Текст книги "Остров в глубинах моря"

Автор книги: Исабель Альенде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)

Из окна второго этажа Вальморен имел возможность с одного взгляда оценить ситуацию. Пожар был уже близко, и одной искры хватило бы, чтобы дом его превратился в костер. По боковым улочкам бежали банды блестящих от пота и крови негров, без всяких колебаний бросающихся на оружие тех немногих солдат, что еще стояли на ногах. Атакующие падали дюжинами, но сзади уже напирали другие, перепрыгивая через груды тел своих товарищей. Вальморен увидел толпу негров, которые окружили белую семью, пытавшуюся добраться до мола: две женщины и несколько ребятишек под защитой пожилого мужчины, по всей видимости отца семейства, и пары юношей. Белые, вооруженные пистолетами, смогли сделать по одному выстрелу в упор, но тут же их поглотила черная орда, и они исчезли. Пока несколько негров повыше поднимали за волосы отрезанные головы, другие выбили дверь уже занявшегося с крыши дома и устремились туда с громкими воплями. И тут же полетели из окон обезглавленное тело женщины, потом мебель и пожитки, пока самих нападавших из дома не выгнали языки пламени. Через несколько секунд Вальморен услышал первые удары в парадную дверь теперь уже своего дома. Ужас, сковавший его, не был для него внове – это чувство ему уже случилось пережить, оно было точно таким же, как когда он бежал с плантации, следуя за Гамбо. Он отказывался понимать, как все могло так быстро перевернуться, как совместное буйство пьяных матросов и белых солдат на улицах, которое, как уверял Гальбо, продлится всего несколько часов и закончится несомненной победой, сменилось этим кошмаром разъяренных негров. Пальцы, которыми он сжимал оружие, были так сведены судорогой, что стрелять он все равно не смог бы. Его заливал кислый нот, зловоние которого было узнаваемо: это запах бессилия и ужаса истязаемых Камбреем рабов. Он чувствовал, что жребий его брошен, как у рабов на его плантации, и выхода у него нет. Накатила сильная тошнота и невыносимое желание забиться в угол в параличе отталкивающей трусости. Горячая жидкость смочила панталоны.

Тете стояла посреди комнаты: в складках юбки спрятались дети, в обеих руках – пистолет дулом вверх. Надежду на встречу с Гамбо она уже потеряла, потому что, даже если он сейчас и в городе, ему не удастся добраться до нее раньше, чем этому отребью. Одной защитить Мориса и Розетту ей не под силу. Увидев, как Вальморен обмочил от страха штаны, она поняла, что ее жертва – расставание с Гамбо – была напрасной, потому что хозяин не способен их уберечь. Лучше было бы пойти вместе с мятежниками и рискнуть взять детей с собой. Картина того, что вот-вот произойдет с ее детьми, придала ей безоглядное мужество и ужасающее спокойствие тех, кто готов умереть. Порт был всего в двух кварталах, и, хотя это расстояние казалось в данных обстоятельствах непреодолимым, другого пути к спасению не было. «Мы выйдем сзади, через черный ход», – заявила твердым голосом Тете. Главная дверь гудела от ударов, уже слышался звон разбиваемых окон первого этажа, но Вальморен полагал, что внутри они будут в большей безопасности, может, им удастся где-нибудь спрятаться. «Они подожгут дом. Я беру детей и ухожу», – сказала она, повернувшись к нему спиной. В эту секунду Морис высунул свою перепачканную слезами и соплями мордочку из складок юбки Тете и побежал обнять отца за ноги. По Вальморену пробежала судорога любви к этому мальчику, и он вдруг осознал всю постыдность своего состояния. Он никак не мог допустить того, что если сын его каким-то чудом выживет, то будет вспоминать отца трусом. Он глубоко вздохнул, стараясь унять в теле дрожь, засунул за пояс один пистолет, взвел курок у другого, взял Мориса за руку и почти волоком потащил его вслед за Тете, которая, с Розеттой на руках, уже спускалась по узкой винтовой лестнице, соединявшей второй этаж с комнатами прислуги в подвале.

