Текст книги "Остров в глубинах моря"

Автор книги: Исабель Альенде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

Ступни Вальморена внутри сапог представляли собой одну сплошную рану, и острая боль пронзала ему ноги по всей их длине. Он плакал от ярости, мечтая умереть, но шел вперед – из-за Мориса. На закате второго дня пути они увидели пару вооруженных мачете мужчин, на которых из одежды были лишь самодельные кожаные пояса, чтобы было куда заткнуть нож. Путникам удалось вовремя укрыться в папоротниках, где пришлось провести больше часа, пока те люди не скрылись в чаще. Гамбо направился к кокосовой пальме, верхушка которой вздымалась на несколько метров выше всей остальной растительности, вскарабкался по ее прямому стволу, цепляясь за чешуйчатую кору, и сбросил вниз несколько кокосов, которые почти бесшумно попадали в папоротники. Дети смогли напиться кокосового молока и разделили между собой нежную мякоть ореха. Гамбо сказал, что сверху видел равнину: Ле-Кап уже близко. Ночь они провели под деревьями, отложив скудные остатки провизии на завтра. Морис и Розетта уснули, свернувшись калачиком, их сон охранял Вальморен. За последние дни он состарился на тысячу лет: он чувствовал себя разбитым, он утратил свою честь, мужество, саму душу. Он оказался низведенным до уровня животного: только плоть и страдание, кусок кровавого мяса, какая-то бессловесная тварь, которая, как пес, тащится по пятам проклятого негра, а тот, ничуть не стесняясь, развратничает с его же рабыней. Вальморен слышал их этой ночью, как и в предыдущие: они даже и не думали скрываться – хотя бы из чувства приличия или же из страха перед ним. До него очень отчетливо доносились стоны наслаждения, вздохи желания, придуманные ими слова, подавляемый смех. Они совокуплялись раз, другой, третий – как звери, потому что такое желание и столько энергии. Это что-то нечеловеческое, рыдал от унижения хозяин. Он представлял себе знакомое тело Теге, ее ноги, привыкшие к ходьбе, ее сильный зад, тонкую талию, полные груди, ее гладкую, мягкую, сладкую кожу, влажную от пота, желания и греха, от дерзости и провокации. Ему казалось, что он видит ее лицо в эти минуты: прикрытые глаза, размягченные, готовые давать и принимать губы, дерзкий язык, раздутые ноздри, втягивающие в себя запах этого мужчины. И, несмотря ни на что, несмотря на мучительно болевшие ноги, ни с чем не сравнимую усталость, растоптанную гордость и страх смерти, Вальморен возбуждался.

– Завтра мы оставим белого и его сына на равнине. Оттуда всего-то и нужно, что идти все время прямо, – сказал Гамбо в темноте Тете между двумя поцелуями.

– А если на них наткнутся мятежники, пока они еще не дойдут до Ле-Капа?

– Я свою часть договора выполнил: вывел их живыми с плантации. Теперь уж пусть сами справляются. А мы с гобой пойдем в лагерь Туссена. Его з’этуаль – самая яркая на всем небе.

– А Розетта?

– Пойдет с нами, если ты захочешь.

– Я не могу, Гамбо, я должна пойти вместе с белым. Прости меня… – прошептала она, сгибаясь от тоски.

Юноша отодвинул ее от себя, не веря своим ушам. Ей пришлось два раза повторить ему свои слова, чтобы он осознал наконец твердость этого решения, единственно возможного для нее, потому что среди мятежников Розетта была бы всего лишь жалкой бледной квартеронкой – всеми гонимой, голодной, беззащитной перед всеми превратностями революции, а с Вальмореном, наоборот, будущее ее было гораздо более обеспеченным. Она сказала ему, что не может расстаться с детьми, но Гамбо не услышал ее доводы, он понял лишь то, что его Зарите предпочитает ему белого.

– А свобода? Это для тебя не важно? – Он схватил ее за плечи и встряхнул.

