Текст книги "Том 3. Басни, стихотворения, письма"

Автор книги: Иван Крылов

 
  Живущая в болоте, под горой,
   Лягушка на гору весной
     Переселилась;
Нашла там тинистый в лощинке уголок
    И завела домок
Под кустиком, в тени, меж травки, как раёк.
Однако ж им она недолго веселилась.
   Настало лето, с ним жары,
И дачи Квакушки так сделалися сухи,
Что, ног не замоча, по ним бродили мухи.
«О, боги!» молится Лягушка из норы:
  «Меня вы, бедную, не погубите,
И землю вровень хоть с горою затопите:
  Чтобы в моих поместьях никогда
   Не высыхала бы вода!»
   Лягушка вопит без умолку,
  И наконец Юпитера бранит,
  Что нету в нем ни жалости, ни толку.
  «Безумная!» Юпитер говорит
   (Знать, не был он тогда сердит):
  «Как квакать попусту тебе охота!
   И чем мне для твоих затей
    Перетопить людей,
Не лучше ль вниз тебе стащиться до болота?»
 

 
На свете много мы таких людей найдем,
  Которым всё, кроме себя, постыло,
И кои думают, лишь мне бы ладно было,
   А там весь свет гори огнем.
 

 
Какой-то Лев большой охотник был до кур;
Однако ж у него они водились худо:
    Да это и не чудо!
  К ним доступ был свободен чересчур.
     Так их то крали,
   То сами куры пропадали.
Чтоб этому помочь убытку и печали,
Построить вздумал Лев большой курятный двор,
  И так его ухитить и уладить,
   Чтобы воров совсем отвадить,
 

 
А курам было б в нем довольство и простор.
   Вот Льву доносят, что Лисица
   Большая строить мастерица —
   И дело ей поручено,
С успехом начато и кончено оно:
   Лисой к нему приложено
   Всё, и старанье и уменье.
Смотрели, видели: строенье – загляденье!
А сверх того всё есть, чего ни спросишь тут:
Корм под носом, везде натыкано насесток,
  От холоду и жару есть приют,
И укромонные местечки для наседок.
   Вся слава Лисаньке и честь!
  Богатое дано ей награжденье,
    И тотчас повеленье:
На новоселье кур не медля перевесть.
   Но есть ли польза в перемене?
   Нет: кажется, и крепок двор,
   И плотен и высок забор —
   А кур час-от-часу всё мене.
  Отколь беда, придумать не могли.
Но Лев велел стеречь. Кого ж подстерегли?
    Тое ж Лису-злодейку.
Хоть правда, что она свела строенье так,
Чтобы не ворвался в него никто, никак,
Да только для себя оставила лазейку.
 

 
Как часто что-нибудь мы сделавши худого,
   Кладем вину в том на другого,
   И как нередко говорят:
  «Когда б не он, и в ум бы мне не впало!»
   А ежели людей не стало,
   Так уж лукавый виноват,
  Хоть тут его совсем и не бывало.
Примеров тьма тому. Вот вам из них один.
 

 
В Восточной стороне какой-то был Брамин,
   Хоть на словах и теплой веры,
   Но не таков своим житьем
   (Есть и в Браминах лицемеры);
Да это в сторону, а дело только в том,
    Что в братстве он своем
   Один был правила такого,
   Другие ж все житья святого,
   И, что́ всего ему тошней,
  Начальник их был нраву прекрутого:
Так преступить никак устава ты не смей.
    Однако ж мой Брамин не унывает.
   Вот постный день, а он смекает,
Нельзя ли разрешить на сырное тайком?
  Достал яйцо, полуночи дождался
   И, свечку вздувши с огоньком,
   На свечке печь яйцо принялся;
Ворочает его легонько у огня,
Не сводит глаз долой и мысленно глотает,
А про начальника, смеяся, рассуждает:
   «Не уличишь же ты меня,
   Длиннобородый мой приятель!
   Яичко съем-таки я всласть».
    Ан тут тихонько шасть
   К Брамину в келью надзиратель
    И, видя грех такой,
   Ответу требует он грозно.
Улика налицо и запираться поздно!
    «Прости, отец святой,
   Прости мое ты прегрешенье!»
   Так взмолится Брамин сквозь слез:
«И сам не знаю я, как впал во искушенье;
  Ах, наустил меня проклятый бес!»
   А тут бесенок, из-за печки,
«Не стыдно ли», кричит: «всегда клепать на нас.
Я сам лишь у тебя учился сей же час,
   И, право, вижу в первый раз,
   Как яица пекут на свечке.»
 

