Текст книги "Турако - птица печали"

Автор книги: Ив Шеневьер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Шеневьер Ив Мабен
Турако – птица печали

Ив Мабен ШЕНЕВЬЕР

ТУРАКО – ПТИЦА ПЕЧАЛИ

Роман

Перевод с французского

Я.Никитина

Анонс

На тропическом острове, где ведет раскопки французский археолог Пьер Дост, два враждующих клана оспаривают друг у друга право на власть. Пьер находит статуэтку, которая может послужить доказательством первородства одного из кланов. Это приводит к новой вспышке вражды и гибели близких Пьера...

Посвящается В.

I

Дневной свет беспокоит хищников. Пока солнце припекает, крабы с красными клешнями прячутся, закопавшись в ил, в отбросы, что сносит из прибрежных селений в устье болезненно-медленное течение реки. И лишь когда спадает жара, отмель оживает. Выползают из своих убежищ крабы. Сумерки, сгущаясь, гасят огонь их панцирей, усеянных крошечными вздутиями. Капельки влаги притягивают к себе слабеющие лучи заката. Подминая песчаный овес и чертополох, крабы неторопливо ползут к дюнам, налезают друг на друга, чтобы одолеть препятствие из песка и камней, где сплелись, перепутались оголившиеся под воздействием горячего ветра корни ив и тамариска. Более торопливые, достигнув вершины дюны, часто соскальзывают, катятся кубарем вниз и вновь с такой же решительностью начинают подъем. А вот самые медлительные и самые ловкие, упираясь в песок, утоптанный их незадачливыми предшественниками, без труда перебираются через препятствие. Те же, которые, падая вниз, ломают себе лапки, становятся добычей собак, охотящихся на берегу при лунном свете. Когда нет птенцов, ненароком выпадающих из прилепившихся к скале гнезд, им остается довольствоваться незадачливыми крабами.

За этой оргией наблюдает свидетель – большая птица с черным хохолком, которую называют Турако. Она сидит на макушке пальмы. Когда насытившиеся собаки возвращаются к себе в логово, а гладкая поверхность моря застывает в неподвижности, птица подбирает пахнущие имбирем оранжевые плоды с косточками, оставленные мартышками.

Перед ужином Пьер Дост усаживается в неоготическое кресло с прямой спинкой, увенчанное резными акантовыми листьями. Это кресло купила его мать, купила вскоре после войны, на благотворительной распродаже в пользу бывших узников, которые осмелились вернуться живыми из лагерей, куда угодили из-за предательства и трусости своих земляков, сотрудничавших с немцами. Мать отправилась на распродажу одна, чтобы сын не видел, как она торгуется из-за этого кресла, приглянувшегося ей еще задолго до того, как соседка вынесла его в виде дара для распродажи. Не обращая внимания на смущение добровольца-продавца, шокированного ее настойчивостью, она упорно стояла на своем и добилась весьма существенной скидки. Сын ее Пьер ни в чем не нуждался даже в самые трудные времена, когда все продавалось по карточкам. Идя на разного рода лишения и унижения, мать смогла сохранить видимость скромного, но реального достатка, в каком жила ее семья до войны. Пьер понял переживания матери. Из уважения и из любви к ней, гордой, не смирившейся с таким поворотом судьбы, он сделал вид, что ничего не заметил. Но все эти жалкие уловки, неумелая ложь и недоверие не могли не ранить его душу. Почему же из всей мебели, доставшейся ему по наследству, он взял на Остров только это кресло, отмеченное печатью стыда, хотя, впрочем, и печатью мужества тоже? Вот и в этот вечер он опять задает себе тот же вопрос, не испытывая желания на него отвечать.

Вот уже несколько недель из-за непрерывных и болезненных менструаций Зиа вынуждена по нескольку раз на день менять белье и воздерживаться от интимных сношений со своим дружком садовником Пери. Досадуя на себя, она обвиняет его в неверности. А тот, ни в чем не виноватый, вяло защищается. Она торгуется во дворе Виллы, пытаясь купить обезьяну, которую поймал браконьер в пальмовой роще, защищающей поля от суховея. Охотник набивает цену, пока Зиа торгуется. Как только она прекращает торг, он видит, что дальше настаивать на своем опасно, и соглашается на ту цену, которую она вроде бы невзначай определила.