– Я свободна, Гамбо. Вольная у меня в этой сумочке, подписанная и с печатью. Розетта и я – свободны. Я послужу еще немного хозяину, пока война не кончится, а потом уйду с тобой куда захочешь.

Они расстались на равнине. Гамбо взял себе пистолеты, повернулся и припустил бегом назад, к густой зелени леса, не прощаясь и не оборачиваясь, чтобы этот последний взгляд не подтолкнул его поддаться сильнейшему искушению убить Вальморена и его сына. Он сделал бы это без колебаний, но в то же время знал, что если причинит хоть какой-нибудь вред Морису, то навсегда потеряет Тете. Вальморен, женщина и дети вышли на дорогу – широкую, рассчитанную на тройку лошадей и слишком открытую для тех случаев, когда приходится столкнуться нос к носу с мятежными неграми или настроенными против белых мулатами. Вальморен и шагу не мог уже ступить на своих сбитых в кровь, со снятой кожей ногах, он еле плелся, стеная, а за ним шел Морис и плакал вместе с отцом. Тете нашла тень под кустами, отдала последний кусок съестного Морису и объяснила ему, что она за ним обязательно вернется, но может задержаться, и что он должен терпеливо ждать. Поцеловала его, оставила подле отца и зашагала по дороге с Розеттой за спиной. Теперь все было делом случая. Лучи солнца свинцом падали на ее непокрытую голову. Земля вокруг, удручающе монотонная, покрытая толстым ковром из короткой и жесткой травы, была утыкана валунами и низкими, прибитыми ветром кустами. Почва иссохла и походила на крупу, воды нигде не было. Этой дорогой, довольно оживленной в нормальные времена, с начала восстания пользовались только солдаты регулярной армии и жандармы Маршоссе. У Тете были некие туманные представления о расстоянии, но она не могла подсчитать, сколько часов еще нужно идти, чтобы добраться до ближайших к Ле-Капу укреплений, потому что раньше она всегда ездила туда в карете Вальморена. «Эрцули, лоа надежды, не оставь меня». Она решительно зашагала вперед, стараясь думать не о том, сколько оставалось, а о том, что уже оставила за своей спиной. Пейзаж был пустынный: глазу было не за что ухватиться, все вокруг одинаковое, как будто она приросла к одному месту, как в кошмарном сне. Розетта своими засохшими губками и застывшими глазами молила о воде. Тете дала ей еще несколько капель из синего флакона, покачала ее, пока малышка не уснула, и снова пошла вперед.

Три или четыре часа она шла не останавливаясь, в голове – ни одной мысли. «Воды… Без воды дальше идти не смогу». Шаг, другой, еще один. «Эрцули, лоа пресных и соленых вод, не дай мне умереть от жажды». Ноги двигались сами собой, ей слышались барабаны: призывная дробь баула, контрапункт сегопа, глубокий, ломающий ритм вздох мешан^[16] и другие. Вот они снова вступают, вот вариации, подхваты, взлеты, вдруг – веселый звон погремушек марак и снова – невидимые руки, колотящие по натянутой коже барабанов. Звук заливает ее изнутри, и она начинает двигаться под музыку. Еще один час. Она плывет в раскаленном пространстве, с каждым мгновением все свободнее; она уже не чувствует ни резких ударов в костях, ни стука камней в голове. Еще шаг, еще час. «Эрцули, лоа сострадания, помоги». Внезапно, когда колени у нее уже подгибались, удар молнии сотряс ее тело, от макушки до пяток – огонь, лед, вихрь, тишь. И тогда, как мощный шквал, сошла богиня Эрцули и вошла в Зарите, свою слугу.