 
На укоризну мы Фортуне тароваты;
   Кто не в чинах, кто не богат;
   За всё, про всё ее бранят;
  А поглядишь, так сами виноваты.
Слепое счастие, шатаясь меж людей,
Не вечно у вельмож гостит и у царей,
   Оно и в хижине твоей,
Быть может, погостить когда-нибудь пристанет:
   Лишь время не терять умей,
   Когда оно к тебе заглянет;
Минута с ним одна, кто ею дорожит,
   Терпенья годы наградит.
Когда ж ты не умел при счастьи поживиться,
То не Фортуне ты, себе за то пеняй
      И знай,
Что, может, век она к тебе не возвратится.
 

 
Домишка старенький край города стоял;
Три брата жили в нем и не могли разжиться:
   Ни в чем им как-то не спорится.
   Кто что́ из них ни затевал,
   Всё остается без успеха,
   Везде потеря иль помеха;
По их словам, вина Фортуны в том была.
Вот невидимкой к ним Фортуна забрела
  И, тронувшись их бедностью большою,
  Им помогать решилась всей душою,
Какие бы они ни начали дела,
   И прогостить у них всё лето.
    Всё лето: шутка ль это!
Пошли у бедняков дела другой статьей.
  Один из них хоть был торгаш плохой;
   А тут, что́ ни продаст, ни купит,
   Барыш на всем большой он слупит;
   Забыл совсем, что есть наклад,
   И скоро стал, как Крез, богат.
Другой в Приказ пошел: иною бы порою
Завяз он в писарях с своею головою;
   Теперь ему со всех сторон
      Удача:
  Что́ даст обед, что́ сходит на поклон,—
   Иль чин, иль место схватит он;
Посмотришь, у него деревня, дом и дача.
Теперь, вы спро́сите: что ж третий получил?
Ведь, верно, и ему Фортуна помогала?
Конечно: с ним она почти не отдыхала.
  Но третий брат всё лето мух ловил,
     И так счастливо,
      Что диво!
Не знаю, прежде он бывал ли в том горазд:
   А тут труды его не втуне.
Как ни взмахнет рукой, благодаря Фортуне,
   Ни разу промаху не даст.
Вот гостья между тем у братьев нагостилась,
    И дале в путь пустилась.
Два брата в барышах: один из них богат,
Другой еще притом в чинах; а третий брат
  Клянет судьбу, что он Фортуной злою
    Оставлен лишь с сумою.
 

 
   Читатель, будь ты сам судьею,
    Кто ж в этом виноват?
 

Книга шестая

 
   Волк, близко обходя пастуший двор
    И видя, сквозь забор,
Что́, выбрав лучшего себе барана в стаде,
Спокойно Пастухи барашка потрошат,
   А псы смирнехонько лежат,
Сам молвил про себя, прочь уходя в досаде:
«Какой бы шум вы все здесь подняли, друзья,
   Когда бы это сделал я!»
 

 
Кукушка на суку печально куковала.
   «Что, кумушка, ты так грустна?»
Ей с ветки ласково Голубка ворковала:
   «Или о том, что миновала
     У нас весна
  И с ней любовь, спустилось солнце ниже,
   И что к зиме мы стали ближе?» —
   «Как, бедной, мне не горевать?»
Кукушка говорит: «Будь ты сама судьею:
Любила счастливо я нынешней весною,
   И, наконец, я стала мать;
Но дети не хотят совсем меня и знать:
  Такой ли чаяла от них я платы!
И не завидно ли, когда я погляжу,
Как увиваются вкруг матери утяты,
Как сыплют к курице дождем по зву цыпляты:
А я, как сирота, одним-одна сижу,
И что́ есть детская приветливость – не знаю».—
  «Бедняжка! о тебе сердечно я страдаю;
Меня бы нелюбовь детей могла убить,
   Хотя пример такой не редок;
Скажи ж – так-стало, ты уж вывела и деток?
  Когда же ты гнездо успела свить?
   Я этого и не видала:
   Ты всё порхала, да летала».—
   «Вот вздор, чтоб столько красных дней
   В гнезде я, сидя, растеряла:
  Уж это было бы всего глупей!
Я яица всегда в чужие гнезды клала».—
«Какой же хочешь ты и ласки от детей?»
   Ей Горлинка на то сказала.
 

