Текст книги "Остров в глубинах моря"

Автор книги: Исабель Альенде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)

Во время сиесты, когда Камбрей обычно отправлялся на реку освежиться, парень отправился в дом главного надсмотрщика, расположенный в конце кокосовой аллеи – поодаль и от большого дома, и от хижин дворовых рабов. Он заранее разузнал имена обеих наложниц, которых главный надсмотрщик выбрал себе на эту неделю, – двух девчонок, что едва вступили в подростковый возраст, но уже были похожи на побитых собак. Встретили они его недоверчиво, но украденный на кухне и принесенный кусок пирога их успокоил. Гамбо к пирогу спросил у них кофе. Девочки принялись раздувать во дворе огонь, а он тем временем проскользнул в дом. Он был небольшой, но удобный, подставленный всем ветрам, да и стоял он, как и большой дом, на пригорке – чтобы паводки не смогли причинить большого урона. Мебели было мало, и она была совсем простой – из той, от которой Вальморен избавился, когда готовился к женитьбе. Чтобы обойти весь дом, Гамбо хватило минуты. Он думал украсть одеяло, но, увидев в углу корзину с грязным бельем, быстро вытащил из нее рубашку, принадлежащую главному надсмотрщику, смял ее в комок и выбросил через окно в заросли кустов. А потом выпил не торопясь свой кофе и распрощался с девчонками, пообещав принести им еще пирога, как только представится случай. Когда стемнело, он вернулся за рубашкой. В кладовой, ключи от которой висели на поясе у Тете, хранился мешок с острым перцем чили – ядовитым порошком, предназначенным для борьбы со скорпионами и грызунами: понюхав его, наутро они иссыхали. Если Тете и заметила, что перец стал расходоваться чересчур быстро, то ничего не сказала.

В указанный лоа день, под вечер, уже в сумерках, парень отправился в путь. Ему нужно было пройти через деревню негров, напомнившую ему ту, в которой он прожил первые пятнадцать лет своей жизни и которую он видел в последний раз, когда она пылала, как огромный костер. Люди еще не вернулись с полей, и деревня стояла почти пустой. Женщина, которая тащила два огромных ведра с водой, не удивилась, увидев незнакомое лицо: рабов было много и всегда появлялись новые. Эти первые часы после выхода за пределы плантации отметят для Гамбо различие между свободой и смертью. Тетушка Роза, которой случалось ходить по ночам там, куда другие не отваживались отправиться даже днем, описала ему все места в округе под предлогом разговоров о растениях – лекарственных и тех, что следовало избегать: ядовитых грибов, деревьев, листья которых сдирают с человека кожу лоскутьями, и анемонов с сидящими внутри жабами, чья слюна вызывает слепоту. Она рассказала ему, как выжить в лесу, питаясь плодами, орехами, корнями и стеблями, такими же сытными, как кусок жареной козлятины, и как ориентироваться по летучим мышам, звездам и свисту ветра. Гамбо никогда не выходил за границы Сен-Лазара, но благодаря тетушке Розе он смог разместить в своей голове всю эту землю с ее мангровыми зарослями и болотами, в которых ядовитыми были все змеи, и с перекрестками, где сходятся два мира и поджидают Невидимые. «Я была там и собственными глазами видела Калфоу и Геде,^[14] по я не испугалась. Нужно вежливо, с почтением поздороваться с ними, попросить позволения пройти и спросить у них дорогу. Если час твоей смерти еще не пришел, они тебе помогут. Решают-то они», – сказала ему лекарка. Парень спросил ее о зомби, о которых в первый раз услышал уже на острове, – в Африке никто даже не подозревал об их существовании. Она пояснила, что их можно узнать по виду – выглядят они как трупы, пахнут гнилью – и еще по походке, ведь руки и ноги у них как деревянные. «Некоторых живых, таких как Камбрей, нужно опасаться больше, чем зомби», – прибавила она. И это предупреждение Гамбо не пропустил мимо ушей.

