Текст книги "Клуб благотворительных скелетов (Фантастика Серебряного века. Том X)"
Автор книги: Иван Бунин
Соавторы: Владимир Ленский,Евдокия Нагродская,Борис Садовской,Валериан Светлов,Юрий Слезкин,Николай Марков,Дмитрий Цензор,Валентин Франчич,Владимир Уманов-Каплуновский,Михаил Кузьмин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)
Юрий Юркун
ДВОЙНИК
(Рассказ в одном письме)
Л. А. Каннегисеру [16]16
Л. А. Каннегиссеру – Л. А. Каннегиссер (1896–1918) – поэт, был близок к Кузмину, Юркуну, Есенину и др. литераторам. Будучи юнкером Михайловского артиллерийского училища, пытался в 1917 г. защищать Зимний дворец во время штурма. 30 августа 1918 г. застрелил председателя Петроградской ЧК М. Урицкого и в октябре был расстрелян. Ю. Юркун привлекался к следствию по делу об убийстве Урицкого и три месяца провел к заключении.
[Закрыть]
Эти дни… – ты понимаешь, несомненно, что я имею в виду противоположное дням, – ничто здесь не спит, все дышит особенной жизнью – и этот переворачивающий мне душу табак, и розы, которые были и вечно будут розами, с запахом, который вечно нов, как и то, символ чего это растение.
Повторяю, того, что я пережил, не стоит и не дала мне хотя бы вся моя жизнь.
Нужно найти Ее; а это – истина, что мы не умеем искать; дуракам счастье – и я без поисков нашел.
Мой милый Николай, ты знаешь, я – не мальчик и не невежда; кто из наших александрийцев всех опытнее в этих делах? – твоя поговорка гласила, что я… один я.
Ну видишь? Теперь я спокоен, но был, был тем, у кого отваливается голова.
Доказательств тьма и без моих признаний. Мой друг, равный только тебе и носящий ту же венгерку, обманут мной и без намека на угрызения совести.
Ах! Но только найти Ее… Забыть весь мир, самого себя – этого так мало! Пойми: Она – не простая, обыкновенная смертная. О, нет! Таких «бессмертных» наши видали, видели, а «Она» – это та, которая одна единственная для каждого единственного. Не первая любовь и не последняя, а лишь из особенной любви к тебе даримая судьбою, ни за какие-нибудь достоинства, а за глупость, что самое большое, пожалуй, в этой жизни…
Поймешь ли меня?
Эта женщина только для тебя единственно сотворенная, как единственен и ты лишь для Нее.
И это узнается, открывается только после объятий.
Тебе ясно?
Итак, приступаю к изложению того, что произошло со мною, главного же я не в силах объяснить, как относящегося ко многому, что есть, «но чего не снилось»… и проч.
Еще в начале письма я говорил, что был пьян, т. е. поглощен любовью и в эту ночь, как в предыдущие. Подчеркиваю этим невозможность всяческой намеренно вызванной галлюцинации. Я хочу сказать, что до чертовщины мне не было дела.
Я разделся и лег.
Привычке, привитой школою, я и на этот раз не изменил; это вкоренилось и уже не может быть искоренимо, коли стало второю натурою…
На стуле лежали карманные вещи, пояс и револьвер, на спинке (это и есть о привычке) моя венгерка. Все при мне и вокруг меня.
Я… да!.. Долго не мог уснуть… (конечно, моя психология применима ко всем, и всех – ко мне). Но на этот раз это «долго» было очень непродолжительным.
Для чего в этом доме были ставни, я не знаю. Для того ли, чтоб мой рассказ стал рассказом?
Я услышал сначала раскачивание болта, затем скрип, но я не видел ничего… Я только взглянул на револьвер… тотчас же прогнал эти мысли… почему я это сделал – понятно… Как подалась запертая рама?.. Но она могла быть и не запертой…
Я увидел ногу… в сапоге со шпорою, затем александрийскую нашу венгерку… Мысли от «Нее» как-то перешли на ее мужа… Но лед, вода меня окатили, когда высокий стройный гусар придвинулся ближе ко мне… Тысячей слов не пересказать… Это был я!
