Текст книги "Клуб благотворительных скелетов (Фантастика Серебряного века. Том X)"

Автор книги: Иван Бунин

Соавторы: Владимир Ленский,Евдокия Нагродская,Борис Садовской,Валериан Светлов,Юрий Слезкин,Николай Марков,Дмитрий Цензор,Валентин Франчич,Владимир Уманов-Каплуновский,Михаил Кузьмин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

Я подошла к нему, провела рукой по этому мягкому белому шелку, рассмотрела пристально арабеску золотой вышивки.

Он молча обнял меня, смотрел мне в глаза своими длинными зелеными глазами и улыбался ярким ртом.

«На этот раз я проснусь», – думала я.

Но я не проснулась…

Едва он выпустил меня из своих объятий, я вскочила с кровати и, шаркая нарочно сильнее по ковру босыми ногами, подошла к окну и взялась обеими руками за портьеру из старинной парчи.

Он говорит: мы в Италии. «Хорошо… я вот сейчас откину портьеру и „хочу“ увидеть за окном нашу пятую линию Васильевского острова, или русскую деревню, или…»

Я сразу раздвинула портьеру.

Передо мной узкая улица с высокими старинными домами – кое-где свет в окнах; на углу на высоте второго этажа статуя Мадонны с лампадой перед ней, а как раз напротив вывески «Sale е Tabacchi… Merceria…»[31]31
  …«Sale е Tabacchi… Merceria…» – «Табачная лавка»… «Галантерея» (ит.).


[Закрыть].

Я с отчаянием закрыла портьеру.

Когда я со вздохом отвернулась от окна, я увидела, что он лежит на постели, облокотившись на подушку, и с насмешливой улыбкой смотрит на меня.

– Ну что? – спрашивает он тихим голосом.

– Нет, это сон, сон!

– Ну, пусть сон. Иди сюда, любовь моя, – и он протягивает ко мне руки.

Вдруг одна мысль словно молнией прорезала мою память…

От радости я даже подскочила и захлопала руками.

– Поняла, поняла! – вдруг залилась я радостным смехом. – Теперь мне все ясно, теперь я знаю, что это сон! Ведь перед тем, как заболеть, я читала… да-да, читала «Братьев Карамазовых»… Ведь это оттуда, это разговор Ивана Федоровича с чертом… тот тоже уверял, что существует… О, теперь я понимаю! Все понимаю!

– Я не понимаю – не объяснишь ли ты? – насмешливо сказал он.

– Читали ли вы, г-н черт, «Братьев Карамазовых»? – тоже насмешливо спросила я.

– Нет! Это фантастический роман? Я не люблю фантастических романов. Люди, не зная настоящей науки, пишут всегда ужасные глупости, все перепутывают.

– «Братья Карамазовы» – фантастический роман? – вдруг разразилась я.

– Да ведь там же говорится о каком-то черте.

Я сама не знаю, почему я вдруг страшно обиделась пренебрежением, с каким он говорил со мной, и, упав лицом в подушку, расплакалась.

– Ну, милая, не плачь! Как мы могли бы быть счастливы, если бы ты не сопротивлялась и верила мне. Ну, если тебе хочется, расскажи мне твою фантастическую историю…

Его руки обнимали меня, я, как всегда, чувствовала теплоту его тела, но на этот раз, когда я привязывалась ко всем мелочам, желая напасть на какую-нибудь несообразность, я почувствовала легкое давление кольца на моем плече.

Я схватила его руку:

– Дай мне твое кольцо! Если это не сон, я проснусь с ним завтра.

– Милая, астральное тело может переносить легкие предметы, и мое кольцо ты найдешь у себя завтра. Подумай, как ты испугаешься, сколько будет вопросов, допросов, докторов… Вот если бы ты мне верила… Я не хочу тебя мучить. Поверь мне – и мы будем счастливы. Мы могли бы путешествовать с тобой, я бы показал тебе так много прекрасного и интересного, но теперь я не могу вывести тебя из этой комнаты, потому что ты начнешь опять бороться против сна – бросишься к прохожим и… будут явления для меня нежелательные. Поверь, о поверь мне! Ведь рано или поздно я сломаю твое неверие.

– Вот дай мне кольцо, и я поверю.

– Я тебя хочу охранить от неприятностей и кольца не дам.

– Хорошо, вот я затыкаю эту розу в волосы и крепко сожму ее рукой, когда буду просыпаться.