Как только взошла луна, парень бросился бежать – зигзагами. Через приблизительно равные интервалы он оставлял на ветках, в кустах куски рубашки главного надсмотрщика, чтобы запутать овчарок, которые только его запах и знали, ведь никто другой к ним никогда не приближался, и сбить с толку остальных псов. Часа через два он был уже у реки. Со стоном облегчения вошел он по шею в холодную воду, но сумку держал на голове, и она осталась сухой. Смыл пот и кровь от царапин, оставленных сучьями, и порезов на ногах от камней, а также воспользовался случаем и попить, и помочиться. Пошел по воде вперед, не приближаясь к берегу, и хотя это и не смогло бы сбить собак со следа – они рыскали кругами, с каждым разом все более широкими, пока вновь не нападали на след, – но могло их задержать. Перебраться через реку и выйти на другой берег он не пытался. Течение реки было стремительным, и мест, где хороший пловец мог бы решиться переплыть ее, было не много, но он этих мест не знал, да и плавать не умел. По луне он определил, что было уже около полуночи, и прикинул пройденный путь; потом вышел на берег и принялся посыпать землю острым перцем чили. Усталости он не чувствовал, только опьянение свободой.

Он шел три дня и три ночи, без какой-либо еды, кроме чудесных листьев тетушки Розы во рту. От черного комка за щекой задубели десны, но он помогал не спать и не чувствовать голода. Заросли тростника сменились лесом, сельвой, болотами; ими он обходил долину, держа путь к горам. Собачьего лая он не слышал, и это придавало сил. Пил он из луж, если они попадались, но третий день пришлось провести без капли воды и с огненным солнцем над головой, окрасившим мир вокруг него в безжалостно белый цвет. Но когда Гамбо уже не был способен сделать ни шагу, с неба посыпался дождь – короткий и холодный, и этот дождь явился вернувшим жизнь спасением. Тогда он шел уже по чистому полю – дорогой, которую выбрал бы только безумец, и именно по этой причине Камбрей не примет ее во внимание. Гамбо не мог терять времени на поиски пищи, а если бы он решил отдохнуть, то уже не смог бы встать на ноги. Ноги его двигались сами по себе, толкаемые вперед безумием надежды и комом жеваных листьев во рту. Он уже не думал, не чувствовал боли, забыл к тому времени и страх, и все, что оставил позади, даже изгибы тела Зарите; помнил он только свое имя воина. Ему показалось, что в какой-то момент по лицу его покатились крупные слезы, но уверен он не был – это могло быть и воспоминание о росе с листьев или каплях дождя на коже. Попалась ему на глаза и блеявшая коза со сломанной ногой, застрявшая между двух валунов, но он не поддался искушению отрезать ей голову и напиться крови. Избежал он и соблазна укрыться в поросших лесом холмах, до которых, казалось, было рукой подать, подавил в себе желание повалиться и заснуть на минутку под покровом тихой ночи. Он знал, куда должен дойти. И каждый шаг, каждая минута были на счету.

Наконец он добрался до подножия гор и начал нелегкое восхождение – с камня на камень, не оглядываясь назад, вниз, чтобы не кружилась голова, и не глядя вперед, чтобы не отчаяться. Он выплюнул последний комок листьев, и его снова стала мучить жажда. Губы распухли и потрескались. Воздух клубился от жары, в голове все смешалось, его мутило, он едва мог припомнить инструкции тетушки Розы и молился о тени и воде, но все полз и полз вверх, цепляясь за камни и корни. Вдруг он оказался возле своей деревни, на бескрайней равнине, пастухом – со стадом животных с красивыми длинными рогами: он спешит к обеду, который накрывают его матери под отцовской крышей, в самом центре большой семьи. Только он, Гамбо, старший сын в семье, обедал рядом с отцом, на равных. С рождения он готовился заменить отца: когда-нибудь и он станет судьей и вождем. Удар и острая боль – напоролся на камни – вернули его в Сан-Доминго: исчезли коровы, деревня, семья, и его ti-bon-ange вновь оказался пленником дурного сна о плене, длившемся уже целый год. Он взбирался по крутым склонам гор час за часом, и вот уже тем, кто двигается, оказывается не он, а другой – его отец. Голос отца повторяет его имя – Гамбо. И это отец удерживает на безопасном для сына расстоянии черную птицу с голой шеей, кружащую над его головой.