Обезьянку Зиа подарит брату, знахарю Отшельнику. Он принесет зверька в жертву, чтобы избавить сестру от болезни, с которой ей самой справиться не удается. На нее явно наслали порчу, и, чтобы избавиться от обильных кровотечений, надо пролить еще чью-то кровь, желательно более густую, чем ее собственная. Поскольку обезьяна вбирает в себя детские кошмары, незаметно подсмотренные, когда малыши спят, кровь у нее густая, тяжелая и жирная. Она вытянет из Зии прожорливого духа, мучающего ее. И вот Зиа расплачивается с браконьером. Ее зовет дочь, Нао. Она уносит обезьяну, завязанную в мешок, и прячет ее дома под лестницей.

Хозяйка Усадьбы, Жюли Керн, еще не вернулась. Иногда она до рассвета болтает с друзьями, попивая пальмовую водку в открытом всю ночь баре рядом с портом, откуда доносится скрип качающихся на воде и трущихся друг о друга разноцветных лодок, на которых рыбаки ловят меч-рыбу и мероу. Когда-то Остров, славившийся своими игорными домами, борделями и разнообразной торговлей, после провозглашения независимости оказался в стороне от морских путей, отчего набитые богатыми туристами пароходы перестали к нему причаливать. Жюли этому рада и чокается с теми, кто об этом сожалеет. Когда ей хочется, она там же и ночует в гамаке, подвешенном специально для нее в арочном проеме хозяином бара, давним ее другом. Из многочисленных обожателей Жюли ни один не осмелился бы воспользоваться этим обстоятельством, чтобы соблазнить ее: она принадлежит Ребелю, человеку, одно имя которого внушает страх.

В глинобитном доме, стоящем невдалеке от Виллы, Зию ждет ее дочь. Ужин готов. Но Зие не хочется есть. Она проглатывает кусок манго, съедает ложку маниоковой похлебки и, не говоря ни слова, выходит из дома. Убедившись быстрым взглядом, что за ней никто не следит, она достает из-под лестницы джутовый мешок с обезьянкой, крутит его над головой, чтобы вызвать у зверюшки головокружение, и бежит в глубь сада. Там она развязывает своей жертве лапы, бросает ее в свободную клетку крольчатника и приникает головой к зарешеченной дверце. Обезьяна вылезает из мешка, делает несколько неуверенных движений и в конце концов встает на задние лапы. Зиа говорит с ней нежным голосом. Клетка тесная, но животное не проявляет никакого страха, не пытается убежать или укусить. Зиа уходит. И тут успокаивающее действие ее слов проходит. Обезьяна возбуждается, вертится в своей клетке, отчаянно раскачивает прутья решетки, стараясь их раздвинуть, ранит себе плечо, царапает голову, срывает когти, ломает палец. Но не кричит.

К Пьеру подходит немой мальчик, худосочный, босоногий, коротко остриженный. Считается, что он немой потому, что он ни с кем не разговаривает. Даже Зиа, подкармливающая его, не знает ни его имени, ни его племени. Мальчика никто не приглашает. Он приходит, когда его не ждут. Чтобы обратить на себя внимание Пьера, он подпрыгивает на одной ноге. Пьеру надоело наблюдать в бинокль нашествие краснолапых крабов, и он закрывает глаза. Мальчик думает, что он спит. Он прислоняется к креслу и стоит неподвижно, ловя малейшее движение, вслушиваясь в ровное дыхание Пьера, который слышит, как дышит ребенок.

