Текст книги "Устами Буниных. Том 2. 1920-1953"

Автор книги: Иван Бунин

Соавторы: Вера Бунина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

20 мая/2 июня.

Звонок. Отворяю. Гиппиус. Очень интересная. […] Потом мы пошли с З. Н. в кухню. Я предложила ей отведать супа из куриных потрохов. Ей он очень понравился. Потом мы пили чай. К нам вышел Ян в зеленом халате:

– Настоящий Иоанн Грозный! – сказала она протяжно.

Заговорили о том, как ее продернули за то, что она в дневнике часто употребляет слово «еврей».

– Какая же я антисемитка, когда в меня всегда евреи влюблялись.

Тогда мы, шутя, стали доказывать ей, что она и мучила их из-за антисемитизма. Она смеялась и рассказывала, как ее всегда называли «гойкой» и Волынский и Минский.

Потом она стала рассматривать халат Яна, подкладку, и просить Яна, чтобы он надел его наизнанку. Ян вышел в другую комнату и вернулся весь красный.

– Вы настоящий теперь Мефистофель.

Зашла речь о том, что теперь красный цвет вызывает неприятное ощущение.

– Я теперь уже отошел, но в Одессе после большевиков красный цвет доставлял мне настоящие физические мучения, – сказал Ян, – этот халат был сделан еще в шестнадцатом году.

25 мая/7 июня.

[…] Мережковские заботливо относятся к Яну, стараются устраивать переводы его книг на французском языке. Меня трогает это очень. Вообще, репутация часто не соответствует действительности. Про Гиппиус говорили – зла, горда, умна, самомнительна. Кроме умна, все неверно, т. е. может быть, и зла, да не в той мере, не в том стиле, как об этом принято думать. Горда не более тех, кто знает себе цену. Самомнительна – нет, нисколько в дурном смысле. Но, конечно, она знает свой удельный вес. […]

[…] мы сидели в комнате Вл. Ан. [Злобина. – М. Г.] с ним и с З. Ник. Говорили о поэзии и о поэтах. З. Н. читала свои стихи. Мне нравится, как она читает: просто, понятно. […]

Ян вдруг спросил:

– Скажите, как вы могли переносить Блока, Белого? Я совершенно не мог. Я понимаю, что в Блоке есть та муть, которая делает поэтов, но все же многое мне в нем непереносимо. А Белый просто не поэт.

Она защищала их, но слабо, потом прочла свое стихотворение, в котором она говорит, что Христос отвернулся от них и никогда не будет с ними.

2/15 июня

Вчера у Рощиной-Инсаровой ¹⁷ было приятно: простая квартира, простые хозяева. Муж ее, граф Игнатьев, мне понравился, типа Николая Ростова, честный, дородный офицер, прекрасный сельский хозяин, к ней очень не подходит. Она прежде всего актриса. Не умеет находить простых слов и говорить не в повышенном тоне. […] Был там и Плещеев, сын поэта […] кажется, милый, но очень недалекий человек […]

3/16 июня.

[…] Были на выставке «Мира Искусства». Хорошо, талантливо, но чувствуется во всем нарочитость страшная. Пикассо указал на этот же недостаток Цетлину. – «Слишком много русского. Вот, например, эта красная краска, может быть, вам, русским, много говорит, а мне она ничего не говорит».

[…] На выставке был весь наш бомонд. […] Познакомились с Милюковым. Он все просил напомнить, где мы раньше виделись. […]

4/17 июня.

[…] Гр. Игнатьев хорошо рассказал, как Керенский под зонтиком на фронте говорил речь, смысл которой был: «Вперед, а я за вами». И никто не пошел, кроме офицеров, а сам Керенский даже и за ними не пошел, а отъехал на более дальние и безопасные позиции. […]

Рощина просила у Земгора 10000 фр. для устройства в Софии драматической школы и образования труппы. Ей отказали. Против были эс-эры.

6/19 июня.

Проснулась поздно. Вошел Ян со словами: – Большая неприятность, умерла Вера Николаевна Чайковская.

[В тот же день Иван Алексеевич записал (рукопись):]

6/19. VI. 21. Париж.

Собаченка брешет где-то, а я: «собаченка брешет на улице, а ее уже нет…» Ее – Чайковской. И вроде этого весь день. А ведь я видел ее три-четыре раза за всю жизнь, и она была мне всегда неприятна. Как действует на меня смерть! А тут еще и у нас в доме кто-то умер (против Карташевых). И вот уже весь дом изменился для меня, проникся чем-то особенным, темным.

