Текст книги "Турако - птица печали"

Автор книги: Ив Шеневьер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Она вспомнила о своем долге. Не спеша вернулась домой, увидела, что сын спит. До рассвета просидела рядом, глядя на него. А когда взошло солнце и туман рассеялся, взяла его на руки. Он проснулся. Она его побаюкала, дала ему грудь, рассказала сказку про мангуста, который пел по утрам, как жаворонок, а по вечерам плакал, как вдовец. Младенец опять заснул. Зиа прижала его к груди, вышла из дома и в тени дерева аренга, повинуясь какой-то неодолимой силе, резким ударом сломала ему шею, прикончив его, как приканчивала на охоте попавших в сети циветт и каракалов.

И тут Большой Турако испустил такой громкий крик, что Зиа потеряла сознание и упала вместе с недвижным уже младенцем.

Принести в жертву первенца – такую цену назначили духи за то, что она стала их соучастницей и посредником. Она оплатила свой долг. И сама принесла жертву. Когда она открыла глаза, то увидела, что лежит на своей кровати. Возле нее стоял садовник Пери, ее сожитель. Она попыталась улыбнуться, спросить о сыне. Угадав, о чем она хочет спросить, он зажал ей рот мозолистой ладонью. Она никогда не узнала, что он сделал с телом сына. А он никогда не узнал, как сын умер. Это была их тайна, глубокая причина их союза.

Единственный раз, в день, когда родилась Нао, их дочь, Зиа взяла руки Пери, поцеловала их и спросила, где похоронен ее сын.

Он не отвечал. Она настаивала. Через несколько часов, когда она уже не ждала ответа, он сказал:

– Только Большой Турако знает об этом. У него и надо спрашивать. Но чтобы заставить его ответить, не хватит всех твоих чар.

* * *

Элен подходит к воротам Дворца Правительства. Вооруженные часовые провожают ее на второй этаж, в зал, где за столом, заваленным бумагами, шевелящимися от сквозняка всякий раз, когда дверь открывается, офицер службы безопасности, коротко затягиваясь, курит сигару и листает газету. Когда она входит, он поднимает скучающие глаза на неожиданную посетительницу, бросает газету и сигару в корзину, полную пустых бутылок.

– Приходить сюда одной неосторожно. Быть гостем Жюли Керн еще недостаточно, чтобы получить гарантию неприкосновенности. Особенно после того, как ее обвинили в краже. Вы видели эту самую статуэтку?

– Собственно, даже и не видела.

– Она вроде бы доказывает, что племя Орлов поселилось на Острове раньше племени Ибисов! Ничего себе! До сих пор нам внушали, что все было наоборот... Как будто непонятно, что кланы давно уже примирились и что все мы произошли от смешанных браков... Если бы это зависело от меня...

– Я знаю, кто ее украл.

– Жюли Керн? Ее освободили.

– Нао, дочь Зии, подружка Камбэ.

– Дочь Зии...

– Сегодня я застала ее в комнате Жюли Керн. У нее... у нее в руках была статуэтка. Услышав мои шаги, она спрятала ее... спрятала под юбку и убежала.

– Почему вы не побежали за ней?

– Я побоялась, что она ее выбросит...

– А где она сейчас?

– Наверно, у матери. Она трусиха. Признается.

– Почему вы пришли сделать это неожиданное заявление? Ведь никакого денежного вознаграждения не обещали. Из чувства долга? Из-за страсти к антиквариату? Из ревности?

Элен покраснела.

– Вы еще красивы.

– Если ценность комплимента зависит от достоинств того, кто его делает, я польщена, – иронично ответила Элен.

– Если вы ничего не хотите добавить к вашей великодушной информации, то можете идти. Но будьте осторожны! Нынче все люди такие нервные, недовольные. Берегите себя. Не забывайте, что опасность любит тех, кто ею пренебрегает.