Первым ее заметил Этьен Реле, ехавший во главе конного отряда. Темная и тонкая линия на дороге, иллюзия, неверный силуэт в вибрации безжалостного света. Он пришпорил коня и подъехал взглянуть, кому это пришло в голову предпринимать такое опасное путешествие в этом безлюдье и по такой жаре. Приблизившись, он увидел женщину со спины – прямую, гордую, с вытянутыми, словно для полета, руками, изгибающуюся в ритме танца, тайного и победоносного. Он заметил и узел у нее за спиной и понял, что это ребенок, возможно уже мертвый. Он окликнул ее, но она не ответила и продолжала парить, как призрак, пока он не остановил коня прямо перед ней. Увидев ее закатившиеся глаза, он понял, что она или безумна, или в трансе. Ему приходилось видеть эту экзальтацию – на календах, но он думал, что такое возможно только в случае коллективной истерии барабанного боя. У Реле, французского офицера, прагматика и атеиста, такие случаи одержимости вызывали отвращение, он рассматривал их как еще одно доказательство примитивности африканцев. Эрцули вытянулась перед всадником: соблазнительная, прекрасная, язык гадюки в окружении красных-красных губ, тело – само воплощение порыва. Офицер поднял плетку, дотронулся ею до ее плеча, и тут же волшебство рассыпалось в прах. Эрцули исчезла, и Теге без единого вздоха рухнула без чувств – куча тряпок в дорожной пыли. Солдаты подъехали к своему командиру, и лошади окружили лежащую женщину. Этьен Реле спрыгнул на землю, склонился над женщиной и начал тормошить ее импровизированный рюкзак, пока ему не удалось высвободить груз: девочку – то ли спящую, то ли без сознания. Потом он перевернул тело и увидел мулатку, совсем не походившую на ту, что танцевала посреди дороги: бедная девушка, покрытая грязью и потом, черты лица искажены, один глаз заплыл, губы растрескались от жажды, из лохмотьев одежды торчат окровавленные ноги. Один из солдат тоже спешился и наклонился, чтобы влить немного воды из фляжки в ротик девочки, а потом – в рот женщины. Тете открыла глаза и несколько минут не могла ничего вспомнить: ни о своем марш-броске по дороге, ни о дочке, ни о барабанах, ни об Эрцули. Ей помогли подняться и дали еще воды, пока она не напилась и видения в ее голове не стали обретать некий смысл. «Розетта…» – пробормотала она. «Она жива, но не отвечает, и мы не можем ее добудиться», – сказал ей Реле. Тут ужас последних дней всплыл в памяти рабыни: опиумная настойка, плантация в огне, Гамбо, ее хозяин и Морис, которые ждут ее возвращения.

Вальморен увидел на дороге столб пыли и сжался в кустах в полном помрачении от животного ужаса, который зародился в нем еще в ту минуту, когда он увидел труп своего соседа Лакруа без кожи. Ужас все рос и рос, до самого того момента, когда Вальморен полностью потерял представление о времени, пространстве и расстоянии и не понимал ничего: ни по какой причине он прячется здесь, в кустах, как заяц, ни кто этот мальчонка без чувств рядом с ним. Отряд остановился неподалеку, и один из всадников стал выкрикивать его имя. Тогда он осмелился выглянуть и увидел людей в форме. Жалобный возглас облегчения вырвался откуда-то из глубины его тела. Он выполз на четвереньках, весь всклокоченный, оборванный, покрытый царапинами, струпьями и засохшей грязью, рыдая, как дитя, да так и остался стоять на коленях перед лошадьми, повторяя: спасибо, спасибо, спасибо. Ослепленный ярким светом и будучи в состоянии обезвоженности, он не узнал Этьена Реле и не осознал, что все остальные солдаты отряда были мулатами; ему было достаточно увидеть форму французской армии, чтобы понять, что он спасен. Он вытащил кошель, привязанный к поясу, и выбросил горсть монет перед солдатами. Золото осталось сверкать в пыли: спасибо, спасибо. Испытывая отвращение перед этой сценой, Этьен Реле приказал ему собрать свои деньги, потом сделал знак своим подчиненным, и один из них спешился дать Вальморену воды и уступить свою лошадь. Тете, сидевшая на другой лошади, с трудом слезла с нее, поскольку не привыкла ездить верхом и у нее за спиной была Розетта, и пошла искать Мориса. Она нашла его свернувшимся в клубок в зарослях кустарника, он бредил от жажды.

