Текст книги "Остров в глубинах моря"

Автор книги: Исабель Альенде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 30 страниц)

Кровная связь

Часом позже Морис без всякого предупреждения появился в пансионе Тете. Она не видела его семь лет, но этот высокий и серьезный молодой человек с растрепанной прической и в круглых очках показался ей точно тем же ребенком, которого она вырастила. Мориса отличала та же напряженность и нежность, как и в детстве. Они слились в долгом объятии: она все повторяла его имя, а он шептал maman, maman – когда-то запретное слово. Это происходило в пыльной гостиной пансиона, где дарил вечный полумрак. Скудный свет, пробивавшийся сквозь жалюзи, позволял различить ломаную мебель, драный ковер и пожелтевшие обои на стенах.

Розетта, которая так ждала Мориса, даже не поздоровалась с ним, оглушенная счастьем и сбитая с толку его изможденным видом: он был совсем не похож на статного молодого человека, с которым она танцевала две недели назад. Потеряв дар речи, она наблюдала за сценой, словно этот нежданный визит не имел к ней никакого отношения.

– Мы с Розеттой всегда любили друг друга, maman, вы это знаете. С самого раннего детства мы только и говорили о том, что поженимся, вы помните? – сказал Морис.

– Да, сын, я помню. Но ведь это грех.

– Ни разу не приходилось мне слышать от вас этого слова. Разве вы стали католичкой?

– Со мной всегда были мои лоа, Морис, но и мессы отца Антуана я тоже хожу слушать.

– Как может быть грехом любовь? Ее вложил в нас Господь. Мы любили друг друга еще до рождения. И не мы виноваты в том, что у нас один отец. Это не наш грех, а его.

– Бывают последствия… – прошептала Тете.

– Я знаю это. Все вознамерились напомнить мне, что у нас могут родиться ненормальные дети. Но мы согласны на этот риск, правда, Розетта?

Девушка не ответила. Морис подошел и положил ей на плечи руку, беря ее под защиту.

– И что с вами будет? – печально спросила Тете.

– Мы свободны и молоды. Поедем в Бостон, а если там нам будет плохо, в какое-нибудь другое место. Америка – большая страна.

– А цвет кожи? Нигде вас не примут. Говорят, что в свободных штатах ненависть еще сильнее, потому что белые и черные не живут вместе и не смешиваются.

– Верно, но это будет меняться, я тебе обещаю. Много людей работает над тем, чтобы уничтожить рабство: философы, политики, священники – все, у кого есть хоть немного порядочности…

– Я не доживу до этого, Морис. Но я знаю, что, даже если негров освободят, равенства не получится.

– Когда-нибудь и оно придет, maman. Это как снежный ком: покатившись, он растет, разгоняется, и тогда уже ничто не способно остановить его. Так и происходят великие изменения в истории.

– Кто тебе сказал об этом, сынок? – спросила Тете, не очень хорошо представлявшая себе, что такое снег.

– Мой профессор, Харрисон Кобб.

Тете поняла, что спорить с ним бесполезно, так как карты были брошены пятнадцать лет назад, когда он в первый раз наклонился поцеловать личико новорожденной девочки – Розетты.

– Не волнуйтесь, мы справимся, – прибавил Морис. – Но нам нужно ваше благословение, maman. Мы не хотели бы сбежать, как воры.

– Мое благословение с вами, дети, но его недостаточно. Пойдемте спросим совета у отца Антуана, он хорошо разбирается в делах и этого мира, и того, – подвела итог Тете.

И они отправились сквозь февральский ветер к домику капуцина, который только что закончил свой первый за день благотворительный поход и прилег отдохнуть. Он принял их безо всякого удивления, потому что ждал с тех самых пор, как до него стали доходить разговоры о том, что наследник состояния Вальморенов задумал жениться на мулатке. А так как он всегда знал обо всем, что происходит в городе, его верные прихожане полагали, что сам Святой Дух нашептывает ему новости. Он угостил их своим вином для причастия, густым, как лак.