Через дверь для прислуги они вышли на заднюю улочку, усеянную обломками и осколками, покрытую пеплом от горящих домов, но безлюдную. Вальморен чувствовал, что ничего здесь не знает, он никогда не пользовался ни этой дверью, ни этим переулком и не знал, куда он ведет, но Тете шла вперед уверенно, прямиком в самое пекло битвы. В тот самый момент, когда встреча с разъяренной толпой казалась уже неминуемой, они услышали выстрелы и увидели небольшой отряд регулярных войск Гальбо, которые уже не пытались спасти город, а отступали к кораблям, обороняясь. Они стреляли, подчиняясь приказу, спокойные, не сминая рядов. Мятежные негры занимали часть улицы, но пули держали их на расстоянии. Тогда-то Вальморен в первый раз обрел способность к здравым суждениям и понял, что для колебаний нет ни секунды. «Бегом! Вперед!» – крикнул он. Они бросились вслед за солдатами, просочились сквозь их ряд и вот так, прыгая между лежащими телами и горящими обломками, преодолели пару самых длинных в их жизни кварталов вслед за прокладывающим им дорогу огнестрельным оружием. Не понимая, как это случилось, они оказались в порту, освещенном, как в ясный полдень, пламенем пожара. Там уже скопились тысячи беженцев, которые все прибывали. Несколько рядов солдат защищали белых, стреляя в наступавших с трех сторон негров, а между тем народ отчаянно сражался за место в оставшихся шлюпках. Организацией отступления никто не занимался – это была объятая страхом толпа. В отчаянии некоторые бросались в воду и пытались добраться до кораблей вплавь, но море кишело акулами, привлеченными запахом крови.

Тут появился генерал Гальбо, верхом, с женой на крупе лошади, в окружении небольшого отряда преторианской гвардии, который служил ему защитой и расчищал путь, колотя прикладами по толпе. Атака негров застала Гальбо врасплох; это было последнее, чего он мог ожидать, но он сразу же понял, что ситуация коренным образом изменилась и единственное, что ему оставалось, – попытаться спастись. Времени ему хватило ровно на то, чтобы забрать жену, которая уже несколько дней лежала в постели, приходя в себя после приступа малярии, и понятия не имела о том, что происходило за стенами дома. Она была в дезабилье, прикрыта лишь шалью, босая, волосы собраны в косу за спиной, на лице – отсутствующее выражение, словно она не воспринимала ни боя, ни пожара. Каким-то чудом она добралась до этого места невредимой, в то время как у мужа ее были подпалены борода и шевелюра, а одежда порвана и покрыта пятнами крови и сажи.

Вальморен бросился к генералу, вынимая на ходу пистолет, смог пробраться между гвардейцами, встал перед мордой лошади и схватился свободной рукой за ногу офицера. «Лодку! Лодку!» – умолял он того, кого считал своим другом, но Гальбо ответил, отпихнув его ногой в грудь. Волна ярости и отчаяния накрыла Вальморена. Он отбросил ходули хороших манер, которые служили ему поддержкой все сорок три года его жизни, и превратился в загнанного дикого зверя. С небывалой для себя силой и ловкостью он подпрыгнул, схватил за талию генеральскую супругу и одним резким движением сдернул ее с коня. Женщина упала, разметав ноги, на горячую мостовую, и, прежде чем охрана генерала успела отреагировать, Вальморен приставил к ее голове пистолет. «Лодку, или я пристрелю ее на месте!» – пригрозил он с таким убеждением в голосе, что ни у кого не возникло сомнений в том, что он так и сделает. Гальбо остановил своих солдат. «Хорошо, дружище, успокойтесь, я достану вам лодку», – произнес он хриплым от дыма и пороха голосом. Вальморен схватил женщину за косу, поднял ее с земли и заставил идти впереди себя, приставив к затылку дуло пистолета. Шаль осталась лежать на земле, и сквозь тонкую ткань сорочки, просвечивающей в огненном свете этой бесовской ночи, виднелось ее тонкое, подвешенное в воздухе на косе тело, продвигавшееся вперед толчками, на кончиках пальцев. Так они добрались до ожидавшей Гальбо лодки. В последний момент Гальбо попытался торговаться – место было только для Вальморена и его сына – и привел свой аргумент: не могут же они оказать предпочтение мулатке, в то время как тысячи белых отталкивают друг друга, стремясь сесть в лодку. Вальморен выставил генеральскую жену на край мола, над красными от отблесков огня и крови волнами. Гальбо понял, что при его малейшем колебании этот обезумевший человек бросит ее на корм акулам, и сдался. Вальморен со своими домашними сел в лодку.