Они находились вблизи Ле-Капа и через несколько часов уже въезжали в город, избежав каких-либо происшествий. За это время Розетта пришла в себя после дурмана опия, измученный Морис отоспался на руках одного из солдат, а Тулуз Вальморен обрел свое прежнее достоинство. Образы этих трех дней начали тускнеть, а история – обретать в его мозгу другие контуры. Когда ему представилась возможность рассказать о происшедшем, его версия была довольно далека от той, которую Реле услышал от Тете: Гамбо полностью исчез со сцены, это он сам предугадал нападение мятежников и, ввиду невозможности защитить плантацию, бежал, чтобы спасти сына, прихватив с собой рабыню, которая растила Мориса и свою дочку. Это он, и только он спас всех. Реле от комментариев воздержался.

Париж Антильских островов

Ле-Кап был заполнен беженцами, покинувшими свои плантации. Дым пожарищ, приносимый ветром, держался в воздухе неделями. Париж Антильских островов вонял мусором и экскрементами, смердел трупным запахом тел казненных, разлагающихся на эшафотах, к нему добавлялся смрад от братских могил жертв войны и эпидемий. Снабжение стало в высшей степени нерегулярным: питание населения города зависело от кораблей и рыбачьих лодок, однако большие белые жили с прежней роскошью, с единственной поправкой на то, что теперь она подорожала. Их столы все так же ломились от изобилия, а для всех остальных существовала карточная система. Продолжались и праздники, хотя и с вооруженной охраной в дверях, не закрылись ни театры, ни бары, и ослепительные кокотки по-прежнему оживляли ночи. В городе не оставалось уже ни одной свободной комнаты, где можно было бы разместиться, но Вальморен полагался на выкупленный еще до восстания дом португальца, в котором он и устроился – приходить в себя после пережитого страха, а также телесных и душевных синяков. Ему прислуживали шесть рабов, взятых по требованию Тете напрокат; не слишком пристало покупать их как раз тогда, когда он собрался изменить свою жизнь. Купил он только повара, учившегося своему ремеслу во Франции; его он потом сможет продать, не потеряв в деньгах: цена на хорошего повара была одной из тех немногих стабильных вещей, что еще оставались. Вальморен был уверен в том, что собственность его к нему вернется: это было далеко не первое восстание на Антилах, и все предыдущие были подавлены, да и Франция не позволит, чтобы какие-то черные бандиты смели колонию. В любом случае, даже если ситуация и вернется в привычное русло, он уедет из Сан-Доминго. Решение уже принято. О гибели Проспера Камбрея ему уже было известно, поскольку жандармы обнаружили тело главного надсмотрщика среди руин плантации. «Другим способом я бы от него не отделался», – подумал Вальморен. Имение представляло собой пепелище, но земля-то была на месте, ее никто не мог забрать. Раздобудет управляющего, кого-нибудь привычного к климату и с опытом – времена сейчас не для привезенных из Франции администраторов. Так объяснял он своему другу Пармантье, пока тот занимался его ногами, прикладывая к ним заживляющие травы, которыми когда-то пользовала больных тетушка Роза.

– Вы, верно, думаете вернуться в Париж, топ ami?

– Скорее, нет. У меня интересы на Карибах, не во Франции. Я стал компаньоном Санчо Гарсиа дель Солара, брата Эухении, да упокоит Господь ее душу, и мы приобрели земли в Луизиане. А у вас какие планы, доктор?

– Если ситуация здесь не улучшится, я собираюсь перебраться на Кубу.

– У вас там семья?

– Да, – признался доктор, краснея.

– Мир в колонии зависит от правительства во Франции. Это республиканцы полностью виноваты в том, что здесь случилось: король никогда не допустил бы, чтобы все зашло так далеко.

– Полагаю, что французская революция необратима, – высказался доктор.