После рождения сына, Пьера, госпожа Дост, хотя и не имела прямых улик, стала подозревать мужа в неверности. Элегантный, обладавший хорошими манерами, он никогда не скрывал своего интереса к женщинам, и те платили ему благодарностью за его внимание к ним. По убеждению, а также чтобы добавить героической краски в поблекшую с возрастом палитру своих достоинств, он вступил в движение Сопротивления, организовал в своем регионе подпольную сеть и возглавил ее. Как руководитель он пользовался всеобщим уважением и любовью. Госпожа Дост, не разделявшая ни идей, ни тайных мотивов поведения мужа-ловеласа, узнала, что среди подпольщиков находится и женщина, которую она не без основания подозревала в любовной связи с господином Достом. Она ловко выведала у неосторожного мужа время и место тайного сбора членов сети. Информация была анонимно передана оккупантам. Чтобы легкомысленный, но все же любимый муж опоздал на собрание и не попал в ловушку, она изобразила приступ болезни и задержала его дома. Но оккупанты предусмотрительно дождались окончания встречи и начали операцию, только когда заговорщики стали расходиться. Те решили не сдаваться, оказали сопротивление и были убиты. Все до одного. Так ревнивая жена-доносчица превратилась в безутешную, впоследствии награжденную вдову.

Элен покидает Дворец. В ее памяти возникает морщинистое, печальное, всегда бледное лицо свекрови, которая однажды, в минуту раскаяния и отчаяния, призналась ей в своем преступлении.

– Ваше доверие не делает мне чести, – сказала ей тогда Элен. – Ваши угрызения совести меня не трогают. За благородными и подлыми поступками скрываются одни и те же мотивы. Вина предателя – в его анонимности. Почему он прячется?

"Почему?" – повторяет она со смехом, обращенным к охраннику, провожающему ее до ворот Дворца. Настороженный, недовольный, тот поднимает автомат. Элен смеется еще громче и уходит, не оглядываясь. Она не боится ничего, даже самого страшного.

* * *

По воскресеньям, когда была хорошая погода, Элен дважды ходила причащаться. Одевалась вызывающе: лаковые туфли на высоком каблуке, короткая черная юбка с разрезом, чулки в сеточку, кожаная куртка до пояса, открытый корсаж с глубоким вырезом, ярко-красная помада на губах, лиловый грим на щеках, сиреневая тушь на ресницах и распущенные, ниспадающие на плечи волосы. В то время как Пьер раз в неделю, именно в воскресное утро, вставать не торопился, валялся в постели, читая газеты, она шла в церковь, опаздывая, пропуская проповедь, в которой, как ей казалось, она не нуждалась, звонко цокала каблуками по всему центральному проходу храма и усаживалась в первом ряду, заставляя потесниться молящихся.

Не желая ждать, когда процессия с причастием, начинающая свое шествие из глубины храма, дойдет до нее, она вскакивала и шла навстречу, чтобы первой получить святые дары. Затем возвращалась на свое место и, прежде чем кюре, закончив раздачу, поднимался на алтарь, подходила опять, вставала на колени, открывала рот и высовывала язык священнику, чтобы тот еще раз положил ей просвирку. Молитвенно сложив руки, закрыв глаза, она давала хлебцу медленно растаять во рту.

Теперь она садится за стойку кафе, которое ей рекомендовал Камбэ. Ей хотелось посмотреть на "настоящих островитян", чтобы набраться впечатлений для романа, который она собиралась написать. Камбэ пытался было отговорить ее. Но она настояла. Он предупредил ее, что это рискованно. Она засмеялась, стала подшучивать над ним.