Что так быстро (тотчас же, чуть не в первый же день) восстановило меня против революции («мартовской»)? Кишкин, залезший в генерал-губернаторский дом, его огромный «революционный» бант (красный с белым розан), страстно идиотические хлопоты этой психопатки К. П. Пешковой по снаряжению поездов в Сибирь за «борцами», своевольство, самозванство, ложь – словом, все то, что всю жизнь ненавидел.

[Через два дня Бунин записывает:]

8/21. VI. 21. Париж.

Прохладно, серо, накрапывает. Воротились из церкви – отпевали дочь Чайковского. Его, седого, семидесятилетнего, в старой визиточке, часто плакавшего и молившегося на коленях, так было жалко, что и я неск. раз плакал.

Страшна жизнь!

* * *

Сон, дикий сон! Давно-ли все это было – сила, богатство, полнота жизни – и все это было наше, наш дом, Россия!

Полтава, городской сад. Екатер[инослав], Севастополь, залив, Графская пристань; блестящие морск. офицеры и матросы, длинная шлюпка в десять гребцов… Сибирь, Москва, меха, драгоценности, сиб[ирский] экспресс, монастыри, соборы, Астрахань, Баку [следуют 2 неразборчиво написанных слова. – М. Г.]… И всему конец! И все это было ведь и мояжизнь! И вот ничего, и даже посл. родных никогда не увидишь! А собственно я и не заметил как следует, как погибла моя жизнь… Впрочем, в этом-то и милость Божия…

[Из записей Веры Николаевны:]

10/23 июня.

Банкет с французами […] Был и Эррио. Мордастый, плечистый француз-сангвиник. Говорил, что он будет оказывать помощь писателям, пострадавшим от большевизма. […] Ян скептически отнесся ко всем его обещаниям. […]

Рядом со мной сидел Розенталь, король жемчугов, он русский еврей, ставший французом. Родился в Ставрополе, все богатство приобрел сам своим коммерческим гением. […] Он очень прост, видимо, интересуется русскими писателями. […] Он нас пригласил к себе. У него свой отель около парка Монсо. […] Поедем и посмотрим, как живут в Париже миллионеры.

11/24 июня.

У меня обедали Аргутинский, Бакст ¹⁸ и Белобородко [ошибка, речь идет об архитекторе Белобородове. – М. Г.]. Готовила два обеда: один обычный, а другой вегетарианский, без соли, для Бакста. Бакст принес духов. Он на досуге занимается приготовлением духов. […]

О Мережковском Бакст сказал, что он самый бессердечный человек, какого он знает, что он ничем не интересуется, кроме своего. Ни музыка, ни картины для него не существуют. З. Н. интересуется миром больше или делает вид. – Мережковский, правда, теперь всегда вопит: «главное деньги». […]

13/26 июня.

Вчера у нас сидел мальчик, князь Шаховской ¹⁹ . […] Он пришел с очень вытянутым лицом, похудевшим и печальным: несколько дней тому назад он узнал о смерти своего отца. […] Я убедилась, что он в некоторых отношениях замечательный юноша. В них, этих Шаховских, есть безусловно нравственная сила. […]

14/27 июня.

Вечер Бальмонта с Прокофьевым. […] Бальмонт читал какую-то бесконечную поэму, кажется, переводную. Я ничего не поняла, т. к. сидела далеко, в вестибюле. В антрактах разносили чай, напитки, бутерброды, птифуры. Цетлины принимают щедро. […]

19 июня/2 июля.

Поздно засиделись у Аргутинского вчера, где были Бакст и Нувель. […] Все общество было приблизительно одних вкусов. Так Нувель и Бакст так же, как и Ян, терпеть не могли Комиссаржевскую, как актрису. […] Ян прочел свой рассказ «Илья-Пророк», спрашивал совета, нужно ли этот рассказ вставлять в сборник его переводов на французский язык? Рассказ всем понравился. […] Долго обсуждали, какие рассказы включить в книгу. Все советуют – русские, а общечеловеческие подождать, но сам Ян в этом не убежден.

