Текст книги "Разрыв-трава"

Автор книги: Исай Калашников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Устинью, зазнобу свою бывшую, выходит, он совсем не знал.

Думал, зачнет она задаваться, куражиться, цену себе набивать зря думал, зря ожесточал себя, готовясь к разговору.

Пытливо вглядываясь в его недоброе лицо, она спросила с печальной прямотой:

– Вроде бы снова к Насте хотел?

– Было… – неохотно признался Корнюха.

– А к Верке Евлашихе что ходил?

– По пьянке…

– Ну? – в глазах Устиньи вспыхнула и тут же осела насмешка. – Я все понимаю…

Чувствовал Корнюха: многое осталось недосказанным, но оставил этот разговор. А потом пожалел…

Вдова, по обычаю семейщины, могла выйти замуж не раньше, чем через год после смерти мужа. Устинья, не очень-то соблюдавшая старинные установления, тут не захотела идти против порядка. Корнюха пока что поселился в зимовье на задах двора наемный работник. Не по душе это было Корнюхе: опять шаткость, неопределенность, ожидание. А тут еще Хавронья донимает тайком от дочери.

– Душегуб! Сатана! Идолище поганое! – шепчет блеклыми губами и неотступно следит за ним враждебным взглядом; будь ее воля, близко к дому не подпустила бы.

Покорностью, смирением хотел Корнюха смягчить ее сердце, но старая баба, видать, вообразила, что он ее боится совсем невыносимой стала, проходу не дает, больно, как крапивой по голому заду, жалит ядовитыми словами. Не стерпел Корнюха, тихо, чтобы Устинья не слышала, сказал, глядя прямо в глаза:

– Ты, старый мешок с отрубями!.. Будешь вонять, кикимора болотная, отправлю вслед за сватом и зятем!

С тех пор Хавронья ни гу-гу, помалкивает и старается попадаться ему на глаза как можно реже.

Вечером в зимовье приходила Устя, ставила на стол ужин, смотрела, как он ест, молчала. И он тоже молчал или говорил о каких-нибудь пустяках. Все было не так, как на заимке. И Устинья стала другой, и он тоже. Что-то оба они потеряли.

Ему становилось ясно, что если все пойдет и дальше так же, ничего у них не получится. Надо было что-то делать. А что? Он ломал над этим голову, с ненавистью вспоминал свадебную застолицу, Устю, нарядную, красивую. Молодого Пискуна рядом с ней прилизанного, розовенького. Попробуй, выскреби все из памяти! Проклятые мироеды! Даже из могилы жить мешают! А она обычай блюдет. Ради кого?

В этот вечер он поздно вернулся с поля. Устинья уже ждала его в зимовье. На столе стояла чашка с квашеной капустой, сковородка с яичницей. Быстро поужинав, он встал из-за стола.

– Слышь, Устюха… – Нахмурился. – Такое дело… Или ты оставайся тут, или я смотаю свои манатки. Надоело!

– Уйдешь? – она с вызовом взглянула на него. – Уйдешь? А вот и нет!

– Дура! – Корнюха сдернул с нар мешок, запихал в него свое убогое добришко.

Устинья защелкнула крючок на двери, погасила лампу, засмеялась в темноте.

– Я уже думала, ты не мужик вовсе.

Она обнимала Корнюху, жадно целовала; обессилев, раскинула руки и лежала с открытыми глазами, смотрела в потолок, ополоснутый светом луны, тихо удивлялась:

– Господи, как это все по-другому! А до этого… Я ить жизни своей не рада была. Обрекла себя на муку…

– Нашла о чем…

– Молчи! – одернула она его, села. – Все из-за твоего двуличья! Ну и не подумала… Кто бы знал, до чего он постылым был! Худотелый, мокрогубый…

– Не говори о нем! – угрюмо попросил Корнюха.

– А кому же я еще скажу? Нет, ты слушай и знай. Бывало, как подумаю, что он будет меня всю жизнь поганить… удушить хотела. Ей-богу! Ты меня опередил. Взял на себя грех. Мой грех. За одно это мне надо твоей быть, – Устинья наклонилась над ним. Распущенные волосы, поблескивая, стекали с плеч, затеняли лицо, и зеленые ее глаза казались темными, будто вода в глубоком колодце.