Помочь умереть

Спустя месяц на развалинах Ле-Капа, представлявших собой груды покрытых пеплом обломков, Сонтонакс провозгласил освобождение рабов в Сан-Доминго. Без их поддержки он не мог бороться со своими внутренними врагами и с англичанами, к тому времени уже оккупировавшими южную часть острова. В тот же самый день Туссен в своем лагере на испанской территории также объявил об освобождении. Под документом он поставил подпись: Туссен-Лувертюр – имя, под которым и вошел в историю. Ряды его сторонников все множились, он обладал большим влиянием, чем любой другой вождь мятежников, и к тому времени уже подумывал сменить знамя, потому что только республиканская Франция признает свободу его народа, которую ни одна другая страна не была расположена терпеть.

Захария ждал этого с тех пор, как вошел в разум. И с тех пор он жил с неотступным желанием свободы, хотя его отец и взял на себя труд с самой колыбели вытравливать из сына гордость, подсказанную позицией мажордома – должностью, которую обычно занимали белые. Захария снял униформу опереточного адмирала, взял свои сбережения и поднялся на борт первого корабля, снимавшегося с якоря в тот день, даже не спросив, куда направляется судно. Он осознал, что освобождение рабов – не более чем карта в политической игре, которая в любой момент могла быть отозвана, и решил, что не желает находиться в Сан-Доминго, когда это случится. За столько лет, проведенных бок о бок с белыми, он досконально их изучил и предположил, что если во Франции на ближайших выборах в Национальное собрание победят монархисты, они сместят Сонтонакса с его поста, проголосуют против освобождения и неграм в колонии вновь придется бороться за свободу. А он не желал приносить себя в жертву: война виделась ему безумным расточительством ресурсов и жизней – самым неразумным методом разрешения политических конфликтов. В любом случае его опыт мажордома не имел никакой ценности на этом острове, опустошаемом насилием еще со времен Колумба, и следовало воспользоваться случаем, чтобы открыть для себя другие горизонты. Ему было тридцать восемь лет, и он был готов начать жизнь с начала.