Я до боли его ясно видел… только оглох… Я ясно понимал, что оглох… Ни шпор, ни скрипенья сапог я не слышал… Традиционно сел он в ногах кровати, но он был жив… Я сто клятв приношу в этом… Он дышал… Я видел – он дышал…
Долго ли, коротко ли сидел… но только, моргнув, – реально-пререально – левым глазом, спокойно исчез. Но исчез, не перелезая через подоконник, исчез, растаял у самого окна…
Конечно, получив дар самообладания, я тотчас подскочил к окну, – ставня была закрытой. Я распахнул окно… Нет, но «его уже не было», а кругом было зарево, пламя… не только от дома, – от ближайших кустов… их вид был декорацией оперного ада.
Я разбудил… Все до последнего спали, как в предосаднейшей из сказок.
Посмотри на штемпель конверта.
Я далек ото всего, понимаешь, – ото всего и от той удивительной любви. И произошло это так же сказочно, непонятно во всех отношениях, как и появление этого двойника.
Юрий Юркун
ПОБРЯКУШКА
Т. Г. Шенфельд [17]17
Т. Г. Шенфельд – писательница, адресат двух посвящений И. Северянина. Печаталась под псевд. «Краснопольская». В 1910-х гг. опубликовала несколько романов и рассказов, в т. ч. «Над любовью» (с описанием кабаре «Бродячая собака») в том же 3-м вып. альм. Петроградские вечера (1914), где был напечатан и рассказ Юркуна «Серебряное сердце». В нач. 1920-х гг. эмигрировала.
[Закрыть]
Рыжей с малиновым от темноты оттенком была его кривая борода, скошенные циничным лукавством, гадко-прегадко глядели его глаза, сильно он был горбатым, сильно хромал. И несмотря на то, что по всей деревне трещала в его руке на многие переливы и перекаты, слепя глаза пестротою цветов, золота и серебра, неописуемой красоты побрякушка, дети крестьян к нему подходить на близкое расстояние не решались.
Старики и старухи в нем без малейшего труда опознали дьявола, хотя в манишке, при галстуке, съехавшем под левое ухо, и пиджачной паре немудреного закройщика, да манжетах с запонками крупной жести легче было признать его за переодетого немецкого солдата.
Черт был не сложным, не хитрым, но сам о себе был, вероятно, другого мнения.
В первый день он появился под вечер, когда солнце клонилось к закату, когда после ужина почти все жители деревни или сходились к соседним домам, или ждали к себе поболтать соседей.
На женщин побрякушка произвела неотразимое впечатление, особенно на тех, кто помоложе: еле-еле отцам да мужьям удалось удержать их от того, чтоб они вереницей не потянулись за дьяволом.
Хромой попрыгал, повизжал в чудесное создание своих рук и, поведя таинственно гадкими косыми буркалами, заковылял к концу деревни, туда, где заходило солнце. От хромой ноги под ним подымалась такая пыль, что старухи молодухам неоспоримым старались доказать его происхождение.
– То дым, то дым! – шамкали они.
А уж вдали только трещал и заливался магический инструмент.
Не спали эту ночь все молодухи в деревне, ворочались, вздыхали, тайком выходили на улицу, глядели, нет ли, не появится ли опять рыжебородый красавец. Но нет, все было тихо, и только лживый слух беспокойнее заставлял гарцевать чувства и мысли. В ушах трещал и заливался магический инструмент, трещал, трещал и без конца… Крашеные стекла, которыми он был выклеен, в видениях молодух лились на луне, щемя сердце любовью даже… не даже, а прямо к владельцу побрякушки. Его малиновая борода – ну, точно украшением была к волшебной игрушке, а глаза, ну, в точь цветные стекла!
Когда отцы и мужья были на работе, он снова появился, но снова с востока, откуда и пришел, – он будто обошел с солнцем всю землю…
А через девять месяцев точь-в-точь родились у молодух черненькие с рожками и копытцами…
Юрий Юркун
КЛУБ БЛАГОТВОРИТЕЛЬНЫХ СКЕЛЕТОВ
Илл. Ю. Анненкова
I
Первый час пополуночи
Дождь; сквозь тускло-стальные зигзаги его спутанных проволок видны кружащиеся туманно вкруг газовых языков колеса-ореолы. Небо – черное, удивительно только, что в эту пору на горизонте обрисовала все длинные здания серебряная полоса будто рассвета. Согбенные над Невою, мерцают высокие черные виселицы в ожидании сигнала, чтобы ожить и завизжать пронзительно своими ржавыми цепями.
