Текст книги "Заморский рубеж. Западня для леших. Засечная черта"

Автор книги: Иван Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 58 страниц) [доступный отрывок для чтения: 21 страниц]

Повисла неловкая пауза. Разик теребил в руках берет. Михась со злостью сжимал и разжимал кулаки. Катька стояла потупив взор, как и подобает благовоспитанной леди в обществе джентльменов. Кто-то должен был сказать нечто оригинальное.

– Катерина, поздравляю тебя с прохождением испытаний и вступлением во вспомогательный отряд! – Ничего глупее Разик придумать не смог.

– Благодарю, брат десятник! – с едва уловимой насмешливостью отрапортовала Катька. – Разрешите идти?

– Разрешаю! – Разик чувствовал себя последним идиотом.

Михась пробормотал нечто нечленораздельное, потом проворчал в спину уходящей сестре:

– Подойдешь ко мне в личное время!

– Есть, брат головной! – последовал звонкий ответ.

– Зараза! – с тоской произнес Михась, опускаясь на охапку соломы. – Совсем без отца и матери от рук отбилась. Ну куда ей в строевой состав?

Разик только горестно вздохнул, глядя вслед ушедшей сестренке своего друга.

Отрядом леших командовал самый молодой в дружине Лесного Стана сотник Дмитрий Васильевич, боевое прозвище которого было, как и положено, коротким и звонким – Дымок. Он сидел с Ропшей в небольшой горнице и внимательно слушал старого боярина.

– Бойцов накормят и устроят без тебя. Караулы Разик уже поставил, – Ропша говорил тихо и серьезно. – Отдохни часок (он поглядел на лежавшие на столе карманные часы Дымка – редкую новинку, которую только-только начали изготавливать за Забором), отобедай и – во дворец, пред светлые царевы очи. Так я до сих пор и не могу понять, что они там придумали, зачем вызвали одно лишь мое ополчение. С собой возьмем только троих, самых надежных. Больше – нельзя, не по чину! – Он усмехнулся. – Возможно, придется прорываться. Отряду после отдыха – полная готовность. Своим я уже дал команду на сворачивание. Уходить будем вот так… – Он показал на карте, которую составил тайно за многие годы и копию которой Дымок получил еще в Лесном Стане. – Дальше – не знаю: уходим в Стан или оседаем в лесах? Тут тебе видней. Для простого отхода вряд ли собрали бы такую армаду, так?

Дымок кивнул.

– Для оседания удобное место – вот здесь, – Ропша указал огромный лесной массив, окрашенный густым зеленым цветом.

– Спасибо, Андрей Егорович, – сказал Дымок. – Но в любом случае мне нужно встретиться с митрополитом. Он писал нашему игумену. Для меня это – основное задание.

– Хорошо, я подумаю, как обеспечить встречу, – задумчиво произнес Ропша.

Лешие отдыхали после долгого похода. Все уже знали, что через час объявят полную готовность и в течение неопределенного времени они будут находиться хотя и вне строя, но в полной амуниции и вооружении. За десять минут до истечения времени отдыха в обширный блокгауз с низким бревенчатым потолком и узкими окнами-бойницами, в котором свободно разместились две сотни бойцов, вошел Дымок. Дневальный, стоявший возле двери, вытянулся, замер.

– Подними Михася, Лужка и Кашку. Жду их у красного крыльца в полной боевой.

Через две минуты трое леших стояли перед начальником отряда.

– Слушай задачу. Сопровождать меня и боярина верхами к царю во дворец. На подначки и задирки не отвечать. Первыми не начинать. В случае прямого нападения валить всех подряд и пробиваться в усадьбу. По маршруту следования и возможного обратного прорыва нас будут прикрывать бойцы особой сотни. Они переодеты, работают под местный люд, действуют, как всегда, независимо. Просто имейте их в виду. Прорвавшийся первым передает отряду сигнал на отход. Мой заместитель – сотник второй сотни – знает, что делать.