С тех пор как Пьер поселился на Вилле у Жюли Керн, немой мальчик постоянно крутится возле него. Порой его удивляет и забавляет поведение этого приехавшего издалека взрослого дяди, такого строгого и вместе с тем доброго, который целыми днями читает, пишет или ковыряется в земле. Мальчик старается не беспокоить его, старается не оставлять никаких следов своих неожиданных визитов. Иногда он не появляется неделями. Пьер, реагирующий на любой непривычный шум, всегда угадывает его присутствие, которое в конце концов стало для него желанным. Он имитирует безразличие, чтобы не нарушить контакта с этим безымянным ребенком, о котором не говорят, которого просто впускают на Виллу и позволяют ему кормиться на кухне, спать на свободной кровати. Днем он часами сидит на террасе, следя взглядом за полетом птицы-носорога, гоняется в парке за дрофами или ловит сачком кобылок, чтобы потом горстями скармливать их Турако, в надежде его приручить. Ночью, сидя на теплой черепичной крыше, он наблюдает за болотом, где змеи в это время опустошают гнезда куликов, а вараны ловят крачек и в несколько глотков заглатывают их целиком.

Только раз Пьер оказался свидетелем необычной спешки, когда мальчик кубарем скатился с лестницы и, столкнувшись с Зией, затрясся от смущения. Та поймала его за шею и, прежде чем отпустить, успела неловко погладить и наспех поцеловать в макушку.

Между тем краснолапые крабы пересекли неровную полосу приморских сосен и продолжают двигаться по влажной почве подлеска, подбирая, как до этого в прибрежном иле, на своем пути все, что может служить пищей. Открытое пространство залито бледным светом луны. Темнота прячется в домах. С ней дружат грезы, смешивающиеся с беспокойным отдыхом людей, усталых от дневных трудов, споров и игр. Тишина осторожно вливается в их объятые сном головы.

* * *

"Надо жить. Несмотря на одиночество. Из-за него и ради него. Трудно себе представить, чтобы вы, чтобы я могли бы быть не одинокими. Одиночество – реальность нашей жизни, сама жизнь..."

Пьер отрывается от письма. Раз в три месяца он шлет послание Элен во Францию. Пытается убедить ее не приезжать к нему, поскольку чувствует, что она собирается это сделать. Но он не находит убедительных аргументов. Когда они жили вместе, молчание отбрасывало их в какой-то вакуум, где они внутренне соглашались изнурять друг друга, причем изнурять достаточно медленно, полагая, что тем самым они борются против фатального исхода. А теперь подобное молчание оказалось бы роковым, смертоносным. На его письменном столе, сколоченном из грубо обтесанных акациевых досок, возвышаются стопки папок. Пьеру Досту поручили продолжать археологические раскопки, начатые еще колониальной администрацией, прерванные восстанием и продолженные – дабы не терять лица перед заграницей – после обретения независимости. На стене перед ним висит прикрепленный кнопками портрет Матье Керна, отца Жюли, страстного коллекционера минералов. Под тонким слоем глин, прикрывающих от эрозии базальтовые блоки, он обнаружил кристаллы оливина редкой чистоты. Производя раскопки, чтобы извлечь их, он случайно наткнулся на останки древнейшего в этой части света поселения троглодитов – находка неожиданная и тем более приятная. Здесь жили доисторические люди, оставившие после себя оружие, вырезанное из кости оленя, примитивную письменность, которую еще предстоит расшифровать, – все это говорило об удивительном уровне культуры. Находка озадачила Матье Керна, так как помешала ему разработать жилу оливина. Сперва он держал свое открытие в тайне, но, будучи человеком, не отказывающим себе в радостях жизни, как-то за праздничным столом проговорился, и информация попала в местную газету. Место тотчас было объявлено заповедником и стало предметом тайного торга. Незадолго до смерти Матье Керн продал участок администрации за некую сумму, следов которой Жюли обнаружить так и не удалось. Новые власти доверили вести раскопки древнего поселения одному археологическому учреждению бывшей метрополии. Единственным кандидатом оказался Пьер Дост, начавший предварительные исследования до потенциального создания постоянной группы археологов. Он прибыл на Остров весной. Три года тому назад.