С трудом дыша, разгоняет воду грузовой пароход; из его трубы сыпятся тяжеловесные фонтаны кровавых искр. Глядит множеством коричневых от копоти окон верфь… Одна смутно различаемая громада медленно ползет за наполняющим воздух тревогою, искрами и чахоточным хрипением грузовиком… Сотрясаются мостовые от глухих подземных шумов… Трепещут мелкой лихорадочной дрожью все здания: Томоновская Биржа, Адмиралтейство, Синод и Сенат…
Кончился вечер, гаснут обманчивые воловьи пузыри… Разбрелись по домам чиновницы, купчихи, актрисы…
Мимо решетки сада при Адмиралтействе со стороны Невы проходили две фигуры, обе в переливающихся черных цилиндрах и черных пальто…
– Остановитесь, г. Секретарев, – крикнула одна фигура другой и, низко нагнувшись к тротуару, подняла что-то и это что-то не без грации передала второй.
– Ах, ах! – томно провздыхала вторая фигура. – Благодарю вас.
– Кто бы мог предсказать, что это случится именно сегодня? – продолжала она и, вытащив из кармана яркий белый носовой платок, продушенный приторно удушливыми духами, бережно завернула в него неведомый, утерянный было предмет.
– Еще раз благодарю вас… Это давно… Я узнал о его болезни еще тогда, когда мне пришлось стать к «призыву» для исполнения воинской повинности… Как теперь помню: накануне ночью я пьянствовал, пил много черного кофе, поэтому оно, видите ли, и пришло в некоторое ненормальное состояние… Меня и признали благодаря ему негодным. Вскоре я обо всем этом забыл… Правда, иногда я прикладывал руку к ребрам, – уж очень забавно оно у меня прыгало! Как птичка, хе-хе-хе, – говорившая фигура захихикала шероховатым деревянным смехом. В то время первая, любуясь блестящими мелькающими носками своих галош, пыталась спрятать поглубже в воротник голову, причем цилиндр от прикосновения к поднятому воротнику выказывал намерение соскочить с головы своего владельца; тогда неизвестный ловил его руками, на которых как-то странно обвисали свежие, хорошие, бледно-желтые перчатки.
– Господин Скрипицын, вы не презираете меня за то, что я его так бережно укутал? Оно мне, видите ли, необходимо на сегодняшний вечер. Хе… хе… Видите ли, есть одна блондиночка… но вы понимаете… хе-хе… Охо-хо!! Вам должно быть понятно желание согреться, хе-хе… Скелетик, желающий согреться… Это даже есть такая картинка у английского художника Джемса Энзора[18]18
…Джемса Энзора – Д. Энзор (Энсор, 1860–1949) – бельгийский художник, живописец и график, создатель фантастических и гротескных картин.
[Закрыть]… то бишь, у американского… хе-хе… а может, он и англичанин… не знаю в точности. Об этом спросить следовало бы у великого Врубеля… Вот, к слову пришлось – по правде сказать, мне не нравится Врубель: в нем и жизни нет, и он не совсем наш… То ли дело величайший Леонардо, – настоящая мертвечинка! хе-хе… им если и согреться нельзя, то все же есть над чем призадуматься… Но, господин Скрипицын, теперь за вами очередь остановиться… – говоривший задержал за рукав первую фигуру…
– Как вы не заметили, одеваясь, что у вас осталась веревка? Постойте, постойте, будьте терпеливеньким и позвольте мне ее вам развязать.
– А черт бы ее побрал! – выругался тот, кого звали Скрипицыным и, сорвав со своей шеи серую свившуюся игрушечную змею, шагнул с тротуара на мостовую, направляясь к Неве…
– Куда вы, г, Скрипицын? – с поддельным страхом и таинственностью спросил Секретарев.
– Чтобы бросить ее в воду.
– Ну что? утонула?.. – спросил, вскоре подойдя к гранитному выступу, другой.
– Вот видите: поплыла, – печально ответил первый.
– Да… да, вижу… Вы что же, невинно осужденный будете?..
– Кто, я-то?.. – обиделся Скрипицын и, отвернувшись от Невы, с гордостью ответил: – Ну нет!
Приятели заковыляли дальше, – и какой-то тряской походкой, будто готовые в любую минуту целиком рассыпаться в мелкий дребезг…
Сильный ветер, взвивая и стоня где-то под облаками, гасил газовые фонари, поопрокинул несколько городских мусорных ящиков и носил по всей набережной и по Дворцовой площади промоклый мусор…
Свернув на Дворцовую площадь, один из скелетов закряхтел, закашлялся, потом, пройдя несколько шагов, вдруг, казалось, ни с того ни с сего, начал браниться и плеваться…
– Что с вами, г. Скрипицын? – спросил его с чисто прохиндейским участием приятель.
