Текст книги "Философия киников"

Автор книги: Исай Нахов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

Тезис о невозможности противоречивых и ложных высказываний, разделяемый Антисфеном и софистами, особенно сильно оспаривается Платоном в «Евтидеме» (284с, 286bc, 297е-298b), о чем прямо говорит Диоген Лаэртский: «…Протагор использовал для словесного спора прежде всего аргумент Антисфена о том, что противоречие вообще невозможно, как следует из слов Платона в „Евтидеме"» (IX, 8, 53). В этом платоновском диалоге формулируется и разоблачается софизм, доказывающий, что все-де истинно: «…несуществующего никто не говорит, потому что, говоря это, он уже делал бы нечто, а ты соглашаешься, что несуществующего никто не может делать; таким образом, по твоему же слову, никто не говорит лжи» (284с).

На основе доксографического материала, заключенного в «Теэтете», становится возможным реконструировать в общих чертах учение киников о знании. Знание, по Антисфену, – это «истинное мнение с определением» (202bс). Сопоставив это положение с процитированным выше отрывком из «Метафизики» (VIII, 3.1043b24), можно сказать, что «знать» значит «высказать суждение» и провести правильное уподобление или сравнение.

Учение киников о знании ограничивает содержание познания эмпирически доступной стороной, выражением в языке непосредственно данных ощущений. Следовательно, логическое, рациональное значение здесь подменяется чувственным и, тем самым, «природа», превозносимая киниками, становится тормозом на пути истинного познания, синтезирующего рациональное и чувственное. Феноменализм мешал киникам создать теорию подлинно научного знания, анализирующего и генерализирующего, раскрывающего объективные закономерности. Довольствуясь в своих философских выкладках «наличным бытием», они противоречат своему собственному рационализму и уничтожают рефлексию, теоретизирование и, в конечном счете, науку. Как взаимоотношение единичного и общего, так и антиномия эмпиризма и рационализма представляются им неразрешимыми.

Любая часть учения киников – онтология, гносеология, логика, не говоря уже об этике и политике, прямо противоположна философии Платона. С их точки зрения, мир и все сущее распадается на единичные, простые и неделимые телесные сущности, элементы. Каждый из этих элементов имеет одно свое сущностное имя, сложные вещи, которые состоят из комплекса материальных элементов, воплощаются в совокупности имен, составляющих человеческую речь (Теэтет, 203ab). В этой теории нетрудно увидеть своеобразный вариант атомистики Левкиппа и Демокрита: неразложимые, неизменные и однородные по своему качеству атомы здесь заменены простыми в своей практической очевидности материальными сущностями-предметами, не поддающимися, по мнению киников, дальнейшему членению, анализу. Атомы гипотетичны, они в мире догадок, фантазии; простейшие вещи, которым поколения людей дали названия, способен постичь каждый на основе своего повседневного опыта. Такова эта механистическая теория здравого смысла – со всеми ее преимуществами и, увы, слабостями духа, не окрыленного фантазией. Первичность материального мира для киников – непреложный факт. По данным «Кратила», Антисфен различает два понятия: onoma – содержательное название и phthongos – пустой звук, ничем не подтвержденный в мире вещей. В каждом значащем слове воплощается сущность того, что оно обозначает. Названию простого предмета соответствует простая сущность, названию (определению) сложного предмета и предложению в речи соответствуют реальные отношения между реальными объектами, сложная реальность или сущность.