После этого вечера все стало на свои места. Корнюха перестал тревожиться. Возвращаясь с полей, он поджидал Устинью на завалинке зимовья. За пряслами гумен голубели озерца, и в них нестройным хором квакали лягушки; над головой резали воздух острыми крыльями быстрые стрижи; тонким звоном заполняли воздух комары. На душе Корнюхи покой, негромкая радость баюкает сладкие думы. Кончились мытарства, жизнь повернулась к нему мягким боком. Все есть для работы. На гумне побрякивают колокольчиками сытые кони, под сараем висит сбруя из новой крепкой кожи, возьмешь эту сбрую в руки, она вся поскрипывает; зайдешь в амбар, в завозню теснота от несметного добра, и глаз ласкает смолистая белизна крепких стен, и хмелеешь от мысли, что всему этому ты, считай, хозяин. Живи беспечально, множь добро трудом, и беды-напасти обойдут тебя стороной.

Но покой Корнюхи был недолгим.

За малое время он так освоился с хозяйством, что знал наперечет, сколько чего есть, что где лежит. И вот стал замечать: убывает добро. Были две дохи осталась одна, в кладовке висели новые юфтевые ичиги нету. Грешил на Хавронью: по дурости прячет старая от него; исчезло из завозни железо на ходок, заподозрил неладное, спросил у Устиньи:

– Ты отдала поковку?

– Я. А что?

– Кому отдала?

– Был тут Мотька, родич Пискуна.

Услышав этот разговор, Хавронья из сеней высунулась, навострила уши.

– А кожи дубленые? А дохи? – допытывался Корнюха. За Устинью ответила ее мать:

– Отдала! Всех ублажить захотела!

Сейчас только Корнюха сообразил, почему так часто, так охотно наезжали в гости к Устинье бесчисленные родственники Пискуна. Приедут, пьют чай, на жизнь жалуются; у кого малых ребят шибко много, у кого долгов, у кого кобыла худая, у кого баба больная; кто правду говорит, кто брешет без зазренья совести, а Устя, слова не молвя, сует им, что под руку подвернется. Пустоголовая! Больно сердцу делается, как подумаешь, сколько успели урвать загребущие руки… Если и дальше будет Устинья так одаривать обнищает, запустеет хозяйство. Конечно, родню Пискуна привечать надо, чтобы вреда от нее не было, но не так же!

– Негоже это! Простота бывает, хуже воровства.

– Во-во! – подхватила Хавронья. – То же ей баила.

– Помолчи-ка ты, помолчи!.. – с досадой отозвалась Устинья.

– Твоя мать правильно толкует.

– И ты туда же? – невесело качнула головой Устинья. – О чем жалеешь, Корнюшка? Она перебирала на груди монисты из цветных стекляшек, будто горсть искр пересыпала на груди, и так быстро, резко двигались ее руки, что казалось, искры больно жгут ладони. – Ненавистно мне все ихнее! За что ни возьмусь ложка, вожжи, лопата – все Агапку и старика напоминает. Все раздам до последней тряпицы. Наживем свое, не убогие.

Корнюха ошарашенно молчал. Ну и ну! «Раздам»… Должно, не наломала себе хребтину, хлеб добывая. Ты сначала повыгибайся, как все прочие, раз-другой в дураках останься, как он оставался, тогда поймешь, что к чему, тогда своим умом дойдешь: Пискун одно, а шуба его совсем другое.

Пожалуй, он все это ей бы и высказал. Но за спиной Устиньи ее мать жестами рук, каждой морщинкой своего лица просила: тише, парень, тише! Не понимая, куда клонит старуха и с чего так ретиво в это дело лезет, он сбился с толку, промямлил:

– Чужое, оно, конечно… Свое да… завсегда у сердца. Хавронья радостно моргает так, парень, так.

– Слава богу, что понимаешь. Устинья недоверчиво взглянула на него. – Не ради блажи я, Корнюшка. Заводи свой дом. Чтобы каждый гвоздь в нем наш. Совсем другая жизнь в нем будет.

Позднее, когда он остался один, неслышно подошла Хавронья, зашептала:

– Ты Устюхе потакай покамест. Не то взбрыкнет не уломаешь.

– А тебе то что! – сорвал на ней злость Корнюха.

– Не лайся! Добра желаю. Душегубец ты, антихрист окаянный, но в хозяйстве старательный. И назад уж ничего не возвернешь. Так для чего нам с тобой собачиться?