– Мы хотим пожениться, mon pére, – объявил Морис.

– Но ведь существует такая маленькая деталь, как раса, не так ли? – улыбнулся монах.

– Мы знаем закон… – продолжил Морис.

– Вы совершили плотский грех? – прервал его отец Антуан.

– Как вы можете этому верить, mon pére? Даю вам слово кабальеро, что девственность Розетты и моя честь нетронуты, – смущенно проговорил Морис.

– Какая жалость, дети мои! Если бы Розетта лишилась своей девственности, а ты желал бы возместить причиненный ущерб, я был бы просто обязан поженить вас, чтобы спасти ваши души, – пояснил им святой.

Тогда подала голос Розетта – в первый раз с ночи бала «Синей ленты».

– Это будет исправлено сегодня же ночью, mon pére. Считайте, что это уже случилось. А теперь, пожалуйста, спасите наши души, – сказала она, покраснев, самым решительным тоном.

Святой обладал замечательной гибкостью, позволявшей ему обходить те правила, которые он считал неудобными. С той же детской дерзостью, с которой он бросал вызов Церкви, обходился он и с законом, но до сего момента ни одна власть – ни религиозная, ни светская – не рискнула призвать его к ответу. Он вынул из ящика бритвенный нож, смочил лезвие в стакане с вином и велел влюбленным поднять рукава и протянуть ему одну руку. Не колеблясь он сделал надрез на запястье Мориса, да так ловко, словно совершал эту операцию не единожды. Морис охнул и стал зализывать порез, а тем временем Розетта протягивала свою руку, сжав губы и закрыв глаза. Потом монах соединил их руки, нанеся кровь Розетты на ранку Мориса.

– Кровь всегда красная, как видите, но если кто-то будет спрашивать, то теперь ты сможешь сказать, что у тебя она черная, Морис. Таким образом, свадьба будет законной, – пояснил монах, отирая бритву рукавом, а Тете уже рвала свой платок, чтобы перевязать им запястья.

– Пошли в церковь. Там мы попросим сестру Люси, чтобы она выступила свидетелем этого бракосочетания, – сказал отец Антуан.

– Минуточку, mon pére, – остановила его Тете. – Мы еще не решили одну проблему – то, что эти двое наполовину брат и сестра.

– Да что ты говоришь, дочь моя! – воскликнул святой.

– Вы знаете историю Розетты, mon pére. Я рассказывала вам, что месье Тулуз Вальморен – ее отец, и также вам известно, что он же – отец Мориса.

– Я забыл. Меня подвела память. – Отец Антуан рухнул на стул, совсем убитый. – Я не могу поженить этих детей, Тете. Одно дело – обойти законы людей, которые часто абсурдны, но совсем другое – ослушаться Божьего закона…

Они, понурив голову, вышли из домика отца Антуана. Розетта едва сдерживала слезы, а Морис, расстроенный, поддерживал ее за талию. «Как бы я хотел помочь вам, дети мои! Но не в моей власти сделать это. Никто не может поженить вас на этой земле» – таким было грустное прощание святого. Пока безутешные влюбленные едва передвигали ноги, Тете шла в двух шагах позади них, размышляя над тем ударением, с которым отец Антуан произнес последнее слово. Может, ничего и не было, просто ее ввел в заблуждение тот галопирующий акцент, с которым этот испанец говорил по-французски. Но фраза все-таки казалась ей непростой, и она вновь и вновь слышала ее, как отзвук ударов своих босых пяток по брусчатке площади, пока от такого количества повторений вдруг не поняла ее тайный смысл. Она повернулась и направилась к казино «У Флёр».

Они шли почти час и когда приблизились к скромной двери игорного дома, то увидели целую вереницу грузчиков с мешками провизии, за которыми наблюдала Флёр Ирондель, записывавшая каждый тюк в свою бухгалтерскую книгу. Женщина ласково, как всегда, встретила их, но не могла ими заняться и показала жестом, чтобы проходили в гостиную. Морис понял, что это место с довольно сомнительной репутацией, и ему показалось очень странным, что его maman, всегда столь озабоченная приличиями, ведет себя там как у себя дома. В этот час, при жестоком дневном свете, со своими пустыми столами, в отсутствие клиентов, кокоток и музыкантов, без дыма, шума, запахов духов и ликеров, гостиная выглядела бедным театром.