До этого Пьер точно не знал даже, где находится этот Остров и как он называется, поскольку в разных атласах фигурировали разные наименования. Он назвал его просто Островом и так его называет до сих пор. Эта песчинка, оставшаяся от распавшейся империи, занимает площадь, "не превышающую размеров префектуры", как иронично выразилась единственная из его коллег, которой он рассказал о своих планах там работать. Когда-то Остров процветал, благодаря кофейным плантациям, поскольку метрополия искусственно поддерживала высокие цены на кофе. Но за несколько месяцев независимости экономика рухнула: колонисты, эксперты, руководящие кадры были изгнаны или уехали сами, банки, заводы и крупные торговые предприятия закрылись, капиталы и инвестиции пропали. Разруха вызвала эмиграцию многих туземцев одних обвиняли в сотрудничестве с рухнувшим колониальным режимом, другие сами предпочли покинуть родину, чтобы спасти от голода свою семью.

"Остров с миллионом лиц", как назвали страну повстанцы в день своей победы, еще насчитывает несколько сотен тысяч жителей, но перепись населения так и не была произведена. Ибо о печальной действительности лучше вслух не говорить. Они живут в столице, построенной в устье реки, в больших деревнях, разбросанных по пригодным для обработки землям, равно как и по болотам, по тропическим лесам, занимающим половину территории и в изобилии населенным разного рода птицами, пресмыкающимися, млекопитающими и насекомыми.

Остров, находящийся в стороне от остального мира, живет плохо, потому что мало выращивает. Продуктов питания не хватает, и их приходится покупать, тратя на это жалкие доходы от угасающего туризма и скромные подачки международных организаций, уже почти не скрывающих за гуманитарной ширмой политические мотивы. Недра не содержат никаких полезных ископаемых, а помощь извне имеет свои все больше сужающиеся пределы. Остров превратился в одно из тех мест, куда люди мечтают отправиться в изгнание, чтобы затеряться, и где они порой себя обретают.

Прибытию Пьера, к счастью, сопутствовал "благоприятный климат". На языке местных "метеорологов" это значит, что на его долю не выпали ураганы, цунами или циклоны, частые гости тех широт. Если бы в первый месяц его пребывания на Острове стихия была бы неблагоприятной, аборигены расценили бы это как проявление враждебности природы к его присутствию. Ему пришлось бы бежать, и он даже не попытался бы остаться: ведь современный человек склонен превращаться в пепел, даже не прогорев, и бесстрастно наблюдать за продолжением своей жизни, отмечаемой порой пунктиром несчастий. Посему он никогда не противится тому, что, как подсказывает опыт или интуиция, ему не дано одолеть. Сопротивление ради сопротивления представляется ему одной из самых волнующих, но одновременно и самых бесполезных иллюзий, питаемых той породой людей, свою принадлежность к которой он с горечью вынужден констатировать.

Благоприятная погода позволила Пьеру остаться. Интересная работа и открытия помогли ему закрепиться на Острове. То ли по снисходительности, то ли по рассеянности организация, от которой он поехал, продлила ему, согласно его просьбе, срок командировки, не потребовав отчета и не осуществляя никакого контроля. Только от него самого и от властей Острова зависит, сколько он здесь еще пробудет. Если он и задумывается об этом, то какой-нибудь незначительный случай, тотчас им забываемый, удерживает его от решительного шага, заставляет длить и длить ожидание некоего непредвиденного события, которое решило бы за него.

* * *

Вилла была построена в начале века. Первый ее обитатель умер во время традиционной церемонии вручения ключей кузнецом, единственным человеком, способным оградить новое жилище от духов, пытающихся его занять.

Жюли Керн не знала своего деда. Она получила Виллу в наследство от отца, умершего от закупорки сосудов. Смерть настигла его в гостинице, рекомендованной ему губернатором, представлявшим колониальную державу. Он туда редко наведывался. В слишком большом для нее доме, как будто, созданном специально для того, чтобы в нем происходили несчастья, Жюли занимает всего одну комнату, бывшую спальню матери. Здесь все осталось, как было до отъезда матери, покинувшей Остров из-за мужа, чьи притязания, по ее мнению, выходили за рамки того, что называется исполнением нормального супружеского долга... Она давала о себе знать дочери только открытками с новогодними пожеланиями и вернулась в Усадьбу лишь для того, чтобы быть похороненной в фамильном склепе. Все остальные комнаты, залы и спальни предназначаются возможным гостям, о которых должны заботиться кухарка Зиа и садовник Пери.