Она заказывает рюмку пальмовой настойки, платит, выпивает, заказывает еще одну, выпивает ее наполовину, поворачивается к залу, где курят и пьют посетители, умолкшие как только она вошла. Она разглядывает их, одного за другим. Они не отводят глаз. У них во взгляде – удивление, смешанное с враждебным недоверием. Она улыбается, поднимает рюмку, допивает ее, платит, слезает с табуретки и подходит к старому моряку, на потертой рубахе которого болтается на грязной ленточке бронзовая медаль. Тот на непонятном для нее диалекте произносит несколько слов, и все присутствующие смеются. Элен, стоя перед ним, достает из кармана пачку сигарет, вынимает одну, вставляет в рот и протягивает к старику губы. Тот не теряется. Затягивается окурком сигары, чтобы оживить огонь, вынимает окурок из щербатого рта, отряхивает черным ногтем пепел и протягивает Элен. Она прикуривает, не спуская глаз со старика. Старик радостно шамкает еще что-то, от чего все опять заливаются веселым смехом. На этот раз Элен тоже смеется. Она делает глубокую затяжку и выпускает дым к грязному потолку, словно желая разогнать мух. Старик выплевывает окурок, Элен дает ему сигарету, и на этот раз он прикуривает от ее сигареты. Потом кланяется и опять что-то говорит, чему все аплодируют. Стаканы наполняются. Старик чокается с Элен, и ей приходится чокнуться со всеми остальными. Они подходят, окружают ее, дотрагиваются до нее. Она пытается высвободиться. Старик целует ей волосы, отмечая таким образом свое право первенства, которое ему все уступают и успокаиваются. Опять наполняются стаканы. Все чокаются, кто-то затягивает песню. Старик приглашает Элен танцевать. Образуется круг. К ним присоединяются пары мужчин.

Танцы длятся час, два. Один мужчина, другой, все держат ее за талию, прижимаются к ней. Она позволяет. У них выступает пот на лбу, сердце колотится, пальцы впиваются в тело, члены топорщат брюки, но Элен не отстраняется. Усмешкой останавливает тех, кто пытается увести ее в глубину кафе, надеясь там овладеть ею стоя, прижав наспех к стене, как они это делают с другими женщинами, которые соглашаются пить с ними. После того как каждый получил свой танец, она пьет последний бокал, насвистывает песенку, которую когда-то напевала, чтобы убаюкать сына, если он вдруг начинал плакать, видя, что она уходит из дома, потом прощается со всеми, помахивая рукой, мягко отстраняет тех, кто пытается ее задержать, и выходит.

Старый моряк провожает ее. Приторные краски рассвета отражаются в болоте, по которому он ее ведет, выбирая самый короткий и в то же время самый безопасный путь. Мирную тишину не могут нарушить даже редкие выстрелы. Утомленные, слегка пьяные, оба молчат всю дорогу. Перед входом в Усадьбу старик останавливается, вынимает из кармана маленький пузырек, где в зеленоватой жидкости настаиваются орлиные когти.

– Вот возьми. Это напиток смерти. Если кто-нибудь пожелает тебе зла, налей ему в стакан несколько капель. Он умрет на следующий день. Но только будь осторожна. А то если кто-нибудь вдруг увидит, как ты наливаешь, дух орла явится и унесет тебя саму.

Элен колеблется. Ей не по себе, она криво улыбается, чтобы хоть как-то выразить свою благодарность. Еще одна, которая не верит, как все они, приезжающие из-за океана, думает старик и уходит, не оглядываясь. Обернется он лишь тогда, когда у него появится уверенность, что она вошла в Виллу, где находятся ее вероятные враги. Тогда он произнесет, с целью защитить ее, длинное проклятие, которое с теми же словами, но с противоположной направленностью посылает навстречу восходящему солнцу Зиа, одетая в тунику, вышитую перьями белой цапли, с белыми цветами акации на голове, с руками, обагренными кровью только что убитой обезьяны.

VI

Ребель с трудом преодолевает отвращение. До ворот Миссии его сопровождает гвардеец с мачете и дубинкой, а дальше он идет один. Двор пуст. Перед бывшей часовней выставлена мебель. Ее должны вот-вот увезти. В главном жилом здании ставни сорваны, дверь снята с петель и прислонена к стене фасада. Ребель входит и слышит песню, выученную им еще в школе. В ней говорится о генерале, который проигрывал все битвы, но в конечном счете выиграл войну. Ребель вполголоса подхватывает песенку. Когда певунья понимает, что кто-то вошел, она умолкает. А он продолжает мурлыкать и входит в гостиную, где обычно ждут посетители всех возрастов, пришедшие к Жюли Керн, за помощью или советом.

Она здесь. Наливает воду в вазу, ставит в нее белые цветы, которые принес Пери, встряхивает букет, распушая его, вытирает руки о кофточку, откидывает голову, чтобы убрать с глаз прядь волос, и начинает собирать бумаги, которые грабители не успели уничтожить. На Ребеля она не смотрит.