Он добрался до крутой и узкой тропы, что окаймляет пропасть, извиваясь среди скал и расщелин. На одном из поворотов он наткнулся взглядом на еле видные, высеченные в скале ступени – одну из потайных дорог индейских касиков, которые, по словам тетушки Розы, вовсе не сгинули, когда их убили бледнолицые, а остались жить в горах, потому что индейцы бессмертны. Перед самой темнотой Гамбо оказался на одном из опасных перекрестков. Об этом его заранее предупредили знаки: крест из двух палок, человеческий череп, кости, комок перьев и волос, еще один крест. Ветер доносил отзвуки волчьего воя, метавшегося между скалами, и к первой хищной птице, следящей за ним сверху, присоединились еще две. Страх, грозивший ему со спины все эти дни, вдруг атаковал спереди, а отступать было некуда. Зубы застучали, вдруг прошиб холодный пот. Еле заметная тропа касиков внезапно исчезла перед торчащим из земли копьем, обложенным грудой камней: пото-митан, столб-граница между небом и дольним миром, между миром лоа и миром людей. И тут он их увидел. Сперва две тени, потом блеск металла, ножей или мачете. Глаз он не поднял. Смиренно поздоровался, повторяя пароль, данный ему тетушкой Розой. Ответа не было, но он ощутил тепло этих существ, таких близких к нему, что протяни он руку – мог бы их коснуться. От них не разило ни гнилью, ни кладбищем, пахли они точно так же, как люди в тростниках. Он попросил у Калфоу и Геде разрешения продолжить путь, но ответа не получил. Наконец тоненьким голосом, который ему удалось протащить сквозь крупный песок, закрывший горло, он задал вопрос о дороге, по которой ему можно продолжить путь. И почувствовал, что его схватили за руки.

Гамбо проснулся в темноте, времени прошло уже немало. Хотел встать, но у него болела каждая клеточка тела, и он не мог даже шевельнуться. Он застонал, снова закрыл глаза и погрузился в таинственный мир, из которого выходил и в который возвращался помимо своей воли, то сжавшись от боли, то паря в темном и глубоком, как небо в безлунную ночь, пространстве. Мало-помалу к нему вернулось сознание, но не ясное, а окутанное облаками, замутненное. Он не двигался и напрягал зрение, стараясь что-нибудь увидеть во тьме. Ни луны, ни звезд, ни дуновения ветра: тишина, холод. Единственное, что он помнит, – копье на перекрестке. Тут он видит какой-то огонек, он двигается неподалеку, и вскоре фигура человека с лампой склоняется рядом и женский голос обращается к нему с непонятными словами, потом чья-то рука помогает приподняться и подносит к губам тыкву с водой. Он пьет все до последней капли. Так он узнал, что дошел до своей цели: он находился в одной из священных пещер араваков, служившей беглым рабам сторожевым постом.

В последующие дни, недели и месяцы Гамбо откроет для себя мир беглецов, существовавший на том же острове и в то же самое время, но как бы в другом измерении, – этот мир был как в Африке, но гораздо более примитивный и жалкий. Он услышит знакомые языки и известные с детства истории, будет есть фуфу, кашу своих матерей, снова сядет у костра точить боевое оружие, как делал это вместе с отцом, но под другими звездами. Лагеря беглецов разбросаны по самым труднодоступным уголкам в горах; это настоящие деревни – тысячи и тысячи мужчин и женщин, сбежавших от рабства, и их дети, рожденные свободными. Жили они обороняясь и не доверяли сбежавшим с плантаций рабам, потому что те могли их предать, но тетушка Роза сообщила им по своим таинственным каналам связи, что Гамбо уже в пути. Из двадцати человек, сбежавших из Сен-Лазара, до перекрестка добрались только шестеро, но двое были так тяжело ранены, что не выжили. Тогда и подтвердилось подозрение Гамбо, что тетушка Роза служит связующим звеном между рабами на плантациях и лагерями беглых в горах. Но никакая пытка не смогла вырвать имя тетушки Розы из тех мужчин, которых Камбрею удалось поймать.