– И что мы здесь делаем? – спросил Морис похоронным тоном.

– Ждем, когда переменится наша судьба, сынок, – сказала Тете.

Несколько секунд спустя появился Захария, в рабочей одежде и с грязными руками, – визит застал его врасплох. Он уже не был красавцем, как раньше, теперь его лицо походило на карнавальную маску. Таким он стал после нападения. Дело было ночью, его били, ничего не опасаясь; и увидеть тех, кто навалился на него и начал дубасить железными палками, ему не удалось, но по тому, что у него не взяли ни денег, ни трости с мраморным набалдашником, он узнал, что это были не бандиты из Эль-Пантано. Тете его не раз предупреждала, что его слишком элегантная фигура и швыряние деньгами обижало кое-каких белых. Все же его вовремя обнаружили в сточной канаве, с изломанными костями и полностью разбитым лицом. Доктор Пармантье собрал его так бережно, что смог поставить на место все кости и спасти ему один глаз, а Тете кормила его протертой пищей из рожка, пока он снова не смог жевать. Это несчастье не изменило его триумфаторского поведения, но он стал осторожнее и теперь всегда ходил с оружием.

– Что вам предложить? Ром? Фруктовый сок для девочки? – улыбнулся Захария своей новой улыбкой, со скошенной на сторону челюстью.

– Капитан – он ведь как король, может делать на своем корабле все, что захочет, даже кого-нибудь повесить. Верно? – обратилась к нему с вопросом Тете.

– Только когда он в открытом море, – уточнил Захария, вытирая руки тряпкой.

– Ты знаешь какого-нибудь капитана?

– Нескольких. Далеко ходить не надо, мы с Флёр Ирондель имеем дела с Ромейро Толедано, это португалец, у него есть шхуна.

– Какого рода дела, Захария?

– Ну, скажем, связанные с импортом и перевозками.

– Ты никогда мне не говорил об этом самом Толедано. Он надежный человек, можно ему доверять?

– Смотря для чего. В одних делах – да, в других – нет.

– Где я могу с ним побеседовать?

– Сейчас его шхуна стоит в порту. К тому же он точно придет сегодня сюда пропустить пару рюмок и сыграть одну-другую партию. А чего ты от него хочешь, подруга?

– Мне нужен капитан, который поженит Мориса и Розетту, – заявила ему Тете под изумленными взглядами двух нар глаз.

– И ты просишь об этом меня, Зарите?

– Да. Никто, кроме тебя, этого не сделает, Захария. И это должно быть прямо сейчас, потому что послезавтра Морис садится на корабль и плывет в Бостон.

– Шхуна в порту, а там распоряжаются береговые власти.

– А ты можешь попросить Толедано, чтобы он снялся с якоря, отошел на несколько миль от берега и там поженил бы этих детей?

Вот так, через четыре часа на борту повидавшей виды шхуны, ходившей под испанским флагом, капитан Ромейро Толедано, неказистый человечек, ростом меньше семи пядей, компенсировавший унизительно малый размер своего тела покрывавшей все лицо черной бородой, из которой едва выглядывали глаза, сочетал браком Розетту Седелью и Мориса. Свидетелями были Захария, уже в парадном костюме, но еще с грязными ногтями, и Флёр Ирондель, надевшая ради такого случая шелковый камзол и ожерелье из медвежьих клыков. Пока Зарите утирала слезы, Морис снял с себя золотой медальон своей матери, который всегда был на нем, и надел его на шею Розетты. Флёр Ирондель раздала всем бокалы с шампанским, и Захария провозгласил тост за «эту пару, которая являет собой символ будущего, когда все расы смешаются и все люди станут свободными и равными перед законом». Морис, который не раз слышал эти слова из уст профессора Кобба и после тифа сделался весьма сентиментальным, разразился долгим и глубоким рыданием.

