапно пришла в голову такая идея, что показалась куда важнее всего, чем я занимаюсь сейчас. Издавна мечтой людей был напиток счастья, например в Ведах Индии, эта, как ее?..
– Сома?
– Да, да! И помните у поэта: «Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой».
– Так вы хотите заняться изобретением напитка?..
– Лекарства!
– Все равно! Лекарства «Сон золотой»?
– Вот именно! Подумайте только…
– Давно уже думано. И отброшено.
– Но почему же?
– Чтобы видеть сны золотые, надо иметь золотую душу. А в бедной душе откуда возьмется богатство грез? Люди лишь отупеют и одуреют, как от алкоголя. Некогда вино вдохновляло поэтов, а теперь обессмыслившиеся от него до скотского состояния мужчины избивают детей и женщин.
– Значит, дело не в лекарстве?
– Вы поняли меня. Надо дать человеку богатство психики – вот за что мы, врачи, должны бороться. А без этого, как бы хорош ни был ваш состав, он неминуемо обернется бедствием, расслабляя торможение и высвобождая дьявола первобытных инстинктов.
Демидов сник. Гирин ласково погладил его по рукаву и пошел к себе.
Вернувшиеся полтора часа спустя Вера и Сергей застали его глубоко задумавшимся над одним из рисунков инженера-электрика: белым цветком, обвитым синей спиралью на фоне сплошной черноты. Молодые люди почувствовали неладное, потому что все материалы и приборы были убраны, даже пучки проводов энцефалографа тщательно смотаны.
– Что-нибудь случилось, Иван Родионович? – испуганно спросила Вера.
– То, на чем вы настаивали, – небольшой перерыв в работе.
– Знаем, – воскликнула лаборантка, – это они… они Давно уже косо глядели. Вы такой ученый, а у них просто младший сотрудник, и вдруг какие-то опыты. О, я их знаю!..
– Не стоит вашего огорчения, Верочка, – весело перебил ее Гирин. – Знаете что…
Но лаборантка не дала ему закончить мысль:
– Иван Родионович, если сегодня перерыв, то я скажу вам, я так обещала!
– Что, кому?
– Ей, она звонила, как только вы ушли, опросила меня, очень ли вы заняты, а я знала, что если вас позвали к директору, то помешают сегодня работать… и я сказала, что, может быть, не очень.
– И что же?
– И она попросила меня, если вы не будете заняты, передать вам, что сегодня в девять пятнадцать ее выступление по телевидению. Передача по второй программе, художественная гимнастика.
– Вот и хорошо! В утешение! Надо быть у телевизора в это время. Будем разбегаться, исследователи?
– Иван Родионович, – начал студент, – если хотите, то… можно ко мне, у нас хороший «Рекорд».
– Спасибо, Сережа. У соседей есть «Рубин», и ходить никуда не нужно. До завтра, верные мои ассистенты!
Оставшись одни, молодые люди убирали лабораторию. Внезапно Вера испустила горестный вопль.
– Что случилось? – подбежал испуганный Сергей.
– Дура я, самая что ни на есть. Забыла спросить у Ивана Родионовича. Теперь все пропало!
– Вот так беда! Позвонишь вечером.
– Да не то. Мне так хотелось увидеть, наконец, ее. И я решила, что буду смотреть телевизор во что бы то ни стало. А он как-то заторопился, и я забыла спросить: как же ее зовут? Выступает там много, как я узнаю? Эх, дура!
Сергей облегченно расхохотался.
– Любопытная дочь Евы наказана по заслугам. Но ваша милость недооценивает мои скромные способности. Ручаюсь, что я угадаю сразу, только придется смотреть телевизор у меня. Признаться, мне тоже не терпится, уж очень интересный наш Гирин, занятно, каков его выбор.
Сергей нахмурился, вдруг щелкнул пальцами и добавил:
– Удивляюсь я на скотскую тупость нашего начальства. Такие ученые, как Иван Родионович, очень нужны, прямо необходимы науке. Он – бездна знания, настоящий энциклопедист и всегда будет центром кристаллизации научных идей, всегда держать научную мысль на высоком уровне. Специальность его не имеет значения, ведь он не прямой изобретатель, а разгребатель огромной кучи бессмысленного набора фактов. Он прокладывает дороги сквозь эту кучу, за которой большинство просто не видит пути, а громоздит ее все выше.