Михась садился на коня в несколько растрепанных чувствах. Тут тебе и Катька, единственная в мире родная душа после гибели отца и матери, ввязавшаяся в непонятный, а потому – вдвойне опасный поход, и отсутствие известий из монастыря (Михась втайне надеялся, что с пришедшим отрядом он получит долгожданную весть), и особники (так кратко звали бойцов особой сотни), к которым Михась после того памятного ему, Разику и Желтку поединка на заключительных испытаниях относился весьма неоднозначно… Раздавшаяся команда «Рысью марш!» заставила прервать размышления, и Михась мгновенно и привычно настроился на боевой лад.

Маленькая кавалькада двигалась по узким пыльным улочкам предместья к новому царскому дворцу, выстроенному недавно за Неглинной, поскольку царь, опасаясь боярских заговоров, испытывал инстинктивное недоверие к старому кремлевскому дворцу своего деда и не желал обитать в нем. Время от времени под копытами гремел деревянный настил. Немногочисленные прохожие, завидев бобровую шапку Ропши, прижимались к заборам, уступая дорогу, и с робким любопытством глазели вслед странно одетым лешим. Михась, как ни пытался, так и не смог определить, где их встречали особники. Впрочем, это было естественно: они никак не должны были отличаться от обычного люда. Было довольно много нищих, татар в полосатых халатах, крестьян в серых дерюжных рубахах и дворовых людей – в белых полотняных. Почему-то почти не встречалось женщин и девиц. Мало было купцов и боярских детей, то есть людей, одетых более или менее богато.

Непосредственно возле дворца улицы были почти безлюдными, словно вымершими. Дворец, обнесенный высокой бревенчатой крепостной стеной, даже в яркий летний день выглядел так, словно был окутан тенью от невесть откуда взявшейся на безоблачном небе тучи. У ворот леших встретил караул стрельцов в длиннополых красных кафтанах, с фитильными пищалями и страшными на вид секирами, которыми хорошо отмахиваться от безоружной толпы, у опытного же бойца они вызывали лишь усмешку. В обширном дворе царило некоторое оживление, резко контрастировавшее с безлюдными улицами и площадями: сновали слуги и дворовая челядь, солидно шествовали приказные дьяки, робко сгрудились в уголке немногочисленные боярские возки. Но главными фигурами, несомненно, были опричники, небольшими группами располагавшиеся на всем пространстве двора, громко разговаривающие друг с другом, ленивой и уверенной походкой прогуливающиеся в произвольных направлениях, при этом все живое мгновенно исчезало с их пути.

Ропша, как призванный в ополчение, был не в возке, а на коне, при оружии, в сопровождении своих дружинников. Опричники, по-видимому наслышанные о цели «царской милости» и о странно одетых людях чудаковатого боярина, смотрели на них без особого любопытства и если не расступались, то, во всяком случае, не загораживали им дорогу на дворцовое крыльцо. Михась с двумя бойцами, как и положено, остался у коновязи.

У дверей царской палаты леших встретил Басманов-старший. Оценив быстрым взглядом заграничный облик Дымка и привычно отметив глуповатую улыбку на простецком лице Ропши, он удовлетворенно улыбнулся и широким жестом поприветствовал входящих.

– Здравствуй, здравствуй, боярин! Однако не спешишь ты исполнить царев указ!

– Дык ведь… Отец родной! Как же? – Ноги Ропши от страха перед неудовольствием царева любимца подогнулись, челюсть отвисла.

– Ну-ну, ладно! Знаем твое рвение усердное! – примирительным тоном успокоил его Басманов, боясь, как бы боярин тут же не преставился от испуга, сорвав его хитроумный план. – Идите к государю, ждет!