– Напрасно – лучше бы верить мне просто.

Первой мыслью моей, когда я проснулась, была эта роза – я нашла ее и подняла отчаянный крик.

– Ты, верно, сама вчера купила цветок и забыла об этом, – сказала мама взволнованно, – теперь, после болезни, у тебя стала плохая память: помнишь, как ты уверяла меня недавно, что ты отдала прачке твою белую блузочку?

– Да, я могла забыть, что я отдала прачке, но забыть, как я вошла в магазин, купила розу, прятала ее где-то целый день от всех и потом утром нашла в постели!

– Напрасно вы так думаете, – заметил доктор, – у нервнобольных это случается. Еще более длинные периоды времени совершенно исчезают из памяти.

И доктор уложил меня в постель на целый день: я была так слаба и расстроена всем происшедшим и волнением и испугом мамы, которая, очевидно, начинала приходить в отчаяние.

Вечером Костя пришел навестить меня.

– Опять ты, Леночка, расхворалась. Пора бы тебе поправиться.

– Ах, Костя, Костя, ты знаешь про розу?

– То есть о том, как с тобой был припадок потери памяти? Да, доктор мне говорил, а ты не огорчайся…

– Слушай, Костя, ты читал в «этих книгах» о подобных случаях?

– Да… Э, брось, Лена. Я пришел к заключению, что эти книги читать нельзя. Недаром народ называет их «черными»; они, право, расстроят нервы, их нельзя читать… Не будем говорить об этом… Хочешь, я дам тебе совет. Сегодня, если опять увидишь сон, дай ты своему инкубу по физиономии. Посмотри – прахом рассыплется. Брось, сестренка, глупости, не думай, и все пройдет.

Совет, который шутя дал мне Костя, засел у меня в голове.

Когда я пришла к «нему», я все время улучала момент.

Я заметила, что он как-то особенно пристально смотрит на меня.

Я ходила по комнате, все более и более уменьшая круги и ближе и ближе подходя к дивану, на котором он лежал. Лицо его было странно насмешливо, глаза прищурены. Тело его, как желтовато-розовый мрамор, резко выделялось на темной кордовской коже дивана.

Я вдруг сделала несколько быстрых шагов и замахнулась, но он тотчас схватил меня.

Я вскрикнула: так крепко сжал он мою руку.

Брови его сдвинулись, и я испугалась его лица.

– Этого я не позволю. Никогда этого не пробуй.

Он толкнул меня, я упала в кресло, смущенная, испуганная и дрожащими руками закрыла лицо.

– Уходи теперь, – услышала я над собой спокойный, равнодушный голос, – сегодня я не хочу тебя видеть.

И я перешла в «простые сновидения».

Утром я всем показала пять круглых багровых синяков от схватившей меня руки.

Все это объясняли очень просто: я сама во сне сжала себе руку.

Этому я готова была верить. Один раз на даче я насадила себе синяков о деревянную кровать и не проснулась.

Прислуга наша последнее время стала побаиваться меня, как, вообще, простые люди боятся испорченных, какою она меня считала, но, видя мои синяки, она мне сказала:

– Вы, барышня, спать ложитесь без молитвы, эдак не годится: домовой это щиплется… один раз мою тетку прямо избил.

– Как же это было, Аннушка, расскажите мне.

– Тетка моя, барышня, очинно мужа своего покойного любила; как он умер, в речку кидалась… и все это выла, выла… смучились мы с нею. Батюшка ей это: «Смирись, Агафья, молись». А она ему: «Не хочу молиться: коли Бог меня моей жизни решил, – не хочу!» И такое еще сказала, что даже все обомлели от ее слов. Убивалась она это, убивалась – вся высохла даже. Мы ее в больницу возили, в земскую, да разве доктора что понимают… а была у нас в двадцати верстах знахарка… Тетку свозили к ней, и диву все дались: как рукой сняло. Верите, барышня, совсем как рукой сняло. Веселая стала такая, работает, песни поет, шутит. Только с нами в избе ночевать не стала – все на сеновал уходила. Под осень холодно уж стало, я ей и говорю, значит: «Тетушка Агафья, холодно на сеновале-то», а она мне таково весело: «С милым другом и в проруби тепло». Это, барышня, – таинственно подвинулась ко мне Аннушка, – к ней нечистый, будто ее Афанасий-покойник, ходил.