– Да вот, коллега Секретарев, – отвечал раздумчиво и прислушиваясь к своим словам Скрипицын, – вот только не знаю, как все это вам формулировать, поделиться с вами сжато в двух словах. Боюсь я, что опять выйдет из всего этого только чепуха одна!.. – понимаете?
– Ну еще бы-с, понимаю.
– Как в легенде русской господина Афанасьева «об Ное праведном»[19]19
Как в легенде русской господина Афанасьева «об Ное праведном» – Речь идет о легенде, включенной фольклористом А. Н. Афанасьевым (1826–1871) в кн. Народные русские легенды, собранные А. Н. Афанасьевым (1859); наряду с искаженными библейскими сказаниями легенда включает народные сказания, истории о дьяволе и т. п.
[Закрыть].
Вдруг господин Скрипицын простер перед собою обе руки и вскричал, зажмурясь:
– Тьма, тьма! тьму вижу, коллега Секретарев. И больше ни шиша, – заключил он более спокойно.
Взлетевшие от его крика проснувшиеся вороны с карканьем сбросили на горбившегося и тайно похихикивавшего Секретарева несколько обломленных сучьев.
– Зачем же-с так строго? – счел долгом, как бы робея, возразить он.
– Есть и блондиночки – они так приятно потеют-с – потом покрываются, потом, – пояснил он.
– И еще сто раз умирать, – взвопил Секретарев на манер трагика в короле Лире.
– Проносить повсюду заскорузлую чешую грехов на себе.
– Есть жгучие брюнеточки, – с аппетитом щебетал Секретарев.
– И здесь ничего не узнаешь. Все мерзость одна! Толстолобые «химики» все пытаются измерить циркулем, саженью и сантиметром… Плевое дело.
– А знаете, я вспотел, – вдруг радостно объявил Секретарев.
– Ну, хвастайтесь.
– Право, вспотел – вот посмотрите!
– Это у вас просто испарина, собственно говоря, могильная гниль, – спокойно констатировал Скрипицын, пощупав голую кисть Секретарева. – Тоже нашли чем хвастаться!
– Я… я ведь свеженький в сравнении с вами, – погрозил пальчиком Секретарев. – Вот у меня даже волосики еще есть, я их сегодня набриолинил. Вот посмотрите, – и он суетно снял со своего голого черепа цилиндр… – Этой весной я еще распространял запах…
– Ну хорошо, поторопимся на заседание.
II
Очередное заседание клуба благотворительных скелетов
– Тьфу, тьфу, – отплевывался старый скелетик, остановившись перед широкой лестницей, по обеим сторонам убранной зеленью. На стенах были наклеены большие афиши кинематографа «Уютный уголок», в которых стояло:
«Разбитая Ваза, шикарная драма по изв. стихотворению великого г. Апухтина[20]20
«Разбитая ваза… Апухтина» – «Разбитая ваза: (Подражание Сюлли-Прюдому)» – стихотв. А. Н. Апухтина (1840–1893), положенное на музыку несколькими композиторами.
[Закрыть].
Адски хорошенькая!!!
Пикантная миниатюрка».
Старый скелетик повертывал свой голый, непокрытый шляпой череп с глубокими черно-коричневыми впадинами вместо глаз, то на одну афишу, то на другую. Одет он был в старинную зеленую накидку с рукавами и пелеринкой. В позеленевших костяшках рук он крепко держал облезлую трость с испорченным компасом, вправленным в набалдашник, и любил разговаривать только с самим собою, при случае вслух.
– Тьфу, тьфу! Весьма немиловидное помещение, иного не могли приискать! Тьфу…
– Все мы здесь были, высокочтимый г. букинист, – пророкотал пессимистическим басом высокий скелет в клетчатом пальто в обтяжку, галстухом, повязанным артистическим бантом и в широкополой шляпе, неожиданно появившись в вестибюле и прочно прикрывая за собою дверь в сени.
– Этот дом, милостивый государь, некогда был хорошим домом и принадлежал нашему высокочтимому председателю, после чего перешел в руки его наследников, которые его и продали нагло кучке грязных спекулянтов, теперь приспособивших его под так называемый «электрический театр».
Скелетик в крылатке надменно молчал.
– В этом помещении кроме кинематографа разыгрывают еще фарсы с полураздеванием для молодежи и с совершенным – это для старичков, таких, как мы с вами… – сострил и сам громко рассмеялся скелет в широкополой шляпе.