Этьен Реле узнал о двойном провозглашении отмены рабства за несколько часов до смерти. Его рана в плечо быстро воспалилась в те дни, в которые был разграблен и выжжен до фундаментов Ле-Кап, и когда он наконец смог ею заняться, гангрена уже началась. Доктор Пармантье, все эти дни без отдыха лечивший сотни раненых с помощью монахинь, выживших после изнасилований, осмотрел его, когда было уже поздно. У Реле была раздроблена ключица, а расположение раны не позволяло прибегнуть к такой крайности, как ампутация. Средства, которым доктор выучился у тетушки Розы и других лекарей, также оказались в этом случае бессильны. Этьен Реле повидал на своем веку множество самых разных ран, и по тому, как пахла его собственная, знал, что умирает; но более всего он сожалел о том, что уже не сможет защищать Виолетту от тех напастей, что сулит ей будущее. Лежа ничком на голых досках госпитальной койки, он тяжело дышал, покрытый липким потом агонии. Боль его для любого другого была бы невыносима, но он за свою жизнь получил немало ран, жизнь его всегда была полна лишений, и он был исполнен стоическим презрением к низким телесным потребностям. Он не жаловался. Закрыв глаза, он вызывал в памяти образ Виолетты: ее свежие руки, ее хрипловатый смех, ее ускользающую талию, просвечивающие ушки, темные соски и улыбался, чувствуя себя в этом мире самым счастливым мужчиной, ведь он четырнадцать лет обладал Виолеттой – влюбленной, прекрасной, вечной, его собственной. Пармантье не пытался отвлечь его, ограничившись лишь тем, что предложил ему выбор: опий, как единственно доступное обезболивающее, или смертоносную микстуру, способную положить конец этой пытке за несколько минут. Этот выход он, будучи врачом, не должен бы был даже упоминать, но на этом острове он стал свидетелем таких страданий, что клятва спасать жизнь любой ценой потеряла для него всякий смысл: в некоторых случаях более этично помочь человеку умереть. «Яд, если только он не понадобится другому солдату», – сделал свой выбор раненый. Доктор низко склонился, чтобы расслышать его слова, – голоса не было, только шепот. «Найдите Виолетту, передайте ей, что я люблю ее», – прибавил Этьен Реле, пока его собеседник еще не вылил ему в рот содержимое флакона.

В этот момент на Кубе Виолетта Буазье ударилась правой рукой о каменную чашу фонтана, куда пришла за водой, и опал в ее перстне, который она не снимала четырнадцать лет, треснул. Она так и села возле фонтана, испустив приглушенный крик и прижав руку к сердцу. Адель, которая была рядом, подумала, что ее укусил скорпион. «Этьен, Этьен…» – шептала Виолетта, обливаясь слезами.

В пяти кварталах от фонтана, где Виолетта узнала, что она осталась вдовой, Тете стояла под навесом в саду лучшего отеля Гаваны рядом со столиком, за которым Морис и Розетта пили ананасовый сок. Ей не позволялось сидеть в присутствии других гостей, как и Розетте, но девочка сходила за испанку: никто не подозревал о ее истинном происхождении. Морис же способствовал этому обману, обращаясь с ней как с младшей сестрой. За другим столом Тулуз Вальморен беседовал со своим шурином Санчо и его банкиром. Флот с беженцами, который генерал Гальбо вывел из Ле-Капа в ту роковую ночь, подняв все паруса, взял курс на Балтимор, осыпаемый дождем пепла, но некоторые из ста кораблей направились на Кубу, увозя на своем борту тех больших белых, у которых на острове имелись семьи или коммерческие интересы. Одним прекрасным утром на острове высадились тысячи французских семей, намереваясь переждать там политические неурядицы Сан-Доминго. Они были встречены со щедрым гостеприимством кубинцами и испанцами, которые никогда не думали, что перепуганные гости могут со временем превратиться в постоянных эмигрантов. С ними и прибыли Вальморен, Тете и дети. Санчо Гарсиа дель Солар привел их в свой дом, который за эти годы, в отсутствие хоть кого-нибудь, кто взялся бы его поддерживать, пришел в еще большее запустение. Заметив тараканов, Вальморен предпочел поселиться с семьей в лучшем отеле Гаваны, где он с Морисом занимал самый дорогой номер люкс с двумя балконами, обращенными к морю, а Тете с Розеттой спали в комнатушке с земляным полом без окон, предназначенной для рабов, сопровождавших в путешествиях своих хозяев.