Две ночи любви

За неимением другого места молодожены провели свой единственный день вместе и две ночи любви в тесной каюте шхуны Ромейро Толедано, даже не подозревая, что в каморке-тайнике под полом сидел беглый раб, который мог их слышать. Это судно было первым этапом на рискованном пути к свободе для многих беглецов. Захария и Флёр Ирондель полагали, что рабству скоро придет конец, а между тем помогали тем наиболее отчаявшимся, кто больше не мог ждать.

В свою первую брачную ночь Морис и Розетта любили друг друга на узкой дощатой койке, покачиваемые течениями дельты, в красноватом свете, проникавшем сквозь потрепанную занавеску из красного плюша, что прикрывала иллюминатор. Сначала они лишь неуверенно, застенчиво прикасались друг к другу, хотя выросли вместе, изучая друг друга, и не было в их душах ни одного уголка, который был бы недоступен для другого. Они изменились, и теперь вновь приходилось учиться взаимному познанию. Оказавшись перед таким чудом, как Розетта в его объятиях, Морис позабыл даже то немногое, чему научился, кувыркаясь с Жизелью, обманщицей из Саванны. Он дрожал. «Это из-за тифа», – сказал он, извиняясь. Тронутая этой нежной неуклюжестью, Розетта сама начала раздеваться – не торопясь, как научила ее Виолетта Буазье на своих частных уроках. Подумав об этом, она фыркнула от смеха и расхохоталась, а Морис принял это на свой счет – подумал, что Розетта смеется над ним.

– Не будь идиотом, Морис, ну как я могу над тобой смеяться? – ответила она, утирая выступившие от хохота слезы. – Я вспомнила об уроках любви, которые мадам Виолетта вздумала преподносить своим ученицам plaçage.

– Неужто она давала такие уроки?!

– Разумеется. Или ты все еще думаешь, что обольщение – это импровизация?

– А maman об этом знает?

– В деталях – нет.

– Ну и чему их обучала эта женщина?

– Мало чему, потому что в конце концов мадам пришлось отказаться от практических занятий. Лула убедила ее в том, что матери этого не потерпят и бал полетит к черту. Но свой метод она опробовала на мне. В дело пошли бананы и огурцы, чтоб все мне объяснить.

– Объяснить тебе что? – спросил Морис, который уже развеселился.

– Какие вы есть, мужчины, и как легко вами манипулировать, потому что все, что у вас есть, – снаружи. Надо ж ей было как-то мне показать, как ты думаешь? Я же никогда не видела голого мужчину, Морис. Ну, если не считать тебя, но тогда ты был совсем маленьким.

– Положим, я с тех пор несколько изменился, – улыбнулся он. – Но тебе не стоит ожидать бананов или огурцов. Это было бы слишком оптимистичным.

– Не стоит? Дай-ка я взгляну.

Раб в своем тайнике очень пожалел, что между досками пола каюты не было ни щелки, к которой можно было бы приникнуть глазом. За смехом последовала тишина, и она показалась ему чрезмерной. Что, интересно, делают там эти двое, да так тихо? Он и представить себе ничего не мог, потому что по его собственному опыту любовь была чем-то весьма шумным. Когда бородатый капитан открыл люк, чтобы, пользуясь ночной тьмой, беглец вышел поесть и размять кости, пленник чуть было не отказался выходить, решив, что можно и еще подождать, лишь бы услышать, что будет дальше.

Ромейро Толедано предвидел, что новобрачные, в соответствии с преобладающим обычаем, уединятся в каюте, и, выполняя распоряжения Захарии, принес им кофе и пончики, которые скромно оставил под дверью. При обычных обстоятельствах Розетта и Морис провели бы взаперти не меньше трех дней, но таким временем они не располагали. Позже добряк-капитан принес им и поднос с деликатесами с Французского рынка, которые прислала ему Тете: креветки, сыр, свежий хлеб, фрукты, сладости и бутылку вина, и все это вскоре было затащено в каюту на секунду высунувшимися руками.