Царь сидел, чуть сгорбившись, на невысоком троне. В просторной палате было сумрачно, солнечный свет едва пробивался сквозь закрытые ставни. Одеяние царя напоминало монашескую рясу. Худая рука с узловатыми длинными пальцами крепко сжимала тяжелый посох. Лицо Ивана Васильевича было трудно разглядеть в окружающем сумраке, лишь время от времени из тени сверкали большие, чуть навыкате, глаза. В стороне от трона, на широкой резной скамье, устланной множеством мягких, расшитых бисером подушек, полусидел-полулежал Басманов-младший в богатом малиновом кафтане, небесно-голубых шелковых шароварах и желтых сафьяновых сапожках с высокими каблуками и загнутыми вверх длинными острыми носами. Он сразу напомнил Дымку одного из попугаев, которых во множестве продавали на рынках в приморских городах. Юноша, не проявляя никакого интереса к вошедшим, поигрывал многочисленными перстнями.

Боярин рухнул на колени, стукнулся лбом об пол. Дымок, сняв берет, опустился на одно колено, склонил голову. Европейское приветствие соответствовало его европейскому облику.

– Встаньте, слуги мои верные, – тихим, но проникновенным голосом произнес Иван Васильевич. – Что за молодца ты привел, Ропша?

– Боярский сын Митька, царь-государь, над моим ополчением начальник!

Царь, коротко переглянувшись с Басмановым-старшим, удовлетворенно кивнул.

– Знаешь ли, боярин, что в Москве и городках деется? Разбойников лютых развелось – гражданам усердным ни пройти, ни проехать! Совсем озверел народишко от кротости моей, от воровства злодея Адашева, наставника моего бывшего, предавшего своего питомца вероломно, осиновый кол ему в могилу! – Глаза царя сверкнули лютой ненавистью, тяжелый посох резко бухнул в пол железным наконечником. – Даже в Москве – стольном граде – среди бела дня людишек режут. Молодцы мои верные с ног сбились, не успевают с душегубами разделываться. Я сам, как видишь, в новом дворце-крепости оберегаюсь. Тебя вот кликнул на подмогу. Яви милость государю своему сирому, послужи, обереги от злодеев!

Ропша опять бухнулся на колени:

– Отец-государь, надежа ты наша! Живота не пощадим, только прикажи!

– Басманов прикажет. Караулы, облавы, заставы. Ну, ступай, боярин! Я же денно и нощно молюсь со смирением о судьбах отечества да о грехах моих тяжких…

Бормоча со слезами в голосе слова благодарности и преданности, Ропша, пятясь, выбрался из палаты. Дымок, отвесив поклон на западный манер, четко повернулся и последовал за ним. В соседней комнате Басманов, усадив их на скамьи, в туманных выражениях объявил, что отныне в задачу ополчения Ропши входит искоренение злодеев-разбойников на улицах Москвы, в окрестных деревнях и лесах вплоть до осени, а там видно будет, как Бог даст. Тем временем Михась и бойцы стояли в ленивых позах возле коновязи и, полузакрыв глаза, внимательно наблюдали за обстановкой, с напряжением ожидая звона сабель в царских палатах или взрыва ручной бомбы, лежавшей в кожаном подсумке, прикрепленном к поясному ремню Дымка. У них на ремнях висели такие же подсумки, в седельных кобурах находились готовые к бою пистоли. Сабли на портупеях, ножи за голенищами – можно при необходимости устроить весьма приличное побоище. Михась тщательно, метр за метром, осматривал стены царских палат и высокого терема, прикидывая, как можно будет прорваться на помощь своим начальникам не через парадные сени, которые наверняка заблокируют, а через окна или балконы. Архитектура дворца была исконно русской, кружевной и затейливой. Многочисленные башенки, светелки и купола делали здание, с точки зрения Михася, участвовавшего за время службы у Дрейка в доброй полусотне абордажей, благодатным местом для маневренного боя с превосходящими силами противника. Михась хорошо умел сражаться, передвигаясь по надстройкам, рангоуту и такелажу боевых кораблей во время качки, поэтому он легко мог бы при необходимости достигнуть любого окна дворца непосредственно по стенам и крышам, не пользуясь дверями и лестницами, по которым ходят нормальные люди. Так же свободно он смог бы и покинуть дворец, уничтожая по дороге пытающихся помешать ему противников. Конечно, Михась не знал внутреннего устройства дворца, но после внешнего осмотра мог уже составить себе некоторое представление об оном.

