Текст книги "Том 3. Басни, стихотворения, письма"

Автор книги: Иван Крылов

 
    У Льва служила Белка,
Не знаю, ка́к и чем; но дело только в том,
Что служба Белкина угодна перед Львом;
А угодить на Льва, конечно, не безделка.
За то обещан ей орехов целый воз.
 

 
Обещан – между тем всё время улетает;
А Белочка моя нередко голодает
И скалит перед Львом зубки́ свои сквозь слёз.
Посмотрит: по́ лесу то там, то сям мелькают
   Ее подружки в вышине;
Она лишь глазками моргает, а оне
Орешки, знай себе, щелкают да щелкают.
Но наша Белочка к орешнику лишь шаг,
    Глядит – нельзя никак:
На службу Льву ее то кличут, то толкают.
Вот Белка, наконец, уж стала и стара
И Льву наскучила: в отставку ей пора.
    Отставку Белке дали,
И точно, целый воз орехов ей прислали.
Орехи славные, каких не видел свет;
  Все на-отбор: орех к ореху – чудо!
    Одно лишь только худо —
   Давно зубов у Белки нет.
 

 
   На Щуку подан в суд донос.
  Что от нее житья в пруде не стало;
   Улик представлен целый воз,
  И виноватую, как надлежало,
  На суд в большой лохани принесли.
   Судьи невдалеке сбирались;
   На ближнем их лугу пасли;
Однако ж имена в архиве их остались:
    То были два Осла,
Две Клячи старые, да два иль три Козла;
  Для должного ж в порядке дел надзора
Им придана была Лиса за Прокурора.
   И слух между народа шел,
Что Щука Лисыньке снабжала рыбный стол;
Со всем тем, не было в судьях лицеприязни,
  И то сказать, что Щукиных проказ
Удобства не было закрыть на этот раз.
 

 
Так делать нечего: пришло писать указ,
Чтоб виноватую предать позорной казни
  И, в страх другим, повесить на суку.
«Почтенные судьи!» Лиса тут приступила:
«Повесить мало: я б ей казнь определила,
Какой не видано у нас здесь на веку:
Чтоб было впредь плутам и страшно, и опасно —
  Так утопить ее в реке». – «Прекрасно!»
Кричат судьи. На том решили все согласно.
   И Щуку бросили – в реку!
 

 
Орел пожаловал Кукушку в Соловьи.
    Кукушка, в новом чине,
   Усевшись важно на осине,
   Таланты в музыке свои
    Выказывать пустилась;
    Глядит – все прочь летят,
Одни смеются ей, а те ее бранят.
   Моя Кукушка огорчилась
И с жалобой на птиц к Орлу спешит она.
«Помилуй!» говорит: «по твоему веленью
  Я Соловьем в лесу здесь названа;
  А моему смеяться смеют пенью!» —
«Мой друг!» Орел в ответ: «я царь, но я не бог.
Нельзя мне от беды твоей тебя избавить.
Кукушку Соловьем честить я мог заставить;
Но сделать Соловьем Кукушку я не мог».
 

 
С знакомцем съехавшись однажды я в дороге,
С ним вместе на одном ночлеге ночевал.
  Поутру, чуть лишь я глаза продрал,
И что же узнаю? – Приятель мой в тревоге:
Вчера заснули мы меж шуток, без забот;
Теперь я слушаю – приятель стал не тот.
  То вскрикнет он, то охнет, то вздохнет.
«Что сделалось с тобой, мой милый?.. Я надеюсь,
  Не болен ты». – «Ох! ничего: я бреюсь».—
«Как! только?» Тут я встал – гляжу: проказник мой
У зеркала сквозь слез так кисло морщит рожу,
Как будто бы с него содрать сбирались кожу.
Узнавши, наконец, вину беды такой,
«Что́ дива?» я сказал: «ты сам себя тиранишь.
    Пожалуй, посмотри:
  Ведь у тебя не Бритвы – косари;
Не бриться – мучиться ты только с ними станешь».—
    «Ох, братец, признаюсь,
    Что Бритвы очень тупы!
Ка́к этого не знать? Ведь мы не так уж глупы;
Да острыми-то я порезаться боюсь».—
  «А я, мой друг, тебя уверить смею,
  Что Бритвою тупой изрежешься скорей,
  А острою обреешься верней:
    Умей владеть лишь ею».
 

