Текст книги "Инес души моей"

Автор книги: Исабель Альенде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

Потерпи немного, Исабель: вот увидишь, скоро мой беспорядочный рассказ дойдет до того момента, когда наши судьбы с Педро де Вальдивией пересекутся и начнется та история, которую я хочу тебе поведать. До тех пор я была всего лишь безвестной белошвейкой из Пласенсии, чья жизнь ничем не отличалась от жизни сотен и сотен других работящих женщин, которые жили до меня и будут жить после. С Педро де Вальдивией я пережила сказочную историю любви и с ним вместе завоевала целое королевство. И хотя я боготворила твоего отца, Родриго де Кирогу, с которым прожила тридцать лет, рассказывать о моей жизни стоит только для того, чтобы поведать о завоевании Чили, а этот подвиг я совершила вместе с Педро де Вальдивией.

Я поселилась в Куско, в доме, который мне предоставила городская управа по личному распоряжению губернатора маркиза Франсиско Писарро. Дом был скромный, но вполне приличный: с тремя комнатами и внутренним двориком, в центре города, со стенами, увитыми жимолостью. Кроме того, мне дали в услужение трех индианок – двух молоденьких девушек и одну женщину в возрасте, которая приняла христианское имя Каталина и позже стала моей лучшей подругой.

Я решила снова приняться за шитье: это очень ценилось среди испанцев, которые изо всех сил старались продлить век той скудной одежды, что привезли из Испании. Еще я лечила солдат, покалеченных и тяжело раненных на войне, в основном в битве при Лас-Салинасе. Врач-немец, который в одном со мной караване приехал из Сьюдад-де-лос-Рейес в Куско, часто просил меня помочь в самых сложных случаях, и я приходила вместе с Каталиной, которая знала разные снадобья и заговоры.

Между ним и Каталиной установилось что-то вроде соперничества, что не всегда шло на пользу несчастным пациентам. Каталина и знать ничего не хотела о четырех жидкостях, определяющих жизнедеятельность человека, а немец с презрением относился к заклинаниям, хотя часто они оказывались очень действенными. Самым неприятным в этой работе для меня были ампутации – они всегда внушали мне отвращение, но делать их приходилось, потому что, когда плоть начинает гнить, другого способа спасти раненого нет. Впрочем, после таких операций выживают очень немногие.

Я ничего не знаю о жизни Каталины до прибытия испанцев в Перу. Она никогда не говорила о своем прошлом, была недоверчива и окутана таинственностью. Она была низенькая, квадратная, с кожей цвета лесного ореха, двумя толстыми косами, перевязанными за спиной разноцветными шерстяными нитями. Глаза у Каталины были как угли, и пахло от нее дымом. Она могла находиться в нескольких местах одновременно и исчезать в мгновение ока. Она выучила испанский язык, приспособилась к нашим обычаям и, казалось, была очень довольна тем, что живет со мной, а через пару лет настояла на том, чтобы сопровождать меня в Чили. «Я хотеть идти с тобой, да, сеньорай», – просила она меня тогда своим певучим голосом.

Каталина приняла крещение, чтобы избежать неприятностей, но и от своих верований не отступилась: она читала «Отче наш» и зажигала свечи перед алтарем Девы Заступницы, но молилась и Солнцу. Она стала мне мудрой и верной спутницей и научила пользоваться лекарственными растениями и лечить перуанскими методами, во многом отличными от испанских. Эта добрая женщина полагала, что болезни происходят от проказливых духов и демонов, которые залезают в человека через отверстия тела и поселяются в животе. Раньше она работала с инкскими врачами, которые лечили от мигреней и безумия, проделывая дыры в черепе своих пациентов. От этого метода лечения врач-немец был в неописуемом восторге, но испробовать его на себе не решился ни один испанец. Каталина умела пускать кровь больным лучше опытного хирурга и была большой мастерицей по части снадобий для облегчения рези в желудке или для похудения, а над лекарствами немца смеялась. «Этим разве только убивать, да, татай», – говорила она ему, улыбаясь и обнажая черные от коки зубы. В конце концов немец начал сомневаться в своих хваленых лекарствах, с таким трудом привезенных с родины.