Он подходит, прижимается к ней, обнимает, вдыхает аромат ее кожи, целует в шею. Она молчит, отстраняется. Он удерживает ее силой. Она отталкивает его руками. Он прижимает ее все сильнее. Она замирает. Он поднимает ее, кладет на тростниковые циновки на полу, ложится рядом с ней, расстегивает ремень и ждет, когда она разденется. Она ничего не делает, ничего не говорит. Хочет подняться. Он удерживает ее. Ей больно. Она закусывает губу. Он ложится на нее, пытается поцеловать в губы. Ей удается вырваться, она вскакивает, бежит к двери. Он догоняет ее, хватает за запястья, выкручивает ей руки, толкает ее, прижимает к стене. Она больше не реагирует, позволяет себя ласкать. Эта необычная пассивность удивляет его. Он отпускает ее, плюет на пол, бормочет ругательства и успокаивается. Смущенно помогает ей привести себя в порядок и, словно ничего не случилось, предлагает сесть. Она колеблется. Он успокаивает ее. Она берет единственную уцелевшую табуретку.

– Почему? – спрашивает она.

Поднимает на него взгляд, полный такой искренней печали, что он верит в ее чувство.

– Почему этот бунт, эта вражда между вами, эти грабежи, пожары?

– С тех пор как мы завоевали независимость, между двумя племенами не утихает вражда. Орлы пашут, сеют, охотятся, ловят рыбу... а все достается Ибисам.

– А кто сейчас начал? Ты?

– Когда нашли, а потом похитили статуэтку, то это возмутило весь мой клан. Я попытался утихомирить моих людей. Не сумел. Но это ненадолго. Здесь ведь, ты же знаешь, насилие убивает насилие. И почему ты-то меня избегаешь? Отказываешься видеть. Откуда это презрение, это нежелание встречаться?

Жюли не отвечает.

– Ты хочешь проучить меня? Поздно... и бесполезно, твои уроки мне впрок не идут.

Жюли покачивает головой.

– Чего ты добиваешься? Хочешь забыть меня, забыть все эти годы, прожитые вместе, наши дни, наши ночи, наш смех, крики, молчание?

Она открывает рот, но, передумав, ничего не произносит.

– Это что, новая игра? Хочешь, чтобы я запылал к тебе еще большим желанием, чтобы привязался к тебе еще сильнее? Тогда ты просчиталась. Я наслаждаюсь только тем, что мне дают, и никогда – тем, что я беру.

Она молчит.

– Я говорю с тобой обо мне, о нас. А ты все молчишь. Словно это уже не имеет никакого значения. Неужели во мне уже не осталось ничего, от чего могло бы забиться твое сердце?

Жюли, очень бледная, смотрит на него и по-прежнему молчит.

– Я уйду, но сначала расскажу тебе одну действительно случившуюся историю. Я не хотел тебе ее рассказывать. Может, услышав ее, ты по-другому запоешь.

Жюли начинает дрожать, опускает голову.

– Жил-был некий господин, очень важный, очень могущественный, и жил он на острове, куда его предки высадились, силой захватили землю, построили красивый дом и установили власть, которую долгие годы никто не смел у них оспаривать. Он не был злым. Он даже полагал, что богатство, признак небесного благоволения, если им делиться, является лучшей гарантией счастья. Он был очень хорошо воспитан и в презрительном отношении к людям замечен не был. Любил он редкие камни, а еще – общаться с обездоленными, чего не могли ему простить люди его круга. Он часами просиживал в самых скромных, самых что ни на есть простонародных кабаках. У него была единственная дочь, слишком рано лишившаяся матери. Он решил послать ее в метрополию учиться всерьез и исправить недостатки своеобразного воспитания, полученного от двух туземцев: ее кормилицы и одного немножко диковатого дружка-сверстника. Все любили эту очаровательную девушку. Поэтому от нее скрыли истинные обстоятельства кончины ее отца в некой гостинице, куда ей пришлось поехать на опознание трупа. Ей сказали, что его принесли туда с улицы, когда ему внезапно стало плохо.