– Слава богу, образумилась! – съязвил Корнюха.

– Боялась я, мужиков укокошил, хозяйство заграбастаешь, а мы с Устюхой по миру. Теперь удостоверилась, не мыслишь нас отпихнуть.

Родня Пискуна по-прежнему время от времени наезжала в гости и по-прежнему Устинья одаривала ее с неуемной щедростью. Хавронья каждый раз доносила:

– Были, ироды. Двух поросят увезли. Опять приезжали. Самовар отдала.

Она вздыхала, охала, оглядывалась по сторонам, шепотом спрашивала:

– Что будет-то?

А Корнюха только сопел от сдавленного раздражения. Попробовал внушить Устинье, что неладное это дело горлохватов

одаривать.

– Может быть, – согласилась она. – Хочешь, в сельсовет сдадим?

Корнюха стиснул зубы, чтобы не выругаться. Праведница, тудыт твою так! Нет, с тобой тут каши не сваришь. Надо ближе к старухе держаться.

– Ты, мать, – слово «мать» туго сошло с языка, – подскажи. Пока не все рассовала твоя доченька, надо с ней что-то делать.

– Ничего с ней не сделаешь. Отцовского характеру девка. А какой у ней отец был, я сказывала. Надо так… Что продать, что припрятать, что взаймы отдать. И дом другой то ли купить, то ли построить. Будем в согласье с тобой, она ничего не узнает.

Пораскинув умом, Корнюха решил: верно подсказывает старая. Только так и можно уберечь кое-что из дарового добра. Но чтобы никакой промашки не вышло, надо немедля в сельсовете заявить, что они с Устиньей муж и жена, что он теперь тут голова всему. А то мало ли какая незадача…

В сельсовете, прежде чем выправить бумаги, Стишка Белозеров пожелал сказать Корнюхе с глазу на глаз пару слов. Устинья вышла (заборкой из кулацкого дома председатель выгородил в сельсовете угол для себя, у дверей посадил секретаря Совета Ерему Кузнецова порядок, не хуже, чем у городского начальства), Белозеров, притворив дверь кабинета, неприязненным взглядом впился в Корнюху.

– Ты для чего Пискунов прихлопнул?

– А то не знаешь?

– Слух ходит, порешил Пискунов из корысти: бабой завладеть, хозяйство захапать правда? – Взглядом своим Стишка так и влазил в середку, так и целился выведать все, что от других скрыто.

– Баба, что ли, слухи ловишь?! – вскинулся Корнюха.

– А если от них урон нашему делу? – Стишка сел за стол, наклонился над бумагами, на макушке гребнем– топорщился русый вихор. – Я не против живи с ней. Но сразу же вступай в колхоз, сдай кулацкое барахло.

– А не вступлю?

– Тогда на тебя, как на кулака, Советская власть даванет всей революционной силой.

Ноздри широкого носа Корнюхи раздулись, побелели.

– На меня даванет? Это видишь? – показал квадратный, тяжелый, как кувалда, кулак. – Позабыл, кто власть твою завоевывал?

– Кабы забыл, разговор иной был… А теперь зови свою бабу. И помни о сказанном.

Устинья ждала на крыльце. Глянув на его пасмурное лицо, встревоженно спросила:

– Что он тебе говорил?

– В помощники звал. Едва отбрыкался.

Дома Хавронья заставила их встать перед божницей и попросить у господа прощения за вину перед ним, попросить благословения на совместное житье. Она всплакнула, припадая к полу головой в тяжелой кичке. Устинья широко, размашисто крестилась, шевелила полными губами и отрешенным взглядом смотрела на тусклую позолоту икон. Корнюха не молился. В голове занозой сидело предостережение Задурея.

Потом Хавронья выметала на стол стряпню, разлила в стаканы прозрачную, с сизым отливом самогонку. Все получилось пристойно, по семейному, одного лишь не хватало за столом радости.

Вечером впервые поспорил с Устиньей. Сидел на завалинке у зимовья. Середь двора мерцал огонь дымокура, под сараем сонно посапывали коровы, телки. Корнюха молча курил. Вдруг она спросила:

– О чем ты все время думаешь?

– Будто не о чем?

– Да ну? – за насмешливым восклицанием угадывалась возрастающая обида на него.

И уловив эту обиду, он сердито ответил:

– Кто же за меня думать будет? Тебе бы тоже не мешало мозгами пошевелить. Песенками сыта не будешь.