 
  Вам пояснить рассказ мой я готов:
Не так ли многие, хоть стыдно им признаться,
    С умом людей – боятся,
И терпят при себе охотней дураков?
 

 
В вершине дерева, за ветку уцепясь,
    Червяк на ней качался.
Над Червяком Сокол, по воздуху носясь,
  Так с высоты шутил и издевался:
«Каких ты, бедненький, трудов не перенес!
Что́ ж прибыли, что ты высоко так заполз?
Какая у тебя и воля, и свобода?
И с веткой гнешься ты, куда велит погода».—
    «Тебе шутить легко»,
Червяк ответствует: «летая высоко,
Затем, что крыльями и силен ты, и крепок;
Но мне судьба дала достоинства не те:
    Я здесь на высоте
Тем только и держусь, что я, по счастью, цепок!»
 

 
   «Ну сто́ит ли богатым быть,
  Чтоб вкусно никогда ни съесть, ни спить
   И только деньги лишь копить?
  Да и на что? Умрем, ведь всё оставим.
Мы только лишь себя и мучим, и бесславим.
Нет, если б мне далось богатство на удел,
Не только бы рубля, я б тысяч не жалел,
    Чтоб жить роскошно, пышно,
И о моих пирах далеко б было слышно;
  Я, даже, делал бы добро другим.
А богачей скупых на муку жизнь похожа».
  Так рассуждал Бедняк с собой самим,
В лачужке низменной, на голой лавке лежа;
  Как вдруг к нему сквозь щелочку пролез,
Кто говорит – колдун, кто говорит – что бес,
  Последнее едва ли не вернее:
   Из дела будет то виднее,
Предстал – и начал так: «Ты хочешь быть богат,
Я слышал, для чего; служить я другу рад.
Вот кошелек тебе: червонец в нем, не боле;
Но вынешь лишь один, уж там готов другой.
    Итак, приятель мой,
  Разбогатеть теперь в твоей лишь воле.
Возьми ж – и из него без счету вынимай,
   Доколе будешь ты доволен;
     Но только знай:
Истратить одного червонца ты не волен,
  Пока в реку не бросишь кошелька».
Сказал – и с кошельком оставил Бедняка.
Бедняк от радости едва не помешался;
Но лишь опомнился, за кошелек принялся,
И что́ ж? – Чуть верится ему, что то не сон:
   Едва червонец вынет он,
Уж в кошельке другой червонец шевелится.
«Ах, пусть лишь до утра мне счастие продлится!»
    Бедняк мой говорит:
«Червонцев я себе повытаскаю груду;
   Так, завтра же богат я буду —
   И заживу, как сибарит».
Однако ж поутру он думает другое.
«То правда», говорит; «теперь я стал богат;
    Да кто́ ж добру не рад!
И почему бы мне не быть богаче вдвое?
     Неужто лень
  Над кошельком еще провесть хоть день!
Вот на дом у меня, на экипаж, на дачу,
Но если накупить могу я деревень,
Не глупо ли, когда случай к тому утрачу?
  Так, удержу чудесный кошелек:
  Уж так и быть, еще я поговею
     Один денек,
  А, впрочем, ведь пожить всегда успею».
Но что́ ж? Проходит день, неделя, месяц, год —
Бедняк мой потерял давно в червонцах счет;
  Меж тем он скудно ест и скудно пьет;
Но чуть лишь день, а он опять за ту ж работу.
  День кончится, и, по его расчету,
Ему всегда чего-нибудь недостает.
   Лишь кошелек нести сберется,
   То сердце у него сожмется:
  Придет к реке, – воротится опять.
«Как можно», говорит: «от кошелька отстать,
Когда мне золото рекою са́мо льется?»
  И, наконец, Бедняк мой поседел,
    Бедняк мой похудел;
Как золото его, Бедняк мой пожелтел.
Уж и о пышности он боле не смекает:
Он стал и слаб, и хил; здоровье и покой,
Утратил всё; но всё дрожащею рукой
 

 
  Из кошелька червонцы вон таскает.
  Таскал, таскал… и чем же кончил он?
На лавке, где своим богатством любовался,
   На той же лавке он скончался,
Досчитывая свой девятый миллион.
 