 
Отцы и матери! вам басни сей урок.
Я рассказал ее не детям в извиненье:
   К родителям в них непочтенье
   И нелюбовь – всегда порок;
Но если выросли они в разлуке с вами,
И вы их вверили наемничьим рукам:
   Не вы ли виноваты сами,
Что в старости от них утехи мало вам?
 

 
Дитяти маменька расчесывать головку
   Купила частый Гребешок.
Не выпускает вон дитя из рук обновку:
Играет иль твердит из азбуки урок;
   Свои всё кудри золотые,
  Волнистые, барашком завитые
   И мягкие, как тонкий лен,
Любуясь, Гребешком расчесывает он.
И что́ за Гребешок? Не только не теребит,
   Нигде он даже не зацепит:
   Так плавен, гладок в волосах.
Нет Гребню и цены у мальчика в глазах.
Случись, однако же, что Гребень затерялся.
  Зарезвился мой мальчик, заигрался,
   Всклокотил волосы копной.
Лишь няня к волосам, дитя подымет вой:
     «Где Гребень мой?»
    И Гребень отыскался,
Да только в голове ни взад он, ни вперед:
   Лишь волосы до слез дерет.
    «Какой ты злой, Гребнишка!»
     Кричит мальчишка.
А Гребень говорит: «Мой друг, всё тот же я;
  Да голова всклокочена твоя».
Однако ж мальчик мой, от злости и досады,
   Закинул Гребень свой в реку:
   Теперь им чешутся Наяды.
 

 
   Видал я на своем веку,
   Что так же с правдой поступают.
   Поколе совесть в нас чиста,
То правда нам мила и правда нам свята,
  Ее и слушают, и принимают:
   Но только стал кривить душей,
   То правду дале от ушей.
И всякий, как дитя, чесать волос не хочет.
     Когда их склочет.
 

 
Скупой теряет всё, желая всё достать.
  Чтоб долго мне примеров не искать,
  Хоть есть и много их, я в том уверен;
   Да рыться лень: так я намерен
   Вам басню старую сказать.
 

 
Вот что́ в ребячестве читал я про Скупого.
  Был человек, который никакого
  Не знал ни промысла, ни ремесла,
Но сундуки его полнели очевидно.
Он Курицу имел (как это не завидно!),
   Котора яица несла,
     Но не простые,
     А золотые.
   Иной бы и тому был рад,
Что понемногу он становится богат;
   Но этого Скупому мало,
    Ему на мысли вспало,
Что, взрезав Курицу, он в ней достанет клад.
И так, забыв ее к себе благодеянье,
Неблагодарности не побоясь греха,
Ее зарезал он. И что же? В воздаянье
Он вынул из нее простые потроха.
 

 
  Две Бочки ехали; одна с вином,
      Другая
      Пустая.
Вот первая – себе без шуму и шажком
      Плетется,
    Другая вскачь несется;
От ней по мостовой и стукотня, и гром,
     И пыль столбом;
Прохожий к стороне скорей от страху жмется,
   Ее заслышавши издалека.
   Но как та Бочка ни громка,
А польза в ней не так, как в первой, велика.
 

 
Кто про свои дела кричит всем без умо́лку,
   В том, верно, мало толку,
  Кто де́лов истинно, – тих часто на словах.
Великий человек лишь громок на делах,
  И думает свою он крепку думу
      Без шуму.
 

 
    Алкид^*, Алкмены сын,
Столь славный мужеством и силою чудесной,
Однажды, проходя меж скал и меж стремнин
   Опасною стезей и тесной,
Увидел на пути, свернувшись, будто ёж
Лежит, чуть видное, не знает, что такое.
Он раздавить его хотел пятой. И что ж?
Оно раздулося и стало боле вдвое.
   От гневу вспыхнув, тут Алкид
Тяжелой палищей своей его разит.
      Глядит,
  Оно страшней становится лишь с виду:
   Толстеет, бухнет и растет,
   Застановляет солнца свет,
И заслоняет путь собою весь Алкиду.
Он бросил палицу и перед чудом сим
   Стал в удивленьи недвижим.
  Тогда ему Афина вдруг предстала.
«Оставь напрасный труд, мой брат!» она сказала:
«Чудовищу сему название Раздор.
Не тронуто, – его едва приметит взор;
 

 
  Но если кто с ним вздумает сразиться,—
Оно от браней лишь тучнее становится,
   И вырастает выше гор».
 