Однако вскоре ему пришлось переключить внимание на большую группу опричников, собравшихся у коновязи. Те уже не орали во всю глотку, а вполголоса о чем-то переговаривались, поглядывая в сторону дружинников, и время от времени громко ржали. Вскоре от группы отделился высокий широкоплечий детина и неспешно направился к лешим, слегка переваливаясь на коротковатых толстенных ногах. Руки у него были не намного тоньше ног.

– А ну, чегось тута встали! Расступись-ка! – Детина попытался толкнуть Михася плечом, припечатать к столбу коновязи.

Михась, не вынимая рук из карманов шаровар, неуловимым движением ушел вправо и подсек опорную ногу. Со стороны могло показаться, что детина сам споткнулся в пыли и шмякнулся носом о коновязь.

– Ох, как ты неловко-то! – сочувственно воскликнул Михась, бросившись поднимать детину, и незаметно ткнул ему двумя пальцами чуть пониже уха. Детина сомлел и никак не хотел вставать. Из расквашенного носа текла кровь.

– Ребятушки, подсобите! – крикнул Михась опричникам, сам втроем с бойцами суетливо и безуспешно пытаясь поставить на ноги неподъемную тушу.

Опричники с удивленными возгласами и смешками подошли, подняли детину, оттащили к колодцу, прислонили к срубу, окатили из ведра. Тот заворочал головой, захлопал глазами.

– Поскользнулся, оступился! – на все лады зубоскалили опричники.

Детина порывался вскочить на нетвердые еще ноги и отомстить, толком не понимая, кому и, главное, – за что. Все произошло так быстро и незаметно, что он и сам думал, что случайно запнулся и треснулся о коновязь. Его насильно усадили обратно, шепотом напомнив, что людишек Ропши Басманов велел не обижать: государево дело!

На дворцовом крыльце показались Ропша с Дымком и – редкая честь! – вышедший самолично проводить их Басманов-старший. Они захватили самый конец разыгравшейся во дворе сценки. Михась взглядом успокоил своих, а Басманов, нахмурив брови, незаметно погрозил опричникам. Лешие кинулись подавать коня боярину, подсаживать его в седло. Скромная кавалькада, провожаемая насмешливыми взглядами опричников, покинула царский двор.

После того как лешие благополучно вернулись от царя, полная готовность бойцам была отменена и прозвучала команда к обеду. Хотя, по правде говоря, ни Ропша, ни Дымок так и не уловили сути разыгравшегося в царских палатах лицедейства, и тревога не покинула их. Они сошлись во мнении, что что-то здесь не чисто и нужно держать ухо востро. Однако, кроме вышеупомянутых соображений общего характера, отнюдь не блещущих, как понимали оба начальника, глубиной и оригинальностью, ничего более конкретного они пока не смогли придумать. Ропша послал своих людей подготовить встречу Дымка с митрополитом. С ними отправились осваивать обстановку бойцы особого подразделения, так и не проявившие себя по пути следования кавалькады во дворец и обратно.

– А пока суд да дело, – сказал после заслуженно обильной трапезы Ропша, – мы с тобой, Дмитрий свет-Васильевич, отправимся-ка в гости к достойным людям, чтобы в избе сычами-то не сидеть. Деревенщине вроде тебя следует шастать по Москве с разинутым ртом – в друзья местной знати набиваться. Вот и пойдем поклонимся князю Юрию для начала. Он, как-никак, мой да твой дальний сродственник по прабабушке. Да и человек он хороший, что по нынешним временам редкость удивительная.

Стоял теплый летний вечер. Ропша и Дымок с несколькими «слугами» в легкой амуниции подъехали к высокому терему князя, украшенному веселыми расписными башенками. Терем находился в густозаселенном районе города, поэтому вокруг него не было такой обширной усадьбы, как в загородном доме Ропши. Двор был небольшой, с конюшнями, службами и огородом. На красное крыльцо, покрытое навесом, поддерживаемым резными столбиками, встречать леших вышел сам князь, он троекратно расцеловался с Ропшей, по-отечески похлопал по плечу Дымка:

– Заходите, гости дорогие! Встречаю вас по-простому, по-родственному, уж не обессудьте!