 
   Булатной сабли острый клинок
   Заброшен был в железный хлам;
   С ним вместе вынесен на рынок
  И мужику задаром продан там.
  У мужика затеи не велики:
  Он отыскал тотчас в Булате прок.
Мужик мой насадил на клинок черенок
И стал Булатом драть в лесу на лапти лыки,
А дома, за́просто, лучину им щепать;
То ветви у плетня, то сучья обрубать
Или обтесывать тычины к огороду.
  Ну, так, что не прошло и году,
Как мой Булат в зубцах и в ржавчине кругом,
   И дети ездят уж на нем
      Верхом.
   Вот еж, в избе под лавкой лежа,
   Куда и клинок брошен был,
  Однажды так Булату говорил:
  «Скажи, на что́ вся жизнь твоя похожа?
    И если про Булат
Так много громкого неложно говорят:
  Не стыдно ли тебе щепать лучину,
   Или обтесывать тычину,
  И, наконец, игрушкой быть ребят?» —
«В руках бы воина врагам я был ужасен»,
Булат ответствует: «а здесь мой дар напрасен;
Так, низким лишь трудом я занят здесь в дому:
    Но разве я свободен?
Нет, стыдно то не мне, а стыдно лишь тому,
  Кто не умел понять, к чему я годен».
 

 
    «Поди-ка, брат Андрей!
Куда ты там запал? Поди сюда, скорей.
    Да подивуйся дяде!
Торгуй по-мо́ему, так будешь не в накладе».
Так в лавке говорил племяннику Купец:
  «Ты знаешь польского сукна конец,
Который у меня так долго залежался,
Затем, что он и стар, п подмочен, и гнил:
Ведь это я сукно за английское сбыл!
Вот, видишь, сей лишь час взял за него сотняжку:
    Бог о́лушка послал».—
«Всё это, дядя, так», племянник отвечал:
«Да в олухи-то, я не знаю, кто́ попал:
Вглядись-ко: ты ведь взял фальшивую бумажку».
Обманут! Обманул Купец: в том дива нет;
    Но если кто на свет
    Повыше лавок взглянет,—
Увидит, что и там на ту же стать идет;
  Почти у всех во всем один расчет:
   Кого кто лучше проведет,
   И кто кого хитрей обманет.
 

 
  На корабле у Пушек с Парусами
   Восстала страшная вражда.
Вот, Пушки, выставясь из бортов вон носами,
   Роптали так пред небесами:
   «О, боги! видано ль когда,
Чтобы ничтожное холстинное творенье
Равняться в пользах нам имело дерзновенье?
Что́ делают они во весь наш трудный путь?
   Лишь только ветер станет дуть,
   Они, надув спесиво грудь,
  Как будто важного какого сану,
  Несутся гоголем по Океану
И только чванятся; а мы – громим в боях!
Не нами ль царствует корабль наш на морях!
Не мы ль несем с собой повсюду смерть и страх?
  Нет, не хотим жить боле с Парусами;
Со всеми мы без них управимся и сами;
Лети же, помоги, могущий нам Борей,
  И изорви в клочки их поскорей!»
Борей послушался – летит, дохнул, и вскоре
  Насупилось и почернело море;
Покрылись тучею тяжелой небеса;
Валы вздымаются и рушатся, как горы;
Гром оглушает слух; слепит блеск молний взоры;
Борей ревет и рвет в лоскутья Паруса.
  Не стало их, утихла непогода;
   Но что́ ж? Корабль без Парусов
  Игрушкой стал и ветров, и валов,
  И носится он в море, как колода;
   А в первой встрече со врагом,
Который вдоль его всем бортом страшно грянул,
Корабль мой недвижим: стал скоро решетом.
  И с Пушками, как ключ, он ко дну канул.
 

 
   Держава всякая сильна,
Когда устроены в ней все премудро части:
  Оружием – врагам она грозна,
  А паруса – гражданские в ней власти.
 