Заговор

Восемь месяцев спустя в большом доме имения Сен-Лазар тихо, без боли и страха, скончалась Эухения Гарсиа дель Солар. Ей был тридцать один год, семь из которых она прожила с душевной болезнью, четыре – в опиумной дремоте. Сиделка в то утро уснула, и именно Тете, пришедшей, как обычно, покормить хозяйку кашей и одеть, выпало обнаружить среди огромных подушек ее свернувшееся калачиком, как у новорожденного, тело. Хозяйка улыбалась, и в этой удовлетворенности смертью к ней словно вернулись черты былой красоты и молодости. Только Тете и пожалела о ее смерти: после стольких лет, посвященных заботам об этой женщине, она и вправду по-настоящему ее полюбила. Тете обмыла тело, одела и в последний раз причесала хозяйку, а потом вложила ей в скрещенные на груди руки молитвенник. Убрала благословленные папой четки в замшевый чехол – оставленное ей хозяйкой наследство – и повесила его себе на шею, заправив под корсет. И прежде чем попрощаться, сняла с ее груди маленький медальон с изображением Девы Марии – с ним Эухения никогда не расставалась, – чтобы отдать его Морису. И пошла звать Вальморена.

Маленький Морис так и не узнал о смерти своей матери: вот уже несколько месяцев «больная госпожа» не выходила из своей комнаты, а тело ему не показали. Пока из дома выносили орехового дерева гроб с серебряными уголками, который Вальморен купил у одного американца-контрабандиста еще в ту пору, когда Эухения пыталась покончить с собой, Морис вместе с Розеттой устраивал во дворе похороны сдохшей кошки. Ему никогда не приходилось присутствовать на подобной церемонии, но воображение у него имелось с избытком, и ему удалось похоронить животное с большим чувством и торжественностью, чем достались его матери.

Розетта была храброй и не по возрасту развитой. С поразительным проворством она передвигалась по полу на своих пухленьких коленках, а за ней – Морис, не оставлявший ее ни на минуту, как тень. Тете велела закрыть на замки все сундуки и тумбочки, куда дети могли бы засунуть пальцы, и перегородить все выходы с галереи сеткой из курятника, чтобы они не могли выкатиться наружу. Она примирилась с существованием мышей и скорпионов, лишь бы избавить дочку от возможности засунуть нос в смертоносный порошок чили: в отличие от осторожного Мориса, Розетте в голову вполне могла прийти и такая идея. Малышка была красавицей. Ее мать отмечала это про себя с горечью, потому что красота – несчастье для рабыни: гораздо выгоднее быть незаметной. Тете, так страстно мечтавшая в свои десять лет быть Виолеттой Буазье, с удивлением убеждалась в том, что в результате какого-то странного трюка фокусницы-судьбы на эту прекрасную женщину походила Розетта – те же волнистые волосы и обворожительная улыбка с ямочками на щеках. Но сложной расовой классификации острова девочка считалась квартеронкой, дочерью белого и мулатки, и от отца в ней было больше, чем от цветной матери. В ту пору Розетта изъяснялась на какой-то странной тарабарщине, на слух – наречии еретиков, но Морис переводил ее без малейших затруднений. Мальчик сносил ее капризы с терпением дедушки, переросшим позже в горячую привязанность, которая в дальнейшем ознаменует их жизнь. Он станет ее единственным другом, будет утешать в горестях и учить всему самому необходимому: от умения не попадаться злой собаке до различения букв в азбуке, но это будет потом. Самое главное, чему он научил ее с самого начала, – это прямой дорожке к сердцу отца. Морис сделал то, на что не решалась Тете, – самым безапелляционным образом всучил девочку Тулузу Вальморену. Хозяин перестал смотреть на нее как на еще одну принадлежавшую ему вещь и принялся искать в ее чертах и характере что-то свое. И не нашел, но тем не менее привязался к ней той снисходительной любовью, которую вызывают в своих хозяевах домашние питомцы, и оставил жить в большом доме, вместо того чтобы отправить девочку туда, где ютились рабы. В отличие от своей матери, серьезность которой граничила с недостатком, Розетта оказалась очаровательной болтушкой и настоящим вихрем, развлекавшим весь дом, и это было лучшим противоядием от царившей в те годы неопределенности.