В те короткие часы этого единственного дня и двух ночей, которые Розетта и Морис провели вместе, они любили друг друга с нежностью, связывавшей их с детства, и со страстью, воспламенявшей их теперь, переходя от одного изобретения к другому в старании доставить друг другу наслаждение. Они были очень молоды, были влюблены друг в друга всю свою жизнь, а кроме того, действовал и еще один стимул – им предстояло расстаться, так что наставления Виолетты Буазье им не понадобились. В недолгие паузы между занятиями любовью у них оставалось время и поговорить, неизменно обнявшись, о некоторых нерешенных вещах, спланировать свое ближайшее будущее. Они были готовы вынести грядущую разлуку только потому, что были уверены, что скоро снова будут вместе, – вот только Морис получит работу и найдет место, куда он сможет привести Розетту, и они будут жить долго и счастливо.

Забрезжил рассвет второго дня, и они оделись, в последний раз поцеловались и вышли на заранее запланированную встречу с миром. Шхуна вновь снялась с якоря. В порту их встречали Захария, Тете и Санчо, который привез сундук с вещами Мориса. Дядя вручил ему также четыреста долларов, которые, как он хвастливо заявил, он за одну ночь выиграл в карты. Молодой человек купил билет уже на свое новое имя – Морис Солар. Он взял себе одну из двух фамилий матери, которую произносил к тому же на английский манер – с ударением на первом слоге. Это немного обидело Санчо, который очень гордился звучным именем Гарсиа дель Солар, произносимым так, как положено.

Розетта осталась на берегу. Она была совершенно убита горем, но изо всех сил старалась принять спокойный вид девушки, имеющей в своей жизни все, о чем только могла бы мечтать. А Морис махал ей руками с палубы быстроходного клипера, который должен доставить его в Бостон.

Чистилище

Вальморен одним махом потерял и сына, и здоровье. В тот самый момент, когда Морис вышел из отцовского дома, чтобы больше никогда туда не возвращаться, внутри у него что-то взорвалось. Когда Санчо вместе с подоспевшими слугами смог его поднять, они поняли, что половина его тела мертва. Доктор Пармантье установил, что у Вальморена отказало не сердце, чего все так опасались, а произошло кровоизлияние в мозг. Больной был почти полностью парализован, у него текли слюни, и он полностью утратил контроль над сфинктерами. «Со временем и при некотором везении вы сможете почти восстановиться, мой друг, но никогда не станете прежним», – сказал своему пациенту Пармантье. И добавил, что знает пациентов, которые прожили много лет после такого удара. Знаками Вальморен показал ему, что хочет поговорить с ним наедине, и Гортензия Гизо, которая следила за ним, как гриф, вынуждена была выйти из комнаты и закрыть дверь. Его бормотание было практически нечленораздельным, но Пармантье удалось понять, что он больше боялся жены, чем своей болезни. Гортензия могла попытаться ускорить его кончину, потому как, без всякого сомнения, предпочла бы перспективу остаться вдовой, чем ухаживать за инвалидом, который мочится в штаны. «Не беспокойтесь, это я улажу в трех словах», – успокоил его Пармантье.

Врач дал Гортензии Гизо лекарства и необходимые инструкции по уходу за больным и посоветовал раздобыть хорошую сиделку, поскольку восстановление ее мужа в значительной степени зависело от того, как за ним будут ухаживать. Не следовало ни перечить ему, ни беспокоить: требовался полный покой. Прощаясь, он задержал ее руку в своих, изображая отеческое сочувствие. «Я очень надеюсь, что ваш супруг выкарабкается из этой неприятности, мадам, поскольку не думаю, что Морис будет готов его заменить», – сказал он. И напомнил ей, что Вальморен не успел внести изменения в свое завещание и Морис продолжает быть законным наследником всего состояния семьи.