– Ну и что же потом было?

– Отчитывали в монастыре, у старца отчитывали: наш-то батюшка отказался – суеверие, говорит.

– Отчитали?

– Отчитали. Как она в себя пришла, так уже ужаснулась! На богомолье ходила и скоромное перестала есть.

– А как же вашу тетку избили-то?

– А это, барышня, было, когда мы замечать стали… Раз и говорит мне брат Никита: «Спрячемся на сеновал, посмотрим…»

– Аннушка, – вошла мама в комнату, – вместо того, чтобы болтать глупости, идите лучше в лавку.

Вечером Костя, придя навестить нас, со смехом спросил:

– Ну что, исполнила мой совет?

Я молча показала ему синяки.

Он осмотрел мою руку и, слегка побледнев, пробормотал:

– Странно… след правой руки на правой руке и руки больше твоей… это не ты сама…

– Правда, Костя?

– Да не волнуйся, Елена. При нервных болезнях и не то бывает. Существует такой вид болезни, что появляются раны и из них течет кровь. Эта болезнь носит даже особое название «стигматизм» и в Средние века была довольно распространена, да и теперь, хотя очень редко, наблюдается в женских монастырях на Западе.

– Какая же это болезнь?

– Раны, как у распятого Христа. Следы тернового венца на голове, раны от гвоздей на ладонях и на ступнях и от копья под ребром. Появлялась эта болезнь у экзальтированных монахинь, как говорят теперь, на почве истерии. У тебя, как у человека нерелигиозного, она, верно, проявилась в иной форме.

– Я теперь просто-напросто выброшусь из окна, должен же будет сон прекратиться тогда?

– Нет-нет, Елена, ты этого не делай. У людей в таких болезнях находили переломы и поранения, которые они наносили себе во сне. Один священник посоветовал женщине, которую, по ее словам, какой-то дух уносил к себе в башню, сброситься с этой башни. Неизвестно, последовала ли она его совету, но ее нашли наутро мертвой. Лучше, если ты хочешь проверить, возьми у него кольцо, только смотри, Елена, не показывай его никому… Тьфу! Какая глупость! Конечно, никакого кольца не будет, и ты успокоишься. Ну, прощай, сестренка, не ссорься со своим духом во избежание синяков.

Три ночи он не целовал меня!..

Он был ласков, приветлив, рассказывал мне много интересного, но… ни одного поцелуя, ни ласки, ни страстного слова…

А сам был прекрасен, так волшебно-прекрасен!

На четвертый день я лежала у его ног и с безумными слезами молила о прощении, и… он простил меня… «Это сон! Это сон! – говорила я. – Но пусть он снится, этот волшебный, чудный сон!»

– Ты стоишь на своем?

– Не будем поднимать этого вопроса. Дай мне кольцо… Я хочу верить, но не могу… я сама хочу верить.

– Возьми, – вдруг протянул он мне кольцо, – но я прошу тебя поверить сразу, не проверять, не показывать другим. Ты сама видишь, как ты пугаешь своих домашних, как ты волнуешься.

– Я не покажу, – тихо сказала я, одевая кольцо на свой палец.

Наутро поднялось целое следствие.

Розу я могла купить и потом позабыть об этом, но кольцо?

Купить я его не могла. Его возили к ювелиру, который сказал, что ему не случалось видеть такого изумруда, и после долгого осмотра он оценил его в несколько тысяч.

Значит, я «бессознательно украла» это кольцо где-нибудь?

Меня повезли к доктору.

Доктор меня пробовал усыпить, надеясь, не скажу ли я что-нибудь под гипнозом.

Но как он ни бился, я не заснула.

Взволнованная, измученная, я начала нервно хохотать ему в лицо и издеваться над его ничтожными знаниями.

– Ухватили хвостики великой науки, – кричала я, – назвали чары гипнозом и думают, что они могут бороться с волей человека, а может быть, духа, стоящего на вершине этого знания!

Я опомнилась. Зачем я это говорю; ведь все они сочтут меня за сумасшедшую.

Но было поздно: мама упала в обморок, окружающие смотрели в сторону, и я поняла, что все решили, что я сошла с ума.

Домой я вернулась мрачная.

Опять я ему не поверила, не послушалась. Я мысленно просила прощения. Я верила, я верила.