 
   Был у крестьянина Осел,
  И так себя, казалось, смирно вел,
Что мужику нельзя им было нахвалиться;
А чтобы он в лесу пропа́сть не мог —
На шею прицепил мужик ему звонок.
Надулся мой Осел: стал важничать, гордиться
  (Про ордена, конечно, он слыхал),
И думает, теперь большой он барин стал;
Но вышел новый чин Ослу, бедняжке, соком
(То может не одним Ослам служить уроком).
   Сказать вам должно наперед:
   В Осле не много чести было;
Но до звонка ему всё счастливо сходило:
Зайдет ли в рожь, в овес иль в огород,—
Наестся досыта и выйдет тихомолком.
   Теперь пошло иным всё толком:
Куда ни сунется мой знатный господин,
Без-умолку звенит на шее новый чин.
   Глядят: хозяин, взяв дубину,
Гоняет то со ржи, то с гряд мою скотину;
А там сосед, в овсе услыша звук звонка,
  Ослу колом ворочает бока.
   Ну, так, что бедный наш вельможа
    До осени зачах,
И кости у Осла остались лишь, да кожа.
 

 
    И у людей в чинах
С плутами та ж беда: пока чин мал и беден,
   То плут не так еще приметен;
  Но важный чин на плуте, как звонок:
  Звук от него и громок, и далек.
 

 
Жил в городе богач, по имени Мирон.
Я имя вставил здесь не с тем, чтоб стих наполнить;
Нет, этаких людей не худо имя помнить.
  На богача кричат со всех сторон
Соседи; а едва ль соседи и не правы,
Что будто у него в шкатулке миллион —
А бедным никогда не даст копейки он.
  Кому не хочется нажить хорошей славы?
Чтоб толкам о себе другой дать оборот,
   Мирон мой распустил в народ,
Что нищих впредь кормить он будет по субботам.
   И подлинно, кто ни придет к воротам —
   Они не заперты никак.
«Ахти!» подумают: «бедняжка разорился!»
   Не бойтесь, скряга умудрился:
В субботу с цепи он спускает злых собак;
И нищему не то, чтоб пить иль наедаться,—
  Дай бог здоровому с двора убраться.
Меж тем Мирон пошел едва не во святых.
Все говорят: «Нельзя Мирону надивиться;
Жаль только, что собак таких он держит злых
   И трудно до него добиться:
А то он рад последним поделиться».
 

 
    Видать случалось часто мне,
Как доступ не легок в высокие палаты;
  Да только всё собаки виноваты —
   Мироны ж сами в стороне.
 

 
Лиса Крестьянину однажды говорила:
    «Скажи, кум милый мой,
Чем лошадь от тебя так дружбу заслужила,
  Что, вижу я, она всегда с тобой?
  В довольстве держишь ты ее и в холе;
В дорогу ль – с нею ты, и часто с нею в поле;
    А ведь из всех зверей
   Едва ль она не всех глупей».—
  «Эх, кумушка, не в разуме тут сила!»
Крестьянин отвечал: «Всё это суета.
 

 
   Цель у меня совсем не та:
  Мне нужно, чтоб она меня возила,
   Да чтобы слушалась кнута».
 

 
  У одного крестьянина служа,
Собака с Лошадью считаться как-то стали.
«Вот», говорит Барбос: «большая госпожа!
По-мне хоть бы тебя совсем с двора согнали.
  Велика вещь возить или пахать!
Об удальстве твоем другого не слыхать;
И можно ли тебе равняться в чем со мною?
Ни днем, ни ночью я не ведаю покою:
Днем стадо под моим надзором на лугу;
   А ночью дом я стерегу».—
   «Конечно», Лошадь отвечала:
    «Твоя правдива речь;
  Однако же, когда б я не пахала,
То нечего б тебе здесь было и стеречь.
 

 
  Слепой Осел в лесу с дороги сбился
   (Он в дальний путь было пустился).
Но к ночи в чащу так забрел мой сумасброд,
Что двинуться не мог ни взад он, ни вперед,
И зрячему бы тут не выйти из хлопот;
Но Филин вблизости, по счастию, случился
  И взялся быть Ослу проводником.
  Все знают, Филины как ночью зорки:
   Стремнины, рвы, бугры, пригорки,
Всё это различал мой Филин будто днем
И к утру выбрался на ровный путь с Ослом.
 

 
  Ну, как с проводником таким расстаться?
Вот просит Филина Осел, чтоб с ним остаться,
И вздумал изойти он с Филином весь свет.
    Мой Филин господином
   Уселся на хребте Ослином,
И стали путь держать; счастливо ль только? Нет:
Лишь солнце на небе поутру заиграло,
У Филина в глазах темнее ночи стало.
   Однако ж Филин мой упрям;
  Ослу советует и вкось и впрям —
«Остерегись!» кричит: «направо будем в луже».
Но лужи не было, а влево вышло хуже.
«Еще левей возьми, еще левее шаг!»
  И – бух Осел, и с Филином, в овраг.
 