– Ого, да ты соображаешь! – поглядела на студента с уважением Вера.
– А ты что думала, зря меня Иван Родионович позвал работать? – важно ответил юноша.
– Пошел хвастаться! Уверена, что не угадаешь. Я, быть может, по женской интуиции еще смогу.
– Ну, тогда не отвертишься, поедем ко мне. Догуляем, пообедаем и разоблачим таинственную обладательницу приятного голоса.
Рита и Сима, выбежав на улицу, как по команде, жадно вдохнули весенний ветер. Постояв немного, Рита вздрогнула и зябко прижалась к подруге.
– Всегда дрожу перед выступлением, – пожаловалась она, – а ты держишься будто железная. И еще уверяешь, что волнуешься!
– Конечно, волнуюсь. Как иначе? Ведь кажется, что важнее ничего нет на свете, иначе какая же ты спортсменка?
– Ну ясно, и я тоже. Только, знаешь, сегодня особенно страшно. Мама и папа будут смотреть на меня. Ух, ты не представляешь, какой строгий критик мой отец!
– Я думаю, Иван Родионович тоже будет сегодня смотреть. Но если бы я знала, что он смотрит, мне было бы легче. Он взглянет, и на душе делается светлее и спокойнее.
Они сели в полупустой троллейбус, забились в уголок. Рита стала смотреть в окно на весеннюю вечернюю синеву асфальта, а Сима вспомнила события последних дней. Как она говорила с Надей, рассказывая ей о встрече лицом к лицу с чудовищем средневековья, забытым, но не осужденным человечеством. Юная женщина не разделила ее чувства, а может, и она, Сима, не сумела этого добиться. И все же с Нади свалилось гнетущее ощущение собственной вины. Она начала понемногу оживать. Заботливые подруги довершат внешнее исцеление, но глубокая душевная рана останется надолго. Как прав Гирин, когда говорит, что нельзя выпускать ребенка в мир не вооруженным идейно, не обученным основным знаниям физиологии, наследственности, психологии, исторической диалектики. Только из этих знаний, из серьезной подготовки вырастает устойчивая собственная мораль и убежденность «в правоте, которая выдержит любые удары жизни».
Этот счет мы можем предъявить нашим педагогам. В школьных программах все больше расширяется разрыв со сложной современной жизнью, насыщенной наукой, переплетением личных и государственных проблем. И все меньше уделяется времени на воспитание и самовоспитание, а как трудно без этого уверенно искать свое место в жизни…
– Задумалась! Выходить пора!
Сима вскочила на окрик подруги, но так и не смогла оторваться от своих мыслей на всем пути вдоль высокого забора спортивного центра. Она вспомнила странное, кружащее голову чувство, когда, стоя над «Молотом ведьм», Гирин пересказал ей пронесшееся перед ним видение прекрасной Эллады, как бы затянутое дымом костров христианских изуверов. Во внезапном озарении она поняла, что совершенное физическое развитие без образования, так же как и мораль без знания, еще не дают человеку возможности найти свое место в мире, и ему остается лишь вера. Но до чего может довести невежественная вера! Нагромождение чудовищных измышлений, злодейств… Да, озарение в тот момент, в библиотеке, было очень ярким. Оно не ушло, осталось в душе, как нечто крепкое, ясное, вооружающее.
В глубине телевизорного экрана девушки в черных гимнастических костюмах дефилировали парами, расходясь и исчезая из поля зрения. Сергей и Вера впились в проходящих, стараясь угадать, найти «ее», завоевательницу сердца их руководителя.
– Мне кажется, – шепнул Сергей, – вот эта высокая блондинка, вторая справа, такая стройная и прямая. Хороша-то как!
– Да тут все они замечательные, – отозвалась Вера. Словно отвечая желанию студента, высокая рыжеватая блондинка выступила вперед.
– Мастер спорта Маргарита Андреева, – объявила ведущая. – Рита, может быть, вы расскажете зрителям о себе?
Девушка коротко и живо рассказала о своем увлечении спортом, долгой работе над собой. Затем последовало блестящее выступление Риты с обручем, такое изящное, красивое и точное, что вечно спорящие помощники Гирина следили за ней, не проронив ни слова. Шум аплодисментов пронесся по залу, и Рита исчезла с экрана.