Старичок в крылатке только покосился на него.
Зала, в которую он вошел, кишела по-бальному разряженными и расфуфыренными мертвецами. С высокого потолка низко свешивались три огромной тяжести большие, зажженные, сверкающие хрусталем люстры…
В конце залы занавес был поднят, и впереди сцены без декораций с одними белыми стенами стоял большой стол. Позади свешивались веревки и свернутые полотна, колонны и простеночные зеркала.
В зале шумели, слышался свист и взвизги…
– Ах, сударыня, как очаровательно из вашего ротика мхом пахнет…
– Дурной вкус развивает дурную веру, дурные характеры и в целом дурных людей…
– Советуете не увлекаться пошлостью?
– Гениями?
– Простите, очаровательная, я не вижу вашего лица. От ваших аквамаринов, сапфиров, опалов исходит столько сияния, от вашего наряда столько волнующих ароматов, и от ваших костей столько сладострастного опьянения! Я не в силах превозмочь страсти… Я дрожу… О, избранная, я еще свеженький, я…
– Любопытно знать, г. философ, как вы отличаете гений от дилетантизма, хороший вкус от дурного и прочее?
– Смотрите, смотрите, вот тот, кто продал правую ногу господина Дидро в коллекцию присяжному поверенному…
– Я, я, право…
– Жулик…
– Самоед…
– Чайник…
– Касательно вышеупомянутого…
– Декретно.
– Скарлатина!
– Я не привыкла отвечать тому, у кого нет денег. Деньги усиливают чувственность… вам понятно?..
– Отстань! Послушай, отстань, а, послушай, отстань! Охота тебе связываться! Она даже с законного мужа брала по десятке… И иначе не отвечала на его поцелуи, как сжимая под подушкой деньги…
– А когда у него их не было?
– Он про запас имел фальшивые…
– А-а!
– У вас слезы?.. Господа, вот замечательно!..
– Тише, ну зачем?.. Я атропин впускаю по привычке; это мне доставляет необыкновенное удовольствие.
За всем и всеми недовольным скелетом, осанкою и манерою держаться похожим на кислого сановника, всюду следом волочился маленький прохиндей, имевший свойство влюбляться только в того, кто получал чье-либо одобрение, обезьяна, восторженный сплетник. Он прихрамывал и косил по старой привычке…
У колонны, чувствуя себя во всяком обществе несколько приниженным, стоял, прислонившись, бывший гувернер, француз, некогда страдавший подагрою и хроническими зубными болями, обжора; про него рассказывали, что за обедом он из-под носа у своего воспитанника выхватывал все блюда с приговоркой: «Ти эти не лубишь, Жан?!», которую он умел произносить с неподражаемой заботливостью доброго воспитателя.
Почти все держались непринужденно, шутили, остроумничали, дети, те даже пробовали танцевать, но после того, как на них прикрикнул, погладив свою бывшую бороду, один злой дядя в косоворотке и смазных сапогах, скелет Бог весть как здесь очутившегося бывшего редактора некоего идейного журнала, они присмирели и только усиленней стали перехихикиваться из-за колонн, из-за ног и юбок старших.
В самом разгаре этого оживления вдруг погасли большие люстры и освещать залу остались боковые красные фонари и три или четыре тусклых бра. Тут зажглась рампа и осветила стол, стены, веревки и свешивавшиеся кусками декорации так ярко, что видна была грязь, паутина и несметная рать прежде сбившихся в кучи, теперь же торопившихся расползтись по углам и дырам черных и рыжих тараканов.
В наступившей тишине продребезжал глухо и отдаленно, печально, на высокой ноте электрический звонок, и на сцену, после некоторого молчания, вышли три тощих скелета; двое в обвисавших фраках и третий, самый маленький, в длиннополом до пят сюртуке, но в белом галстухе бальным бантиком. Этот последний неожиданно занял председательское место и, обведя глухо шикающую темную залу своими недоумевающими впадинами, углубился в разложенные на столе перед ним бумаги. Двое других откашлялись и наклонились к нему в ожидании.
Внизу у барьера, сбившись в кучу, скелеты вытягивали шейные позвонки, стучали костями и щелкали, как аисты, удлиненными челюстями.
– Ни, ни, ни, – вдруг издал троекратный высокий носовой звук, подняв свой череп, председатель и двое его помощников тотчас вздрогнули и приосанились.
– Вдова Сверчкова?..
– Я, я… я тут!
– Потрудитесь войти за барьер и подняться на возвышение для капельмейстера.