Напоследок Нувель представил, как Мережковский был на выставке «Мира Искусства» и говорил: «Все-таки нужно посмотреть на картины, Зина, а то неловко…» А пришел он, чтобы с кем-то встретиться. […]

[Из дневника И. А. Бунина (рукопись):]

27/14 июня

Вчера были у «короля жемчугов» Розенталя. […] Рыжий еврей. Живет […] в чудеснейшем собств. отеле (какие гобелены, есть даже церковные вещи из какого-то древн. монастыря). Чай пили в садике, который как бы сливается с парком (Monceau). […] Сам – приятель Пьера Милля, недавно завтракал с А. Франсом. Говорят, что прошлый год «заработал» 40 миллионов фр. […]

[Из записей Веры Николаевны:]

4/17 июля.

Перебирались на новую квартиру. Ян сказал: «Мне все хочется плакать. […] Переезжаю, а чем буду платить – не знаю». […] Часа в 3 пришел Бальмонт с кианти. […]

5/18 июля.

[…] Ян томится. Третье лето в городе. […] Ян заражен жаждой ехать, но сам не знает, куда? На океан или в Висбаден?

[В Висбадене это лето проводили Мережковские. В архиве сохранились письма З. Н. Гиппиус:]

4 июня 21 […]

Милый друг, Иван Алексеевич.

Холод собачий. У Д. С. сначала был насморк, а потом заболели зубы. Кроме того – скука, такая скука, уж даже не знаю какая и чья, похуже собачьей. Толстые немки с толстыми ногами в толстых чулках. Иногда старик на четвереньках […] Правда, говорят, что когда он сюда приехал, то и на четвереньках не ходил, но для меня это дела не меняет.

Приятен только бесконечный Taunus, вековой лес, – но он от нас довольно далеко, в 15 минутах. […]

Если бы вы сюда приехали, то месяц вам вдвоем стоил бы 500 франков. Но скука такая, что можно проклясть эти 500 франков. […] Должно быть, если б вы приехали, нам всем не так было бы скучно. […]

[В следующем письме Гиппиус уже определенно зовет Бунина приехать:]

[…] 17 Июля 21.

Maestro, […]

У меня, однако, более широкие надежды: я нахожу, что вы бы не раскаялись, если б приехали сюда. Зная ваш капризный характер и боясь ответственности, я вас не убеждаю; но зато нарисую вам беспристрастную картину данного, а там – решайте сами.

Мы живем во флигеле, стоящем в саду. Наши комнаты в дальнем коридоре. Живем, как на даче. Никого не видим, да как-то мало кто тут и есть. Ванны в большом доме, который тоже не велик. В саду валяемся на кушетках. Столовая – в больш. доме, наш столик прямо у двери в зимнюю галлерею, откуда мы приходим, никого не видим, ибо в столовой полутемно и тихо, – уходим. С балкона у нас только деревья парка, идущего далеко-далеко, до самого Курзала. С другой стороны нашего дома – поля, за ними начинается лес. […]

Имеем чудесное молоко, какого годы не пивали. За Д. С. ухаживают: дали ему столько столов, что он всю комнату загородил от жадности.

Вы вдвоем, при 2-х комнатах и при extra вряд ли проживете 1000 фр. в месяц, разве уж очень постараетесь и В. Н. соблазнится висбаденскими магазинами. […]

Папиросы здесь так хороши и такие дешевые, что я даже рассчитываю: не написать ли мне здесь все статьи на зиму? Писанье требует многих папирос, а в Париже они 22 фр. сотня, т. е. 132 марки, а здесь (самые дорогие) 5 фр. сотня! Подумайте! Пять франков! […]

Только не оставайтесь в Париже, это уж совет! В августе там пущая жара. Кланяюсь В. Н. Она бы здесь отдохнула от своего газа. У нас и свой доктор – очень дискретен и «литературен».

Если решитесь – телеграфируйте. Низкий поклон.

Ваша З. Гиппиус.

[Из дневника Веры Николаевны:]

18/31 июля.

Вчера часов в десять вечера прибыли в Висбаден. Ехать было хорошо, хотя и утомительно […] На таможне обошлось все благополучно, провезли немного больше, чем позволяется, денег. Хорошо светились огни Майнца, и при звездах я впервые увидала Рейн. […] На вокзале нас встретил Злобин. Весь в белом, без шапки. Злобин сказал: «Дмитрий Сергеевич читает об Египте, ему немецкие библиотеки присылают самые редкие издания, Зинаида Николаевна читает английские романы, а я изучаю романтиков для своей диссертации».