Когда Франция распустила Колониальный совет Сан-Доминго, патриоты, как называли себя колонисты монархического толка, подчиняться парижским властям отказались. Довольно долго прожив на своей плантации практически в изоляции, Вальморен теперь стал поддерживать знакомства и вращаться в обществе равных себе. Так как в Ле-Кап он наведывался частенько, то снял там полностью меблированный дом, принадлежавший одному богатому португальскому коммерсанту, временно отъехавшему на родину. Дом стоял невдалеке от порта и был для Вальморена вполне удобным, он даже подумывал в ближайшем будущем выкупить этот дом себе в собственность с помощью своего торгового агента по продаже сахара – того старого честнейшего еврея, что служил еще его отцу.

Секретные переговоры с англичанами начал не кто иной, как Вальморен. Он еще в юности свел знакомство с моряком, который теперь командовал британским флотом на Карибах и имел приказ своего правительства высадиться во французской колонии, как только представится хоть малейшая возможность. К тому времени столкновения между белыми и мулатами достигли уже невиданной ранее степени жестокости, а негры между тем использовали возникший хаос для мятежей, сначала на западе острова, потом – на севере, в Лимбе. Патриоты следили за этими событиями с неослабевающим вниманием, нетерпеливо ожидая благоприятного стечения обстоятельств, чтобы предать французское правительство.

Вальморен уже целый месяц жил в Ле-Капе с Тете, детьми и гробом с телом Эухении. Он всегда брал в поездки сына, а Морис, в свою очередь, никуда не желал перемещаться без Розетты и Тете. Политическая же ситуация была слишком нестабильной, чтобы расставаться с сыном, да и оставлять Тете на милость Проспера Камбрея, который положил на нее глаз и даже пытался ее выкупить, Вальморен тоже не хотел. Он допускал, что любой другой на его месте продал бы ее претенденту, чтобы не ссориться и заодно избавиться от рабыни, которая его уже не возбуждала, но Морис любил ее, как мать. Кроме того, это дело уже давно превратилось в молчаливую борьбу двух воль: хозяина и его главного надсмотрщика. В те недели Вальморен участвовал в политических совещаниях патриотов, проходивших в его доме в обстановке строгой секретности и конспирации, хотя за ними никто и не думал шпионить. Он также намеревался подыскать наставника Морису, которому скоро должно было исполниться пять лет, проведенных вдали от света цивилизации. На будущего наставника предполагалось возложить обязанность дать мальчику начатки образования, которые позволили бы ему поступить в одну из закрытых школ Франции. Тете молилась про себя, чтобы этот момент не наступил никогда, уверенная в том, что вдали от нее и Розетты Морис непременно погибнет. Нужно было также решить вопрос и с Эухенией. Дети уже привыкли натыкаться в коридорах на гроб и самым естественным образом приняли известие о том, что в нем покоятся бренные останки «больной госпожи». Они даже не спросили, что это такое – бренные останки, избавив Тете от необходимости объяснять то, что неизбежно спровоцировало бы новые кошмары у Мориса. Но когда Вальморен застал их однажды за увлекательным занятием – дети пытались открыть кухонным ножом крышку гроба, – он понял, что настала пора принимать решение. Он велел своему агенту отправить гроб на кладбище при женском монастыре на Кубе, где уже давно Санчо купил место, потому что Эухения заставила его поклясться, что ее ни в коем случае не похоронят в Сан-Доминго, на острове, где ее костям грозит участь оказаться в негритянском барабане. Агент запланировал отправить гроб с первым же направлявшимся на Кубу кораблем, а пока что поставил его стоймя в углу винного погреба, где гроб и простоит, всеми позабытый, до тех пор, пока его, двумя годами позже, не поглотят языки пламени.

Восстание на севере

Проспер Камбрей проснулся на плантации с рассветом: на одном из полей бушевал пожар и слышались вопли рабов. Многие из них не имели ни малейшего понятия о происходящем, потому что в секреты подготовки восстания их никто не посвящал. Камбрей воспользовался всеобщей неразберихой, чтобы окружить жилую зону и подчинить себе людей, не успевших ничего понять. Дворовые ни в чем замешаны не были: они сбились в кучку возле большого дома, ожидая самого худшего. Камбрей приказал закрыть в домах детей и женщин и сам занялся зачисткой среди мужчин. Жалеть было особенно не о чем: пожар остановили быстро, сгорело всего лишь два участка с сухим тростником. На других плантациях севера ущерб был куда более серьезный. Когда в Сен-Лазаре появились первые отряды жандармов, целью которых было установить в регионе порядок, Просперу Камбрею осталось лишь сдать им тех, кто попал под его подозрение. Он бы предпочел разделаться с этими рабами лично, но главной общей целью было объединить усилия и задавить бунт на корню. Их увезли в Ле-Кап – выбивать имена главарей.