Ложась спать, я потребовала, чтобы мне отдали кольцо, я хотела возвратить его, я знала, что Шура заперла его в зеркальный шкаф.

Мне почему-то отказали. Я настаивала, хотела его достать сама – Шура схватила меня за руки.

Тогда я разбила зеркальный шкаф и бросилась на Шуру.

Доктор посоветовал не раздражать меня и отдать мне кольцо.

Я возвратила кольцо. Я просила прощения. Он смеялся и говорил, что я и так хорошо наказана.

В эту ночь мы в первый раз вышли из дома.

О, как прекрасно было море в эту тихую лунную ночь. Цвели апельсины и миндаль. Как легко, как хорошо мне было…

Я смущалась, что на мне нет одежды, и «он» дал мне какой-то тонкий белый блестящий плащ.

– Ведь тебя не видят, – смеялся он.

И правда, редкие прохожие проходили, словно не видя меня, только какая-то старуха с подавленным криком бросилась в сторону.

– Она кое-что смыслит в науке, – сказал он, ласково взглянув на женщину.

На следующий день меня поместили в вашу лечебницу, доктор.

Я не сопротивлялась. Поздно было разуверять окружающих.

Кольцо, как вам известно, искали очень тщательно, и не нашли; сами вы осматривали меня рентгеновскими лучами, думая, что я проглотила его.

Первую ночь в вашей лечебнице я от волнения и беспокойства за маму не могла заснуть.

Я вертелась с боку на бок.

Меня злило, что я заперта на ключ и что из окошечка коридора ко мне кто-то постоянно заглядывал.

– Неужели я не усну и он не позовет меня? – думала я и начинала приходить в отчаяние, но вдруг дверь отворилась, и «он» вошел.

Я бросилась к нему, счастливая, плачущая от радости, где я и что со мною.

– Хорошее ты себе доставила развлечение! Добилась-таки, что тебя посадили в сумасшедший дом, – смеясь и целуя меня, сказал он.

– О, теперь мне все равно. Ведь и здесь я могу спать, и ты будешь меня брать к себе. А сегодня хоть я и не заснула, а ты пришел ко мне.

– Мне было очень трудно это сделать, но мне хотелось утешить тебя немного.

– Немного! Да я опять счастлива! Но… но скажи, как тебя зовут и кто ты? Теперь я верю и хочу все знать про тебя.

– О, женское любопытство! Ты, конечно, знаешь миф об Амуре и Психее, легенду о Лоэнгрине, о рыцаре Реймонде и Мелюзине, русскую сказку о «Финисте – ясном соколе»? Помнишь, как те, кто желал проникнуть в тайны своих не совсем обыкновенных супругов, – теряли их? Эти истории сильно приукрашены, но факты верны. Ты любишь меня, ты теперь веришь мне – зачем тебе знать, кто я и как меня зовут? Разве ты не счастлива?

– Счастлива, но мне хочется называть тебя как-нибудь.

– Дай мне сама какое-нибудь имя.

– …Ну, как называла тебя твоя мать?

Он весело засмеялся:

– Моя мать? О, это было так давно, так давно.

– Но ты – юноша, ты, пожалуй, одних лет со мною.

– Я – ученый. У науки есть средства сохранять вечную юность.

– Но тогда бы все ученые были молоды!

– Настоящие – да. Они могут сохранить свое тело в том возрасте, в котором они узнали высшее знание, но обыкновенно высшего знания достигают уже в старческом возрасте; один Сен-Жермен сравнительно еще не старый человек.

– Граф Сен-Жермен… Калиостро… Я о них что-то читала.

– И, очевидно, очень мало, так как ставишь эти два имени рядом. Калиостро был посвящен в начатки науки, стоял еще на первых ступенях знания. Ему была дана одна небольшая миссия. Но он стал профанировать науку, и у него отняли силу. Лишенный силы, для поддержания своей славы и положения он пустился в шарлатанство, попался и жалко окончил свое существование в итальянской тюрьме. Употребление своего знания на пустяки – простые «фокусы за деньги» – должно караться рано или поздно.

– Постой, а разве ты добивался не пустяка? Что для тебя любовь такой ничтожной, простой девушки, как я?

– Ты сама не знаешь еще твоего великого назначения. Я взял тебя себе в супруги. Ты получишь и знания и силу, и не будет во всем мире царицы, равной тебе. Придет время, и ты возвеличишься над всеми женщинами, и всё преклонится перед тобою. Пока тебе больше не надо знать, но ты должна вполне довериться мне.