Когда мы приехали, то тотчас пошли к Мережковским. Комнаты у них великолепные, у всех трех, огромные, высокие, – а у нас паршивые. Они встретили нас очень радостно. […] Посидев немного, мы пошли спать. Ян был недоволен. Комната с тонкими стенами, за которыми живут неспокойные люди.

– Завтра же нужно искать, где поселиться, здесь я жить не в состоянии. Другое дело – комнаты Мережковских. Но, конечно, сезон и теперь, вероятно, ничего не получишь. Зря приехали.

Я тщетно старалась его успокоить, он только сердился.

22 июля/4 августа.

«Погубительница России – это мягкотелая интеллигенция, которая любит только пофигурировать. […] Нет, если бы все отказались работать с большевиками и народ узнал бы, что помогут только при условии ухода их от власти, то в колья бы взяли большевиков! […]» – говорил Ян, прочитав газеты.

23 июля/5 августа.

[…] Под вечер зашел к нам Злобин. Они вели с Яном разговор о значении биографии. Ян доказывал, что биография не важна.

24 июля / 6 августа.

Ходила в город. Когда вернулась домой, Ян сказал: «На беззаботную семью, как гром, свалилась Божья кара»… Я испугалась: что такое? Оказывается, что Мережковских гонят из их аппартаментов: слишком большие комнаты для одного человека!

Дмитрий Сергеевич так расстроился, что даже не поехал с нами в лесную санаторию. Мы смотрели там комнаты.

Был у нас Кривошеий ²⁰ с младшим сыном. […] Он находит, что монархия много сделала: «вывезла Россию из тьмы и топи, поставила на европейскую ногу». […] Он считает, что первая коренная ошибка заключается в том, что крестьян освободили от крепостной зависимости, наделив их землею, чего нигде во всем мире не делали. Нужно было освободить их без земли, но тотчас же открыть крестьянский банк и на самых льготных условиях продавать им землю в собственность. Тогда бы не было этого предрассудка, что у русского мужика мало земли и что все беды от этого. […]

З. H. жалела, что мы не позвали ее. Она сказала:

– Я люблю смотреть на людей. Жадна до них.

[Запись Ивана Алексеевича:]

6 авг. (н. с) 21 г. Dietenmuhle. Висбаден.

Сумрачно, прохладно, качание и шум деревьев. Был Кривошеий. Очень неглупый человек.

В газетах все то же. «На помощь!» Призывы к миру «спасти миллионы наших братьев, гибнущих от голода русских крестьян!» А вот когда миллионами гибли в городах от того же голода не крестьяне, никто не орал. […] И как надоела всему миру своими гнустями и несчастьями эта подлая, жадная, нелепая сволочь Русь!

[Из записей Веры Николаевны:]

25 июля/7 августа.

Дома у нас волнение. Хозяева требуют, чтобы Злобин […] перешел в наш этаж, в маленькую комнату, а в его вселяют французское семейство с грудным ребенком, очень крикливым. Дм. С. в панике. […] З. Н. олимпийски спокойна, занята тем, как из рассказа «При дороге» ²¹ сделать пьесу. Все уговаривает Яна […] Вечером, после обеда, они около часу разговаривали на эту тему. […] З. Н. советует вывести на сцену и любовницу отца Параши. Ян стал выдумывать, какая она должна быть, какой у нее муж. «Она может быть лавочницей, мало говорящей, но властной, с густыми волосами и прекрасной шеей. Муж у нее маленький, чахленький старикашка. Сидит на полу вечером, разувается, стучит сапогом и говорит: „Да, нонче все можно“» – (намекая на связь жены). «Да, – повторяет она спокойно, – все можно. Только бы лучше об делу подумай!..» Она уже лежит в постели. З. Н. не понимает, что в деревне есть свой бон-тон, что женщине заехать к любовнику почти невозможно. […]

26 июля/8 августа.

[…] В газетах известие: Тэффи опасно заболела. Я очень беспокоюсь. […] Ходили гулять с Яном. […]

28 июля/10 августа.

[…] Кривошеий рассказал, как он ушел из-под ареста. […] Рассказывает он хорошо, точно, кратко, твердо.