В соответствии с теорией знания и логикой Антисфен, как софисты и Сократ, придает большое значение слову. Всякое настоящее знание должно начинаться с изучения слов, с «исследования названий». Эпиктет передает, что Антисфен считал исследование терминов «началом воспитания» (Беседы, I, 17, 12). Диоген Лаэртский сообщает О работе Антисфена «О воспитании или именах» (VI, 17). Примеры толкования значения слов, их этимологического анализа путем разложения на значащие части можно найти в «Кратиле» Платона, который не прочь посмеяться над опытами такого рода. В «Теэтете» и «Софисте» сенсуализм и материализм киников несомненно вульгаризированы, Платон не скупится на бранные эпитеты по адресу своих идейных противников – они не только невежды и выжившие из ума старики, но и «угрюмые упрямцы» (Теэтет, 156а). «Есть такие люди, – говорит он, подразумевая, вероятно, киников, – которые признают существующим только то, за что они могут крепко схватиться руками, а действия и возникновение и все невидимое не относят к разряду сущего» (Там же, 155е). «Софист» также полон иронии: «Одни с неба и из мира невидимого все влекут на землю, обнимая руками как камни, так и деревья, потому что, хватаясь за все подобное, они решительно утверждают, что только то существует, что доступно прикосновению и вообще осязанию, ибо тело и сущность принимают за одно и то же, а когда кто-нибудь утверждает, что существует и то, что не имеет тела, такие cлова они вообще презирают и не хотят ничего другого слушать» (Там же, 246а).

Теорию ощущений Антисфен, как видно, воспринял у Демокрита, у киников ее заимствовали, в свою очередь, старшие стоики Зенон и Клеанф, многим обязанные кинической философии (Д. Л. VI, 19). Учение об ощущениях как «отпечатке внешних впечатлений в душе», первоначально «чистой доске», весьма близко строю философии Антисфена. По-видимому, ему принадлежит ставшее позднее распространенным сравнение ощущений человека, которыми он познает внешний мир, с отпечатками кольца на воске, покрывающем табличку (Теэтет, 191cd, 194cde). Киники полностью доверяли своим чувствам как орудию познания мира, согласно же Платону, для истинного знания органы чувств вовсе не нужны – этим занимается душа, «вспоминающая» о своем пребывании в мире «бессмертных» идей. На основании чувств можно составить только «мнение», а разум, познающий абсолютное сущее, дает истинное «знание». В источниках сталкиваются эти две точки зрения. Когда Антисфен бросил свою знаменитую реплику: «Платон, лошадь-то я вижу, а вот лошадности нет», тот не без ехидства ему ответил: «У тебя есть глаза, чтобы видеть лошадь, но, чтобы видеть лошадность, таких глаз ты еще не приобрел»[90]90
  * Симпликий. Комментарии к «Категориям» Аристотеля, 66b47, 67b18, 68b25; Цец. Хилиады, VII, 606.


[Закрыть]*.

Признавая заслуги киников в пропаганде материализма, необходимо четко указать и на слабые стороны их учения, на ограниченность и наивность ряда их положений. Если киники были правы в общем, то Платон – в частностях. «Философский идеализм есть только чепуха с точки зрения материализма грубого, простого, метафизичного», – указывает Ленин[91]91
  * Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 29, с, 322.


[Закрыть]*. В рассуждениях Платона, связанных с критикой ряда положений Антисфена, было немало диалектически верного. Полемика, начатая Антисфеном и Платоном вокруг общих понятий и единичных вещей, в форме иногда наивной задевала самые глубокие философские вопросы.

Философ-платоник III в. н. э. финикиец Порфирий в самом начале своего «Введения к „Категориям" Аристотеля» дает ясно понять, что, исследуя категории бытия, понятия, роды и виды, приходится решать основной вопрос философии: «…Я буду избегать говорить относительно родов и видов, – существуют ли они самостоятельно или же находятся в одних только мыслях, и если они существуют, то тела ли это или бестелесные вещи, и обладают ли они отдельным бытием или же существуют в чувственных предметах и опираясь на них; ведь такая постановка вопроса заводит очень глубоко и требует другого, более обширного исследования».

Именно в этом заключалась суть спора киников и Платона; этот спор нашел свое логическое завершение значительно позднее, когда скрестили свои философские мечи номиналисты и реалисты. Онтология, логические воззрения киников составляют сумму принципов, получивших в средние века название номинализма. Средневековые номиналисты, вслед за своими античными предшественниками, признавали реальность только индивидуального, конкретно ощутимой единичной вещи и в соответствии с этим утверждали: universalia post rem (общие понятия после вещи), иными словами, провозглашали первичность материи. Крайние реалисты, вслед за Платоном, напротив, утверждали реальность трансцендентных, существующих вне пас универсалий (universalia ante rem). Один из них (Бернар Шартрский) просто отождествлял их с платоновскими идеями. Таким образом, реалисты утверждали примат духа над материей. Номинализм, по известному определению Маркса, был «первым выражением материализма»[92]92
  * Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 2, с. 142.