– Доверяюсь вполне.

– Отдаешь ли ты мне твою волю, сердце и душу?

– Отдаю, – прошептала я, полная земного восторга, склоняясь в каком-то страстном порыве к его ногам.

– Встань, супруга моя, и ты будешь царствовать вместе со мною.

Он поднял меня и прижал свои горячие губы к моим.

– А скажи, милый… – смущенно спросила я, когда он, усадив меня рядом с собою, гладил мою голову, – твоя сила ведь – добро и для добра? Не злой же ты дух?

Он расхохотался:

– Остатки старых суеверий! Не считаешь ли ты меня демоном? Стыдись! В двадцатом веке!

– Но в двадцатом веке ты пришел ко мне через запертую дверь.

– Это – наука. Люди ощупью ходят, думая, что они много знают: выдумывают сложные машины для телефонов, телеграфов, пользуясь «механической» силой. Все это давно знали мы, настоящие ученые, но пользовались силой «психической», и нам не надо сложных машин. А люди, ощупью добиваясь жалких результатов, уже со смехом недоучек отрицают «настоящую» науку. «Мы этого не знаем, значит, – это вздор», и упираются в своем невежестве или верят шарлатанам, подобным Калиостро, которые показывают им фокусы. Иногда приходится людям верить в то, над чем они недавно весело смеялись. Они дают тогда этому новое название, и им кажется, что все ясно для них: «электричество, магнетизм, гипнотизм» – жалкие крохи, которыми они умеют пользоваться!

Он говорил, тихо покачивая меня на своих коленях, и я, прильнув к его груди, спокойно заснула.

Проснулась я от звука вашего голоса, доктор. Вы, стоя в коридоре перед моей дверью, спрашивали сиделку, как я провела ночь.

Сиделка доложила вам, что барышня все время разговаривала «на два голоса» и что другой голос так не походил на мой, что она несколько раз заглядывала ко мне, но я сидела одна на постели.

Вы в этот день, доктор, вывели меня из себя. Вы издевались над тем, что я говорила, вы, как опытный следователь, желали меня сбить в моих показаниях. Я была сдержанна сначала, но потом это мне надоело – я наговорила вам дерзостей. Я не сдерживалась, меня даже забавляла мысль: а, вы считаете меня сумасшедшей, так вот же вам – не хочу стесняться. Я находила забавным положение человека, с которого снята ответственность за его поступки. Мне даже хотелось, простите, доктор, ударить вас, но я просто не привыкла к таким вульгарным поступкам. Ах, как мне понравилось, когда маленький, курносенький гипнотизер, которого вы привели ко мне, в ужасе бросился удирать, когда я погналась за ним. Я хотела его поймать и взъерошить его примазанный хохолок. Я не выдержала и расхохоталась.

Ночью я спала, была у него, и он пожурил меня за мои выходки.

– Зачем ты пугаешь их и заставляешь держать себя в сумасшедшем доме?

– Да не все ли равно! Было бы где спать ночью, чтобы приходить к тебе.

– А не лучше ли жить под теплым небом в роскоши и красоте, постоянно быть со мной и не только астральным, но и земным телом?

– Что же я должна сделать?

– Согласись с ними, что все это было бредом, слушайся их. Они выпустят тебя, и ты приедешь ко мне сюда, в Италию.

– Как в Италию? Мы – бедные люди.

Он засмеялся.

– Моя жена – бедна! Успокойся, это произойдет очень просто – без всяких чудес. Мои друзья устроят все самым прозаическим образом.

Помните, доктор, как на другой день я была кротка и послушна? И так благоразумна и тиха. Я так «здраво» говорила, что пустили ко мне Костю.

Костя принес мне фруктов и притворялся очень веселым.

– Костя, – прервала я его рассказ о каких-то пустяках, – скажи мне откровенно, считаешь ли ты меня за сумасшедшую?

– Бог с тобой, Леночка: никто тебя не считает за сумасшедшую, просто нервы у тебя… Доктор говорит, что ты скоро поправишься.

– Да, я думаю завтра прийти в себя, – сказала я спокойно.

– Как? – вытаращил он глаза.

– Да так, поправлюсь. Вот увидишь, все как рукой снимет. Мне надоело, что вы все волнуетесь; наконец, бессовестно с моей стороны так огорчать маму… Я завтра поправлюсь.