Это была гостиница особого рода, которую власти после этой трагедии закрыли. Точнее, это был бордель, где мальчики из бедных семей продавали свои таланты, чтобы на вырученные деньги помогать родным. Один из этих юных профессионалов, к которому твой отец, Жюли, был слишком привязан, в ту ночь переусердствовал в выполнении своих обязанностей, и его любимый клиент от этого умер. Надо надеяться, что умер все-таки от удовольствия.

* * *

Получив диплом, Пьер Дост использовал скромное наследство, доставшееся ему от отца, этого ловеласа и героя, для экспедиции на целых пять лет в Африку, чтобы составлять там список памятников, сооруженных в период расцвета Римской империи. Он опубликовал статьи в научных журналах, снискавшие ему уважение археологов и историков. Больше всего Пьер гордился тем, что, благодаря сравнительному изучению стел, возведенных по обету, обнаружил одну весьма примечательную особенность в искусстве местных аборигенов. Произведения вроде бы создавали у колониальных властей иллюзию, что их возвеличивают и прославляют, тогда как в глазах самих порабощенных народов, единственно способных понять эти памятники, они были оскорбительны для римских оккупантов и призывали к восстанию. "Лесть ослепляет принца", делал вывод Пьер. Много лет спустя ему захотелось собрать воедино все свои статьи, выправить их и издать в виде отдельного тома.

Элен предложила свои услуги в этой работе. Но очень скоро объем материала отбил у нее охоту продолжать. Время от времени она открывала папки, начинала разбирать и классифицировать заметки, но через пару часов бросала. Чтобы не обижать жену, Пьер не решался ни спросить у нее, в каком состоянии находится дело, ни освободить ее от взятого на себя обязательства. Однажды вечером под предлогом, что у него появилось свободное время, он предложил ей свою помощь. Она увильнула от ответа, сказав, что у Марка жар и что его весь день тошнило. И добавила, что она приглашена к друзьям на ужин и останется у них на ночь, чтобы не разбудить, вернувшись слишком поздно, больного ребенка.

– Ах да... чуть не забыла... я закончила работу, которую вы мне поручили. Можете посмотреть на результат, он – в ванной.

Пьер поблагодарил. После ее ухода он потрогал лоб сына, убедился, что у него нет жара, пошел в ванную и нашел там папку с бумагами: документы были перемешаны, порваны, измазаны чернилами, зубной пастой, тальком и туалетной водой... Он выбросил все на помойку.

Наутро Элен вернулась домой. Она была еще немного пьяна. Пьер не сказал ни слова упрека и ушел в университет читать лекции. Неделю она выжидала, а потом решилась похвалить его за мудрое решение отделаться от "совершенно бесполезного", по ее мнению, бумажного хлама. И добавила вызывающе:

– Почему вы от меня не уходите? Мало, что ли, получили от меня ударов?

– Получать удары от того, кто не любит, совсем не больно. А что касается развода... зачем? Порывать с тем, к кому уже не привязан, бессмысленно.

Сдержать свой гнев он мог только с помощью таких вот сентенций. Иногда это удавалось.

– Перестаньте смотреть на меня! – говорила Элен.

– В жизни... большую часть времени мы смотрим. Да, я смотрю на вас... и то, что вижу, чаще всего огорчает меня... но я буду продолжать смотреть на вас... чтобы помочь вам увидеть себя.

– Зачем напрягаться, если я для вас больше ничего не значу?

– Обязательства существуют, даже когда они больше не оправдывают себя.

– Фразы! Вечно эти ваши фразы!

– А вы бы предпочли оскорбления, пощечины?

– Узнав вас поближе, я научилась больше опасаться добрых людей, чем злых.

– Опасайтесь тех, кто причиняет вам зло, хотя бы для того, чтобы защититься от них. Но опасайтесь и тех, кто мог бы сделать вам добро, но воздержался от этого.

Они еще долго продолжали этот трудный разговор. Элен провоцировала Пьера, издевалась над ним, над его вкусами, его пристрастиями, его неприязнями. Но до конца диалога он оставался невозмутим. Его безукоризненная вежливость, четкость его аргументации, неизменная выдержка, паузы, за которыми скрывалась боль, выводили Элен из себя. И на этот раз она тоже сложила оружие, хотя и не признала себя побежденной, поскольку победитель уклонился от боя.