– Республика даже не подозревает, как следует управлять этой колонией, доктор. Присланные комиссары депортировали половину гарнизона Ле-Капа и заменили ее мулатами. А это провокация, ведь ни один белый солдат не будет служить под началом цветного офицера.

– Возможно, настал тот момент, когда белые и офранцуженные научатся жить рядом друг с другом, раз уж у них общий враг – негры.

– Меня мучает вопрос: чего эти дикари добиваются? – проговорил Вальморен.

– Свободы, топ ami, – пояснил Пармантье. – Один из их главарей, Туссен – так его зовут, мне кажется, – стоит на позиции, что плантации могут существовать, применяя наемный труд.

– Даже если им будут платить, негры не станут работать! – воскликнул Вальморен.

– Этого никто гарантировать не может, потому что пока не попробовали. Туссен говорит, что африканцы – крестьяне, они близки к земле, и возделывать ее – это то, что они умеют и хотят делать, – настаивал Пармантье.

– То, что они умеют и хотят делать, – это убивать и разрушать, доктор! Кроме того, этот Туссен переметнулся на сторону испанцев.

– Он встал под защиту испанского флага только потому, что французские колонисты отказались вести переговоры с восставшими, – напомнил ему доктор.

– Я был там, доктор. И предпринял бесплодную попытку убедить других плантаторов, что нам лучше принять условия мира, предложенные неграми, которые всего-то и просили что свободы для своих главарей и их помощников, то есть человек для двухсот, – сообщил Вальморен.

– В таком случае вину за эту войну следует возлагать не на некомпетентность республиканского правительства во Франции, а на спесь колонистов Сан-Доминго, – подвел итог Пармантье.

– Готов согласиться с вами в том, что нам следует быть более благоразумными, но мы не можем вести переговоры с рабами на равных, это было бы очень плохим прецедентом.

– Следовало бы искать взаимопонимания с Туссеном: он кажется самым разумным из всех мятежных вождей.

Тете прислушивалась, когда заходила речь о Туссене. Любовь к Гамбо она запрятала поглубже, в самый дальний уголок своей души, смирившись с тем, что не увидит его очень долго, может, больше никогда, но он навсегда останется в ее сердце, а она полагала, что он воюет в рядах последователей этого Туссена. Ей уже приходилось слышать от Вальморена, что история не знает победы ни одного невольничьего мятежа, но она все же осмеливалась мечтать об этой победе и спрашивать себя, какой могла бы быть жизнь без рабства. Домашнее хозяйство она стала вести так, как делала это всегда, но Вальморен сказал, что они не могут жить в городе так же, как в Сен-Лазаре, где во главу угла ставилось удобство и было абсолютно не важно, в перчатках слуги или нет. В Ле-Капе нужно жить стильно. Как бы ни бушевал мятеж за воротами города, Вальморену необходимо было отдавать долги вежливости тем семьям, которые частенько приглашают его к себе в дом, взяв на себя заботу о поиске ему новой жены.

Хозяин навел справки и раздобыл для Тете наставника: им стал мажордом мэрии. Этот был тот самый африканский Адонис, который служил в особняке, когда в 1780 году Вальморен с больной Эухенией обратился туда с просьбой о гостеприимстве, только человек этот стал еще более привлекательным, поскольку необыкновенно красиво возмужал. Звали его Захарией, родился и вырос он в этих самых стенах. Его родители были рабами прежнего интенданта, который, когда пришло время возвращаться во Францию, продал их семье своего преемника; так эти рабы стали частью инвентаря мэрии. Отец Захарии, такой же красавец, как и сын, с ранних лет готовил его для престижной должности мажордома, потому что разглядел в сыне необходимые для этого поста добродетели: ум, хитрость, достоинство и осторожность. Захария старался держаться как можно дальше от откровенных притязаний белых женщин, ведь связанные с ними риски были хорошо ему известны; а так он избегал многих проблем. Вальморен предложил интенданту оплачивать ему услуги его мажордома, но тот об этом не захотел и слышать. «Дайте ему на чай, этого будет достаточно. Захария копит деньги – хочет выкупить свою свободу, хотя я совершенно не понимаю, на что она ему сдалась. Нынешнее его положение столь выгодно, что лучшего он и желать не может», – ответил ему интендант. И они условились, что Тете каждый день будет приходить в дом интенданта, чтобы приобрести более утонченные манеры.