 
   Змея Юпитера просила.
   Чтоб голос дать ей соловья.
«А то уж», говорит: «мне жизнь моя постыла.
   Куда ни покажуся я,
    То все меня дичатся,
     Кто послабей;
    А кто меня сильней,
   Дай бог от тех живой убраться.
Нет, жизни этакой я боле не снесу;
А если б соловьем запела я в лесу,
   То, возбудя бы удивленье,
Снискала бы любовь и, может быть, почтенье.
И стала бы душой веселых я бесед».
Исполнил Юпитер Змеи прошенье;
Шипенья гнусного пропал у ней и след.
На дерево всползя, Змея на нем засела,
Прекрасным соловьем Змея моя запела,
И стая, было, птиц отвсюду к ней подсела;
Но, возряся в певца, все с дерева дождем.
  Кому понравится такой прием?
   «Ужли вам голос мой противен?»
   В досаде говорит Змея.
 

 
  «Нет», отвечал скворец: «он звучен, дивен,
Поешь, конечно, ты, не хуже соловья;
  Но, признаюсь, в нас сердце задрожало,
  Когда увидели твое мы жало:
   Нам страшно вместе быть с тобой.
  Итак, скажу тебе, не для досады:
   Твоих мы песен слушать рады —
  Да только ты от нас подале пой».
 

 
  Волк из лесу в деревню забежал,
   Не в гости, но живот спасая;
   За шкуру он свою дрожал:
Охотники за ним гнались и гончих стая.
Он рад бы в первые тут шмыгнуть ворота,
     Да то лишь горе,
   Что все ворота на запоре.
   Вот видит Волк мой на заборе
      Кота
И молит: «Васенька, мой друг! скажи скорее,
   Кто здесь из мужичков добрее,
Чтобы укрыть меня от злых моих врагов?
Ты слышишь лай собак и страшный звук рогов!
Всё это ведь за мной». – «Проси скорей Степана;
Мужик предобрый он», Кот-Васька говорит.
«То так; да у него я ободрал барана».—
   «Ну, попытайся ж у Демьяна».—
  «Боюсь, что на меня и он сердит:
   Я у него унес козленка».—
   «Беги ж, вон там живет Трофим».—
«К Трофиму? Нет, боюсь и встретиться я с ним:
Он на меня с весны грозится за ягненка!» —
«Ну, плохо ж! – Но авось тебя укроет Клим!» —
«Ох, Вася, у него зарезал я теленка!» —
«Что вижу, кум! Ты всем в деревне насолил»,
    Сказал тут Васька Волку:
«Какую ж ты себе защиту здесь сулил?
 

 
Нет, в наших мужичках не столько мало толку,
Чтоб на свою беду тебя спасли они.
   И правы, – сам себя вини:
   Что ты посеял – то и жни».
 

 
   В саду у барина в пруде,
   В прекрасной ключевой воде,
     Лещи водились.
Станицами они у берегу резвились,
И золотые дни, казалось им, катились.
      Как вдруг
К ним барин напустить велел с полсотни щук.
«Помилуй!» говорит его, то слыша, друг:
   «Помилуй; что́ ты затеваешь?
   Какого ждать от щук добра:
Ведь не останется Лещей здесь ни пера.
   Иль жадности ты щук не знаешь?» —
    «Не трать своих речей»,
Боярин отвечал с улыбкою: «всё знаю;
   Да только ведать я желаю,
С чего ты взял, что я охотник до Лещей?»
 

 
Кипящий Водопад, свергаяся со скал,
Целебному ключу с надменностью сказал
(Который под горой едва лишь был приметен,
Но силой славился лечебною своей):
«Не странно ль это? Ты так мал, водой так беден,
А у тебя всегда премножество гостей?
Не мудрено, коль мне приходит кто дивиться;
   К тебе зачем идут?» – «Лечиться»,
   Смиренно прожурчал Ручей.
 