– Чудной ты, Корнюшка, вздохнула она, чудной. С одной стороны поглядеть орел, с другой петух, да, и то порядком ощипанный.

– Я хоть с одной стороны орел. А ты со всех сторон кукушка. Корнюха поднялся. – Надо сходить к Максюхе. Ты пойдешь со мной?

– Нет.

Устинья, видать, совсем разобиделась. А, пусть. Маленько попыхтит да перестанет. Не до ее обид. Надо проведать у брата, можно ли увернуться от колхоза. Зачем он ему теперь, колхоз?

Во дворе родительского дома тоже горел огонь. На бревнах возле огня сидели Максим и Татьянка, готовили ужин. Пахло пригорелой кашей и топленым молоком запахи дальнего детства. Татьянка, увидев деверя, поспешно одернула сарафан, скрывая круглый выпуклый живот. Максим помешивал палкой угли. Отсветы огня ложились на лицо, резко выделяя скулы, туго обтянутые загорелой кожей.

Здесь же, у огня, Татьянка наладила ужин. Поковырявшись в каше, Корнюха положил ложку:

– Что-то уж больно постные колхозные харчи, Максюха?

– Какие ни есть свои, поддел его брат. И приправа к харчам добрая надежда. Заживем еще. Слышал, скоро у нас тракторы будут. Ты-то как, заявление не написал?

– Торопиться мне некуда.

– Конечно, к чему торопиться. Но и ждать нечего. Единоличнику пришел конец.

– А почему конец? Как хочу, так живу. Ты колхозник, я единоличник мешаю тебе? Не мешаю. Зачем же всякие принуждения? Почему единоличник вроде пасынка у власти?

– Он пасынок и есть. Колхозник старается для всех, единоличник только для себя. Тут корень всего. Максим облизал ложку, выпил стакан молока, развернул кисет. – Ты, братка, не виляй туда-сюда. К хорошему это не приведет.

Корнюха и вовсе пал духом. Вот она, жизнь, язви ее в душу. Поманит пальцем, рот разинул, а тебе раз по зубам. Кабы не колхоз… Устинью с помощью тещи недолго объегорить. Не успеет оглянуться, как пискуновское наследство в надежном месте будет. А вот колхоз… Задурей, он охулки, на руку не положит, мигом поверстает с кулаками, и от него ничего не спрячешь выпотрошит. Но еще посмотрим. Если провернуть дело быстро да с умом, и Задурей, как Устинья, с носом останется.

Однако непросто было незаметно распродать, запрятать немалый капитал Пискуна. Нужно все делать тайком не только от соседей, но и от Устиньи. Правда, ее удалось на целый месяц спровадить в Бичуру к больной одинокой родственнице отца. Корнюхе и теще была полная воля. Но и Стишка Белозеров не дремал. Узнал он что-то или так догадался, но однажды к Корнюхе явился секретарь Совета Ерема Кузнецов с папкой под мышкой, ржавая борода подстрижена, волосы гладко причесаны.

Имею поручение сделать опись имущества.

После кулацкого восстания сбылась давнишняя мечта Еремы, снова он сел в сельсовет, правда, всего лишь секретарем, но и этим был донельзя доволен.

События памятной Корнюхе ночи Ерема ловко обернул в свою пользу. Оказывается, это по заданию Лазаря Изотыча он влез в кулацкий сговор, вывел злоумышленников на чистую воду, раненый, истекая кровью, защищал сельсовет рядом с председателем и даже после гибели Лазаря отстреливался и лишь когда кончились патроны, спрятался под полом. За геройское поведение Ерему наградили карманными часами; не меньше, чем наградой, гордился он своей раной, с полгода носил руку на перевязи, хотя всем было известно, что рана давно зажила.

Попервости Корнюха хотел уличить его в брехне, потом плюнул пусть тешится, если любо.

В переднем углу за столом Ерема раскрыл папку, полную бумаг. Хавронья при виде бумаг вся сомлела от страха, а когда Ерема еще и очки на нос насадил, она бегом выскользнула за двери от греха подальше.

– А как насчет чайку и стаканчика первача? – Корнюха, казалось, готов был сломя голову бежать куда угодно, чтобы выполнить даже малейшее желание гостя.