 
Кто самолюбием чрез-меру поражен,
Тот мил себе и в том, чем он другим смешон;
И часто тем ему случается хвалиться,
   Чего бы должен он стыдиться.
 

 
   С Осленком встретясь, Апеллес
   Зовет к себе Осленка в гости;
   В Осленке заиграли кости!
  Осленок хвастовством весь душит лес
И говорит зверям: «Как Апеллес мне скучен,
     Я им размучен:
Ну, всё зовет к себе, где с ним ни встречусь я.
   Мне кажется, мои друзья,
  Намерен он с меня писать Пегаса».—
«Нет», Апеллес сказал, случася близко тут:
  «Намеряся писать Мидасов суд^*,
Хотел с тебя списать я уши для Мидаса;
И коль пожалуешь ко мне, я буду рад.
Ослиных мне ушей и много хоть встречалось,
  Но этаких, какими ты богат,
    Не только у ослят,
Ни даже у ослов мне видеть не случалось».
 

 
Как часто говорят в делах: еще успею.
   Но надобно признаться в том,
Что это говорят, спросяся не с умом,
    А с леностью своею.
Итак, коль дело есть, скорей его кончай,
Иль после на себя ропщи, не на случа́й,
Когда оно тебя застанет невзначай.
На это басню вам скажу я, как умею.
 

 
Охотник, взяв ружье, патронницу, суму,
И друга верного по нраву и обычью,
   Гектора, – в лес пошел за дичью,
Не зарядя ружья, хоть был совет ему,
   Чтоб зарядил ружье он дома.
«Вот вздор!» он говорит: «дорога мне знакома,
На ней ни воробья не видел я родясь;
   До места ж ходу целый час,
Так зарядить еще успею я сто раз».
   Но что́ ж? Лишь вон из жи́ла
(Как будто бы над ним Фортуна подшутила)
     По озерку
   Гуляют утки целым стадом;
   И нашему б тогда Стрелку
  Легко с полдюжины одним зарядом
      Убить
   И на неделю с хлебом быть,
Когда б не отложил ружья он зарядить.
Теперь к заряду он скорее; только утки
     На это чутки:
   Пока с ружьем возился он,
   Они вскричали, встрепенулись,
Взвились и – за леса веревкой потянулись,
   А там из виду скрылись вон.
Напрасно по лесу Стрелок потом таскался,
Ни даже воробей ему не попадался;
   А тут к беде еще беда:
     Случись тогда
      Ненастье.
    И так Охотник мой,
   Измокши весь, пришел домой
     С пустой сумой;
А всё-таки пенял не на себя, на счастье.
 

 
  Мальчишка, думая поймать угря,
  Схватил Змею и, во́ззрившись, от страха
   Стал бледен, как его рубаха.
Змея, на Мальчика спокойно посмотря,
«Послушай», говорит: «коль ты умней не будешь,
То дерзость не всегда легко тебе пройдет.
На сей раз бог простит; но берегись вперед,
     И знай, с кем шутишь!»
 

 
На берег выброшен кипящею волной,
Пловец с усталости в сон крепкий погрузился;
Потом, проснувшися, он Море клясть пустился.
   «Ты», говорит: «всему виной!
   Своей лукавой тишиной
   Маня к себе, ты нас прельщаешь
  И, заманя, нас в безднах поглощаешь».
Тут Море, на себя взяв Амфитриды вид,
   Пловцу, явяся, говорит:
   «На что винишь меня напрасно!
Плыть по водам моим ни страшно, ни опасно;
Когда ж свирепствуют морские глубины,
Виной тому одни Эоловы сыны:
   Они мне не дают покою.
Когда не веришь мне, то испытай собою:
Как ветры будут спать, отправь ты корабли,
  Я неподвижнее тогда земли».
 

 
  И я скажу совет хорош, не ложно;
Да плыть на парусах без ветру невозможно.
 