Через несколько дней посыльный вручил Тете записку от Вальморена. Она не стала ждать Розетту, чтобы та прочла ей текст, а прямиком отправилась к отцу Антуану. Все исходящее от бывшего хозяина сводило Тете желудок судорогой. Она предположила, что Вальморен уже узнал о поспешной свадьбе и отъезде сына – весь город уже говорил об этом – и что его ярость окажется направленной не столько на Мориса, с которого сплетники уже сняли всякую ответственность, объявив его жертвой черной колдуньи, сколько на Розетту. Это она окажется виновной в том, что династия Вальморенов осталась без продолжения и теперь бесславно угаснет. После смерти патриарха все состояние перейдет в руки семейства Гизо, и фамилия Вальморен останется только на надгробной плите, потому что дочки не смогут передать ее своим детям. Было немало причин бояться мести Вальморена, но эта мысль не приходила в голову Тете, пока Санчо не сказал ей, что ей нужно присматривать за Розеттой и не следует пускать ее на улицу одну. О чем он хотел ее предупредить? Дочь ее проводила день у Адели, занимаясь шитьем своего скромного приданого и написанием писем Морису. Там Розетта была в безопасности, и Тете сама приходила забирать дочь по вечерам, но при всем при этом сердце у нее сжималось и она всегда была настороже: длинные руки ее бывшего господина могли дотянуться далеко.

Записка, которую она получила, содержала всего две строки, написанные рукой Гортензии Гизо. Речь шла о том, что Вальморен хочет переговорить с Тете.

– Должно быть, дорогого стоило этой гордой даме позвать тебя, – прокомментировал монах.

– Я бы не хотела переступать порог этого дома, mon pére.

– Ты ничего не потеряешь, если сходишь послушать. Это будет самое великодушное, что ты сможешь сделать в этой ситуации, Тете.

– Вы всегда говорите одно и то же, – вздохнула она, смиряясь.

Отец Антуан знал, что больной был в ужасе перед вселенским молчанием и безвозвратным одиночеством склепа. Вальморен потерял веру в Бога в тринадцать лет и с тех пор похвалялся своим практическим рационализмом, места в котором фантазиям по поводу загробного мира не оставалось, но, оказавшись одной ногой в могиле, он обратился к религии своего детства. Откликнувшись на призыв больного, капуцин пришел, чтобы его соборовать. На исповеди, что просачивалась сквозь икоту из скособоченного рта, Вальморен признался, что присвоил себе деньги Лакруа, – в том единственном грехе, который казался ему имеющим значение. «Расскажите мне о своих рабах», – строго потребовал священник. «Я каюсь в своей слабости, mon pére, поскольку в Сан-Доминго мне порой не удавалось остановить своего главного надсмотрщика, когда он перегибал палку с наказаниями, но я не могу покаяться в жестокости. Я всегда был очень мягким хозяином». Отец Антуан отпустил ему грехи и пообещал молиться за его здоровье в обмен на щедрые пожертвования для его нищих и сирот, потому что только благотворительность способна смягчить взор Божий, как он объяснил больному. После этого первого визита Вальморен желал исповедоваться постоянно – чтобы смерть не застала его неподготовленным, но святой не имел ни времени, ни терпения, чтобы слушать запоздалые угрызения совести, и согласился только на то, что будет присылать к нему другого священника с причастием два раза в неделю.