– При исполнении служебных обязанностей не потребляем, – с вежливой неприступностью отклонил угощение Ерема. – Сколько у вас баранух?

– Восемнадцать, Еремей Саввич, – Корнюха сел возле него на краешек лавки.

– Чего? – блеснул очками Ерема. – Чего мелешь? Двадцать шесть баранов. Меня не проведешь, я все знаю. Не советую родимую нашу власть обманывать.

– Умные слова говоришь, Еремей Саввич. Нельзя обманывать… А есть, – Корнюха понизил голос, которые думают: можно. Знаю мужичишку ох, и жук!

– Доложи Стефану Иванычу. Он из того жука моментом козявку сделает, – Ерема сдержанно хохотнул, и тут же его лицо построжало. – Я тоже власть. Могу взыскать не хуже Стефана Иваныча. Кто на примете? Чем занимается?

– Обманством занимается… Одно время с кулаками путался, нож навострил на нашу родимую власть. Потом выкрутился, дескать, особое задание ему было дадено. Вот подлец! Теперь награды получает, на хорошей должности сидит… А ты, Саввич, что так потеешь? Если жарко у нас, окно распахну, – откровенно зубоскалил Корнюха.

– Мне ведь что… Я ведь ничего…

– Раз ничего пиши. Баран, значится, пятнадцать.

– Ты же говорил восемнадцать.

– Хватился! Пока мы с тобой тары-бары разводили, три штуки сдохло. Ты пиши, что тебе говорят. И Задурею своему втолкуй: одрябло хозяйство. Корнюха, мол, недавно в доме, а баба его всем известно, будто курица, от себя гребет. Пискуновская родня все растащила.

– Самораскулачивание припишут, Корней Назарыч! – очки съехали на кончик носа, глаза Еремы, в рыжих ресницах, жалко помаргивали, в них была растерянность и тоска.

– Ничего! – сжалился над ним Корнюха. – Все будет как надо. Пискун, ты знаешь, незадолго… перед тем самым… молотилку купил. Скажи Стихе добровольно сдаю. Всю сохранную, с запасными частями. И все другое колхозу достанется. Когда запишусь. А про жучка я только тебе сказал. Будь умницей, и никто ничего не узнает.

Проводив Ерему, Корнюха позвал тещу, приказал:

– Ну, старая, запрягай Серка и жми на все лопатки к своей родне. Все, что в опись не попало, надо распродать, в долг отдать, променять.

Побаивался Корнюха: сболтнет Ерема или не поверит ему Белозеров шиш достанется. Но все вышло ладно. Молотилку со двора увезли. Сам председатель колхоза Павел Рымарев приезжал, а с ним Тараска Акинфеев, раздобревший до того, что глаза заплыли, остались один щелочки ну прямо кулак, какими их рисуют в газетах. Оба, председатель и Тараска, в колхоз его звали. Рымарев ловко, умно говорил про общую жизнь, но уважения к его словам у Корнюхи не было. В душе он посмеивался над ним: захомутала Верка Евлашиха, открыто бабой его зовется и, слух есть, в руках крепко держит.

Но и без гладкой речи Павла Рымарева Корнюха понимал, что колхоза не минуешь. Теперь, когда чуть ли не половина капиталов Пискуна у пего в кармане, можно и в колхоз. В случае чего подпора всегда есть. Оно и не без выгоды можно будет записаться. Устинья в доме Пискуна жить не желает. Продать его власть не даст. А если сдать в колхоз и получить взамен другой, поменьше, похуже, но чтобы и для Устиньи и для него он был своим, собственным?

– В колхоз я пойду, – сказал он. – Но до того с жительством определиться надо. А может, вы мне сменяете дом?

– Вас из этого никто не гонит, – Рымарев окинул взглядом кружевную резьбу наличников. – Славное строеньице.

– Такой дом и менять! – удивился Тараска Акинфеев. – Ошалел?

Корнюха не сдержал вздоха. Разве попустился бы он этим домом, но Устинья!.. Не уговоришь, не уломаешь бабу упрямую, вредную.

– Нет, – вздохнул еще раз Корнюха. – Такая казарма на троих, куда она?