Чаще всего Жюли Керн живет на краю своего владения, в старом доме священника-миссионера, которого приютил ее дед. После провозглашения независимости новые хозяева Острова, применяя методы своих предшественников, обвинили священнослужителей, своих искренних, но критически настроенных сторонников, в том, что они создали на Острове очаг реакции. Их объявили заговорщиками и изгнали, а Миссию закрыли.

Только Жюли никто не беспокоил. Она сохранила привилегии, перешедшие ей от рождения, ее не вызывали на допросы, не заставляли записываться в единственную существующую партию или посещать курсы по перевоспитанию, на нее не нападали незнакомцы в масках, ей не угрожали смертью. Было, правда, несколько вполне безобидных угроз в виде анонимных посланий, подброшенных ночью под дверь спальни. Она могла бы встревожиться, получив зоб и сердце перепелки, завернутые в местную газету с фотопортретом Ребеля. Однако это ее не испугало, а, напротив, обрадовало как знак защиты со стороны друга детства – освободителя Острова, главы одного из кланов, стоящих у власти.

Такая благосклонность никого не удивила. Еще тогда, когда умер ее дед, даже не успев войти в новый дом, судья, вопреки всякой очевидности, постановил, что это была естественная кончина. А когда отец скончался в гостинице, не было произведено никакого следствия. Жюли не подавала жалоб так подействовал на нее вид обнаженного трупа Матье Керна, раскинувшегося посреди расшитых жемчугом подушек в постели на простынях из черного шелка. Зиа поначалу всполошилась. Успокоилась она, лишь увидав, как из спальни Жюли вышел на рассвете Ребель, насвистывая мелодию, ставшую гимном борцов с колониализмом: значит, хозяйке нечего бояться, пока он у власти.

Вооруженная борьба длилась пять лет. В армии Освобождения участвовали оба племени, составляющие местное население: Ибисы и Орлы. Победа досталась им в упорной борьбе. Каждая из сторон пользовалась поддержкой из-за рубежа от враждующих друг с другом стран, использовавших этот конфликт, чтобы избежать прямого столкновения, слишком опасного для всех...

Рано оказавшись наследницей, Жюли раздала большую часть обрабатываемых земель повстанцам, потомкам тех, кто в колониальную эпоху работал на ее семью. Дед ее показал пример, передав туземцам несколько ферм, за что, собственно, колонисты, выступавшие против такого либерализма, его и отравили. Жюли оставила себе лишь луга и рощи, окружавшие Виллу. Совокупность всего этого составляла Усадьбу. Она обнесла ее каменной оградой, достаточно высокой, чтобы не разбегалась скотина, и достаточно скромной, чтобы не раздражать завистливых соседей.

Жюли выросла вместе с борцами за независимость и хорошо знает их всех. Она называет их по имени, и даже самые жестокие из них ее не пугают. Она знает и их родителей, и их детей. Лечит их в диспансере, который открыла в освободившемся помещении миссионерской часовни. Все знают, что она не раз передавала крупные взносы Ребелю, что позволило тому вооружить клан Орлов и внести весомый вклад в победу. Искренне презирая богатство, она может не бояться грабителей: чего там грабить, когда у нее, похоже, ничего не осталось. Чтобы придать больше веса своему противостоянию крайностям нового режима и оправдать свое право на критику, она хотела бы быть арестованной и осужденной. Но Ребель лишает ее возможности стать жертвой репрессий. К тому же ей не претит участвовать в псевдодемонстрациях протеста, которые тот сам же тайно организовывает и контролирует, чтобы успокоить разочарованное население.