Санчо вел беззаботную жизнь завзятого холостяка. Он тратил больше того, что мог себе позволить, на вечеринки, женщин, лошадей и за игорным столом, но, как и в юности, все еще мечтал сколотить состояние и вернуть своей фамилии престиж времен его дедов. Он постоянно охотился за удобными для инвестиций случаями. Собственно, именно так пару лет назад и пришла ему в голову мысль купить земли в Луизиане – на средства Вальморена. Его собственный вклад в предприятие заключался в коммерческом таланте, связях и работе, но при условии, что ее не будет слишком много, как он сказал как-то раз со смехом. Роль зятя заключалась во вложении капитала. С тех пор как эта идея обрела конкретные очертания, Санчо стал довольно часто ездить в Новый Орлеан и купил участок на берегах реки Миссисипи. Вначале Вальморен относился к этому проекту как к сумасшедшей затее, но теперь эта земля была той единственной собственностью, которую он надежно держал в руках, и он вознамерился превратить эту заброшенную землю в огромную плантацию по производству сахара. В Сан-Доминго он потерял довольно много, но кое-какие ресурсы у него еще имелись – благодаря инвестициям, совместным с Санчо делам, а также хорошему коммерческому чутью его еврея-агента и банкира на Кубе. Именно такую версию он изложил Санчо и намеревался предложить любому другому, кто имел бы нескромность задавать ему подобного рода вопросы. Однако наедине, перед зеркалом, он не мог отделаться от правды, которая обвиняла его из глубины его собственных глаз: большая часть этого капитала принадлежала не ему, а Лакруа. Он повторял себе, что совесть его чиста, потому что он никогда не старался ни нажиться на трагедии своего друга, ни завладеть этими деньгами – они просто с неба свалились ему прямо в руки. Когда семья Лакруа была уничтожена мятежниками в Сан-Доминго, а расписки в получении денег, подписанные когда-то его рукой, сгорели во время пожара, он оказался владельцем счета в золотых песо, который он сам и открыл в Гаване, чтобы сохранить сбережения Лакруа по его же просьбе. Вальморен был единственным, кому было известно о существовании этого счета. При каждой поездке на Кубу он привозил деньги, передаваемые ему соседом, и его банкир клал их на счет, имевший только номер. Банкир ничего не знал о Лакруа и не стал возражать, когда позже Вальморен перевел деньги с этого номерного счета на свой именной, ведь он исходил из предположения, что деньги принадлежат Вальморену. У Лакруа во Франции имелись наследники, имевшие полное право на эти деньги, но Вальморен обдумал ситуацию и решил, что не его дело было их разыскивать и что было бы глупо держать золото похороненным в подвале банка. Это был один из тех редких случаев, когда удача стучит в дверь, и только полный дурак позволит ей пройти мимо.

Двумя неделями позже, когда новости из Сан-Доминго не оставляли уже никаких сомнений в воцарившейся на острове кровавой анархии, Вальморен решил ехать в Луизиану вместе с Санчо. Жизнь в Гаване оказалась весьма веселой для тех, кто расположен тратить деньги, но разумный человек не может бесконечно терять время. Вальморен хорошо понимал, что если будет и дальше следовать за Санчо из игорного притона в притон и из борделя в бордель, то дело кончится тем, что он растратит и свои сбережения, и свое здоровье. Гораздо лучше будет увезти этого очаровательного родственника подальше от его друзей-приятелей и дать ему в руки дело, соразмерное его амбициям. Плантация в Луизиане сможет разжечь в Санчо тлеющие угли моральных устоев, которыми обладает каждый, думал он. За эти годы он проникся любовью старшего брата к этому человеку, недостатки и достоинства которого у него самого напрочь отсутствовали. Поэтому они и ладили. Санчо был говорлив, склонен к авантюризму, обладал богатым воображением и недюжинной смелостью. Он был одним из тех, что могут одинаково успешно общаться накоротке с князьями и корсарами, а также неотразимы для женщин, – известный тип ветреного сердцееда. Вальморен не считал Сен-Лазар потерянным навсегда, но, до тех пор пока не представится возможность вернуть себе плантацию, он решил сконцентрировать свою энергию на затее Санчо в Луизиане. Политика его больше не интересовала: фиаско Гальбо послужило хорошим уроком. Пришло время снова взяться за производство сахара – единственное, что он умел.

Наказание

Вальморен уведомил Тете, что через два дня они отплывают на американской шхуне, и дал ей денег, чтобы она купила семье одежду.

– Что с тобой такое? – спросил он, увидев, что женщина не шевельнулась, чтобы взять кошель с монетами.