Без особой волокиты дом ему обменяли. Дали усадьбу сосланного после восстания Наума Ласточкина. Тоже ничего усадьба, не новая, но справная вполне. И все же до смерти было жаль

съезжать с пискуновского двора. С чувством невосполнимой утраты закрыл Корнюха за собой тесовые, железом окованные ворота. Одно было утешением: немногое оставил за этими воротами. Сумел развернуться. Устюха ни о чем не догадалась, глазастый Стишка Задурей ничего не углядел во как надо дела делать. Теперь жить можно, а если с умом хорошо жить можно.

2

С начала страды Максим почти безвыездно жил на полевом стане, лишь однажды отлучился на два дня. Это когда сын родился.

Весть о рождении сына привезла Настя, с недавних пор стряпуха полевого стана. Каждое утро она приезжала из Тайшихи варить колхозникам обед. Когда ее телега подкатывала к току работа останавливалась. Настя раздавал мешочки с домашними харчами, рассказывала о деревенских новостях. В этот раз она еще не остановив лошадь, окликнула Максима. Прихрамывая он подошел к телеге. Настя улыбалась.

– Ну, кого ждал?

– Сына, конечно.

– А может быть, дочку?

– Не тяни!

– Сын у тебя, Максюха, сын. Татьянка, слава богу, ничего. За ней тетка Степанида приглядывает.

У телеги собрались колхозники. Лучка Богомазов подмигнул Максиму.

– И у тебя сын! Молодцы мы с тобой, а? – Лучкина кудрявая бородка была забита мякиной, иглами ости, лицо в пыли, серое, только зубы блестят свежо и весело, – Ведро водки с тебя!

А Паранька Носкова, баба языкатая, мастерица на всякие шуточки, с серьезным видом спросила:

– Как сумел с первого раза парня? Поучи моего охламона, а то одни девки получаются.

Максим молча улыбался.

Домой он поехал верхом, напрямую, по жесткому, шелестящему под копытами коня жнивью. За полями теснились сопки, округлые и присадистые, как копны сена. На их склонах белели метлы дэрисуна, в ложбинах осыпали листья кусты волчьих ягод, а над сопками полетнему горело солнце, высветляя каждую травинку, сверкающим шитьем паутины простегивая бурьян на меже. В орогожевшей траве изредка голубели цветы подснежника, неожиданные, вызывающе яркие среди гаснущих красок осени. Не часто зацветает подснежник в эту пору…

В душе Максима росла радость. Он подгонял коня, спешил на первую встречу с сыном.

Дома он пробыл всего два дня. Надо было возвращаться на полевой стан. В сутолоке будничной, плохо налаженной работы он ни на минуту не забывал о Татьянке и сыне. Жизнь у Максима стала тревожно-радостной; в эти дни он с особой остротой думал обо всем, что происходило вокруг, и многое понимал, кажется, лучше, чем другие; изо всех сил старался, чтобы всем работалось легко и весело.

А дела на току шли неважно. Не хватало то одного, то другого, молотилка Пискуна, препорученная Тараске Акинфееву, часто простаивала из-за поломок, из-за того, что не подвезли снопы, что не пригнали вовремя лошадей с выпаса. И все это мало-помалу становилось привычным, казалось, так и должно быть, раз колхоз. Павел Рымарев с ног сбивался, пытаясь уладить десятки неулаженных дел, а мужики, бабы посмеивались над ним:

– Все силенки растрясет, что Верке останется?

– Он жилистый… Потом его работа ногами да языком. Не сгорбатишься.

Иногда на полевом стане появлялся председатель сельсовета. Налетит с криком, руганью, нашумит, и, смотришь, веселее зашевелились люди. Даже Тараска Акинфеев, ленивый до невозможности, и тот при Белозерове переставал ходить вразвалочку, а все трусцой, трусцой. Не одной руганью расшевеливал людей Стефан Иванович. Была у него и острая сметка крестьянина, и ловкость, и удаль, а уж напористости, решительности больше, чем нужно. За час-другой он успевал отменить распоряжения Рымарева и отдать свои, рассказать о текущем политическом моменте и закидать па скирду воз снопов, снять пробу с обеда, приготовленного Настей, и установить веялку.