Взошел и остановился на возвышении скелет вдовы в старомодном платье со вздернутой кверху юбкой, в больших башмаках с бугрышками от бывших некогда мозолей.
– Не, не, не, – вновь отрывисто прогнусавил председатель своим невыразительным носовым голосом.
– Ваша биль поручен молодой челофек ваша племянник, – фи опясан биль не допускать ефо к ефо горнишна! Исполниль фи это?.. – проговорил простуженно, но достаточно торжественно второй товарищ председателя; первый товарищ тотчас же поспешил перевести все вышесказанное:
– Вдова Сверчкова, вам было поручено помешать праправнуку вашему, студенту восточного факультета, вступить в греховную связь с собственной служанкой… Общество вас спрашивает, что вы предприняли на сей счет?..
Вдова Сверчкова, по-видимому, очень многое предприняла на сей счет, потому что она приготовилась к длинному рассказу: вознесла торжественно обе свои руки на грудь и вступительно задвигала челюстями…
Все приготовились слушать.
– Ну? – произнес первый товарищ.
Челюсти вдовы продолжали двигаться и пощелкивать, но все еще, казалось, вступительно, потому что пока оттуда не вылетало еще ни одного звука.
Столпившиеся у барьера уж всячески пробовали выразить свое участие, как из насквозь дырявого рта вдовы вырвалось наконец слабое старческое восклицание:
– Господа члены и господин председатель, я сама потеряла свою невинность!
– Ни, ни, ни, ни, ни, – замотал на всех огромным черепом председатель.
– Призываю всех к молчанию, – закричал грозно, приподнявшись, первый товарищ.
Вдова после молчания, перед тем, как заговорить, снова долго упражняла свои челюсти…
– Я не виновата, господа, я, право, не виновата, все это востоковедение и египетские царицы…
– Тише!
– Я говорю, египетские царицы… потому что, видите ли, с горничной-то этой самой я прекрасно сошлась, на счастье, она оказалась девушкой очень честной и бескорыстной. Я ей разъяснила все положение вещей, все как следует быть, и она в ту, роковую для меня, ночь уступила мне свою кровать, сама пойдя к соседскому кучеру.
В это время кто-то закричал высоким голоском: «Пропустите, господа, пропустите», – и за барьер прорвался маленький скелетик в старинной крылатке с облезлой тростью, в набалдашник которой был вправлен попорченный компас. Старенький скелетик взобрался сперва на капельмейстерское возвышение и потом, перепрыгнув оттуда на сцену, остановился перед столом, из-за которого поднялись теперь трое заседавших.
– Позвольте мне иметь право голоса! – взволнованно заговорил он и, не дождавшись ответа, повернулся en face[21]21
…en face – лицом, в анфас (фр.).
[Закрыть] к собранию и начал:
– Милостивые государыни и милостивые государи, хотя предметом сегодняшнего собрания служит помощь, оказываемая нашими собратьями тем, кто остались в так называемой жизни (к слову сказать, не стоили бы они вовсе, чтобы поддерживать с ними какие бы то ни было сношения), но я не побоюсь признаться, что эта помощь идет из рук вон плохо.
– Не, н-н-н…
– Да, да… как нельзя хуже, милостивые государи… И я сейчас вам объясню причины.
При этом старенький скелет отступил на шаг, как-то взволнованно распахнул крылатку и, переправив из левой костяшки в правую свою облезшую трость с попорченным компасом, продолжал теперь с иронией, склонив чуть набок голову:
– Прогресс!.. цехи, известное здание без Минервы на правом берегу Невы, разные другие не менее прекрасные здания, может быть, и ни на каких ни на берегах и с более бесстыдными Минервами, которым не достает стыдливости провалиться, город Болонья, помощники регистраторов, бедные швеи, вышивающие академические пальмы и собрания вроде нашего…
Робкие возгласы недоумения одних и взволнованно-нетерпеливое шипение других.
Скелетик делает шаг вперед.
– Как я понимаю ваше волнение!.. (говорит быстро). – Вы удивлены, поражены, ошеломлены, опрокинуты, не правда ли, не правда ли?
Он поправляет на себе крылатку и, отступив теперь уже на целых три шага, опирается левой костяшкой о край стола. В эту минуту трое заседавших разом с поспешностью отступают на безопасное расстояние.