[Закрыть]*. Столкновение материализма и идеализма в этой сфере Ленин возводит к античным теориям: «…B борьбе средневековых номиналистов и реалистов есть аналогии с борьбой материалистов и идеалистов, но и аналогии и исторически-преемственную связь можно установить еще со многими и многими теориями, вплоть не только до средних веков, но и до древности»[93]93
  * Ленин В. И. Полн, собр. соч., т. 25, о. 37.


[Закрыть]*.

Номиналистическая форма материализма, характерная и для киников, страдала существенными недостатками. Некоторые положения Антисфена объективно (по крайней мере, в интерпретации Платона) являются лазейками в идеализм, делают его материализм непоследовательным, ограниченным. Когда Антисфен говорит, что в основе всего сущего, любого имени и понятия лежит объективная реальность, это материализм, но когда простые эмпирические элементы бытия объявляются только чувственно постигаемыми, но логически не познаваемыми, – это невольная уступка идеализму. Такой уступкой является также известный скептицизм в гносеологии, провозглашающей объектом познания только предметный мир, телесные индивидуальности, но исключающей из своей сферы общие понятия, формы мышления, выдаваемые лишь за удобные условности речи, которым, однако, ничто не соответствует в действительности.

Материализм киников метафизический и негибкий. Не признавая противоречий, даже в речи, они изгоняли тем самым источник развития, движения, эволюции. Киники не дошли до понимания диалектики и взаимосвязи всеобщего и единичного, конкретного и абстрактного, вещи и понятия, не могли понять, что абстракциям сознания, отбирающим субстанциональные черты в бесконечном разнообразии вечно развивающегося мира, соответствуют вполне реальные, объективно существующие связи и закономерности. Недооценка теоретического мышления, эмпиризм, выражающийся в фиксации внешних наблюдений, ограничение познания кругом чувственных восприятий и т. п. прокладывали путь, логически приведший к позитивизму.

Сингуляризм киников, их индивидуалистическая логика неизбежно вели к этическому индивидуализму, что отвечало ведущим тенденциям эпохи и диктовалось социальным положением основной массы адептов кинизма. В индивидуализме киников своеобразно отразился социальный протест рядового члена клонящегося к упадку рабовладельческого общества, «простого человека», бедняка и раба, отторгнутых от государства, от официальных коллективов, людей, непричастных к управлению, чувствующих себя неприкаянно, отчужденно и, несмотря на попытки объединиться, остающихся в беспомощном одиночестве и разрозненности среди враждебного, противостоящего им мира. Это чувство одиночества и атомизированного существования сочеталось с ненавистью к современной цивилизации, с мечтой об «естественной» жизни «в согласии с природой». В конце V в. и в начале IV в. до н. э., в течение всей эпохи эллинизма жизнь воспринималась как господство Тихи, богини случая, изменчивой судьбы, никто не чувствовал себя прочно и стабильно.

В кинизме, какие бы изменения в нем на протяжении долгой истории ни происходили, всегда жил здоровый стихийный материализм. На примере киников становится особенно ясным, что материализм внутренне связан с подлинными интересами трудящихся, имеющих постоянно дело с реальными вещами и жаждущих действительного счастья. Платон всем строем своей философии укреплял рабовладельческий строй, киники до последнего часа античности разрушали отживающие порядки, расчищая путь новому. Борьба киников против Платона наносила чувствительный удар по идеализму вообще, предвосхищала будущие бои вокруг понятия бытия, ибо возникла киническая школа как материалистическая и демократическая реакция на аристократический идеализм Сократа и Платона.