В невысокой просторной горнице был уже накрыт обильный стол. Прием «по-родственному» состоял не только в простой домашней одежде князя, малом количестве слуг и скромной – не парадной – сервировке. Главное заключалось в том, что за столом, на скамьях, покрытых бархатными подушками, сидели, встречая дальнюю родню, жена и дочь князя Юрия.

– Вот, познакомьтесь с красавицами моими: княгинюшкой и княжной, Марьей и Анастасией, – с добродушной гордостью пробасил князь.

Они действительно были красивы той спокойной русскою красотой, которая вносит в душу не смятение и страсти, а счастливое умиротворение. Мать и дочь были похожи друг на друга, только волосы и брови у княжны были темнее и стан тоньше. Она сидела, опустив голову, потупив глаза: не часто доводилось женщинам из высшего сословия пировать за одним столом с гостями мужеского пола. Светлица в тереме, хороводы с подружками и качели летом в саду, катание в закрытом возке зимой – вот и все радости светской жизни русских боярынь. Конечно же, они часто ходили в церковь, но у многих были свои домашние часовни и, как сказали бы на Западе, русские дамы практически не показывались в свете. Дымок, разумеется, хорошо знал это разительное различие между русскими и европейскими женщинами, активно ведущими светскую жизнь, бывающими интересными собеседницами, опасными противницами или ценными союзницами в политике и интригах, поэтому он не обратил на княжну и княгиню особого внимания. К тому же одетый по-иностранному леший был тут же втянут князем в удручающе серьезный и традиционный для более-менее образованных русских людей разговор об исконности Руси и гнилости Европы.

– Вот ты, Митрий, – уж извини старика, по отчеству я тебя величать не стану – по заграницам ездишь, в куцее платье басурманское облачен и бороду не носишь. А ведь на иконах греческих, по вере нашей православной нам завещанных, все святые мужи в бородах и одеждах длиннополых изображены. В ком же ты видишь для себя пример?

– Дорогой князь Юрий, я воин, а не богослов и толкованию образов иконописных не обучен. Боюсь, однако, что сравнивать себя со святыми мужами – гордыня неимоверная. Относительно же греческих корней нашей веры замечу, что, согласно древним книгам и изображениям, греческий царь Александр Македонский и сам брил бороду, и войско его сему примеру следовало. Объясняется это просто: в рукопашной ухватить противника за бороду весьма сподручно. Зачем же я буду давать басурманам лишнюю возможность одержать верх надо мной – православным воином? Одежда моя тоже приспособлена для удобства ношения боевого снаряжения и от западной, кстати, отличается весьма значительно: там щеголяют в кафтанах и штанах, то бишь в колетах и кюлотах, сшитых в обтяжку, а у нас, как видишь, все свободно и удобно, никакого стеснения для движений нет.

– Бойко излагаешь, любого богослова, однако, за пояс заткнешь. Но все же объясни мне, старику малообразованному, в чем видишь пример для себя в обычаях и устройствах европейских? И чем же на Руси мы хуже-то?

– Я так мыслю: у всех стран и народов есть свои достоинства и недостатки. Даже ханы, не к ночи будут помянуты, когда Русь завоевывали, выгодно отличались от нас и единством, и устройством войска. А чем же сильна Европа? Тут можно ответить совсем кратко: камнем.

– Звучит красиво, как афоризм в древних книгах греческих. Но, безусловно, дальнейших объяснений требует.