Главный надсмотрщик заметил исчезновение тетушки Розы только на следующий день, когда в Сен-Лазаре возникла необходимость лечить тех, кого подвергли порке.

Тем временем в Ле-Капе Виолетта Буазье и Лула закончили паковать семейные пожитки и перевезли их на хранение в одно из портовых складских помещений, где все это предполагалось хранить до прихода корабля, который доставит всю семью во Францию. Наконец-то, после почти десяти лет ожиданий, работы, экономии, ростовщичества и терпения, вот-вот должен был исполниться план, задуманный Этьеном Реле в самые первые годы его отношений с Виолеттой. Они уже начали прощаться с друзьями, когда офицер был вызван в дом военного губернатора, виконта Бланшланда. Здание было лишено роскоши, отличавшей резиденцию гражданского правителя, несло на себе печать казарменной суровости и благоухало кожей и металлом. Виконт был уже человеком в годах, с внушающей почтение военной карьерой за плечами: прежде чем получить назначение в Сан-Доминго, он успел послужить и фельдмаршалом, и губернатором острова Тринидад. Виконт прибыл накануне, только начинал прощупывать обстановку и еще ничего не знал о том, что прямо в окрестностях города зреет революция. Он располагал верительными грамотами Национального собрания Франции, переменчивые депутаты которого могли отказать ему в доверии с той же быстротой, с которой этим доверием его облекли. Благородное происхождение и состояние виконта говорили не в его пользу в глазах наиболее радикальных групп – якобинцев, намеревавшихся покончить со всеми остатками монархического режима. Этьена Реле провели в кабинет виконта сквозь череду почти пустых залов, с темными прямоугольниками многофигурных батальных полотен, почерневших от копоти масляных ламп. Губернатора, в гражданском платье и без парика, было трудно увидеть за грубым казарменным столом, испещренным отметинами многих лет нелегкой службы. За его спиной поник увенчанный гербом революции флаг Франции, по левую руку на стене красовалась претенциозная карта Антильских островов, снабженная изображениями морских чудовищ и старинных галеонов.

– Подполковник Этьен Реле, гарнизон Ле-Капа! – доложил офицер в полной парадной форме и со всеми наградами, чувствуя всю смехотворность своего внешнего вида перед простотой вышестоящего.

– Садитесь, подполковник. Полагаю, чашечка кофе вам не помешает, – вздохнул виконт с видом человека, проведшего дурную ночь.

Он вышел из-за стола и подвел Реле к паре довольно потрепанных кожаных кресел. Тут же, как из-под земли, возник ординарец в сопровождении трех рабов – итого четыре человека на две чашечки: один из невольников держал поднос, другой наливал кофе, третий предлагал сахар. Налив кофе, рабы тотчас же попятились и удалились, но ординарец вытянулся в струнку между креслами. Губернатор был мужчиной среднего роста, худощавым, с глубокими морщинами и редкими седыми волосами. Вблизи он выглядел гораздо менее внушительно, чем верхом на лошади, в увенчанной перьями шляпе, сплошь покрытый медалями и с орденской лентой на груди. Реле чувствовал себя весьма неудобно на краешке кресла, неумело держа в руках фарфоровую чашку, которая грозила разбиться вдребезги от одного его вздоха. Он не был привычен к строгому военному этикету, положенному ему по рангу.

– Вы, вероятно, задаетесь вопросом, для чего я вызвал вас, подполковник Реле, – произнес Бланшланд, помешивая сахар в кофе. – Что вы думаете о ситуации в Сан-Доминго?

– Что я думаю? – эхом отозвался сбитый с толку Реле.