Наука и религия

Тернист и извилист путь человечества к знаниям, культуре и коммунизму. Не обходится здесь и без парадоксов: призывы к прогрессу и машинизации на поверку подчас оказываются реакционными, а те, кто бросает клич «Назад к природе»! помогают расчищать джунгли невежества, предрассудков и насилия. История движется противоречиями, и отрицание подготавливает новый качественный скачок, становится союзником подлинного прогресса. Диалектика развития такова, что негативное иной раз оборачивается действенным средством в поступательном движении цивилизации.

Немало мыслителей прошлого, на деле мостивших дороги в лучшее будущее, выступали против всяких новшеств, негодовали против всего, что разрушало прапрадедовский уклад жизни, срывали маски казенного благополучия. В истории идей наиболее известен в этом плане парадоксальный на первый взгляд ответ Жан-Жака Руссо на конкурсный вопрос Дижонской Академии наук: «Способствовало ли возрождение наук и искусств очищению нравов?» Выходец из народа, он сказал «нет» обществу, основанному на неравенстве и угнетении, отверг его культуру, плодами которой могли воспользоваться только имущие. «Добродетель исчезала по мере того, как их (наук и искусств. – И. Н.) сияние поднималось все выше над нашим горизонтом, и то же явление наблюдалось во все времена и повсеместно», – гласил краткий и четкий ответ. Руссо и его последователи противопоставляли государства и народы, погибшие от избытка культуры (египтян, греков, римлян), народам, устоявшим под напором цивилизации, сохранившим простоту, миролюбие, безыскусность и нравственную чистоту первобытной жизни, единение с матерью-природой.

Зря ученые ломали копья, стараясь угадать, кто подсказал Руссо его ответ – Дидро или еще кто-нибудь из его современников. У великого французского просветителя были далекие предшественники; как и он, они подвергались «испытанию цивилизацией», видя, что одним она несет изобилие и удобства, а другим – еще большую бедность и порабощение. Сами по себе равнодушные к социальным бурям наука и техника в руках «сильных мира» становятся орудием угнетения, и свою ненависть к поработителям эксплуатируемые наивно переносят на орудия и производимые ими блага. Так относились к орудиям труда рабы. Раб, замечал Маркс, «…дает почувствовать животному и орудию труда, что он не подобен им, что он человек. Дурно обращаясь с ними и con amore [со сладострастием] подвергая их порче, он достигает сознания своего отличия от них»[94]94
  * Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т, 23, с. 208.


[Закрыть]*. Значительно позднее неистовые луддиты разрушали машины вместо того, чтобы направить свой гнев на их владельцев. С патриархально-крестьянских позиций критиковал цивилизацию Лев Толстой. Стихийно-классовые интересы всегда вторгались в сферу материальной культуры и науки.

Нигилистическое отношение к материальному прогрессу и науке чуждого строя – незрелый плод классовой борьбы ее простодушных участников. Но в субъективизме отрицающих заключалось зерно объективней истины. Цивилизация появилась вместе с разделением общества на угнетателей и угнетенных, а в первой антагонистической формации было еще сравнительно свежо воспоминание о первобытном равенстве, и «золотой век» мнился в прошлом. Поэтому неприятие было таким яростным и прямолинейно откровенным. Напомню слова Энгельса; «Так как основой цивилизации служит эксплуатация одного класса другим, то все ее развитие совершается в постоянном противоречии. Всякий шаг вперед в производстве означает одновременно шаг назад в положении угнетенного класса, то есть огромного большинства. Всякое благо для одних необходимо является злом для других…»[95]95
  * Там же, т. 21, с. 177.


[Закрыть]*.

Общеизвестны указания Энгельса и Ленина о революционно-демократическом духе раннего христианства. Рабы, вольноотпущенники, свободная беднота, из которых вышли первые христиане, не могли принять классическую цивилизацию не только потому, что это была цивилизация ненавистных им язычников-иноверцев, но, главное, потому, что это была культура угнетателей. «Во времена раннего христианства представление о науке и знании ассоциировалось с ненавистными языческими высшими классами, и на них смотрели с подозрением». Именно поэтому первоначальные христиане преисполнены «твердой решимости не иметь никакого дела с греховной классической культурой угнетателей»[96]96
  * Бернал Дж. Наука в истории общества. М., 1956, с. 154–155.