Захария встретил ее холодно, с самого начала установив между ними известную дистанцию, раз уж он обладал самым высоким рангом в иерархии домашней прислуги Сан-Доминго, а она являлась рабыней без всякого ранга. Но вскоре его стало подводить собственное педагогическое рвение, и дело кончилось тем, что он передавал ей секреты своего мастерства с щедростью, намного превосходившей чаевые Вальморена. Его очень удивило, что эта девушка вовсе не казалась впечатленной его внешностью, ведь он был привычен к женскому обожанию. Ему приходилось изворачиваться всеми силами, избегая женских комплиментов и отвергая их авансы, но в отношениях с Тете он смог расслабиться – это были отношения без всякой задней мысли. Обращались они друг к другу формально; месье Захария, мадемуазель Зарите.

Тете поднималась на рассвете, планировала работу рабов, распределяя домашние дела, оставляла детей на попечении временной няньки, нанятой хозяином, и выходила из дома, отправляясь на уроки, в своей самой лучшей блузке и хрустящей свежим крахмалом нижней юбке. Она так и не узнала, сколько же слуг было в доме интенданта: только на кухне работали три повара и семеро поварят, но по ее прикидкам число прислуги не могло быть ниже полусотни. Захария вел бюджет и служил связующим звеном между хозяевами и службами: главным авторитетом в этой сложной организации был он. Ни один раб не решался обратиться к нему, если его не звали, и по этой самой причине всех возмущали визиты Тете, которая уже через несколько дней бесцеремонно нарушала все установленные правила, направляясь с порога прямиком в запретный храм – тесный кабинет мажордома.

Не отдавая себе в этом отчета, Захария стал ждать ее прихода: учить ее доставляло ему удовольствие. Она приходила точно в назначенное время, они вместе выпивали по чашке кофе, и он тут же выкладывал ей свои познания. Вместе обходили все службы этого дома, наблюдая за прислугой. Ученица все схватывала на лету и вскоре уже управлялась со всеми восьмью бокалами и рюмками, необходимыми на любом банкете; видела разницу между вилкой для улиток и другой, очень похожей, но предназначенной для лангустов; знала, с какой стороны подается рукомойник; выучила порядок подачи разных сортов сыра и как самым скромным и незаметным образом раздать на праздничном вечере горшки и что делать с опьяневшей дамой; а также усвоила строгую иерархию гостей за столом. Закончив урок, Захария вновь приглашал ее на чашку кофе и пользовался этим, чтобы поговорить о политике: эта тема представляла для него наибольший интерес.

Вначале она слушала его из вежливости, думая, что раздоры свободных людей не имеют никакого значения для раба, пока он не упомянул о возможности отмены рабства. «Представьте себе, мадемуазель Зарите, я вот уже много лет коплю деньги на свою свободу, но может статься, что мне ее предоставят еще до того, как я смогу ее выкупить», – засмеялся Захария. Он знал обо всем, о чем говорилось в мэрии, даже содержание переговоров, проходивших при закрытых дверях. Ему было известно, что в Париже в Национальном собрании обсуждался вопрос о несправедливой нелепости положения, когда в колониях сохраняется рабство после того, как его уже упразднили во Франции. «Вы знаете что-нибудь о Туссене, месье?» – спросила его Тете. Мажордом выложил ей всю его биографию, прочитанную в одной из секретных папок интенданта, и прибавил, что посланник Сонтонакс и губернатор должны будут прийти с ним к некоему соглашению, ведь помимо того, что под его началом находится очень хорошо организованная армия, он еще может рассчитывать на поддержку испанцев – с другой части острова.