Дом Вальморена приобрел запах болезни, который невозможно спутать ни с чем другим. Тете вошла через дверь для прислуги, и Дениза провела ее в гостиную, где стояла и ждала ее Гортензия Гизо, с кругами под глазами и грязными волосами, – скорее злая, чем усталая. Ей было тридцать восемь, но выглядела она на все пятьдесят. Здесь же Тете увидела и четырех из пяти девочек: все были так похожи друг на друга, что она не смогла отличить тех, которых знала. В нескольких словах, процеженных сквозь зубы, Гортензия велела ей подняться в комнату мужа. А сама осталась переживать эту трагедию – вновь увидеть в своем доме эту несчастную, эту мерзавку, которой удалось добиться своего и бросить вызов не кому-нибудь, а Вальморенам, Гизо, всему обществу. Подлая рабыня! Гортензия не могла понять, как случилось, что концы этой истории выскользнули из ее рук. Если бы муж прислушался к ней, они бы продали эту тварь Розетту в семь лет, и ничего этого никогда бы не случилось. Во всем виноват упрямец Тулуз, который не смог правильно воспитать своего сына и не обращался с рабами так, как положено. Конечно, он же эмигрант! Понаехали сюда и думают, что могут отмахиваться от наших обычаев! Подумать только, дать свободу этой черной и ее дочке! Ничего подобного никогда в жизни не могло бы случиться с Гизо, в этом она может поклясться.

Тете нашла больного утопающим в подушках, с неузнаваемым лицом землистого цвета, слезящимися глазами, растрепанными прядями волос и привязанной к груди рукой. Удар вызвал в Вальморене такую необыкновенную интуицию, что она граничила с ясновидением. Сам он думал, что у него проснулась спавшая до тех пор часть мозга, потому что другая его часть – та, которая раньше подсчитывала выгоду от продажи сахара или двигала костяшки домино, – теперь не работала. При помощи этого нового видения он угадывал мотивы и намерения других людей, в особенности своей жены, которой уже не удавалось так легко манипулировать им, как раньше. Мысли и чувства – и его собственные, и чужие – приобрели вдруг кристальную прозрачность, и в некоторые особые мгновенья ему казалось, что он проникает сквозь густую пелену настоящего и удаляется, к собственному ужасу, в будущее. Это будущее было тем чистилищем, где ему суждено было вечно расплачиваться за грехи, о которых он позабыл или, что также возможно, которых не совершал никогда. «Молитесь, молитесь, сын мой, и совершайте добрые дела», – посоветовал ему в тот раз отец Антуан и повторял ему другой монах, что приходил причащать его по вторникам и пятницам.

Больной каким-то ворчанием отослал рабыню, которая находилась подле него. По углам рта у него стекала слюна, но настоять на своем он мог. Когда Тете подошла ближе, чтобы расслышать, потому что не понимала, что он говорит, он схватил ее за руку и заставил сесть на край своей постели. Беззащитным стариком он не был – и все еще мог внушать страх. «Ты останешься здесь и будешь за мной ухаживать», – потребовал он. Эти слова были последними, которые ожидала услышать Тете, и ему пришлось повторить их. Пораженная, она поняла, что ее бывший хозяин не имеет ни малейшего понятия о том, как она его ненавидит; что он и не подозревает о том черном камне, который носит она в сердце с тех самых пор, как он изнасиловал ее одиннадцатилетней девчонкой; что он не знает за собой вины и не чувствует угрызений совести… Осознав это, она подумала, что, быть может, разум белых даже не способен задержаться на тех страданиях, что они причиняют другим людям. Злопамятство угнетало только ее – его оно даже не коснулось. Вальморен, чье вновь обретенное ясновидение не позволяло ему проникнуть в те чувства, что он вызвал в Тете, добавил, что она ухаживала за Эухенией, многому научилась у тетушки Розы и что, по мнению Пармантье, не было медсестры лучше ее. Его слова были встречены молчанием – таким долгим, что Вальморен в конце концов понял, что он уже не имеет права приказывать этой женщине, и он сменил тон. «Я заплачу тебе, сколько будет нужно. Нет. Столько, сколько ты попросишь. Сделай это во имя всего того, что мы вместе пережили, и во имя наших детей», – проговорил он среди слюней и соплей.