[Закрыть]*. Общенародный характер подлинных культурных ценностей в буднях классовой борьбы затушеван, скрыт от незрелой массы. Борьба против культуры и науки господ казалась борьбой против них самих.

Ярким подтверждением классового характера борьбы против культуры, образования, искусства феодального общества являются попытки крестьянско-плебейской массы чешских таборитов (XV в.) уничтожить старую культуру, которую монополизировали церковь и дворянство, их враждебность к «синклиту ученых магистров», к «университету», «философским истинам», к «семи свободным искусствам» и т. п.[97]97
  * Мацек И. Табор в гуситском революционном движении, М., 1959, т. 2, с, 155 сл.


[Закрыть]* Хилиасты стремились заменить недоступную народу книжную ученость новой народной культурой.

Пока общество расколото на антагонистические классы, лучшие достижения культуры остаются достоянием правящей верхушки, «избранных», поэтому обездоленные инстинктивно отгораживаются от угнетателей, ищут спасения в сохранении примитивного быта и образа жизни, «близкого к природе». Конечно, такая самозащита иллюзорна, непрочна и нелепа, однако у слабых иного способа в прошлом порой не бывало. Прибегают к ней иногда и сейчас. Удивительно ли, что первобытные племена в отдаленных уголках нашей планеты, соприкоснувшись с «цивилизацией господ», держатся от нее подальше, предпочитая свободу в хижине рабской службе в дворцах. Свидетельства такого рода рассыпаны по книгам современных этнографов и путешественников. Когда датский этнограф Йенс Бьерре показал старику-бушмену комфортабельное оборудование своей походной машины, тот с горечью заметил: «Это принадлежит белому человеку… Ничего хорошего для моего народа…»[98]98
  * Бьерре Й. Затерянный мир Калахари. М., 1963, с. 172.


[Закрыть]*. Предоставленные самим себе, приспособившись за много веков к родной природе, бушмены чувствуют себя довольно счастливыми и не нуждаются в «цивилизации»[99]99
  * См.: Там же, с. 173.


[Закрыть]*. Польский путешественник Аркадий Фидлер в начале 50-х годов побывал в верховьях Амазонки, где познакомился с индейцами веселого племени чама. «Хотя чама живут среди белых и почти каждый день общаются с ними, – рассказывает Фидлер, – они сумели китайской стеной отгородиться от влияния их культуры и цивилизации. Может быть, поэтому племя не вымирает… Преследования, которым они (белые угнетатели. – И. И.) подвергали индейцев, не только изуродовали характер чама, но и затормозили их развитие; угнетенные, они отождествляли цивилизацию с рабством, жестокостью, с нечеловеческой эксплуатацией. Стоит ли удивляться, что они отвергают ее как нечто омерзительное и отгораживают от нее свою жизнь»"[100]100
  * Фидлер А. Рыбы поют в Укаяли. М., 1963, с. 153–154.


[Закрыть]*.

От жестов отчаяния и идеализации дикости прямая дорога к протесту против враждебной, хищнической цивилизации капитала, к концепциям «антипрометеизма» у писателей, вышедших из той части колониальной среды, которая ненавидит поработителей. Именно эта ненависть к культуре денежного мешка, разрушающей личность, и, как реакция, идеализация цельного «естественного» человека пронизывает, например, переведенный у нас роман «Прикосновение Мидаса» Яна Керью, писателя из Британской Гвианы.

Маркс и Энгельс неоднократно указывали на отчуждение культуры в капиталистическом обществе, на ее антигуманистическую и антинародную сущность. Крупная капиталистическая промышленность, говорит Маркс, «отделяет науку, как самостоятельную потенцию производства, от труда и заставляет ее служить капиталу»[101]101
  * Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 23, с. 374.