Ночи несчастья

Благодаря взятым Зарите урокам через пару месяцев в доме Вальморена жизнь была налажена с утонченностью, которой он не имел возможности наслаждаться со времен своей парижской юности. Вальморен задумал дать бал, воспользовавшись услугами очень дорогого и престижного банкетного агентства месье Адриена, свободного мулата, рекомендованного Захарией. За два дня до праздника месье Адриен наводнил дом толпой слуг, отставил повара и заместил его пятью властными толстухами, которые сотворили меню из четырнадцати блюд по мотивам банкетов в доме интенданта. Хотя дом и не был предназначен для празднеств высшей категории, он стал выглядеть вполне элегантным, когда убрали ужасный декор, оставшийся от португальца, и украсили крыльцо и парадные комнаты карликовыми пальмами на консолях, букетами цветов и китайскими фонариками. В назначенный вечер устроитель банкетов явился с несколькими дюжинами слуг, наряженных в синие ливреи с золотом и занявших свои места так же быстро и четко, как батальон хорошо обученных солдат занимает оборонительные позиции. Расстояние между домами больших белых редко превышало пару кварталов, однако гости прибывали в каретах, и, когда закончился этот парад пышных выездов, улица представляла собой топкую трясину из конского навоза, за уборку которого тут же взялись лакеи, не позволяя этой вони смешаться с дамским парфюмом.

«Как я выгляжу?» – поинтересовался у Тете Вальморен. На нем был парчовый жилет с золотой и серебряной нитью, а кружев на запястьях и воротнике было столько, что их хватило бы на целую скатерть; на ногах же красовались розовые чулки и бальные туфли. Она ничего не ответила, оторопев при виде парика цвета лаванды. «Эти невежи-якобинцы пытаются покончить с париками, однако они – совершенно необходимый штрих элегантности для приемов подобного рода. Так говорит мой парикмахер», – заявил Вальморен.

Месье Адриен уже дважды предлагал гостям шампанское, а оркестр уже во второй раз заиграл менуэт, когда примчался один из секретарей губернатора с невероятным известием: во Франции гильотинировали Людовика XVI и Марию-Антуанетту. Королевские головы были провезены по улицам Парижа, как провозили в Ле-Капе голову Букмана и ему подобных. События, имевшие место в январе, дошли до Сан-Доминго только в марте. Началось паническое бегство: гости опрометью выбегали из дома. Так закончился, едва успев начаться, первый и единственный бал Тулуза Вальморена в этом доме.

Тем же вечером, уже после того, как фанатичный роялист месье Адриен, всхлипывая, удалился вместе со своими людьми, Тете подобрала с полу лавандовый парик, растоптанный Вальмореном, убедилась, что с Морисом все в порядке, закрыла на засовы двери и окна и отправилась отдыхать в свою комнатушку, отведенную ей с Розеттой. Вальморен воспользовался сменой дома, чтобы извлечь своего сына из комнаты Тете, с мыслью, что мальчику следует спать одному. Однако Морис всегда был настоящим клубком нервов, и, опасаясь того, что он снова свалится в лихорадке, отец устроил сына в углу своей комнаты на походной складной кровати. С тех пор как они оказались в Ле-Капе, Вальморен ни разу не упомянул Гамбо, но и Тете к себе по ночам не звал. Тень любовника стояла между ними. Чтобы зажили ноги, понадобились недели, и едва Вальморен смог передвигаться, он стал выходить каждый вечер из дому, чтобы развеяться и забыть пережитые ужасы. По его платью, пропитавшемуся стойкими цветочными ароматами, Тете поняла, что он захаживает к кокоткам, и сделала вывод, что для нее наконец унизительные объятия хозяина закончились. Потому-то она и огорчилась, обнаружив его в домашних туфлях и зеленом бархатном халате на краю своей постели, на которой, раскинув ручки и ножки, в невинном бесстыдстве похрапывала Розетта. «Иди за мной!» – приказал он ей, потянув ее за руку в направлении одной из гостевых комнат. Он повалил ее одним толчком, несколькими движениями сорвал одежду и впопыхах, в темноте, силой овладел ею, с быстротой, больше похожей на порождение ненависти, чем желания.