* * *

Со стороны кажется, что ничто не может вывести из себя Пьера, даже рассказ о разграблении Миссии. Как человек, на которого свалилось столько несчастий, что уже никакая драма не может его удивить, он продолжает разглядывать через лупу надпись, выцарапанную на куске обсидиана, попавшем в сеть рыбака. Он даже не удивляется, когда ему сообщают, что вооруженная группа туземцев намерена напасть на Виллу.

– Этого следовало ожидать. Серьезных причин для вражды между собой у них нет. И вот теперь они придумали одну причину: нас. После Миссии Вилла, потом раскопки...

– Если они придут сюда, – говорит Камбэ, – то только затем, чтобы убивать.

Внезапно безразличие у Пьера сменяется лихорадочной возбужденностью. Он роняет камень, который изучал, и тот, падая, раскалывается. Пьер даже не дает себе труда подобрать куски, а просто отшвыривает их ногой. Снимает куртку, надевает другую, потеплее, запихивает в карманы блокноты, карандаши. Увлекает за собой Камбэ, выходит прочь из комнаты, запирает ее на ключ, бежит к Жюли, входит к ней без стука.

Элен и Жюли беседуют, лежа в постели. Жюли вздрагивает. Элен не реагирует. Она держит в руке почти опустошенную бутылку водки.

– Пьер, присоединяйтесь к нам! Я пришла сказать спасибо вашей подружке Жюли. Благодаря моему пребыванию здесь и еще кое-каким событиям мне опять захотелось написать роман, прерванный, когда вы меня покинули. Но вы меня не слушаете. Что случилось? Вы взволнованны. Это не похоже на вас. Только не говорите, что небольшие беспорядки за пределами дома вас очень беспокоят... Как это так вы вдруг утратили свое ни с чем не сравнимое хладнокровие?

Вид пьяной Элен слегка притупляет нервозность Пьера. Он без лишних слов объясняет им ситуацию и советует отнестись к опасности серьезно. Камбэ закрывает ставни. Жюли достает из отцовского стола кинжал и отдает его Пьеру. Себе она берет пистолет и тут же заряжает его. Только Элен никуда не торопится. Она сидит посреди лестницы, допивает бутылку и читает только что написанный ею листок.

– Нет, все не то.

Рвет листок на мелкие клочки и посыпает ими себе голову.

– Дайте мне дописать последнюю страницу, – говорит она и идет на второй этаж.

– Пери и Зиа на кухне. А где Нао? – спрашивает Камбэ.

– Зиа послала ее за пряностями, и она еще не вернулась, – отвечает Жюли.

После нескольких дней отсутствия, когда беспорядки приблизились к Вилле, немой мальчик опять объявился. Он вынимает из кармана своих рваных штанов кусок древесного угля, рисует на стене деревья и идущего по дороге человечка с длинными волосами и в платье. Потом дотрагивается рукой до своих глаз.

– Мальчик видел Нао, – говорит Жюли. – Она, наверно, пошла к своему дяде, который живет в лесу. Зиа и Пери пойдут туда же. Они не захотят оставлять меня одну. Поэтому я пойду с ними. А вы втроем садитесь в лодку, которая привязана возле раскопок, и спускайтесь по реке к устью. Ждите восхода луны. В темноте здешние жители держатся подальше от берега: туда ночью спящие весь день духи выходят на охоту в поисках пищи.

– Это к вопросу о пользе суеверий, – комментирует Пьер, бледный и явно подавленный.

– Ну, наконец-то! Сейчас позабавимся, – произносит Элен, еле держась на ногах. – Прошу вас, Жюли, возьмите меня с собой, – говорит она, делая вид, что готова расплакаться. – Вы такая добрая! А если не возьмете, то тоже не страшно. Останусь здесь, раз все разбегаются. Я солдат не боюсь... Хоть Орлы, хоть Ибисы, все они такие красивые и не причинят мне зла. Некоторых из них я уже видела в кафе... они были так любезны, так готовы услужить, прямо даже слишком... Вы понимаете, Пьер, что я имею в виду...

Камбэ помогает ей надеть плащ. Она поднимает воротник, словно ей холодно.