 
   Мужик на лето в огород
    Наняв Осла, приставил
Ворон и воробьев гонять нахальный род.
   Осел был самых честных правил:
  Ни с хищностью, ни с кражей незнаком:
Не поживился он хозяйским ни листком,
И птицам, грех сказать, чтобы давал потачку;
Но Мужику барыш был с огорода плох.
Осел, гоняя птиц, со всех ослиных ног,
  По всем грядам и вдоль и поперёг,
    Такую поднял скачку,
Что в огороде всё примял и притоптал.
  Увидя тут, что труд его пропал,
   Крестьянин на спине ослиной
   Убыток выместил дубиной.
«И ништо!» все кричат: «скотине поделом!
     С его ль умом
    За это дело браться?»
 

 
А я скажу, не с тем, чтоб за Осла вступаться;
Он, точно, виноват (с ним сделан и расчет),
   Но, кажется, не прав и тот,
Кто поручил Ослу стеречь свой огород.
 

 
   Что волки жадны, всякий знает:
    Волк, евши, никогда
    Костей не разбирает.
За то на одного из них пришла беда:
   Он костью чуть не подавился.
  Но может Волк ни охнуть, ни вздохнуть;
 

 
   Пришло хоть ноги протянуть!
  По счастью, близко тут Журавль случился.
Вот, кой-как знаками стал Волк его манить
   И просит горю пособить.
    Журавль свой нос по шею
Засунул к Волку в пасть и с трудностью большею
  Кость вытащил и стал за труд просить.
   «Ты шутишь!» зверь вскричал коварный:
  «Тебе за труд? Ах, ты, неблагодарный!
А это ничего, что свой ты долгий нос
И с глупой головой из горла цел унес!
   Поди ж, приятель, убирайся,
Да берегись: вперед ты мне не попадайся».
 

 
Две Мухи собрались лететь в чужие кра́и,
И стали подзывать с собой туда Пчелу:
   Им насказали попугаи
О дальних сторонах большую похвалу.
Притом же им самим казалося обидно,
   Что их, на родине своей,
   Везде гоняют из гостей;
И даже до чего (ка́к людям то не стыдно,
   И что они за чудаки!):
  Чтоб поживиться им не дать сластями
    За пышными столами,
Придумали от них стеклянны колпаки;
А в хижинах на них злодеи пауки.
«Путь добрый вам», Пчела на это отвечала:
      «А мне
  И на моей приятно стороне.
От всех за соты я любовь себе сыскала —
   От поселян и до вельмож.
     Но вы летите,
     Куда хотите!
   Везде вам будет счастье то ж:
Не будете, друзья, нигде, не быв полезны,
   Вы ни почтенны, ни любезны,
  А рады пауки лишь будут вам
      И там».
 

 
  Кто с пользою отечеству трудится,
   Тот с ним легко не разлучится;
А кто полезным быть способности лишен,
Чужая сторона тому всегда приятна:
Не бывши гражданин, там мене презрен он,
И никому его там праздность не досадна.
 

 
Какой-то Муравей был силы непомерной,
Какой не слыхано ни в древни времена;
Он даже (говорит его историк верной)
Мог поднимать больших ячменных два зерна!
Притом и в храбрости за чудо почитался:
   Где б ни завидел червяка,
    Тотчас в него впивался
И даже хаживал один на паука.
   А тем вошел в такую славу
   Он в муравейнике своем,
Что только и речей там было, что о нем.
Я лишние хвалы считаю за отраву;
Но этот Муравей был не такого нраву:
     Он их любил,
    Своим их чванством мерил
     И всем им верил:
А ими, наконец, так голову набил,
   Что вздумал в город показаться,
   Чтоб силой там повеличаться.
   На самый крупный с сеном воз
   Он к мужику спесиво всполз
   И въехал в город очень пышно;
  Но, ах, какой для гордости удар!
Он думал, на него сбежится весь базар,
     Как на пожар;
   А про него совсем не слышно:
  У всякого забота там своя.
  Мой Муравей, то взяв листок, потянет,
   То припадет он, то привстанет:
   Никто не видит Муравья.
Уставши, наконец, тянуться, выправляться,
  С досадою Барбосу он сказал,
Который у воза хозяйского лежал:
   «Не правда ль, надобно признаться,
    Что в городе у вас
   Народ без толку и без глаз?
Возможно ль, что меня никто не примечает,
   Как ни тянусь я целый час;
    А, кажется, у нас
   Меня весь муравейник знает».
  И со стыдом отправился домой.
 