«В июле 1918 г. я еще оставался в Москве. […] Приехал на службу автомобиль с красноармейцами, чтобы арестовать меня. По счастью, красноармейцы заинтересовались кассой. […] и так увлеклись, что я свободно выходил и опять входил в комнату. […] Мне пришла в голову мысль – уйти. […] вышел из комнаты, спустился по лестнице, прошел по коридору в переднюю, снял шляпу, взял трость и прошел мимо красноармейцев. Они было сделали движение ко мне, но затем остановились, решив, что я кто-нибудь другой. Я вышел в переулок. Вижу автомобиль, красноармейцы с ружьями. Мгновенно соображаю, если пойду по переулку, то догнать меня легче – автомобиль стоит задом к бульвару. Иду к бульвару. Те три минуты, которые иду по переулку, кажутся вечностью. Хочется оглянуться, ускорить шаг. Но я выдерживаю характер. […] у меня знакомый доктор немец. Я отстоял его во время войны, его хотели отставить, как немца-шпиона. Я отправился к нему. […] изложил дело, вижу, он пугается и говорит, что же я могу вам сделать? Дал письмо к кому-то в Смоленск. А о ночевке ни полслова. Я ушел. В этот день я был приглашен к Харитоненко, к своим друзьям, которые мне также были в свое время обязаны. […] Вижу, они испуганы, уже знают об аресте и о том, что я ушел. […] От Харитоненко я вышел с Сосновским, одесским городоначальником. Он немного помог мне. На другой день было воскресенье. Один сын умудрился ускользнуть из дому, хотя в доме была засада. Он принес мне переодеться. Весь день я просидел у Якунчиковой. Неловко. […] утром обрился. Я выехал на извозчике в Кунцево. […] В Смоленске, благодаря письму доктора Шимана, я получил фальшивый паспорт и совет ехать первым же поездом […] До Орши доехал. Но вследствие восстания эсеров, граница оказалась закрытой. Двое суток я провалялся на асфальте, пока ее не открыли. […] через Могилев я отправился в Киев и думал, что это уже конец мытарствам». […]

31 июля /13 августа.

Вчера переехали в Нероберг. […] Сюда нас вез очень смешливый извозчик. Он был в Риге, знает Вильно, Ковно и т. д. Сразу понял, что мы русские. Говорил, что после войны Россия капут! […]

Мы с Яном разъединены. Он в 7 номере, я в 10. Между нами Мережковские. […] Ян сразу переставил у себя все вещи. Я тоже быстро устроилась. Мы переехали еще до обеда. Мережковские – после, днем. Обедаем все за одним столом. Мережковские едят мало. З. Н. говорит, что она никак не привыкнет к еде после России при большевиках. […]

1/14 августа.

[…] Пришло известие о смерти Блока, умер от цынги. Уже появились некрологи. […]

Милюков написал о нем, что он «общепризнанный наследник Пушкина». Пушкин и Блок? […]

Вчера вечером мы с Яном расспрашивали З. Н. о Блоке, об его личной жизни. Она была хорошо с ним знакома. Сойтись с Блоком было очень трудно. Говорить с ним надо было намеками. […] З. Н. стихи Блока любит, но не все, а пьесы ей не нравятся. «Розу и Крест» считает даже слабой. «Балаганчик» тоже никогда не находила хорошим. Она показала свое стихотворение, переписанное рукой Блока. Почерк у него хороший. Я спросила о последней ее встрече с ним. Она была в трамвае. Блок поклонился ей и спросил: «Вы подадите мне руку?» – «Лично, да, но общественно между нами все кончено». Он спросил: «Вы собираетесь уезжать?» Она: «Да, ведь выбора нет: или нужно идти туда, где вы бываете, или умирать». Блок: «Ну, умереть везде можно».

– Да, Горький не мог спасти его от цынги, а ведь они были очень близки, – заметила З. Н.

2/15 августа

День рождения Дм. Серг. В честь этого пили дорогие вина. […]

Вечером опять говорили о Блоке. Мережковский ставит Блока высоко, за то, что он «ощущал женское начало». Далее он говорил: «Мы считаем Бога мужским началом. А ранее, во времена Атлантиды, Богом считали женское начало. И вот Блок ощущал это. Он знал тайну. Когда он входил, то я чувствовал за ним Прекрасную Даму».