– Это прежде всего, чтобы защититься от комаров, – говорит он. – В сумерках они особенно злы. Нас они знают и потому не нападают. А вы новенькая жертва.

– А кто им сказал, что я люблю, когда меня кусают? Это вы, Пьер, распространяетесь о моей личной жизни? – бормочет она и цепляется за шею Камбэ, чтобы не упасть.

– Даже Большому Турако не смешно то, что вы говорите, – отвечает ей Пьер. – С тех пор как вы здесь, он все больше помалкивает... Грустит, должно быть.

* * *

Зиа и помогающая ей идти Жюли углубляются в подлесок. За ними спешит Пери. Они еще не ушли далеко от Усадьбы и слышат, как солдаты поют что-то во славу Орла, тотема их рода, а также во славу их вожака, Ребеля, по-видимому восстановившего свой авторитет.

А Камбэ по тропинке, вьющейся среди кустов дикого инжира, ведет Элен и Пьера к месту, где привязана лодка, обходя стороной раскопки, где могут оказаться солдаты.

Когда первая группа вооруженных людей подходит к ограде Виллы, Большой Турако испускает крик. Но это не обычное приветствие тем, кого он увидел, и не сигнал тревоги, как в случае, когда в поле его зрения вдруг появляется охотник. Сейчас это пронзительный и резкий жалобный крик, вносящий смятение в души солдат.

Печаль Турако проникает в самое сердце, она пожирает сердца тех, кто повинен в ней. Услышав этот вопль отчаяния, как бы вторящий его собственному отчаянию, Пьер улыбается. Камбэ замечает эту улыбку, а Элен принимает ее за гримасу. Следуя указаниям Жюли, они находят лодку, спрятанную в мангрово-тростниковых зарослях. Камбэ помогает Элен, нетвердо стоящей на ногах, и Пьеру, к которому вернулась его невозмутимость, усесться рядом на влажную, позеленевшую от плесени скамейку. Сам он отвязывает веревку, встает ногой на ствол ивы и с силой отталкивается от берега. С дерева в реку от толчка падает несколько зеленых листьев. Камбэ вставляет весла в уключины, садится посередине свободной скамейки и начинает грести. Пьер предлагает помочь:

– Вдвоем быстрее будет.

– Я бы предпочел, чтобы вы наблюдали за рекой. Предупреждайте меня о затонувших бревнах и отмелях, их тут полно. Лодка может перевернуться. А река кишит крокодилами. Не хочется попасть к ним на ужин.

– Может, сомневаетесь в моем умении грести?

– Камбэ прав, – вскрикивает Элен, – вы не способны вести даже лодку собственной жизни, так что поручить вам управлять нашей общей лодкой более чем рискованно... Смешно, не правда ли? А что я-то тут делаю с вами?

– Вот и я об этом же думаю, – устало говорит Пьер.

Не ожидавшая такого ответа Элен вскакивает. Лодка кренится. Камбэ хватает Элен за руки. Покачиваясь, она проходит вперед и усаживается на переднюю скамейку.

– Отсюда я смогу любоваться могучей спиной нашего перевозчика и следить за вами, Пьер, чтобы помешать вам погубить нас. И нечего пялиться на меня с таким выражением невозмутимого монаха!

В пьяном, мрачном настроении ее еще больше злит упрямое спокойствие, с каким он реагирует на ее провокации и оскорбления. Ей становится легче, когда удается унизить его в присутствии Камбэ.

Лодка плавно скользит по реке. На таком расстоянии от моря и даже много выше течение реки подчиняется капризам приливов и отливов. При каждом движении весел из темных зарослей манговых деревьев вылетают кулики или удоды, а в заросших водорослями, облепленных моллюсками дугообразных корнях прячутся ибисы и ябиру.

– Эта тишина действует мне на нервы, – говорит Элен. – Даже птицы молчат. Надо же, до чего они трусливы! Пьер, вы задаетесь вопросом, зачем я приехала сюда, – добавляет она с притворной радостью. – Вы достаточно долго ждали. И сейчас я объясню вам причину. Когда солнце сядет, скажу вам всю правду. Она будет для вас невыносимой. Я в этом уверена, – усмехается Элен.