– Ну что, я не прав? – уверенно крикнул Сергей. – Она! Завидую Ивану Родионовичу – у него отличный вкус. – Вера упрямо покачала головой.
– Хороша, но не она. Не забывай, что я говорила с нею два раза, а ты – только раз. Голос не тот. Да и вообще для Ивана Родионовича чего-то не хватает, не знаю, как сказать, оригинальности, быть может.
– Зато у него оригинальности хватит на двоих. Может, так и должно?
– Часто бывает, а все же… – Вера не договорила. Девушки выступали одна за другой, и трудно было решить, какая из них лучше по исполнению, или по красоте сложения, или по тому и другому вместе.
– Да-а, – обескуражено протянул Сергей. – Как на грех, сегодня весь состав у них мастера или перворазрядницы.
– Мастер спорта Серафима Металина выступит без предмета, – раздался голос за экраном.
Черноволосая смуглая девушка выбежала на середину зала, и тотчас же ведущая поднесла к ней микрофон. Камера придвинулась, лицо девушки заняло весь экран, ее необыкновенно большие, показавшиеся темными глаза открыто взглянули на зрителей. Твердый маленький подбородок был задорно приподнят, а бесхитростная улыбка очень располагала к ней.
– Все мы рассказываем о том, как стали гимнастками, и невольно получается так, будто мы какие-то особенные. – Вера так и подскочила на диване.
– Она, это она!
– Погоди, не мешай, – отмахнулся Сергей. – Я еще не уверен.
– Каждая из вас, наши зрительницы, может стать такой же и открыть в себе талант – в ритмике или в силе, гибкости или равновесии. Мы слишком мало обращаем на себя внимания, а наши дорогие спутники жизни – мужчины – говорят, что мы должны украшать их существование. Надо прежде всего украсить самих себя, а это возможно только при долгом и терпеливом физическом воспитании. Гимнастика, танцы, коньки сделают любую фигуру красивой, а здоровье, гибкость, точность и быстрота движений, гордая, прямая осанка несравненно очаровательнее одного лишь красивого лица. Для работы, забавы, для чувства жизни всестороннее физическое развитие так же необходимо, как и для хорошего материнства. Подумайте, как хорошо детям с сильной мамой, не уступающей им в играх, беготне, плавании и умеющей научить их всему этому. Пусть на Западе женщины истощают себя диетой, чтобы затем искусно задрапировывать свои тощие тела в красивые платья. Мне и моим подругам простое платье, облегающее правильную и сильную фигуру, кажется гораздо лучше. Не нужно тех сложных портновских Ухищрений, которые отнимают так много времени. Один знаменитый парижский портной сказал, что с его точки зрения идеальная женская фигура – это палка, дающая полный простор искусству драпировки… – Девушка с усилием подавила готовый прорваться смех и продолжала: – Везде, во всех странах, где ценилась подлинная женская красота, а не платье, всегда были особые школы для обучения девушек искусству правильной осанки, гибкости, танцам. Везде, где наши путешественники восхищались женщинами, – в Индии, Индонезии и других странах – женщины носят воду на голове. Эта их работа с детства и до старости вырабатывает и сохраняет великолепную гордую осанку, а простое платье – свободу движений. Вот что я хотела вам сказать. Занимайтесь с детства гимнастикой и танцами, будьте красивыми все без исключения… – Девушка остановилась, чуть смущенная, и закончила: – Это будет так хорошо!
Камера открыла зал. Черноволосая поборница всеобщей гимнастики стояла уже поодаль, в глубине. Она взметнула головой, отбрасывая волосы. Раздались первые аккорды адажио из «Эгле».
Помощники Гирина смотрели на предполагаемую любовь своего патрона, и с каждой минутой в них крепла уверенность, что это – она. Не только отточенное искусство владеть всеми мышцами тела, не только благородная сдержанность движений – в Серафиме Метал иной было нечто другое: поэзия, музыкальное совершенство тела, способность так соразмерить и сочетать свои движения, что каждый мгновенный изгиб тела приобретал выразительность мимики лица, одушевленность речи.
– Ну, не ошибся наш Иван Родионович, – восхищенно заявил Сергей, когда с выступлением Металиной закончилась спортивная передача. – Он выбрал из всех ту самую… не знаю уж, как сказать.
– Оригинальную! – сказала Вера.