– Лена! – сказал Костя с волнением, – неужели ты притворялась? С какой целью?

– Как тебе не стыдно это думать, Костя, – возмутилась я, – вот теперь мне придется притвориться… одним словом, я завтра поправлюсь.

– Значит, ты сознала, что все «это» был бред?

– Да, да, сознала – сама вижу, что говорила глупости. Знаешь, ведь я вспомнила, как я купила розу.

– А кольцо?

Я смутилась:

– Видишь, я про кольцо еще не вспомнила, но, верно, вспомню и про кольцо… Снов я больше не вижу…

– А этот человек?

– Полно, Костя, ведь это же была галлюцинация.

– А тогда, на мосту… и потом много раз…

– Случайность, Костя.

– Странная случайность, – пробормотал он.

Костя помолчал несколько минут и потом нерешительно спросил:

– Мне хотелось бы тебя спросить, Лена, что он тебе говорил?

– Да ведь это мне все казалось… Эти души Шарко, теплые ванны действуют удивительно.

– Да, да, конечно… но не можешь ли ты припомнить, повторить мне ваши разговоры?

– Да, право, я все забыла, Костя. Мало ли какую чепуху я рассказывала во время моей болезни.

– Гм… конечно… да… да… Ну, прощай, сестренка, рад, что ты поправляешься, – пойду обрадую маму.

Ночью я сказала «ему», как мне неприятно было обманывать Костю.

– Людей приходится обманывать, как детей. Они скорее верят обману, чем правде, только бы этот обман был преподнесен в привычной для них форме, и не верят истине, если она не соответствует их привычным понятиям.

Когда я посвящу тебя в тайны науки, тебе не придется обманывать: ты будешь заставлять их действовать по твоей воле. Ты уже теперь имеешь силу, которую люди прежде называли «чарами» – теперь зовут гипнотизмом, – жалкими урывками, которыми они пользуются. Я дам тебе власть более сильную, чем власть короля: ты будешь иметь рабов, сколько захочешь… если останешься моей рабыней.

На другой день пришли мама и Шура.

Они обе робко смотрели на меня.

Мама была так бледна и печальна, что я расплакалась. Я целовала их и уверяла, что все прошло, что я совершенно спокойна, что я «поправилась».

Мама ушла сравнительно успокоенная и просветлевшая.

Как я была глупа, что не слушалась тебя, мой супруг, мой царь!

Вы помните, доктор, как мы с вами мило беседовали в тот вечер?

Сознайтесь, что вы с этого дня стали испытывать мою власть.

Мы говорили с вами долго и много о литературе, о политике, о театре.

Сначала вы наблюдали за мной, но потом увлеклись разговором.

Мне было ужасно смешно. Смешно, как взрослому человеку, когда он болтает с ребенком, подделываясь под его понятия и слушая его детский лепет.

В разговоре вы ловко избегали касаться моей болезни, но потом не выдержали и спросили:

– А не скажете ли вы, Елена Петровна, куда вы девали это знаменитое кольцо?

– Право, не помню, дорогой доктор.

– Не вернули ли вы его по принадлежности?

– Может быть, – и я засмеялась.

Помните, в каком вы были затруднении?

Расспрашивать дальше нельзя, можно «сумасшедшую» опять навести на ее прежнюю манию, но смех мой задал вам задачу.

Отчего я засмеялась?

Над своими ли галлюцинациями или над вами, скрывая что-то?

Как я хохотала в душе!

Простите, но не одни вы – все казались мне какими-то ребятами: я уже много «знала».

Дня через три вы пустили ко мне маму, и она ушла такая довольная и спокойная. Как она жала вам руки и благодарила вас!

После нее явилась Шура.

Шуре вами даны были инструкции позондировать меня.

Я блестяще выдержала и этот экзамен.

– Скажи, Леночка, – робко начала Шура, – откуда тебе пришло в голову лицо, которое ты нарисовала?

Доктор, доктор! Давая поручения Шуре, вы не забыли и себя; вам хотелось узнать, не существовало ли реальное лицо, в которое я была влюблена.

– Представь, Шура, ведь я вспомнила. Я нарисовала лицо по картинке какой-то английской иллюстрации; я даже вспомнила, как я брала эту иллюстрацию в библиотеке, – отвечала я совершенно серьезно.