– Извините, месье, но… у меня нет желания ехать в это место, – прошептала она.

– Что ты такое несешь, идиотка? Слушайся и помалкивай!

– Моя вольная там тоже действует? – осмелилась поинтересоваться Тете.

– Так тебя это беспокоит? Конечно действует, и там, и где угодно. На ней моя подпись и печать, она имеет силу даже в Китае.

– Луизиана ведь очень далеко от Сан-Доминго, верно? – не отступалась Тете.

– Мы не собираемся возвращаться в Сан-Доминго, если ты об этом думаешь. Тебе мало всего того, что нам пришлось там пережить? Да ты еще глупее, чем я думал! – воскликнул в раздражении Вальморен.

Тете, опустив голову, пошла собираться в дорогу. Деревянная кукла, которую когда-то в детстве выточил для нее раб Оноре, осталась в Сен-Лазаре, а именно сейчас этот талисман на удачу был ей очень нужен. «Увижу ли я еще Гамбо, Эрцули? Мы едем еще дальше, еще больше воды ляжет между нами». После сиесты она подождала, пока ветер с моря не принесет вечернюю прохладу, и, взяв с собой детей, отправилась за покупками. По распоряжению хозяина, который не желал видеть, как Морис играет с какой-то маленькой оборванкой, она купила им обоим вещи одного качества, и в чьих угодно глазах они походили на богатых детей в сопровождении няньки. Как планировал Санчо, они будут жить в Новом Орлеане, поскольку новая плантация находится всего в одном дне пути от города. Землей они уже владели, но не было всего остального – мельниц, машин, инструментов, рабов, хижин для рабов и господского дома. Нужно было подготовить почву и провести сев; и раньше чем через два года урожая им не получить, хотя благодаря запасам Вальморена не придется и бедствовать. Ровно так, как любил говорить Санчо: на деньги счастья не купишь, но можно купить почти все остальное. Они не желают явиться в Новый Орлеан в таком виде, как будто спасаются откуда-то бегством: они инвесторы, а не беженцы. Из Ле-Капа они отплыли в том, что было на плечах, на Кубе было куплено все самое необходимое на первый случай, но перед отплытием в Новый Орлеан нужно было обзавестись полным гардеробом, сундуками и чемоданами. «Все самого высшего качества, Тете. Купи пару платьев себе: не хочу, чтоб ты была похожа на нищенку. И обуйся наконец!» – приказал ей хозяин, но единственная имевшаяся у нее пара ботинок была настоящим мучением, и ходить в них она не могла.

В comptoirs^[17] центра города Теге купила все, что было нужно, вволю поторговавшись, что было обычаем Сан-Доминго, и она полагала, что и на Кубе дело обстоит точно так же. На улице говорили по-испански, и, хотя она когда-то немного научилась этому языку от Эухении, ей было не понять кубинского акцента – скользящего и певучего, очень непохожего на твердый и звучный кастильский ее ушедшей в мир иной хозяйки. На уличном рынке торговаться бы она не смогла, но в магазинах говорили и по-французски.