– Часть колонистов выступает за независимость, к тому же прямо из порта виден английский флот, готовый прийти к ним на помощь. Для Англии Сан-Доминго – лакомый кусок! Вы должны понимать, о чем и о ком я говорю, и сможете назвать бунтовщиков по именам.

– Список включил бы в себя около пятнадцати тысяч человек, маршал: все имеющие собственность и деньги – как белые, так и офранцуженные.

– Этого я и опасался. Мне не хватит солдат, чтобы защитить колонию и заставить исполнять новые французские законы. Буду с вами откровенен: кое-какие декреты мне представляются абсурдными, как, например, от пятнадцатого мая – тот, что дает мулатам политические права.

– Он имеет отношение только к офранцуженным, детям свободных родителей и землевладельцев: их менее четырехсот человек…

– Дело совсем не в этом! – прервал его виконт. – Дело в том, что белые никогда не примут равенства в правах с мулатами, и я их за это не осуждаю. Это расшатывает ситуацию. В политике Франции все очень неясно, и мы пожинаем плоды этой неразберихи. Декреты меняются чуть ли не ежедневно, подполковник. Один корабль привозит мне инструкции, а уже следующий доставляет мне их опровержение.

– А еще есть проблема восставших негров, – прибавил Реле.

– А, негры!.. Сейчас я не могу этим заниматься. Восстание в Лимбе было подавлено, а вскоре мы получим и главарей.

– Ни один из пленников не назвал их имен, месье. Они не заговорят.

– Посмотрим. Маршоссе умеет решать такие задачи.

– При всем уважении, маршал, я полагаю, что это заслуживает вашего внимания, – настаивал Этьен Реле, ставя чашку на столик. – Ситуация в Сан-Доминго не такая, как в других колониях. Здесь рабы никогда не смирялись со своей участью, они восставали раз за разом на протяжении целого века, и в горах скопились десятки тысяч беглых. В настоящее время у нас около полумиллиона рабов. Они знают, что республика отменила рабство во Франции, и намерены бороться, чтобы то же самое получить и здесь. Маршоссе не сможет держать их под контролем.

– Вы предлагаете нам бросить армию против негров, подполковник?

– Чтобы навести порядок, придется использовать и армию, господин маршал.

– И как вы это себе представляете? Мне присылают десятую часть того, о чем я прошу, к тому же едва солдаты пополнения ступают на эту землю, они заболевают. А теперь я подхожу к своей цели, подполковник Реле: в такой момент я не могу принять вашу отставку.

Этьен Реле, побледнев, встал. Губернатор тоже, и оба они несколько секунд смотрели друг на друга.

– Господин маршал, я начал службу в армии в семнадцать, прослужил тридцать пять лет, шесть раз был ранен, и мне уже сорок один, – произнес Реле.

– А мне пятьдесят пять, и я тоже хотел бы удалиться в свое поместье в Дижоне, но я нужен Франции, так же как и вы, – сухо ответил виконт.

– Моя отставка была принята вашим предшественником, губернатором де Пейне. У меня уже нет дома, месье, я с семьей живу в пансионе в ожидании четверга, когда мы взойдем на борт шхуны «Мария Тереза».

Бланшланд устремил ледяной взгляд прямо в глаза подполковника, и тот в конце концов опустил взор и отдал честь.

– Я в вашем распоряжении, губернатор, – подчинился, смирившись, Реле.

Бланшланд еще раз вздохнул и в изнеможении потер глаза, а потом жестом приказал ординарцу позвать секретаря и направился к столу.

– Не беспокойтесь, канцелярия губернатора предоставит вам дом, подполковник Реле. А теперь идите сюда и покажите мне на карте самые уязвимые точки острова. Никто не знает этих мест лучше вас.