– Да?.. А как же ты показывала его Косте… несколько раз?

– Да мало ли похожих друг на друга людей! Он, наверно, преследовал разных лиц по моему указанию. Ты же сама знаешь, что мне «он» чудился даже там, где никого не было.

– Ах, как хорошо, – захлопала она в ладоши. – Как я рада, что ты поправилась!

И она защебетала о своей любви к какому-то студенту, и я поняла, что возложенная вами на нее миссия окончена.

Я радовалась ее веселости, но мне она была немного жалка. Стоило отдавать свою любовь какому-то мальчишке. Я понимала теперь, почему я никогда не влюблялась, никогда ни один мужчина не казался мне достойным любви.

Я ждала «его»!

Любить «просто мужчину», хотя бы гения или монарха. Какая это мелочь перед «ним»!

А вы, доктор, в это время все более и более увлеклись мною и даже просили моей руки у мамы.

У вас явилась потребность проводить все свободное время со мною.

Вы стали нервны – то очень веселы, то мрачны. А я? Я играла «пустяком, капелькой силы», данной мне для развлечения.

Я помню, что «настоящая наука» должна быть обставлена глубокой тайной!

Как трудно удержаться от желания пробовать свою силу!

Я уверена, что если бы самому серьезному человеку дали бы эту силу, в первую минуту он обязательно стал бы пробовать ее на пустяках.

Как верно это схвачено Уэллсом в одном из его рассказов.

В рассказе Уэллса[32]32
  …в рассказе Уэллса – Речь идет о рассказе Г. Уэллса «Человек, который мог творить чудеса» (1898).


[Закрыть] один «простой» человек получил дар делать чудеса, и какая глупая путаница получается.

Уверяю вас, когда мне дана была ничтожная доля этой науки, на какие глупости я ее употребила! Заставила вертеться стулья в моей комнате, привела в отчаяние сиделку, заставляя скатываться простыни на кровати, которую она стелила, стучала в углах комнаты, но, когда кувшин с треском перескочил с умывальника на стол, я бросила эту игру, потому что сиделка чересчур перепугалась.

Когда она ушла, меня опять неудержимо потянуло испытать новую силу. Я заставляла подниматься на воздух разные мелкие предметы, поиграла на мандолине, не дотрагиваясь до нее, и, когда вы пришли, влюбила вас в себя, доктор.

Как видите, я была не умнее героя Уэллсова рассказа.

Нет, «эту науку» нельзя давать всем! Что бы за путаница вышла!

В эту ночь мне было стыдно взглянуть на «него». Когда я вошла, он покачал головой.

Я стала раскаиваться, а он сказал мне:

– Это неудивительно: люди посерьезнее тебя – старцы, убеленные сединами, отказавшиеся от мира, – первое время делают вещи не умнее.

– Слушай, – сказала я ему, – отчего ты своей силой не уничтожишь все зло на земле?

– И моей силе есть предел. А позволь спросить тебя, знаешь ли ты законы, которыми управляется Вселенная? Может быть, все, что ты называешь злом, нужно для какой-нибудь высшей цели, высшего блага? Мало ли и среди людей совершается зла и преступлений, цель которых – дать счастье многим?

– А ты знаешь эту «высшую» цель?

– Знаю. Но тебе еще рано знать; не торопись, любовь моя, всему придет время, а ты пока играй стульями в твоей комнате. Только помни – не разменяй на мелочь данный тебе золотой.

– Нет, нет! Этого больше не будет! Ты прав: что за глупые фокусы, детская игра! Клянусь тебе – этого больше не будет!

Проснувшись, я задумалась: на что употребить данную мне силу? И все казалось мне таким мелким и ничтожным. Сила эта годна была только на мелкие фокусы, которые стоит показывать разве в балагане. Я решила просить у «него» еще знания, и он сказал мне:

– Ты уже прошла первую ступень, тебя уже не занимает поражать и удивлять людей, потерпи – и скоро будешь знать больше.

Инцидент с кувшином и простыней не остался незамеченным – сиделка была так перепугана, что боялась войти в мою комнату.

Сплетня дошла до вас, и вы во время нашей с вами прогулки по саду спросили меня:

– Что за чудеса, Елена Петровна, показали вы сегодня Маше?

– Вы верите в медиумическую силу, доктор? – спросила я.

– Конечно, нет. Это одно шарлатанство.