– Разумеется. Так вот, Европа – страна каменная, а Русь наша – деревянная. У нас и просторы необъятные, и леса густые, бесконечные. Жилища у нас из дерева строятся легко и быстро. Но то, что легко построить, легко и разрушить. Россиянин, свою избу из бревен складывающий, уверен твердо, что жилье это временное: или ханы налетят, пожгут-порушат, или само сгорит от случайного пожара. Ну, так ведь это не беда! Пересиди лихолетье в том же лесу и построй себе быстренько новое жилище. Или же просто уйди куда глаза глядят по обширной, малонаселенной земле Русской и обустраивайся на новом месте так же непостоянно, как на старом. Защищать такие поселки не щадя живота своего никакого смысла нет! И так столетиями формировалось сознание россиян. Конечно, есть города, за которые стоят насмерть, но все же основное население у нас по деревням живет.

Иное дело – Европа. У них простору мало, лесов – чуть, зато кругом скалы каменные. Земли мало, людей много. Жилище все из камня, строится веками и на века. И защищают такие дома – гнезда родовые – насмерть. Потому что идти им некуда. Лучше уж умереть на пороге своего дома, чем под забором чужого. Вот на этом и воспитывается иное, чем у нас, сознание у тамошних стойких, умелых бойцов. Другие просто гибнут и не производят в потомстве себе подобных.

– Так что же, по-твоему, мы, русские, и воевать не умеем?

– Нет, не так! Когда враг совсем уж измучит и заполонит родную землю, собираем мы огромное ополчение, где и стар, и млад выходят в поле и ломят стеной. Тут важно не личное искусство каждого бойца, а общий дух, сила и стойкость. Вот так, всем миром, и превозмогаем супостата. Не столько умением, сколько числом. Вернее сказать – единым порывом героическим. Дух народа, между прочим, хорошо в пословицах и поговорках отражается. Вот у нас и появились поговорки: «Русский мужик долго запрягает, да быстро ездит» и «На миру и смерть красна». Нет у европейцев ничего подобного. Зато у них: «Мой дом – моя крепость». К тому же у нас две трети войны – это поход по степям безводным в жару или по пустыням заснеженным в холод. Победит не тот, кто лучше владеть оружием обучен, а тот, кто более вынослив и после похода в бою кое-как в седле или на ногах еще держится. Все иноземцы удивляются выносливости и неприхотливости русского ратника! У них же и походов-то нет: вся война рядом с домом. Да и не рати они собирают огромные, а немногочисленными отрядами сшибаются постоянно в окрестностях своих замков. Потому и в единоборствах не в пример искуснее не только крестьян-ополченцев наших, но и дружинников княжеских, которые воюют раз в год, а остальное время проводят в суетной праздности. А европеец или бьется постоянно на пороге дома своего, если он в роду старший и наследует замок, или рыщет по свету, как коршун: свободной земли нет, и, чтобы укорениться, должен он отнять себе гнездо силой оружия… Вот почему они и злее, и искуснее в одиночных сшибках. Кстати, не зря ведь государь наш своим указом запретил россиянам здесь, в Москве, да и в других городах биться в судных поединках с иноземцами и на саблях, и с другим оружием: валят они наших почем зря.

– Да, твоя правда, Митрий. Хотя и не во всем с тобой соглашусь, но есть зерно в рассуждениях твоих… Но что это мы все о войне, да о войне! Там у них, говорят, процветают пышно науки и искусства. Неужто мы и здесь глупее или бездарнее?

– Конечно же нет! В наших домах, которые, мягко говоря, отнюдь не крепости, богатство и достаток выставлять напоказ не принято: еще потом позавидуют да отымут. Лучше уж спрятать от греха, да на сирость свою и немочь громко вслух всем жаловаться. Наша страна единственная, где народ старается казаться беднее, чем на самом деле. Вот и живет даже знать замкнуто, за высокими заборами прячутся, друг к другу и в гости-то не ходят. А там – наоборот. В домах-крепостях никого они не боятся, сокровища напоказ выставляют, и, в отличие от нас, стараются казаться богаче, чем есть. То есть кичатся друг перед другом чем могут. И в замке каждого уважающего себя барона, кроме злата-серебра, есть набор предметов для тщеславия из разряда диковинок: карлики, обезьяны, попугаи, мавры чернокожие, и наряду с ними – живописцы, музыканты, ваятели и ученые. Вот так и процветают искусства с науками, не щедро, но достаточно подкармливаемые суетным честолюбием владетельных персон. У нас же люди сообразительные, умом пытливые никому не нужны. Скорее, даже мешают, так как других в соблазн вводят. Хотя изобретатели да умельцы наши, которые не спились с горя или плетьми не запороты за речи и дела странные, иной раз повыше иноземных мастеров будут…