– Да не в том дело! Оригинальная – это такая, которая нравится немногим, может быть, одному, ну, вот как, например, ты – мне. А ведь она нравится всем!
– Довольно язвить, Сергей, я серьезно. Ее фигура, ну, как тебе сказать, очень женская. Рост невысокий. Такую в платье заметишь не сразу, одетая, она неярка. Вот в нашем институте мужчины увлекаются больше крашеными блондинками в ярких платьях.
– За что и расплачиваются! – изрек студент, делая попытку обнять Веру. – Но я мудр: ты не блондинка и всего лишь в свитере.
Телевизор светился и в квартире Андреевых. Перед ним сидела целая компания. Екатерина Алексеевна, вернувшаяся из Ленинграда, удобно устроилась в кресле и небрежно разминала очередную папиросу.
– Опять куришь, – упрекнул ее муж, все же поднося зажженную спичку.
– Нельзя корить волнующуюся мать, – спокойно возразила Екатерина Алексеевна. – Смотри лучше, девушки-то какие! Неужто не дрогнет ретивое, Леня?
– Не дрогнет. Девчонки даже слишком хороши, но ведь подумай, как нелепо было бы влюбиться в моем возрасте даже в самую лучшую. Или если бы, например, высокоученый наш Гирин влюбился.
– Знаешь, насчет тебя я уверена, а вот Гирин, мне кажется, мог бы. Кстати, мне Ритка туманно намекала насчет него и своей подруги.
– Какая чепуха, Каточек! Тебе всегда приходят на ум сумасбродные вещи. Ты, слава богу, не совершаешь их сама, а хочешь, чтоб такое случалось с друзьями.
– Ну, хорошо, хорошо. А знаешь, эта черненькая, что выступила с речью, умно говорила об одежде.
– И мне нравится происходящее освобождение от лишней одежды, – отозвалась пожилая стройная дама – известная балерина в прошлом. – Подумать только, сколько ткани накручивали на себя наши бабушки, да что бабушки – мамы! Жаль, медленно идет процесс, еще много у нас ханжества, и не научились мы все радоваться красоте тела.
– То, что процесс идет медленно, это естественно, – попыхивая папиросой, сказала Екатерина Алексеевна. – Ведь надо не только научиться видеть красоту. Необходимо, чтобы и тело перестало быть неприличным, а это возможно только тогда, когда оно привыкнет быть открытым.
– Очень по-художнически, Катя, – возразила старая дама. – Как это перевести на простой язык?
– Примерами. Возьмите народы отсталые, живущие в теплых странах. Там принято ходить обнаженными, и отношение к наготе самое равнодушное при полном непонимании красоты тела. Наоборот, на прекрасную свою наготу навешивают нелепые украшения, накручивают проволоку, протыкают носы и губы, чтобы прицепить какую-нибудь ерунду. Очень характерные случаи подметил наш путешественник профессор Пузанов в Судане еще в 1912 году. Красивые суданки, шествуя гордо и свободно, при встрече с европейцем стараются прикрыться, значит, взгляд европейца, вероятно, излишне возбужден их наготой. Чтобы бороться с могучим азиатско-эллинским восприятием красоты тела через Эрос, христиане и мусульмане кинулись вспять, со страхом и ненавистью относясь к наготе. После этого, с позволения сказать, «воспитания» долгое время могли смотреть на обнаженное тело как на запрет, неприличие и в то же время только под специфическим углом зрения. Теперь новый поворот исторической спирали: мы опять стали понимать и видеть красоту тела. Зачем нам идти вспять, как хотели бы некоторые ханжи? Во имя чего? Назад к мракобесию и греху? Что умерло, то умерло, и слава богу. Но нельзя и одним прыжком вернуться в Элладу, как того требуют разные натуристы и нюдисты на Западе. Сейчас время не совершенно обнаженного, а открытого тела, не скрывающего красоту своих линий, но еще не настолько ставшего совершенным, не настолько привычного, чтобы показываться нагим. Поживем, вернее, поживут наши потомки в коммунистическом обществе, тогда увидим. А пока считаю, что мы, женщины, должны всегда склонять головы перед отвагой и высокой моралью наших физкультурниц тридцатых годов, смело появлявшихся в своих купальниках перед тогда еще непривычной, невоспитанной в отношении открытости тела толпой.