Если это между ними некая игра, то никто не может или не хочет понимать ее правила и цели. Ребель знает, что одного любовного пыла мало, чтобы добиться того, в чем он больше всего нуждается, – уважения Жюли Керн. Он все еще верит, что она избрала его, чтобы поддержать чувство, родившееся в отроческом возрасте, но ее застывшая улыбка в момент, когда ему кажется, будто он полностью обладает ею, напоминает ему, что он не может посягнуть на свободу, которую она сама для себя завоевала, и он понимает наивность своего самомнения.

* * *

Всю вторую половину дня Жюли делала прививки в диспансере. На Виллу она вернулась страшно усталая. На террасе сидел Пьер и наблюдал за звездами.

– Хотите глоток вина? – спросила Жюли.

– С удовольствием. А ведь раньше я совсем не пил. Бутылка, похоже, очень старая.

– Она одна только и сохранилась в подвале отца. Остальные украли как раз в тот день, когда я его хоронила.

– Каким он был? Я часто думаю о нем. Наверное, потому, что здесь я оказался благодаря ему. Если бы он не нашел...

– Его невозможно описать. Он руководствовался во всем только своим собственным мнением. Говорили, он очень любил женщин. Они находили его красивым, нежным... я тоже, и я...

Она умолкла.

– А кроме этой фотографии у вас сохранилось что-нибудь еще?

– Все остальные я растеряла. Даже те, где я снята с ним.

– А он оставил какие-нибудь заметки о том древнем поселении, где я работаю?

Жюли не отвечает. Она наливает в стаканы вина, закрывает пробкой еще наполовину полную бутылку и выбрасывает ее на крыльцо, где бутылка разбивается вдребезги. Этот резкий жест приводит Пьера в замешательство. Он не решается спросить, почему она это сделала. Жюли, улыбаясь, уходит вниз, на кухню, где Зиа готовит ужин.

– Может быть, я не один одинок? – спрашивает он у ночи.

Когда пришла Жюли, немой мальчик спрятался. А теперь он подходит к Пьеру. Тот его не прогоняет, не смотрит на него, молчит. Мальчик забирается к нему на колени. Чтобы он не упал, Пьер неловко придерживает его за талию. Ему хотелось бы рассказать мальчику о небе, о звездах, о деревьях, о криках животных, о ночи, о страхе, но, стараясь избежать какой бы то ни было фамильярности, он продолжает молчать. Он прикидывает даже, как без грубости отвязаться от ребенка, если кто-нибудь войдет на террасу. И в то же время доверчивость мальчика его трогает: она оживляет в памяти образы, которые он так старался забыть. Напрасно.

Из кухни доносятся голоса Зии и садовника Пери. Тот сомневается, надо ли приносить обезьянку в жертву. Зиа не перебивает его. Но когда он называет ее брата, Отшельника, шарлатаном, она взрывается. Она так кричит, что Пери замолкает. Чтобы завоевать прощение, он нашептывает ей на ухо слова песенки о том, как распускаются красные цветы на деревьях. Она слушает и успокаивается.

Мальчик уснул. Туман жирной пеленой затягивает лунный свет, и отблеск его в море угасает. Осторожно, чтобы не упасть, Пьер переносит ребенка в гостиную. Укладывает его на диване. В потемках Жюли закрывает ставни, Зиа сметает пыль с рояля. Их обеих трогает заботливость Пьера.

Пока Пери поливает катальпу, растущую в порфировой вазе посреди лужайки перед домом, Большой Турако улетает с верхушки пальмы, где он сидел весь день. Его полет отвлекает внимание Зии, и она вхолостую машет по воздуху метелкой из перьев, думая, что сметает пыль.

II

"Иногда у нас с тобой возникают разногласия. Это не имеет значения. Не надо бояться несовпадения мнений. Ведь мы не хотим сделать больно друг другу. Ты можешь многому научить меня. И я тоже могу кое-чему тебя научить. Ты должна высказывать мнение о моих работах, поскольку все больше и со все большей отдачей в них участвуешь. Ты должна также делиться со мной твоими сомнениями, твоими опасениями, твоими пожеланиями и мечтами. Я не буду делиться с тобой моими сомнениями и пожеланиями. У меня их не осталось.