Воспоминание о соитиях Тете с Гамбо не только приводило Вальморена в ярость, но и вызывало неотступные видения. Этот злодей осмелился наложить свои грязные лапы не на что иное, как на его собственность. Когда он его поймает – убьет. Да и женщина заслуживала примерного наказания, однако прошло уже два месяца, а он так и не заставил ее заплатить за невообразимую наглость. Сучка. Жгучая сучка. Он не мог предъявлять требования морали и достоинства какой-то рабыне, но его долг – заставить ее подчиняться его воле. Почему он до сих пор не сделал этого? Нет ему оправдания. Она бросила ему вызов, и это нарушение правил следовало исправить. С другой стороны, он был перед ней в долгу. Его рабыня отказалась от свободы для себя ради спасения его жизни и жизни Мориса. В первый раз он задавался вопросом: какие чувства испытывает к нему эта мулатка? Ему не составляло труда вызвать в своем воображении те унизительные ночи в лесу, когда она забавлялась со своим любовником: объятия, поцелуи, возобновленный пыл, даже запах их тел, когда они возвращались. Тете – настоящий демон, само желание: вот она лижет, потеет, стонет. Пока он насиловал ее в комнате для гостей, эта сцена не выходила из его головы. И он снова на нее набросился и зло вошел в нее, удивляясь своей собственной силе. Она застонала, и он начал бить ее кулаком, ощущая ярость ревности и наслаждение реванша: «Желтая сучка, я продам тебя, шлюха, подстилка, и дочку твою иродам». Тете закрыла глаза и отдалась его власти: тело расслаблено, ни единой попытки оказать сопротивление или избежать ударов, а душа ее тем временем была уже далеко. «Эрцули, лоа желания, сделай так, чтобы он скорее кончил». Вальморен во второй раз излился поверх нее, весь мокрый от пота. Тете подождала, не двигаясь, несколько минут. Дыхание обоих постепенно успокаивалось, и она потихоньку стала соскальзывать с кровати, но он ее остановил.

– Никуда ты не пойдешь, – приказал он ей.

– Желаете, чтобы я зажгла свечу, месье? – спросила она надломленным голосом: воздух в легких пылал под избитыми ребрами.

– Нет, мне лучше так.

Это был первый раз, когда она обратилась к нему «месье», а не «хозяин», и Вальморен отметил это, хотя и ничего не сказал. Тете села на кровати, отирая кровь с губ и носа остатками разодранной в клочья блузки.

– С завтрашнего дня заберешь Мориса из моей спальни, – сказал Вальморен. – Он должен спать один. Ты его избаловала.

– Ему всего пять лет.

– В этом возрасте я уже умел читать, ездил на охоту с отцом на собственной лошади и учился фехтованию.

Какое-то время они оставались в том же положении, и наконец она решилась задать ему вопрос, который трепетал на ее губах с самого приезда в Ле-Кап.

– Когда я стану свободной, месье? – спросила она, сжимаясь в ожидании удара, но он встал, не тронув ее.

– Ты не можешь быть свободной. На что ты будешь жить? Я тебя содержу и защищаю, со мной ты и твоя дочь будете в безопасности. Я всегда с тобой хорошо обращался – так на что ты жалуешься?

– Я не жалуюсь…

– Ситуация сейчас очень тяжелая. У тебя уже вылетели из головы все те ужасы, что нам пришлось пережить, эти жестокости, которые совершались вокруг? Отвечай!

– Нет, месье.

– Свобода, говоришь? Разве ты хочешь покинуть Мориса?

– Если вы согласны, я могу продолжать ухаживать за Морисом, как и раньше, по крайней мере, до тех пор, пока вы снова не женитесь.

– Жениться? Мне? – рассмеялся он. – Я и с Эухенией хлебнул предостаточно! Это будет последнее, на что я пойду. А если ты продолжишь мне служить, зачем тебе свобода?