 
   Когда уж Лев стал хил и стар,
То жесткая ему постеля надоела:
В ней больно и костям; она ж его не грела,
И вот сзывает он к себе своих бояр,
Медведей и волков пушистых и косматых,
  И говорит: «Друзья! для старика,
  Постель моя уж чересчур жестка:
Так как бы, не тягча ни бедных, ни богатых,
    Мне шерсти пособрать,
   Чтоб не на голых камнях спать».—
  «Светлейший Лев!» ответствуют вельможи:
  «Кто станет для тебя жалеть своей
    Не только шерсти – кожи,
И мало ли у нас мохнатых здесь зверей:
   Олени, серны, козы, лани,
   Они почти не платят дани;
   Набрать с них шерсти поскорей:
   От этого их не убудет;
   Напротив, им же легче будет».
И тотчас выполнен совет премудрый сей.
Лев не нахвалится усердием друзей;
Но в чем же то они усердие явили?
   Тем, что бедняжек захватили
    И до-чиста обрили,
А сами вдвое хоть богаче шерстью были —
Не поступилися своим ни волоском;
Напротив, всяк из них, кто близко тут случился,
   Из той же дани поживился —
И на зиму себе запасся тюфяком.
 

 
Три Мужика зашли в деревню ночевать.
Здесь, в Питере, они извозом промышляли;
   Поработа́ли, погуляли
И путь теперь домой на родину держали.
А так как Мужичок не любит тощий спать,
То ужинать себе спросили гости наши.
   В деревне что́ за разносол:
Поставили пустых им чашку щей на стол,
Да хлеба подали, да, что́ осталось, каши.
Не то бы в Питере, – да не о том уж речь;
   Всё лучше, чем голодным лечь.
   Вот Мужички перекрестились
    И к чаше приютились.
  Как тут один, посме́тливей из них,
Увидя, что всего немного для троих,
Смекнул, как делом тем поправить
(Где силой взять нельзя, там надо полукавить).
«Ребята», говорит: «вы знаете Фому,
Ведь в нынешний набор забреют лоб ему».—
«Какой набор?» – «Да так. Есть слух – война с Китаем:
Наш Батюшка велел взять дань с Китайцев чаем».
Тут двое принялись судить и рассуждать
  (Они же грамоте, к несчастью, знали:
Газеты и, подчас, реляции читали).
  Как быть войне, кому повелевать.
Пустилися мои ребята в разговоры,
   Пошли догадки, толки, споры;
  А наш того, лукавец, и хотел:
  Пока они судили да рядили,
    Да войска разводили,
Он ни гугу – и щи, и кашу, всё приел.
 

 
   Иному, до чего нет дела,
О том толкует он охотнее всего,
Что́ будет с Индией, когда и от чего,
    Так ясно для него;
   А поглядишь – у самого
   Деревня между глаз сгорела.
 

Книга девятая

 
У Саввы, Пастуха (он барских пас овец),
   Вдруг убывать овечки стали.
     Наш молодец
    В кручине и печали:
  Всем плачется и распускает толк,
   Что страшный показался волк,
  Что начал он овец таскать из стада
   И беспощадно их дерет.
  «И не диковина», твердит народ:
  «Какая от волков овцам пощада!»
   Вот волка стали стеречи.
  Но отчего ж у Саввушки в печи
То щи с бараниной, то бок бараний с кашей?
   (Из поваренок, за грехи,
  В деревню он был сослан в пастухи:
Так кухня у него немножко схожа с нашей.)
За волком поиски; клянет его весь свет;
Обшарили весь лес – а волка следу нет.
Друзья! Пустой ваш труд: на волка только слава,
    А ест овец-то – Савва.
 

 
   В деревне, в праздник, под окном
    Помещичьих хором,
     Народ толпился.
На Белку в колесе зевал он и дивился.
Вблизи с березы ей дивился тоже Дрозд:
Так бегала она, что лапки лишь мелькали
   И раздувался пышный хвост.
«Землячка старая», спросил тут Дрозд: «нельзя ли
   Сказать, что делаешь ты здесь?» —
   «Ох, милый друг! тружусь день весь:
Я по делам гонцом у барина большого;
   Ну, некогда пи пить, ни есть,
   Ни даже духу перевесть».
И Белка в колесе бежать пустилась снова.
«Да», улетая, Дрозд сказал: «то ясно мне,
Что ты бежишь – а всё на том же ты окне».
 

 
  Посмотришь на дельца иного:
Хлопочет, мечется, ему дивятся все:
   Он, кажется, из кожи рвется,
  Да только всё вперед не подается,
    Как Белка в колесе.