Покончив с покупками, она, следуя инструкциям хозяина, попросила отослать их в отель. Дети хотели есть, а она устала, но, выйдя на улицу, они услышали барабаны, и перед этим зовом она не смогла устоять. Из улочки в улочку они вышли на маленькую площадь, где собралась толпа цветных, неистово отплясывая под музыку барабанов. Уже очень давно не доводилось Тете ощущать вулканический импульс танца календы, она больше года прожила на плантации в страхе, ей не давали покоя крики приговоренных в Ле-Капе, все это время она провела убегая, прощаясь, надеясь. Ритм поднимался от ступней босых ног до собранных в узел волос, все тело оказалось во власти барабанов, отзываясь на эту власть тем же ликованием, которым сопровождались минуты любви с Гамбо. Она отпустила руки детей и присоединилась к радостной толпе: раб, когда он танцует, свободен – пока танцует, как учил ее когда-то Оноре. Но она уже не рабыня, она свободна, не хватало только подписи судьи. Свободна, свободна! И давай двигаться: ступни на земле, ноги и бедра – в исступлении, ягодицы провокационно вращаются, руки – словно крылья чайки, груди выпрыгивают из корсета, а голова где-то по ту сторону бытия. Африканская кровь Розетты тоже откликнулась на этот величественно-ужасающий зов музыки, и трехлетняя девчушка скакнула в самый центр танцующих, извиваясь с тем же наслаждением и полной отдачей, что и ее мать. Морис же, напротив, отступал назад, пока не наткнулся на стену. В имении Сен-Лазар ему приходилось присутствовать на невольничьих танцах, но только в роли зрителя, держась за руку отца, в полной безопасности. Но на этой незнакомой площади он был один, его захлестнула неистовая человеческая масса, оглушили барабаны, его позабыла Тете – его Тете, которая превратилась в некий ураган юбок и рук. Он был забыт и Розеттой, которая исчезла среди ног танцоров, его бросили все. Мальчик расплакался навзрыд. Из негров нашелся один шутник, едва прикрытый набедренной повязкой и тремя нитями разноцветных бус: он встал прямо перед мальчиком, прыгая и тряся перед ним погремушкой маракой, думая развлечь ребенка, но вместо этого напугал его еще больше. Морис бросился прочь со всех ног. Барабаны звучали часами, и, быть может, Тете отплясывала бы до тех пор, пока последний из них не затих на рассвете, если бы четыре сильных руки не схватили ее и не выдернули из веселой толпы.

Прошло почти три часа с тех пор, как Морис сбежал с площади и инстинктивно направился к морю, которое виднелось с балкона его номера люкс. На нем лица не было от страха, он не помнил ничего об отеле, где живет, но хорошо одетый светловолосый белый ребенок, съежившийся и громко плачущий на улице, не мог остаться незамеченным. Кто-то остановился ему помочь, спросил, как зовут его отца, зашел в несколько заведений, пока не оказался перед Тулузом Вальмореном, у которого никогда не было времени думать о сыне: с Тете мальчик в полной безопасности. Когда же отцу удалось вытянуть из сына, между всхлипами и рыданиями, что же с ним случилось, он как смерч бросился на поиски этой женщины, но, не пройдя и квартала, понял, что города не знает и найти ее при всем желании не сможет. И тогда он обратился в полицию. Двое мужчин отправились на охоту за Тете, вооружившись смутными указаниями Мориса, и скоро по звукам барабанов вышли на танцующую площадь. Они пинками отправили ее в каталажку, а так как Розетта бежала за ними, визжа и требуя, чтобы отпустили ее маму, ее тоже посадили под замок.