Шумная разворотливость Стефана Белозерова нравилась Максиму много больше, чем обходительность вежливого Павла Рымарева. Но, приглядываясь к ним, он понял, что оба разными способами коверкают извечный порядок хлебоуборки. Раньше крестьянин, сжав хлеб, первым делом свезет снопы на гумно, сложит в скирду, потом берется за обмолот, потом когда зерно прибрано, распоряжается урожаем. А тут…

Полдня молотилка стояла из-за поломки. Пустили. Ожил ток, наполнился шумом. Глотая снопы, молотилка напряженно и судорожно вздрагивала, над ней поднималось облако пыли, мельтешила мякина. Максим серпом рассекал обвязку снопов, кидал их на зубья барабана. Первые несколько минут он работал неловко, торопился, и машина то перегруженно охала, то вхолостую лязгала железом. Приноровившись, он начал ровно подавать в зубастую пасть молотилки тугие снопы. И только наладилось дело, машина замолчала. Над током повисла тишина. Максим разогнулся. Что такое? Все то же: не подвезли с поля снопы. Где подводы? Их отправили с зерном на хлебоприемный пункт. Возвратятся к вечеру. С утра привезут несколько суслонов и снова на хлебоприемный пункт.

Максим разыскал Рымарева. Председатель куда-то спешил. Он всегда почему-то спешил, стоило Максиму затеять с ним разговор.

– Так у нас дело не пойдет, председатель! – без околичностей сказал ему Максим.

– А что сделаешь? – развел руками Рымарев.

– Сними подводы с хлебосдачи, вывези все суслоны.

– Это можно бы… Но первое дело хлеб государству. Это самая главная задача, без выражения, как давно затверженное, проговорил Рымарев.

– Пусть так. Но разве государство останется в убытке, если тот же самый хлеб мы сдадим на несколько дней позднее? Нет. А вот если не заскирдуем снопы, да не дай бог ненастье… Без хлеба останемся, Павел Александрович. Ты что, не понимаешь?

– Понимать я, возможно, и понимаю. Однако было строгое указание…

Рымареву, как видно, весь этот разговор не доставлял никакого удовольствия, он озабоченно оглядывался, то и дело вытягивал за цепочку карманные часы, подкручивал головку заводки.

– Чье указание? – Максим и не думал отступать.

– Белозерова.

– Поедем к нему.

– Он в районе, на семинаре. Вернется, тогда и поговорим.

– Когда вернется?

– Точно не знаю. Для через три, очевидно.

Максим огляделся. Пыль над молотилкой уже осела. Колхозники лежали на соломе, слушали байки Параньки Носковой, смеялись. Солнце высоко висело над сопками, на небе ни облачка. Такие дни и пропадают зря.

– А разве только Белозеров всему голова? – спросил Максим. – Мы с тобой партийные люди. Так? А еще тут Абросим Кравцов. Вот и решим.

– Я не знаю, правильно ли будет. Лучше подождать.

– Некогда нам ждать, Павел Александрович! Пойдем к Абросиму.

Абросим Кравцов без шапки, сверкая на солнце лысиной, сидел на стропилах сарая, ладил крышу. Пока Максим объяснял ему, Рымарев молча разгребал носком рыжего от пыли сапога кучу мякины.

– Так что тебе нужно, председатель? – Абросим кряхтя спустился на землю.

– Мне ничего. Максим Назарович выдумывает.

– Это-то и плохо. Тебе по должности твоей и самому кое-что выдумывать не мешает, грубовато заметил Абросим. Максим дело толкует.

– Как вы не поймете, товарищи, что не могу я, прав не имею! А если мы тебе бумагу дадим с нашим решением? А? – спросил Абросим.

– Вынужден буду подчиниться большинству…

– Пиши, Максим, наше решение: все подводы направить на скирдовку.

Написав решение, Максим протянул его Рымареву. Тот аккуратно свернул листок, положил в гимнастерку, покусывая короткие усики, пошел к молотилке.

Захомутал его Стишка, с сожалением сказал Максим, глядя ему в спину. Шагу ступить не дает.

Так-то оно так. Но того не захомутаешь, кто сам шею не подставит.

Работа на току наладилась. Молотилка больше не простаивала, но тут новая беда. Зерно было некуда девать. Его ссыпали прямо на землю. В ворохах оно начало гореть. Пришлось вечерами при свете костров очищать зерно на веялках, ворошить. Люди уставали, недосыпали, но никто не роптал, не жаловался: в страду завсегда работали за двоих. На то она и страда. На току безотлучно находился и Рымарев. Он, видимо, боялся неизбежного разноса от Белозерова и не хотел встретиться с ним один на один.