Ян возразил: – Ну, да, вы это чувствовали, когда видели его. Но я его не видал, а по стихам я не чувствую этого.

Дмитрий Сергеевич стал смеяться, по-волчьи оскаляться, зеленый огонек блеснул в глазах: – Мертвых нужно любить, ласкать.

– А Ленина? – спросила я.

– Ленина? Нет, – ответил Дм. С.

– Но ведь это не по-христиански, – заметила я.

– Нет, и в христианстве говорят о тьме кромешной и геенне огненной, – объяснил Дм. С.

З. Н. все сводила разговор на мирный тон. И все добивалась, как Ян относится к Соловьеву ²² и признает ли его?

– Соловьева признаю, у него есть стройность. Хотя вы сами согласитесь, что у него есть и слабые стихи.

Они согласились. Мы посидели еще немного. […]

Ян пришел ко мне и сказал возмущенно:

– Я хочу судить произведения, а мне суют, что когда он входит, за ним чувствуется «Прекрасная дама» или «Великий инквизитор». Да это совсем другое и ничего общего с искусством не имеет.

4/17 августа.

[…] Дм. С. развивал мысль, что в Германии нужно начать антибольшевицкую пропаганду, что здесь это гораздо легче, чем во Франции. Ян согласился с ним.

З. Н. никогда не говорит о женщинах, точно они не существуют. О мужчинах известных любит рассказывать.

[…] Мережковский считает, что скептицизм – слабость ума.

– А Вольтер? Соломон?

– Они тоже ограничены.

[…] З. Н. сказала: – Я умнее тебя. Ты талантлив, у тебя бывают гениальные прозрения, но я умнее. […]

7/20 августа.

[…] Вечером мы час сидели в ее [Зин. Ник. – М. Г.] комнате. Д. С. уходит всегда вечером к себе, читать, Злобин тоже. Вот ей и скучно. Говорили о революции. […] З. Н. сказала, что она приемлет революцию даже после того, что она за собой принесла, что февральская революция – счастье!

[С этого дня возобновляются и записи Ивана Алексеевича (Висбаденские записи рукописные):]

7/20 авг. 1921, Нероберг, над Висбаденом.

Юра Маклаков ²³ . Его рассказы. […]

8/21 авг.

Прогулка с Мережковскими по лесу, «курятник». Лунная ночь. Пение в судомойне – чисто немецкое, – как Зина и Саша когда-то в Глотове. Звезда, играющая над лесом направо, – смиренная, прелестная.Клеська, Глотово – все без возврата. Лесные долины вдали. Думал о Кавказе, – как тамони полны тайны! Давно, давно не видал лунных ночей. – Луна за домом (нашим)), Капелла налево, над самой дальней и высокой горой. Как непередаваема туманность над дальними долинами! Как странно, – я в Германии!

9/22 Авг.

Были с Верой в Майнце. Есть очаров[ательные] улицы. Четыре церкви (католич.) – в двухиз них натолкнулись на покойников. Двери открыты – входи кто хочешь и когда хочешь. И ни души. В последней церкви посидели. Тишина такая, что вздохнешь поглубже – отзывается во всем верху. Сзади, справа вечернее солнце в окна. И гроб, покрытый черным сукном. Кто в нем, тот, кого я во веки не видел и не увижу?Послал из Майнца стихи в «Огни» ²⁴ .

[Запись Веры Николаевны:]

11/24 августа.

Вечером сидели у З. Н. Она расспрашивала Яна об его первой любви. О том, какой он бывал, когда влюблен. […] Ян прочел стихотворение – дочь невеста и отношение отца. З. Н. никогда не читала его, спросила: «Оно напечатано?» – «Нет». – «Почему?» – «Таких стихов я не печатаю». – «Вы хотели бы иметь дочь?» – «Да, – помните, я рисовал идеал жизни: лесничий, у него две дочери с толстыми косами». – «Да, я начинаю понимать Ваше отношение. Оно очень тонкое, ничего общего не имеет со старческим чувством к девочкам». – «Конечно, терпеть не могу ничего противоестественного. Во мне только аполлоновское начало». – «Во мне тоже», – сказалa З. Н.

[Запись PL А. Бунина:]

12/25 авг.

Получил «Жар-Птицу». Пошлейшая статья Алешки Толстого о Судейкине. Были Кривошеины и интервьюер голландец. После обеда, как всегда, у Гиппиус, говорили о поэтах. Ей все-таки можно прочистить мозги да и вообще вкус у нее ничего себе.