– Я тоже шарлатанила, дорогой доктор; конечно, глупо было пугать бедную Машу, но это я со скуки. Мне адски скучно: я привыкла работать, гулять… Да, невесело сидеть в сумасшедшем доме.

Вы тогда схватили мои руки, сжали их и стали уверять, что я совершенно поправилась.

Лицо ваше было смущенное, виноватое.

Вам было стыдно, что вы удерживаете в лечебнице уже здорового человека, но вам казалось ужасным расстаться со мной.

Мама и Шура навещали меня теперь каждый день, и мама уговаривала меня ехать домой, но я сама не хотела.

Мне здесь было удобнее – я не рисковала, что мне помешают «спать» ночью.

Я ждала того, что он мне обещал.

Мама в последний раз пришла ко мне очень веселая, хотя немного взволнованная.

– Представь, Леночка, какая счастливая случайность, – начала она, – доктор только что вчера советовал для полного укрепления твоих нервов пожить тебе где-нибудь в хорошем климате, переменить обстановку. Я задумалась, как это устроить, и вдруг получаю письмо от тети Лиды. Ты помнишь тетю Лиду?

– Очень смутно, мама. Я была такая маленькая, когда она уехала… Ну, ну, рассказывай скорей, – спросила я, ужасно заинтересованная. Значит, «он» устраивает мою поездку через тетю Лиду, с которой мы в продолжение многих лет только изредка переписывались.

– Муж Лиды умер с год тому назад, она поселилась теперь в Сорренто, купила там виллу и предлагает тебе или Шуре погостить у нее… Для тебя лучшего и не выдумаешь! Ты согласна?

– Пожалуй, но я совсем не знаю тетю Лиду.

– О, она тебе должна понравиться, она удивительно умная и образованная женщина. Может быть, она теперь изменилась, но в молодости она была ровная, добрая, правда, немного гордая и чересчур сдержанная, но мы были всегда с ней друзьями.

Она написала такое милое и ласковое письмо и, посылая пятьсот рублей, прибавляет, что если ни одна из вас не захочет приехать, то пусть эти деньги я приму «на булавки девочкам»… Да вот, прочти сама это письмо.

Я развернула письмо и сразу увидала на бумаге водяной знак, хорошо мне известный, – «его» знак.

Когда мама ушла, я положила перед собой письмо и… конечно, я не объясню вам, доктор, каким способом вызвала на бумаге между строками «родственного письма» иные строки:

«Царица, служанка твоя ожидает тебя с покорностью и трепетом. Не медли, дай скорей нам всем счастье поклониться тебе».

Костя пришел к вечеру, чтобы помочь мне перебраться домой.

Он был бледен и взволнован, поцеловал меня крепко и, тщательно заперев дверь, сказал:

– Лена, я пришел узнать правду.

– Какую правду, Костя?

– Ты сама понимаешь, о чем я говорю.

– Право, не понимаю.

– Ты не хочешь сказать мне прямо… позволь задать тебе несколько вопросов?

– Пожалуйста…

– Как ты перемещалась к нему? Летала или…

– Костя, да что ты говоришь! Ведь это же был сон, галлюцинации!

– Хорошо, хорошо… Но как? Ты что-нибудь пила? Или натиралась мазью? – задавал он мне торопливо вопросы.

– Ничего подобного.

– Он заставлял тебя поклоняться какому-нибудь изображению?

– Нет.

– Да, да, для каждого века, для каждого интеллекта у «него» другая манера, – заходил он по комнате.

– Что ты говоришь, Костя?!

– А требовал он, чтобы ты всецело отдала ему свою волю, свою душу?

– Да.

– Ага! А отреклась ты от Бога?

– Какие пустяки!

– Конечно, конечно. Мы сами, «интеллигентные люди», давно все отреклись от Бога! «Тому» теперь лафа!

– О чем ты говоришь? – спросила я, испуганная волнением Кости.

– Не могу, не могу, не хочу верить! Это ужасно! – вдруг закричал он, хватаясь за голову. – Неужели это правда?

– Что правда?

– Нет, нет, это, конечно, вздор… я страшно расстроил себе нервы, и мне в голову лезут ужасно глупые мысли… но твой бред… твой бред был ужасно похож на бред… средневековых ведьм… Лена, милая, конечно, все это – вздор, но ты попробуй помолиться. – Он, дрожа с головы до ног, сжал мою руку.