Ты одна из очень немногих людей, кто может дать мне то, что другие не могут. Ты мне нужна, как свет. Смысл жизни для меня – мои исследования, статьи, а теперь и ты. Причем ты стала для меня самым настоятельным и самым необходимым аргументом моей жизни. Пусть те, кто не понимает, помалкивают. А те, кто понимает..."

От волнения Камбэ с трудом читает это незаконченное послание, оставленное Пьером среди записей, испещренных поправками, словно это не личное письмо, а что-то вроде карточки из картотеки, хранящейся в сундуке в его комнате. Этот сундук составил весь багаж Пьера во время поездки из метрополии на Остров. Приехав, он тут же раздал большую часть того, что привез: одежду, не нужную в местных условиях, лишние безделушки. Оставил себе сборники стихов, личные документы, письма, фотографии, измерительные и оптические приборы, которые ему нужны для археологических изысканий.

Рекомендованный Жюли портной сшил для него пару широких брюк и курток из хлопчатобумажной бледно-желтой ткани, чтобы не было слишком жарко на солнце. В любую погоду он носит соломенную шляпу, подарок садовника. Пьер отдал ему за нее свои золотые часы: с тех пор, как он научился узнавать время по солнцу, они ему не нужны. А когда солнце за тучами, то и знать точное время вообще нет надобности.

Камбэ перечитывает письмо, удивившее его своей грустной нежностью: сдержанность Пьера с окружающими, и тем более с близкими людьми, делала вроде бы маловероятными такие излияния, тем более в письмах. Что это, упражнение в стиле без конкретного адресата? Или строки из какого-то рассказа, который он пишет тайком от всех? Камбэ кладет листок бумаги на папки, которые ему предстоит обработать и, не дожидаясь Пьера, как всегда отдыхающего после обеда, поскольку ночью его мучает хроническая бессонница, отправляется трудиться на раскопках, замедлившихся из-за наступления сезона дождей.

Излюбленное место лесных духов, отдыхающих от своих ночных злодеяний, – пещера, где он ведет раскопки, находится на склоне холма. Она защищена от порывов холодного ветра, но не от грязевых потоков и камнепадов. Здесь жили многие поколения туземцев. Последние из них замаскировали вход, посадив перед гротом, в нарочитом беспорядке, тиковые деревья, листья которых они использовали, когда красили свои одежды. Вход заслоняет также плотное заграждение из карликовых манговых деревьев и акаций с гроздьями цветов. Каждый раз прежде, чем войти туда, Пьер и Камбэ должны прошептать заклинания, которым их научила Зиа, чтобы избежать неприятностей со стороны невидимых и капризных хозяев этих мест. После того как их удастся задобрить, духи служат надежной охраной от грабителей.

Ребель относится к раскопкам с недоверчивым безразличием, а то и с иронией. Тем не менее требует регулярно докладывать ему обо всех находках. Раз в месяц Камбэ представляет во Дворец правительства копию списка находок, обновляемого им ежедневно. Просматривает ли их Ребель? Неожиданно заглядывая на раскопки, он никогда о них не упоминает. Ему кажется, что такой игрой в неопределенность он держит Пьера в повиновении. Тот же поддерживает такую иллюзию, лишая власти возможности проверить точность и правдивость составленных отчетов.

На белесом небе ни облачка. Плотный туман несколько смягчает жару, но делает ее еще более опасной. Камбэ никогда не защищается от прямых лучей солнца. Он работает снаружи, продолжая очищать разбитую статуэтку, большую часть которой Пьер уже восстановил: лапы хищника, ноги копытного, мужской член, женская грудь и гладкая, юная, увенчанная каской голова вождя-воителя. У фигурки этого загадочного двуполого существа не было видно подбородка и губ. Осторожными движениями зубной щетки и пинцета, единственных инструментов, которыми Пьер разрешает работать, Камбэ высвобождает сантиметр за сантиметром эту часть лица. Он дует на слой пыли так же нежно, как дул бы на ресницы младенца, чтобы разбудить его. Берет фрагмент кончиками пальцев и кладет его на табурет. Красота улыбки, появившейся после расчистки, вызывает улыбку и у него самого, будоражит, как будоражило появление на свет людей или животных, когда он при этом присутствовал. Он отходит от своего сокровища, прислоняется к стволу пальмы-ареки, на верхушке которой бесхвостые крысы лакомятся ягодами, закрывает глаза и представляет себе, с каким восхищением, с каким сильным, но сдержанным волнением будет молча смотреть на это Пьер, его учитель, приближающиеся шаги которого он уже слышит.