[Из записей Веры Николаевны:]

12/25 августа.

[…] Сидели в комнате З. Н. Она вела разговор о революции. Восхваляла февральскую. Кривошеий молчал при всех рискованных местах. А за обедом З. Н. заявила, что – «Кривошеий наших убеждений. Он на все смотрит, как мы». […]

13/26 августа.

Ох, устала я от знаменитостей. Скучно с ними, каждый занят собой и разговаривают они почти всегда лишь с равными. А ты сиди и слушай все, что бы они ни несли, а возразишь – так даже не удостоят ответом. […]

14/27 августа.

[…] Ян долго и подробно рассказывал мне, о чем они так страстно говорили.

– Нет, с ней говорить можно, а с Мережковским нельзя, с Бальмонтом нельзя, с Куприным нельзя. Она много думает и многим интересуется.

Интереснее всего на мой взгляд у них был разговор: какая нужна любовь – плотская или духовная? Нужен ли даже самый род? В Мережковских есть какая-то необычность, а поэтому и интерес к этим вопросам. Поэтому он был спокоен ко всем ее влюбленностям. Он сам до сих пор влюблен, именно влюблен в нее, а она рассудочна с ним, у нее нет восхищения жены перед ним, у Володи больше.

16/29 августа.

Посылаю в редакцию «Огней» призыв матерей, гибнущих в России, призыв только что дошедший до нас.

Переписываю его, ничего не видя от слез, ужаса, скорби, – за всю жизнь не читала ничего более потрясающего и великого.

Вместо подписей под этим призывом 44 креста, начертанных углем, карандашом, копотью, два – чернилами, десять – кровью.

Это письмо получил Мережковский от какой-то сестры милосердия Дьяковой для распространения. На всех оно произвело потрясающее впечатление.

«Во имя Отца и Сына и Святого Духа, да поможет Мир детям России. Мы, матери, обреченные на смерть этой зимою от голода, холода, от болезней, которые не сможем уже перенести в силу нашего истощения, которых не выдержат переполненные мукой сердца, мы просим людей всего Мира взять наших детей, дабы не разделили они, ни в чем неповинные, нашей страшной участи, дабы могли мы хотя бы этой ценой – добровольной и вечной разлукой с ними на земле – искупить вину нашу перед ними, которым мы дали жизнь горше смерти.

– Все, кто имел детей и потерял их! Все, кто их имеет и боится потерять! Памятью, именем ваших детей призываем вас, да не останьтесь глухи к нам, умоляющим вас за своих детей! Избавьте нас от ужаса, от безумия видеть их погибающими и быть бессильными – уже не помочь, а только облегчить их страдания!

– Мир! Возьми наших детей! Возьми за пределы нашего ада, пока еще есть в них сила расти и жить, быть, как все дети, которые могут громко говорить об отцах, матерях и братьях, не боясь быть замученными за то, что они – не дети палачей. Сжальтесь над ними, не знающими ни единой радости, доступной ребенку последнего бедняка счастливых стран.

Что будет с ними, если мы, матери, погибнем раньше их, оставив их здесь одних…

О нас не думайте! Нам для самих себя – все все равно. Для нас спасения нет. Мы уже не мечтаем вырваться отсюда, но мы будем счастливы единственным счастьем матерей, знающих, что детям их – хорошо. Мы будем сыты каждым куском хлеба, который мысленными очами увидим в руках наших детей, когда они будут далеко отсюда!

Мы будем согреты, зная, что они в тепле. Мы уже ничего не будем бояться здесь, зная, что они в безопасности. И сама смерть будет нам радостна, ибо мы верим, что души наши будут видеть, как они растут честными людьми, любящими Родину. Вам, люди всего мира, завещаем мы нашу последнюю и единственную мольбу: придти за нашими детьми! Возьмите их отсюда скорее! Каждый час отнимает силы. Голодные, раздетые, мы не вынесем холода. Дети, счастливые детисчастливых стран! Просите вы за наших детей. Мы не смеем подписать наших имен. Мы не смеем даже написать, в какой части несчастной России влачим мы наши дни, чтобы не навлечь гнева палачей. Но когда мы услышим, что мир послал за нашими детьми, мы приведем их вам, и никакая сила не удержит нас и не помешает нам. Услышьте нас!»