Во время высокомудрой мужской беседы женщины, как и подобает, сидели за столом молча и не обозначали своего присутствия ни словом, ни жестом. Дымок, увлекшись рассуждениями, особо и не замечал их. Хотя, по европейской придворной привычке, заканчивая фразу, вежливым полунаклоном головы обращался сразу ко всем собеседникам, как бы давая им возможность прервать его монолог и согласиться или возразить. Вдруг, во время такой паузы, княжна подняла голову, посмотрела на Дымка лучистым, радостным взглядом и по-детски доверчиво улыбнулась. Дымок задохнулся на полуслове. У него даже слегка потемнело в глазах, окружающие предметы утратили четкость, звуки приглушились. Он на миг испытал знакомое ощущение, которое бывает, когда в учебном поединке пропускаешь удар в лоб. Он растерянно посмотрел на Ропшу, на князя и вдруг начал рассказывать, как летом в Италии, когда стремительно садится солнце и наступает непроглядно черная южная ночь, в густых таинственных зарослях начинают вспыхивать мириадами ярких искорок удивительные жучки-светлячки, и, как бы в ответ, морская пена на кромке прибоя тоже начинает испускать чудесный зеленоватый свет.

Весь остаток вечера, который они провели в гостях у князя, разделился в сознании Дымка на две половины. Он смутно воспринимал, что говорили князь и Ропша, что и как он сам отвечал им. Весь мир вокруг него внезапно затуманился и почти исчез. Единственной яркой реальностью, на которой сконцентрировалось все его внимание, была склоненная девичья головка, русая коса, пушистая прядь, выбившаяся за маленьким ушком из туго уложенных волос. И глаза. Темно-серые, огромные, испускавшие то глубокое сияние, с которым не сравнимо ничто: ни солнце, ни звезды, ни волнующий воображение свет морских глубин. И эта улыбка чуть прикушенных розовых губ. Дымку было радостно и страшно. Он понял, что в его душу вошло что-то огромное и светлое, чего ни в коем случае нельзя потерять, за что стоит бороться всеми силами и не жалко отдать жизнь. Весь обратный путь до усадьбы боярина он то и дело возвращался мысленным взором к уже давно скрывшемуся из виду расписному княжескому терему. И только привычная команда «Караууул… смирно!» и короткий грозный лязг выхваченных из ножен сабель вернули его к окружающей действительности, в которой уже назавтра он должен был вести приветствовавших его бойцов навстречу неизвестности, крови и смерти.

Наконец-то они собрались все вместе, в спокойной обстановке. Место, в котором они уединились, представляло собой укромный уголок в глубине обширного сада боярина Ропши, где под яблоньками стоял дощатый стол с вкопанными вокруг него скамьями. Разведал его хозяйственный Желток, любящий создавать себе и товарищам комфорт в любых ситуациях. Он же раздобыл жбан ледяного квасу с изюмом и четыре берестяные кружки. Четыре потому, что с ними была Катька.

Катька побаивалась неудовольствия брата, которого любила всей душой, по-детски восторженно и беззаветно, как отца с матерью. Родителей она почти не помнила, поскольку в момент их более чем странной гибели ей было всего-то три годика. Ее воспитывал Михась, ставший для девчонки абсолютным идеалом и непререкаемым авторитетом. Однако, имея такой же, как у брата, взрывной и эмоциональный характер, Катька странным образом сочетала в душе своей безграничное уважение и восхищение братом со страстным желанием превзойти его на служебном поприще. Она с самого детства упражнялась в группе девчонок, в которую тщательно отбирали кандидаток – одну из нескольких десятков! – не кто иные, как начальники особой сотни. И вот Катька попала во вспомогательный строевой состав и участвует в походе.