[Закрыть]*. Ленин подчеркивал: «Раньше весь человеческий ум, весь его гений творил только для того, чтобы дать одним все блага техники и культуры, а других лишить самого необходимого – просвещения и развития»[102]102
  * Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 35, с. 289.


[Закрыть]*.

Все сказанное до сих пор – не простая дань времени и публицистика. Отношение народных философов Древней Греции к науке, культуре и религии, его противоречивость, социальный смысл, историческая обусловленность и ограниченность могут быть до конца понятыми лишь в широком историческом контексте, будучи включенными в общую картину развития, в связях с предшествующим и при выяснении тенденций будущего. Только в связи с современностью изучение античности обретает внутренний смысл и оправдание.

Если в средние века, как и при капитализме, культура служила главным образом привилегированным классам, то в рабовладельческом обществе она целиком обслуживала рабовладельцев, и даже в демократических Афинах, наиболее передовой части древнего мира, все достижения науки, образования, искусства утверждали власть господ и были направлены против рабов и часто игнорировали интересы свободной трудящейся бедноты. Вся система науки и просвещения, сосредоточенная в руках одного класса, в Древней Греции носила ярко выраженный классовый, рабовладельческий характер, противопоставляя образование, достойное свободного человека, ремеслам и занятиям, связанным с физическим трудом и потому приличествующим рабам. Эта дуалистическая система сохранялась до поздней античности с ее «семью свободными искусствами», а отголоски ее дошли вплоть до нашего времени.

Даже к практической, прикладной стороне науки относились обычно пренебрежительно, как к делу, недостойному свободного человека. Гениальный Фидий считался только ремесленником, а об Архимеде Плутарх мог сообщить: «Он смотрел на работу инженера и на все, что служит удовлетворению потребностей, как на неблагородное и простонародное дело» (Марцелл, 14). «Чистая наука противопоставлялась технике, пальма первенства отдавалась философии, литературе, высокому искусству, а эти формы общественного сознания были почти целиком подчинены задачам идеологической «обработки» народа в духе безоговорочного признания разумности существующего строя, справедливости всех традиционных установлений. Конечная причина специфического характера античной науки и культуры – сам рабовладельческий строй.

Обычно в буржуазной историко-философской литературе киники красочно изображаются врагами науки и культуры. Так они и вошли в историю: нечесаными бродягами, поносящими всех и вся. Старая наука даже не пытается показать, точно ли киники враждебны цивилизации, какой именно культуре враждебны они и что предлагают взамен. Низкое социальное происхождение и положение большинства киников и тех слоев, чью идеологию они выражали, обусловили их резкую оппозиционность ко всей греческой господствующей цивилизации. Наука и официальная культура, по их убеждению, не только не принесли никакой пользы, но, более того, содействовали угнетению масс. Кинические моралисты, совсем как Руссо в XVIII веке, считали, что наука и культура способствовала нравственному падению общества, изнеживали и отдаляли человека от природы, от справедливости естественных установлений.

Культура, образование, наука после появления классов, уже у самых своих истоков, носили клеймо кастовости, исключительности, были связаны с теми, кто угнетал. Как идеологи социальных низов киники выступали против этих враждебных им сил в теории и на практике. В теории, идеализируя первобытное состояние, придерживаясь номиналистической логики, утверждавшей бессодержательный принцип равенства отдельной вещи самой себе, отрицая реальность понятий, абстракций, обобщений, киники становились на пути углубленных исследований, создания подлинной науки о мире, природе и обществе. Киников, как и большинство современных им философов, интересовал отдельный человек, его поведение и роль в обществе, короче – этика, а не вопросы космогонии, законы природы и загадки мироздания. «О логике и физике они ничего не хотели знать… их внимание направлено только на этику. Они отрицают также общепринятые науки. Антисфен обычно говорил: „кто достиг мудрости, тот не должен интересоваться науками, книгами, чтобы его не отвлекали посторонние вещи и мнения"» (Д. Л. VI, 103–104. 39; см. также Юл. IV, 190а).