В удушливой темноте камеры, пропитанной зловонными испарениями мочи и дерьма, Тете с Розеттой на руках уселась в дальнем углу. Она поняла, что там были и другие люди, но прошло довольно много времени, пока она смогла различить во тьме фигуры женщины и трех мужчин, молчаливых и неподвижных, ожидавших своей очереди, чтобы получить назначенные их хозяевами розги. Один из мужчин провел здесь уже несколько дней, приходя в себя после первых двадцати пяти ударов, чтобы получить те, которые ему оставались, когда он будет в состоянии их вынести. Женщина о чем-то спросила ее по-испански, но Тете не поняла вопроса. Она только сейчас начинала осознавать последствия того, что натворила: в водовороте танца она оставила Мориса. Если с мальчиком случилось что-то дурное, она заплатит за это жизнью, потому-то ее и арестовали и она теперь здесь, в этой мерзкой дыре. Но больше, чем собственная жизнь, ее волновала судьба мальчика. «Эрцули, лоа-мать, сделай так, чтобы Морис был жив и здоров». А что будет с Розеттой? Она нащупала сумочку с вольной под корсетом. Они еще не были свободными, ведь еще ни один судья не подписывал эту бумагу, и ее дочь может быть продана. Остаток ночи они провели в камере, и это была самая долгая ночь, которую могла припомнить Тете. Розетта устала плакать и просить пить и в конце концов забылась в жару. Безжалостное карибское солнце проникло с рассветом между толстыми прутьями, и черный ворон устроился клевать насекомых на каменный подоконник единственного окошка. Женщина начала стонать, и Тете не знала, была ли причиной черная птица – дурное предзнаменование или то, что в этот день наступала ее очередь. Проходили часы, жара усилилась, воздух стал таким разреженным и горячим, что голова Тете сделалась ватной. Она не знала, как спасти от жажды дочку, попыталась приложить ее к груди, но молока у нее уже не было. Где-то около полудня открылась решетка, огромная фигура заслонила собой дверь и назвала ее имя. Со второй попытки Тете смогла подняться, ноги у нее подгибались, от жажды приходили видения. Не выпуская из рук Розетту, шатаясь, она направилась к выходу. За ее спиной послышались прощальные слова женщины, они были знакомы, их она слышала от Эухении: «Пресвятая Дева Мария, Матерь Божья, молись за нас, грешных». Тете ответила про себя, голос из пересохших губ не шел: «Эрцули, лоа сострадания, спаси и сохрани Розетту». Ее привели в маленький, окруженный высокими стенами двор с единственной дверью, где высился эшафот с виселицей, столбом и черным от засохшей крови чурбаном, на котором рубили руки. Палач оказался широким, как шкаф, конголезцем, со щеками, пересеченными ритуальными шрамами, остро заточенными зубами, обнаженным торсом и кожаным передником, испещренным темными пятнами. Прежде чем он к ней прикоснулся, Тете оттолкнула Розетту и велела ей отойти подальше. Девочка, хныча, послушалась: она была слишком слаба, чтобы задавать вопросы. «Я свободная! Свободная!» – выкрикнула Тете, собрав все свои познания в испанском языке и показывая палачу сумочку, которую носила на груди, но хищная мужская лапа схватила ее вместе с блузкой и корсетом, которые распались от первого же рывка. Вторым движением руки он сдернул с нее юбку, и она осталась голой. Прикрыться она не пыталась. Только велела Розетте, чтобы та повернулась лицом к стене и не отворачивалась от нее ни при каких обстоятельствах; потом она позволила подвести себя к столбу и сама протянула руки, чтобы палач связал ей запястья веревками из агавы. Услышала ужасный свист хлыста в воздухе и подумала о Гамбо.

Тулуз Вальморен ждал по другую сторону двери. Он, вручив сначала палачу оговоренную плату и чаевые, дал ему инструкцию: тот только напугает до полусмерти его рабыню, но не причинит ей никакого вреда. С Морисом, слава богу, ничего серьезного не случилось, а через два дня они отправляются в путешествие. Тете была ему нужна сейчас больше, чем когда-либо, а взять ее с собой после порки он не сможет. Удар хлыстом, выбив искры из булыжника двора, обрушился мимо, но Тете почувствовала его своей спиной, сердцем, утробой, душой. Колени ее подогнулись, и она повисла на запястьях. Откуда-то издалека до нее донесся хохот палача и крик Розетты: «Месье! Месье!» Страшным усилием воли смогла она открыть глаза и повернуть голову. Вальморен стоял в нескольких шагах от нее, а Розетта, почти задохнувшись от рыданий, обнимала его колени, засунув мордашку между его ног. Он погладил ее по головке и взял на руки, и там девочка бессильно затихла. Не сказав рабыне ни единого слова, он сделал знак палачу и повернулся к дверям. Конголезец отвязал Тете, собрал ее порванную одежду и отдал ей. Она, которая за несколько секунд до того не могла даже шевельнуться, быстро, покачиваясь, пошла за Вальмореном – с той энергией, что рождена ужасом, обнаженная, прижав к груди свои тряпки. Палач проводил ее к выходу и вручил ей кожаную сумочку с ее свободой.