– Вы горите нетерпением? – продолжал с расстановкой, начиная увлекаться, скелетик. – Времени мало, а нетерпение ваше все растет… Буду говорить парадоксально, так как это самый удобный метод сказать в самый короткий срок самые удивительные вещи, над которыми наивные и добросовестные люди продумают потом всю свою жизнь. Но следите внимательно, иначе вы ничего не поймете. Бойтесь прогресса, бойтесь прогресса… Как Катон твердил о необходимости разрушения Карфагена[22]22
…Катон… Карфагена – Речь идет о древнеримском политике и писателе Марке Порции Катоне Старшем (234–149 д. н. э.); согласно Плутарху, Катон имел обыкновение завершать любые свои речи ставшей крылатой фразой «Карфаген должен быть разрушен».
[Закрыть], так я готов ежеминутно повторять: «Бойтесь прогресса!» Хотя нам, деликатно выражаясь, «не живущим», нечего было бы, по-видимому, его бояться, ибо так называемый прогресс несет с собою то, что нам подарено уже самой судьбою – смерть…
Раздался прорезывающий и оглушающий свист косматого дяденьки в смазных сапогах.
– Ату, ату его.
– Прогресс несет с собою смерть! – прокричал запальчиво оратор-скелетик, бывший букинист.
– Опять изумление, восторг, негодование. И главное, нетерпение… Слушайте, слушайте. Одно родится от другого, но не замыкает круга, как в известном стихотворении французского поэта Климента Марота[23]23
…Климента Марота – Имеется в виду известный французский поэт и гуманист Клеман Маро (1496–1544).
[Закрыть]. Прогресс родит общество, общество – общества, общества – цехи, академии, общие правила, общие места, общие вкусы (всегда плохие, так как общие), общие мерки, оценки, словари, энциклопедии, грамматики, моды, которые никак нельзя считать за движущие силы. Общее – враг частного почина, движения, таланта. Кроме того, прогресс (в кавычках, положим) представляет из себя источник общественных должностей, никому не нужных, следовательно, неестественных (это о регистраторах), даже целых сословий…
– До-ло-й-й…
– …единственное значение которых состоит в их общественности. Если они не умеют шить сапог, пахать, играть на флейте и сочинять романы, лучше бы мостили мостовые перед казенными зданиями, столь милыми их сердцам. Общие вкусы, правила, приемы – гибель и вред всему новому, живому (хе-хе!). Как будто нам на руку, но и покойничкам, оказывается, нельзя поступать по-мертвецки – ничего не выходит. Притом общества лишают прелести почина и действенности не только всякое искусство, но и религию, и добродетель, которые тоже – великое искусство…
– Жулик!
– О чем он, господа? О че…
– Эпикуреец…
– Гони…
– Господа, – оратор высоко поднял свою облезлую трость, – покойный наш епископ Царьграда, который был свят и потому избег нашей смешной участи быть подверженну ночному сплину и толкаться по нелепым митингам и спиритическим сеансам, – говорил, что принимающий милостыню оказывает большую услугу подающему, чем тот ему. Золотые слова, золотые слова! Так же и поэт и художник. Но неужели вы думаете, что это говорится о чиновнике…
– Я вынужден просить вас, милостивый… – кто-то дохло пропищал прерывающимся писком.
– …о чиновнике из благотворительного общества, посылающего ордер в участок?.. Нет, только при личном почине, личной любви, личной милостыне почиет над нею тайна и благословение. Так же и в искусстве и во всем. И никогда чиновник от академии, цеха, общества не подымется выше мертвенной обезьяны настоящего искусства. Бойтесь прогресса…
– Милостивый государь, – выступив вперед, протрещал басом второй помощник председателя и положил скелетику-оратору на плечо свою огромную кисть с перевившимися, как у уродливой репы, пальцами…
– Нам ясна, вполне ясна ваша омерзительная платформа…
– И у нас, – распетушившись, вовсю кричал скелетик, – пока будут официальные (вот слово, вот слово) командировки по благим делам, будут получаться лишь жалкие фарсы!
На этом оратор кончил свою речь и принялся было восторженно раскланиваться, как любимый комик, перебегая из одного конца сцены в другой, как был грубо схвачен за шиворот и переброшен за кулисы вторым товарищем председателя, потерявшим от переполнившего его волнения, бешенства и возмущения все свои благородные чувства и высоко интеллигентное воспитание.
В зале воцарилось странное молчание; все чего-то ждали от председателя, с которым в момент этого последнего происшествия сделался острый припадок тика, что, казалось, было весьма небезопасно для его слабой структуры.