Они расселись. С одной стороны – Михась с Желтком, с другой – Катька с Разиком. Катька примерно представляла себе, какой разговор сейчас затеет Михась, поскольку ее приписали к особой сотне не только за физическую ловкость, но и за сообразительность. Поэтому она заранее приготовила контраргумент, который должен был отвлечь Михася от бессмысленных рассуждений на тему «А почему ты, сестренка, ввязалась в мужское дело, ибо я, как старший брат, который обязан волею покойных родителей о тебе заботиться…» и т. д., и т. п.

– Катерина, – начал Михась занудным менторским тоном, когда все, утолив жажду, отставили кружки с чудесным напитком, неведомым в заморских странах. – Я, как твой старший брат…

– Ой, – воскликнула хитрая Катька, как будто только что вспомнила нечто важное. – Извини, Михась, что перебиваю, но у меня есть для тебя известие, которое я сразу забыла сообщить.

– Ну, говори! – как будто с неохотой согласился Михась, который сам понимал всю бессмысленность затеянного им разговора, но считал своим долгом произнести правильные слова и соответствующие наставления.

– Я перед самым походом заходила в наш монастырь и спрашивала, разрешился ли вопрос о твоей женитьбе на леди Джоане…

Михась от неожиданности подскочил на месте и наверняка опрокинул бы лавку и стол, не будь они вкопаны в землю.

– Ты… Откуда знаешь? – воскликнул он.

– Я, братик, все же приписана к особой сотне, – довольная, что ее план по нейтрализации менторского монолога удался, ответствовала Катька.

– Ну, Михась, об этой романтической истории говорит вся Англия и пол-Европы, – пришел на помощь любимой девушке (а еще друг называется!) бравый десятник Разик, который тоже побывал в заморщине.

– И что? – обращаясь к Катьке, нетерпеливо перебил друга Михась.

– Им нужно кое-что уточнить, там какая-то путаница в именах и датах. Они поднимают дополнительные архивные материалы, это займет немало времени.

Михась грустно кивнул, сел на место, низко опустил голову, чтобы никто не видел его лица. Повисла томительная пауза. Катька своим чутким любящим сердцем поняла, что надо срочно отвлечь брата от тяжелых мыслей.

– Тебе, Желток, я привезла кучу приветов от девиц-красавиц! – с чуть заметной иронией задорно воскликнула она.

– Это от кого же? – без особого энтузиазма поинтересовался Желток, который был, в общем-то, достаточно равнодушен к женским чарам.

О нем, веселом и хозяйственном, не так озабоченном карьерой, как Разик, и не таком прямолинейном и резком, как Михась, вздыхало множество девиц в Лесном Стане.

– Ну, перечисление всех имен займет столько времени, что мы рискуем опоздать на вечернюю поверку! – со смехом ответила Катька.

– Ладно тебе, мала еще, чтобы над начальством потешаться. И я, между прочим, еще и твой родственник, хоть и дальний, – проворчал десятник второго десятка первой сотни тайной лесной дружины леших. – Ты вон лучше Разику от себя привет передай, а то он, бедный, дар речи потерял, лишь на тебя глазеет неотрывно, да вздыхает печально!

– Да уж, родственник: седьмая вода на киселе! А господин десятник первого десятка вовсе не глазеет, а осматривает правильность подгонки моей амуниции, – ответила Катька и обожгла несчастного Разика лукавым взглядом своих ярко-голубых глаз.

– Между прочим, к слову о порядке в амуниции, – пришел на помощь другу наконец-то вырвавшийся из плена болезненных мыслей и воспоминаний Михась. – Начальник всего нашего отряда, сотник Дымок высоко оценил действия авангарда под командой Разика. Так что друга нашего вскоре ожидает благодарность и повышение по службе!