Отрицание науки у киников находится в ряду других характерных для них практических требований нравственности и социальных антипатий. На вопрос, кого он считает лучшим из людей, Диоген ответил вергает богатство, науки, удовольствия и т. п. (Стоб. Ант. 86, 19, 89). Антисфен выдвинул принцип: добродетель заключается в делах, благородных поступках и не нуждается ни в обилии речей, ни в науках (Д. Л. VI, 11; Лукиан. Продажа жизней, 11). Мудрецу не обязательно учиться читать и писать (Д. Л. VI, 103), своим благородством он обязан природе (Дион Хрис. VI, 29–33). Диоген сравнивал книжную премудрость с «нарисованными фигами» и говорил, что предпочитает им настоящие (Д. Л. VI, 48). Он поносил математиков, геометров, астрономов, грамматиков, риторов, музыкантов, атлетов, иными словами, – все дисциплины, входившие в программу образования свободных граждан (Д. Л. VI, 27, 28, 39, 73. IV, 53; Дион Хрис. XIII, 245). Все это Диоген считал «бесполезным и необязательным» (Д. Л. VI, 73). «Астрономы, – говорил он, – исследуют солнце и луну, а того, что у них под ногами, не замечают» (Там же, 28). Позднее сходные мысли высказывали Бион и Демонакт (Стоб. 80, Зb). «Когда некто размышлял над тем, одушевлен ли космос и имеет ли он форму шара, Демонакт заметил: „Вы тщательно изучаете мировой порядок, а о порядке в собственной душе не заботитесь"» (Стоб. Эклоги, II, 11, 11). В связи со сказанным христианский апологет II в. н. э. Татиан мог не без основания назвать киников своего времени «философами, которые не были философами» (Речь к эллинам, 3).

Вместе с тем и в высказываниях киников, и в их практической деятельности нельзя не заметить бьющих в глаза противоречий. Попробуем разобраться в этом. Хотя номинализм в принципе не благоприятствовал научным обобщениям и открытиям, однако представлял необходимую и исторически закономерную ступень в познании мира. Эмпирический пафос номинализма, внимание к единичным фактам содействовали их пристальному и придирчивому обследованию, без чего невозможно заложить фундамент науки. В выступлениях киников против современной им науки нельзя усмотреть воинствующее мракобесие или проповедь невежества. Их отказ от существующей науки представлял лишь замаскированное требование иной науки. Несмотря на крайне «левые» декларации, киники отвергают не всякую науку, не науку вообще, а только господствующую науку своего времени в ее конкретно исторической форме как науку преимущественно умозрительную, оторванную от жизни, не дающую ощутимых результатов в воспитании человека, способного сопротивляться натиску враждебных сил. «Диоген говорил: бедность сама по себе учит философии, ибо философия старается убедить делать на словах то, что бедность принуждает делать в жизни» (Стоб., 95, 11). Философия, призывающая к делам, проповедующая добродетель, для которой нужна только «сократовская сила» (Д. Л. VI, 11), признается истинной и необходимой. В этом смысле киники высказывались за связь науки и жизни, теории и практики.

В свете сказанного понятна похвала философии и принижение риторики в устах Антисфена. На вопрос, чему бы он стал обучать сына, философ ответил: «Если он захочет общаться с богами – философии, если с людьми – риторике» (Стоб. IV, 407). Выступления киников против науки не мешали им пользоваться плодами просвещения и самим трудиться на его ниве. Антисфен приобрел известность как плодовитый писатель. Даже неистовый ниспровергатель Диоген был автором многочисленных диалогов, трагедий, знатоком и интерпретатором Гомера. Кратет – образованным человеком, писателем и поэтом (Стоб. III, 95, 21). От тех, кто хотел пойти к нему в ученики, Антисфен прежде всего требовал грамотности. Когда один из них спросил, что он должен принести с собой, Антисфен ответил: «Новую книжку, новый грифель и новую дощечку» (Д. Л. VI, 3)[103]103
  * Здесь, правда, есть и непереводимая игра слов: καΐνοΰ (новую) – καί νοΰ (ум), т. е, «прихвати с собой и разум».