Пьер спокойно наблюдает за стаями чибисов и уток, летающими над болотами, чтобы ночью найти там себе пристанище.

* * *

На раскопках их пятеро. Они ломают сарайчик, выдергивают столбы изгороди, вытаптывают то, что было извлечено из земли, давят ногами еще не очищенные от глины осколки керамики и кости и, прежде чем уйти, мочатся на все, что не успели поломать. Ребель смотрит на все это, дымя сигарой, которую ему пришлось прикуривать несколько раз. А им все мало, и они решают пойти пограбить Миссию. Ребель опасается, не вернулась ли туда Жюли. Он пытается их отговорить:

– Там уже побывали другие. Они все забрали.

– А ты не прячешь ли там чего-нибудь, чтобы тебе одному досталось? осмелев, спрашивает с угрозой в голосе "лейтенант".

Ребель предпочитает не упорствовать. Наглец ведет за собой остальных. Ребель тоже идет за ними.

Жюли там нет, но Нао, которая ее ждала, убежать не успела.

– Ну, что я говорил: ничего вам не оставили. Только вот для тебя, умник, осталась еще пара книжек, если ты умеешь читать, – говорит Ребель.

С досады они поливают стены бензином и поджигают дом. Пламя быстро распространяется. Все выбегают, спасаясь от огня. Густой горький дым проникает в щели чулана под лестницей, куда спряталась Нао. Она решает, что лучше выдать свое присутствие, чем задохнуться. Выскочив, девушка кашляет, отплевывается, плачет, спотыкается и падает на пороге дома. Никто не помогает ей подняться. Ребель делает шаг к ней, но перехватывает взгляды сопровождающих его солдат, у которых руки уже лежат на рукоятках кинжалов. Он останавливается. Загорается крыша. Нао с трудом выбирается из дома, доползает до середины двора. Солдаты идут рядом и смеются.

Кто начнет? Сквозь слезы Нао не различает лиц, но чувствует на себе тяжесть сапога, не дающего ей встать. Смех прерывается. Она приподнимает голову. Дым и солнце ослепляют ее. Она не двигается. Ее хватают, тянут, тащат подальше от огня и искр, разлетающихся по всему двору. Рвут ей платье. Она подхватывает лоскутья, прижимает их к оголенному телу. С нее срывают трусики. Она, рыдая, встает на колени. Две широкие ладони тяжело ложатся ей на плечи, не дают подняться. Она брыкается ногами во все стороны. Еще две руки сжимают ей щиколотки. Нао дрожит, закрывает глаза. В наступившей тишине слышно только, как потрескивают в огне стропила обрушившейся крыши. Она различает шепот и шорохи. Узнает голос Ребеля: "Нет! Я знаю ее и ее мать, она отомстит вам!" Над ним смеются, ему угрожают. Ему приходится отступить. Нао открывает глаза, видит, как он уходит. Всем телом подается в его сторону и кричит: "Не оставляйте меня!" Он оглядывается, пожимает плечами и медленно уходит. Больше Нао его не увидит. Она вырывается было, но тут же оказывается в плену многих рук. Она почти не чувствует пощечин. Кричит только от удара кулаком в висок, который оглушает ее. Тело ее расслабляется. И тогда все по очереди ложатся на нее и облегчаются.

Сильный порыв ветра, несущий с собой дым, искры и раскаленную золу, кладет конец насилию, которое кое-кому хотелось бы продолжить. Нао молчит, не шевелится, не чувствует своего тела. Оно растворилось, разлетелось под тяжестью чужих тел, уничтоживших и покинувших ее. Голая, грязная, с окровавленным носом, с разбитыми губами и всклокоченными волосами, она не торопится прикрыться лохмотьями, брошенными ей одним из солдат. Она садится, встает, делает несколько шагов, останавливается. Смотрит на всех по очереди. Они молчат, не смеются. Она протягивает им раскрытую ладонь левой руки. Показывает пальцы. Их четыре: при рождении дочери Зиа отрубила ей большой палец, чтобы задобрить духов. За это они должны охранять ее дитя и наказать того, кто причинит ей зло. Солдаты смотрят, считают и пересчитывают ее пальцы, понимают, что они прокляты.