Но, к общему благополучию, в этот острый по своей неопределенной напряженности момент, поборов свои личные чувства, сравнительно твердой походкой из-за кулис выступил второй помощник председателя. И заседание продолжилось.
Вдова Сверчкова с чрезвычайной готовностью опять появилась на возвышении. За несколько минут перед тем недоумевавшая было, что ей надлежало предпринять, она в бесчувственно любопытствующей раздумчивости следила, как маленькая суетливая мышка, как бы шаля, не без лукавства перебегала по впалой вдовьей грудной клетке, как по лесенке, и по шейному позвонку в череп и, как маленькая шалунья, то мордочку, то хвостик высовывая из глазных впадин и из ноздрей, словно говорила: «А я тут, а я тут».
– …Египетские царицы и востоковедение…
– Мы уже слышали это, – резко обрывает ее второй председатель.
– Ближе к делу и больше сжатости… есть много очередных дел не меньшей важности…
– К соседскому, значит, кучеру… с высоким сознанием и проч… я возлегла на то греховное ложе и вскоре к нему приблизились сам господин студент… – тут следовал не вполне ясный и не совсем цензурный рассказ о чувствах, впечатлениях и о звуках, после которого опять последовала от помощника вынужденная просьба о сжатости. – …Так что во всем господин студент виноваты, они изволили говорить, что я и с мумиею известной прекрасной египетской царицы имею некоторое общество и что кости мои имеют в себе особые возбуждающие ароматы…
– Следующий… Потомственный почетный дворянин Секретарев.
III
На думских часах[24]24
…думских часах – часах на пожарной колокольне петроградской Городской Думы.
[Закрыть] минутная стрелка на пяти, часовая подползает к двенадцати
Звуки скользящих конских копыт, вздохи рессор под тяжестью усаживающихся и удаляющийся рокот. Чад от фонарей, что у подъезда, первые редкие и медленные облатки снега кружатся, как в балетной постановке… Пронзительный холод без ветра. Давно увезли все листья, вымели тротуары и дорожки за оградой…
– Помилуйте, таких лиц нет, каких нам автор представлял в своей пьесе, – сиплым голосом говорил господин в потертой шубе, – разложился, рассыпался, как противно! Это не иначе, как автобиографические черты.
– Какой ужас!.. туберкулез – это уже смерть, при туберкулезе нельзя иметь своих мнений? Нелепость!..
Газовый фонарь освещает мертвенное лицо молодого человека с зелеными глазами и с верхним рядом порченых зубов, сильно выдающихся наружу…
– Что за пьеса? Ложь! Женщины должны всегда показываться прекрасными. Извозчик, в Гродненский переулок!
– Можно подумать, что расходятся после представления «Ревизора» или «Горя от ума»!..
– Тетя Катя, а мне так больше всего понравился вор: такой душка, такой джентльмен! Ужасно люблю джентльменов!
– Едем, дитя мое Машенька, вы и ножки промочили, и личику вашему, должно быть, холодно, едем.
Квартира у Машеньки была богатая, в каждой комнате по кошечке мяукало, и кошечки были не простые, а ангорские, с повязанными яркими цветными бантиками. Много платьев было у Машеньки дорогих и шикарных, абажурчики на лампах с феями и наядами, ширмочки на окнах, рамочки и картинки – все это было куплено в аристократическом магазине Александра[25]25
…магазине Александра – Т. е. в торговом доме «Александр» на Невском проспекте.
[Закрыть] и в других не менее аристократических магазинах столицы…
Машенька, как достигла совершеннолетия, вступила во владение богатым наследством, завещанным ей дедушкой и о ту пору вместе с ним отыскала провалившуюся куда-то тетю Катю, под присмотром которой и обмеблировала свою квартирку. Тетя Катя при этом руководствовалась своей памятью, вспоминая обстановки родственных и знакомых домов, в которых ей приходилось бывать.
– Смотрю я это, Машенька, на квартирку нашу, – говорила тетя, – всё в ней, как у кума моего, покойного полицмейстера, – восхитительно, все в ней куплено у Александра, как и у Авдотьи Михайловны, умнейшей женщины, – женою была знаменитого врача… И вот, не хватает только к камину голубого экрана с саблями, какой был у штабс-капитана Мыльникова, храброго военного, который мне за услуги золоченый с цветочками подстаканник подарил.
В этот вечер Машенька, как только возвратилась из театра, даже не развязывая лент у шляпы, упала на диванчик и вдруг залилась смехом, таким дробным, со взвизгиваниями, смехом…