* * *

Сидя на верхушке дерева-фламбуаяна, Большой Турако всматривается в лес. Ярко-красные цветы скрывают птицу от глаз браконьеров, охотящихся на нее с луком, чтобы не повредить оперение. Турако следит за полетом луня, который наметил себе в жертвы цесарку, запутавшуюся в зарослях тростника, видит, как варан схватил пеликана за лапу и начинает терзать его, а тот не может улететь, потому что поблизости пищат птенцы в гнезде, видит рискованные игры зеленых обезьянок на берегу реки, кишащей аллигаторами. Ловко прыгая, они дразнят рептилий. Крики одной из них, оказавшейся менее проворной, чем другие, напоминают им об опасности, но стая упрямо продолжает свою игру.

Большой Турако – вегетарианец и не участвует в окружающем его взаимном истреблении. Он один видит сверху все и чувствует себя хозяином леса. Ему скучно, его охватывает дремота. Птица выражает свое презрение громким криком, взлетает и кружит над куполами деревьев, потом садится на большой сук просвирникова дерева и крючковатым желтым клювом срывает покрытые пушком плоды.

Когда он один, а он по природе одиночка, Большой Турако, страдая от бессонницы, день и ночь наблюдает картину плохо устроенного мира. Басовитый крик его выражает особо острую, невыносимую печаль. Крик тревожит тех, к кому он относится. Остальные разделяют печаль птицы.

Горячий воздух проникает через открытое окно в комнату, колышет легкие тюлевые занавеси, и это движение напоминает сладострастный танец. По давней привычке Жюли Керн курит сигару, свернутую садовником из листьев табака, выращенного в теплице и высушенного на чердаке, куда не разрешается входить никому, кроме него. На коленях она держит тетрадь, где почерком настолько мелким, что ей самой трудно разобрать, записаны лекции Пьера Доста, читанные им когда-то в Институте археологии. Из-за внезапной гибели отца она решила покинуть Остров и пережить утрату вдали от тех, чье присутствие и взгляды продлевали бы траур. "Чтобы забыть одни образы, мне надо заменить их другими", – сказала она Зие. "То же самое и с мужчинами", – ответила кормилица со смехом, хотя расставаться ей было нелегко.

В университете Жюли была самой внимательной студенткой Пьера Доста. И он тоже выделял ее из всех. Заметил он ее в первый же день, когда она вошла в библиотеку: стройная, с матовым цветом кожи, черноглазая, со спортивной внешностью и худощавым лицом, с тонкими, но пухлыми губами. Она взяла "Описание Египта", факсимильное издание труда ученого, участвовавшего в военной кампании одного авантюриста. Жесты Жюли, переворачивавшей страницы аккуратно, но уверенно, дабы не помять, что порой случается от чрезмерной осторожности, сосредоточенность при чтении, никак не обнаруживающее себя презрение к окружающим, прямая спина, легкий наклон головы, изящество левой руки, которой она писала, гибкость пальцев правой, которыми она покручивала прядь жестких волос, четкий рисунок ушей, блестящая влажность губ... В тот день Пьер, рискуя быть назойливым, разглядывал Жюли, как летней ночью вглядываются в темное небо, чтобы обнаружить там невидимую обычно звезду, которая проступает мало-помалу только от пристального взгляда. По-видимому, его ненавязчивое, но упорное любопытство привело к тому, что Жюли неожиданно повернула к нему лицо, убрала в сумочку ручку и тетрадь, сдала книгу библиотекарше и вышла, ни с кем не попрощавшись, никого не побеспокоив.