Она вспомнила обычный совет отца Антуана и заглянула поглубже в свое сердце, но не смогла обнаружить там ни искорки великодушия. Хотела объяснить Вальморену, что как раз по этим самым причинам и не может помочь ему: из-за того, что они пережили вместе, из-за своих страданий рабыни и из-за детей. Первого он отобрал у нее при рождении, а вторую уничтожит прямо сейчас, случись Тете отвернуться. Но ничего этого произнести она не смогла. «Не могу, простите меня, месье» – это было то единственное, что она сказала ему. Она поднялась, покачиваясь от ударов своего сердца, и, прежде чем выйти, оставила на постели Вальморена бесполезный груз своей ненависти, потому что больше не желала влачить ее за собой. И молча ушла из этого дома через дверь для прислуги.

Долгое лето

Розетте не удалось соединиться с Морисом так быстро, как оба они планировали, потому что зима выдалась на севере очень суровой и путешествие оказалось невозможным. Весна застряла где-то на других широтах, и холода в Бостоне стояли до конца апреля. А к тому времени она уже не могла взойти на борт корабля. Живот еще не был заметен, но окружающие ее женщины догадались о ее состоянии, потому что красота Розетты казалась сверхъестественной. Она была румяной, с блестящими, как стекло, волосами, взгляд – глубокий и нежный – струился теплом и светом. По словам Лулы, это было нормально: в теле беременной женщины больше крови. «А откуда, вы думаете, берется кровь для младенца?» – говорила Лула. Тете это объяснение казалось неопровержимым, потому что она видела немало родов и всегда изумлялась той щедрости, с которой матери отдавали свою кровь. Но в ней самой симптомы Розетты заметны не были. Живот и груди были тяжелые, как гири, на лице появились темные пятна, на ногах надулись вены, и она не могла пройти больше двух кварталов на своих отекших ногах. Она не могла припомнить, чтобы чувствовала себя такой слабой и некрасивой во время двух предыдущих беременностей. И очень стеснялась, что находится в том же состоянии, что Розетта: ей почти одновременно предстояло стать матерью и бабушкой.

Однажды утром на Французском рынке Тете увидела нищего-калеку, который своей единственной рукой бил в два жестяных барабана. Ноги́ у него тоже не было. Она решила, что его, верно, отпустил хозяин, чтоб он сам зарабатывал себе на хлеб как мог, поскольку хозяину такой раб уже не приносит пользы. Калека был еще молод, улыбка его сверкала двумя рядами белых зубов и лукавством, которое ярко контрастировало с его жалким состоянием. Ритм жил в его душе, в его коже, в крови. Он играл и пел с такой радостью и бьющим через край энтузиазмом, что возле него собралась толпа. Женские бедра двигались сами собой в унисон с этими неудержимыми барабанами, а цветные дети подпевали хором словам, которые, очевидно, слышали уже не один раз; и пели сами, устраивая сражения на шпагах-палках. Вначале слова показались Тете непонятными, но вскоре она поняла, что это креол, язык плантаций Сан-Доминго, и смогла в уме перевести на французский припев: «Капитан Ла Либерте, / любимец Макандаля, / бился своей саблей, / чтобы спасти генерала». Колени у нее подогнулись, и она сползла на ящик с фруктами, с большим трудом поддерживая равновесие огромного живота, и так на ящике и дождалась, пока музыкант не закончил выступление и не собрал подаяние с публики. Она уже очень давно не говорила на креоле, выученном в Сен-Лазаре, но ей удалось поговорить с музыкантом. Мужчина прибыл с Гаити – из страны, которую он все еще называл Сан-Доминго; он рассказал ей, что руку потерял в дробилке для тростника, а ногу – под топором палача, потому что пытался бежать. Она попросила, чтобы он медленно повторил ей слова песни, чтобы лучше разобрать текст, и вот так она узнала, что Гамбо уже стал легендой. В песне говорилось, что он защищал Туссена-Лувертюра как лев, сражаясь с солдатами Наполеона, пока наконец не упал с таким множеством ран от пуль и штыков, что их нельзя было сосчитать. Но капитан, как и Макандаль, не умер: он встал, обернувшись волком, готовый вечно сражаться за свободу.

– Его многие видели, мадам. Говорят, что этот волк бродит вокруг Дессалина и других генералов, потому что они предали революцию и продают людей в рабство.