 
    Так думает иной
      Затейник,
  Что он в подсолнечной гремит.
     А он – дивит
    Свой только муравейник[2]2
  Заключительное нравоучение первоначально читалось:
Так, дворянин или чиновник там инойВ уезде у себя и важен, и завиден.    И всех он там знатней,    И всех славней,    И всех умней,В столицу ж приезжай – как этот муравей,   Чуть-чуть он будет виден.

[Закрыть].
 

 
Пастух в Нептуновом соседстве близко жил:
На взморье, хижины уютной обитатель,
Он стада малого был мирный обладатель
   И век спокойно проводил.
Не знал он пышности, зато не знал и горя,
   И долго участью своей
Довольней, может быть, он многих был царей.
   Но, видя всякий раз, как с Моря
Сокровища несут горами корабли,
Как выгружаются богатые товары
   И ломятся от них анбары,
И как хозяева их в пышности цвели,
    Пастух на то прельстился;
Распродал стадо, дом, товаров накупил,
  Сел на корабль – и за Море пустился.
Однако же поход его не долог был;
   Обманчивость, Морям природну,
Он скоро испытал: лишь берег вон из глаз,
    Как буря поднялась;
Корабль разбит, пошли товары ко дну,
   И он насилу спасся сам.
  Теперь опять, благодаря Морям,
Пошел он в пастухи, лишь с разницею тою,
   Что прежде пас овец своих,
   Теперь пасет овец чужих
Из платы. С нуждою, однако ж, хоть большою,
Чего не сделаешь терпеньем и трудом?
   Не спив того, не съев другова,
Скопил деньжонок он, завелся стадом снова,
И стал опять своих овечек пастухом.
  Вот, некогда, на берегу морском,
    При стаде он своем
     В день ясный сидя
      И видя,
Что на Море едва колышется вода
    (Так Море присмирело),
И плавно с пристани бегут по ней суда:
«Мой друг!» сказал: «опять ты денег захотело,
  Но ежели моих – пустое дело!
  Ищи кого иного ты провесть,
   От нас тебе была уж честь.
   Посмотрим, как других заманишь,
А от меня вперед копейки не достанешь».
 

 
Баснь эту лишним я почел бы толковать;
   Но как здесь к слову не сказать,
   Что лучше верного держаться,
Чем за обманчивой надеждою гоняться?
Найдется тысячу несчастных от нее
  На одного, кто не был ей обманут,
   А мне, что́ говорить ни станут,
   Я буду всё твердить свое:
Что впереди – бог весть; а что мое – мое!
 

 
   К Крестьянину вползла Змея
   И говорит: «Сосед! начнем жить дружно!
Теперь меня тебе стеречься уж не нужно;
Ты видишь, что совсем другая стала я
И кожу нынешней весной переменила».
Однако ж Мужика Змея не убедила.
    Мужик схватил обух
  И говорит: «Хоть ты и в новой коже,
   Да сердце у тебя всё то же».
   И вышиб из соседки дух.
 

 
Когда извериться в себе ты дашь причину,
   Как хочешь, ты меняй личину:
   Себя под нею не спасешь,
И что́ с Змеей, с тобой случиться может то ж.
 

 
Голодная кума Лиса залезла в сад;
   В нем винограду кисти рделись.
У кумушки глаза и зубы разгорелись;
 

 
А кисти сочные, как яхонты горят;
  Лишь то беда, висят они высоко:
  Отколь и как она к ним ни зайдет,
     Хоть видит око,
     Да зуб неймет.
   Пробившись попусту час целой,
Пошла и говорит с досадою: «Ну, что́ ж!
    На взгляд-то он хорош,
   Да зелен – ягодки нет зрелой:
   Тотчас оскомину набьешь».
 

 
   В каком-то стаде у Овец,
Чтоб Волки не могли их более тревожить,
  Положено число Собак умножить.
  Что́ ж? Развелось их столько наконец,
Что Овцы от Волков, то правда, уцелели,
   Но и Собакам надо ж есть;
   Сперва с Овечек сняли шерсть,
А там, по жеребью, с них шкурки полетели,
А там осталося всего Овец пять-шесть,
    И тех Собаки съели.