Председатель сельсовета примчался на полевой стан поздно вечером. На взмыленном коне он вылетел из темноты в круг света от огня, спрыгнул с седла и сиплым голосом позвал:

– Рымарев! – С запястья правой руки змеей свисала витая плеть, круглая барашковая шапка воинственно сбилась на затылок.

Рымарев остановился перед ним, невольно опуская руки по швам, тихим голосом поздоровался. Не отвечая на приветствие, Белозеров бешеным шепотом спросил:

– Сколько центнеров зерна сдал?

– Когда? – тянул время Рымарев.

– В эти дни, черт возьми! – взорвался Белозеров. – Какого хрена мямлишь?

Торопливо достав из кармана бумажку, написанную Максимом, Рымарев протянул ее Стефану Ивановичу.

Максим стоял в стороне, молча ждал. Белозеров повернулся

к огню, прочел бумажку, резко вскинул голову, шагнул к Максиму и, задыхаясь от ярости, прохрипел:

– Саботажник! – сунул бумажку ему под нос. – Что это такое?!

– Укороть руки. Чего махаешь? – сдержанно проговорил Максим, усмехнулся.

Его усмешка и вовсе разъярила Белозерова. Бледный, со сжатыми кулаками он двинулся на Максима, но круто повернулся, зашагал к зимовью, бросив на ходу:

– Пошли!

В зимовье полевого стана мирно коптила керосиновая лампа. Возле нее чинил уздечку конюх дед Аким. Белозеров бесцеремонно выставил его на улицу, закрыл дверь на крючок и после этого дал волю своему гневу.

– Вы… губы его прыгали, кривились. В господа бога, в душу мать!..

– Стишка, окна полопаются! – остановил его Максим.

– Он еще шуточки шутит! Белозеров достал из кармана бумагу, развернул и бросил на стол два листа. Читай!

На листах было напечатано:

Из постановления областной контрольной комиссии ВКП(б). Об оппортунистическом извращении партлинии в Мухоршибирской парторганизации.

1. Распустить бюро Мухоршибирского райкома ВКП(б) и райпарттройки.

2. Снять с работы секретаря Мухоршибирского райкома ВКП(б) Павлова, председателя РИКа Мартынова, уполномоченного ОГПУ Седенко, объявив строгий выговор каждому за правооппортунистическое руководство парторганизацией, что выразилось: в невооружении партийного актива села боевыми задачами, в оппортунистическом благодушии, в надежде на самотек и т. д.

Председателю райпарттройки тов. Покацкому и члену тройки тов. Мурзину объявить строгий выговор каждому за примиренческое отношение к правым оппортунистам.

3. Снять с работы, исключить из рядов ВКП(б) члена президиума РИКа, заведующего районным земельным отделом Рукарева за проявления правого оппортунизма на практике, что выразилось в снятии твердого задания с кулаков, за проявление нерешительности и нетвердости в проведении хлебозаготовительной кампании.

Последний пункт был старательно подчеркнут красным карандашом, а на полях красовалась жирная птичка. Максим отодвинул бумаги к Рымареву, поднял голову. Белозеров смотрел на него злыми глазами.

– Дошло до тебя? Решение вынесли… – Белозеров скривился, как от зубной боли. – Вы же стали на одну стежку с теми, кого выперли из рядов. Подсекли всю организаторскую работу, сорвали хлебосдачу.

– Я решения не подписывал, Рымарев оторвался от выписки из постановления. Я был против такого решения. Думаю, Максим Назарович подтвердит.

– И так знаю, – отмахнулся Белозеров. – Это все твоя работа, Максим. Твоя!

– Давай-ка брось орать на полчасика, – попросил его Максим. – От твоих криков только звон в ушах, больше ничего.

– Обожди, еще не такой звон услышишь! – пригрозил Белозеров.

– Не припугивай. Я тебе вот что скажу. Какие правые, какие левые, мне не шибко понятно. А вот другое хорошо известно: хозяйство так не ведут. Все шиворот-навыворот, все цап-царап, где хоп, где хап да кто так делает! Намолотил два воза зерна и гонишь сдавать. Вот, дескать, какие мы удалые… Ты Дуньку-дурочку знаешь? Мать попросила ее корову подоить. Садится под буренку со стаканом. Чик-чирик полный. В дом бежит. Вылила в ведро, опять под буренку. Сама забегалась, буренку замучила. Зато довольна: мать всего одно ведро надаивает, а она стаканов без счету.