[Закрыть]*. Диоген требовал, чтобы в котомке его последователя было немного еды и полно «книг, исписанных с обеих сторон» (Лукиан. Продажа жизней, 9).

Противоречивость отношения киников к образованности мнимая. Основатели школы – люди, в общем образованные, вооруженные современными знаниями, производили их переоценку, отбирая в них то, что, как им казалось, было полезным и доступным для массы последователей кинизма, не отпугивало бы книжной сложностью простых людей, фактически лишенных возможности разбираться в тонкостях науки. Поэтому нужно было во всеуслышание заявить, что «кинизм не требует особых знаний», что добродетель нуждается не в словах и пауках, а в делах, «сократовской силе», что «самая важная наука – отучиваться от зла» (Д. Л. VI, 11.7).

Подлинный кинизм неотделим от пафоса разумности, от благоразумия, здравого смысла. Рационализм, традиционное свойство греческого гения, был классовым оружием киников, критерием истинной ценности (наряду с трудом) человека. В нем заключалось демократическое начало. Не родовитость и знатность, не богатство или положение в обществе важны для человека и составляют его силу и влияние, а ум и добродетель. Разум нужен, чтобы все поставить под его нелицеприятный суд, чтобы самому с его помощью все проверить и взвесить, не полагаясь на чужое мнение или авторитет. Рационализм – враг мракобесия, суеверий, религии, всего иррационального. Только мысль – единственно неотъемлемое достояние человека, никому не подвластна и истинно свободна (Эпикт. Беседы, 3, 24).

В кинической доктрине разуму отведено почетное место, это один из краеугольных камней философии киников. Он помогает в утверждении добродетели, является наиболее прочным оплотом, помогающим устоять в жизни (Д. Л. VI, 10.13.73). Рассудок, разум должны руководить человеком и указывать, что нравственно и чего следует избегать, чтобы не оказаться в плену у страстей. Люди, не способные обуздать страсти и желания, неразумны и потому несчастны. Диоген разум противопоставлял страстям (Д. Л. VI, 38). Разум необходим для скорейшего достижения счастья. Нужно стать благоразумным или подыскать себе веревку (Д. Л. VI, 24; Плутарх. О противоречиях стоиков). Из сказанного становится понятной та роль, которая отводится мудрости и мудрецу в философии киников, исповедующих этический рационализм и интеллектуализм, необходимые им для осуществления целей практической морали.

Наряду с подчеркиванием роли интеллекта большое значение киники придавали воспитанию, обучению, педагогике, что явно противоречит поверхностному взгляду на мнимое киническое невежество. Добродетель – центральная категория демократической этики киников – покоится на знании, может быть усвоена, а не является врожденным или наследственным преимуществом аристократии: ей может научиться всякий (Д. Л. VI, 105). Воспитание и образование – единственное богатство бедняка[104]104
  * Диоген говорил: «Образование для молодежи – средство воспитания благоразумия, для стариков – утешение, для бедняков – богатство, для богатых – украшение» (Д. Л. VI, 68). Кажется, еще никто не заметил, что прославление наук и образования у Цицерона (Речь в защиту поэта Архия, 7, 20) перекликается с приведенными словами Диогена. Таким образом, знаменитые стихи Ломоносова («Науки юношей питают…»), перефразировавшего Цицерона, в действительности повторяют кинический первоисточник.


[Закрыть]*. Поэтому «непросвещенный», «необразованный», «невоспитанный», «неразумный» человек – это человек, лишенный кинических добродетелей, погрязший в пороках, развращенный цивилизацией, не знающий, что такое добро и зло (ср. Дион Хрис. VIII, 431). Пайдея воспитание, образование, просвещение, культура) бедняка противопоставляется «невоспитанности», «бескультурью» богача. «Лучше быть слепым, чем невоспитанным», – «говорил ученик Диогена Моним (Иоанн Дамаскин. Антология. II, 13, 88). Жена Кратета Гиппархия гордилась тем, что вместо того, чтобы сидеть у прялки, посвятила время образованию (Д. Л. VI, 98).