[И. А. Бунин:]

21. VIII. (3.IX.) 21 Висбаден.

Прогулка в лес. Мережковский читал свою статью по поводу письма 44 матерей. Сквозь лес воздушно-сизая гора на легком золоте заката.

[Вера Николаевна:]

22 авг./4 сентября

[…] Во время прогулки Дм. Серг. поминутно присаживается и читает о Египте, что производит впечатление гимназическое. За обедом он сказал: что он ничего больше не желает иметь, что имеет теперь: Египет – книги, какие угодно, лес, кормят хорошо. Так он прожил бы до ноября, но боится, что З. Н. соскучится.

Вечером Ян и З. H. долго спорили о Толстом и Достоевском. Они спорили хорошо, давали друг другу говорить _;Ян доказывал, что у Толстого такие-же глубины, как у Достоевского, и что он тоже всего касался. З. Н. утверждала, что Толстой гармоничен, а Достоевский нет и поэтому Достоевский сумел коснуться тех темных сторон человека, которых Толстой не касался, и привела пример шигалевщины. Ян говорил, что Толстой всегда думал о смерти, а Достоевский нигде не писал о ней. З. Н. возразила на это, что Достоевский как бы перешагнул смерть и думал о том, что дальше, пример: Зосима. Затем З. Н. доказывала, что Толстой, отрицая государство, не дал форму, тогда как Достоевский дал, сказав, что государство должно превратиться в церковь. Ян временами очень хорошо говорил, он возражал и на гармоничность Толстого, приводя в пример отношение его к половому вопросу (Дьявол, Крейцерова Соната и т. д.). Наконец, вошел Дм. С. и прервал спор.

23 августа/5 сентября.

З. H. очень хорошо сохранилась, несмотря на сильную близорукость и некоторую глухоту. Одевается со вкусом, очень молодо, но ей это идет. Живет умственной жизнью. Человек с характером и определенно знает, чего хочет. Женщин не любит, вернее презирает, как вообще большинство людей. Живет и общается лишь с избранными. Все у нее распределено по полочкам, она и характеры, и людей любит расставлять по своим местам – склонность к систематике большая. Обладает логикой и гордится этим. Гордится и тем, что «знает себе цену» и «не переоценивает себя». Будто бы? Любит рассказывать о людях, но они всегда мужчины и знаменитости. О женщинах говорит, что они или животное или божество, а не люди. Очень сдержанна. Если не захочет, она не поссорится. Но жизни и людей не знает, ибо прожила всю жизнь в оранжерее, и подлинная жизнь ей неизвестна. Литературу любит, писателей оценивает приблизительно правильно. Но все же на первом месте у нее – какой вопрос поставлен в произведении, а уже на втором качество произведения.

Жизнью избалована, друзьями тоже. По натуре эгоистка, но культурная, а потому не вызывает раздражения.

Несмотря на трезвый ум, она проникнута философией мужа, что с ней не вяжется, как с типом.

Спорить любит, но спорит хорошо, выслушивает противника. Если же противник ей кажется недостоин ее высокой темы, она просто не отвечает ему, делает вид, что не слышит.

25 авг./7 сентября.

Вечером пришел Кривошеин с сыновьями. Сидели у З. Н., вели «умные» разговоры, о текущем моменте, о Савинкове, о Филоненке ²⁵ .

Кривошеий считает Савинкова аморальным. […] Он должен был в момент Корниловского движения устранить Керенского и соединиться с Корниловым, это могло быть его искуплением.

Мережковский говорил, что Савинков должен был убить Керенского и направить пушки на собачьих депутатов, […] «[…] нужно было сделать выбор между Корниловым и большевиками, а Савинков не смог. Я мог бы быть тайным советником».

З. Н.: «Мы ими и были. Мы все были сумасшедшими в то время».

Кривошеин: «Но […] Савинков не должен был быть сумасшедшим. Ведь с вас никто не спрашивает, а ему непростительно». […]

Филоненко пришел летом 1918 г. к Кривошеину, […] спросил, кто он? Кривошеин ответил: «Я был, есть и буду монархистом, т. к. думаю, что это единственная форма правления, при которой Россия может быть Великой и развиваться в культурном отношении». Филоненко сказал: «И я так думаю, но мне кажется, что сначала нужно что-нибудь другое. […]»