Зарите

Так мне рассказывали. Так все было в Буа-Каймане. Так записано в преданиях и легендах той земли, что теперь зовется Гаити, первой независимой негритянской республики. Не знаю, что стоит за этими словами, но, должно быть, что-то важное, раз уж негры, говоря о ней, аплодируют, а белые дрожат от ярости. Буа-Кайман лежит на севере, недалеко от великих равнин, по дороге в Ле-Kan, всего в нескольких часах езды от плантации Сен-Лазар. Буа-Кайман – это лес – огромный, полный перекрестков и священных деревьев, бескрайний лес, где в своем змеином облике живет Дамбала, лоа родников и рек, хранитель леса. В Буа-Каймане обитают духи природы и души тех умерших рабов, что не нашли дороги в Гвинею. В ту ночь в лес прибыли и другие духи, которым неплохо жилось между Мертвыми и Тайнами, но теперь, готовые к борьбе, они слетелись на зов. Целая армия из сотен тысяч духов боролась вместе с неграми, потому-то в конце концов они и разгромили белых. В этом все мы сходимся, даже французские солдаты, которым привелось ощутить на себе их неистовство. Хозяин Вальморен, который не верит в то, чего не понимает, а так как понимает очень немного, то и ни во что не верит, тоже убедился в том, что мертвые помогают восставшим. В этом – объяснение того, что они смогли победить лучшую армию Европы, как он говорил. Сходка рабов в Буа-Каймане произошла в середине августа, одной горячей ночью, увлажненной потом земли и людей. Как прошел слух? Говорят, что весть передавалась с барабанной дробью – от праздника календы к календе, от храма хунфорта к хунфорту, от крытого соломой навеса, айупы, к айупе; звон барабанов разлетается дальше и быстрее, чем гром во время грозы, и все понимают его язык. Пришли рабы и с северных плантаций, несмотря на то что и хозяева, и Маршоссе – все были начеку со времени восстания в Лимбе, случившегося несколькими днями раньше. Некоторых участников того восстания удалось взять живьем, и предполагалось, что информацию из них вырвут: никому не удавалось смолчать в застенках Ле-Капа. Всего за несколько часов беглые рабы перенесли свои лагеря к самым высоким вершинам, подальше от всадников Маршоссе, и поторопились с созывом схода в Буа-Каймане. Они не знали, что никто из пленников не заговорил и не заговорит.

Тысячи беглых рабов спустились с гор. Гамбо пришел вместе с группой Замбо Букмана, настоящего гиганта, который внушал к себе двойное уважение: он был и военачальником, и хунганом. За те полтора года, что Гамбо жил на свободе, он стал настоящим мужчиной: широкоплечий, с неутомимыми ногами и грозным мачете в руках. Гамбо заслужил доверие Букмана. Он пробирался на плантации – за продуктами, инструментами, оружием и скотом, но ни разу не попытался встретиться со мной. Это было слишком опасно. Известия о нем приходили ко мне через тетушку Розу. Моя крестная и не думала пояснить мне, каким образом получала она эти новости, и я уж стала бояться, что она все это выдумывает, чтоб меня успокоить, потому что как раз в то время ко мне вернулась потребность быть вместе с Гамбо и она жгла меня как угли. «Дай мне какое-нибудь снадобье от этой любви, тетушка Роза». Но от этой напасти не существует снадобья. Измученная домашними делами, я ложилась спать, а Розетта и Морис устраивались возле меня по бокам. Но заснуть я не могла. Часами слушала я неспокойное дыхание Мориса и посапывание Розетты, шорохи в доме, лай собак, кваканье лягушек, крики петухов, и когда я наконец засыпала, то словно погружалась в патоку. Вот о чем мне стыдно говорить: иногда, когда я была в постели с хозяином, я представляла себе, что я не с ним, а с Гамбо. Я закусывала губы, чтобы не сорвалось с них его имя, и в темном пространстве под закрытыми веками воображала, что спиртные испарения белого были на самом деле пахнувшим зеленым лугом дыханием Гамбо, у которого зубы еще не начали гнить от кормежки дурной рыбой; я представляла себе, что этот волосатый и грузный, пыхтящий поверх меня мужчина – это он, Гамбо, стройный и ловкий, с его молодой, иссеченной шрамами кожей, что это его сладкие губы, его испытующий язык, его шепчущий голос. И тогда тело мое раскрывалось и начинало ходить волнами, вспоминая наслаждение. А потом хозяин шлепал меня по попе и, довольный, смеялся, и тогда мой ti-bon-ange возвращался в эту постель, и я вдруг понимала, где нахожусь. И бежала во двор, и яростно плескалась там водой, прежде чем пойти лечь спать возле моих детей.