Каталина прекрасно разбиралась в сильных ядах, настойках афродизиаков, травах, дающих неиссякаемый заряд энергии, и в тех, что усыпляют, останавливают кровотечение или облегчают боль. Она обладала магической силой, могла разговаривать с мертвыми и предвидела будущее; иногда она выпивала травяной отвар и отправлялась в мир иной получать советы от ангелов. Конечно, она сама их так не называла, но говорила, что разговаривает с прозрачными существами, крылатыми и способными метать молнии взглядами – а кто это, как не ангелы?

Мы остерегались упоминать обо всем этом в присутствии третьих лиц, потому что, услышь нас кто-нибудь, нас обвинили бы в колдовстве и сношениях с дьяволом. А отправиться в темницы инквизиции – совсем не сладко; по крайней мере, насколько нам с Каталиной было известно, многие несчастные, попавшие туда, заканчивали свои дни на костре.

Конечно же, заклинания Каталины не всегда давали нужный результат. Один раз она попыталась изгнать из дома дух Хуана де Малаги, который нам стал уж слишком досаждать, но добилась лишь того, что у нас в ту же ночь умерло несколько куриц, а на следующий день в центре Куско появилась лама о двух головах. Это животное подлило масла в огонь раздоров между индейцами и испанцами, потому что первые сочли, что это – реинкарнация бессмертного Инки Атауальпы, а вторые закололи несчастное животное копьем, чтобы показать, что бессмертного в нем ничего нет. Тут завязалась драка, в которой несколько индейцев погибли и один испанец был ранен.

Каталина прожила со мной много лет, заботясь о моем здоровье, предупреждая меня об опасностях и помогая принимать важные решения. Единственное обещание, которое она не исполнила, – быть со мной в старости: Каталина умерла раньше меня.

Двух молодых индианок, которых мне выделила городская управа, я научила чинить, мыть и гладить платье так, как это делалось в Пласенсии. В Куско в те времена такие услуги высоко ценились. Я распорядилась соорудить глиняный очаг во внутреннем дворике дома, и мы с Каталиной принялись печь пирожки. Пшеница была очень дорога, поэтому мы научились делать пирожки из маисовой муки. Они расходились, не успевая остыть. О том, что пирожки подоспели, вся округа узнавала по запаху, и покупатели к нам сбегались толпами. Мы всегда оставляли кое-что для нищих и юродивых, живущих подаянием. Густой аромат мяса, жареного лука, тмина и свежеиспеченного теста так глубоко въелся мне в кожу, что я до сих пор пахну всем этим. Наверное, я так и умру, источая запах пирожков.

Мне удавалось сводить концы с концами, но в этом городе, таком дорогом и развращенном жаждой денег, вдове было очень трудно справиться с бедностью. Я могла бы выйти замуж, потому что одиноких и отчаявшихся мужчин вокруг было множество и некоторые из них были даже привлекательны, но Каталина все время советовала остерегаться их. Она часто гадала мне на бусинах и ракушках и всегда предсказывала мне одно и то же: что я буду жить очень долго и стану королевой, но будущее мое зависит от мужчины, который являлся ей в видениях. Но ни один из тех, кто стучал в дверь моего дома или заговаривал со мной на улице, не был тем человеком. «Жди, мамитай, скоро явится твой виракоча», – обещала мне Каталина.

В числе претендентов на мою руку был и тот самый заносчивый лейтенант Нуньес. Он все никак не мог отказаться от желания проучить меня, по его собственному – весьма неделикатному – выражению. Он не понимал, почему я отвергаю его ухаживания, ведь прежняя моя отговорка уже не работала. Теперь было точно известно, что я вдова, как он и уверял с самого начала. Он вообразил, что мои отказы – своеобразное кокетство, и поэтому чем упрямее я его отвергала, тем больше он распалялся.

Мне пришлось принять серьезные меры, чтобы запретить ему входить в мой дом с овчарками, до смерти пугавшими служанок. Его псы, которых специально натравливали на индейцев, почуяв запах, начинали рваться с цепи, рычать, лаять и скалить зубы. Лейтенанта ничто так не забавляло, как науськивать этих зверей на индейцев, поэтому он пропускал мои просьбы мимо ушей и наводнял своими псами мой дом, как поступал и в других местах. Однажды утром у его собак на морде выступила зеленая пена, а через несколько часов они издохли. Их хозяин был возмущен до крайности и грозился убить того, кто их отравил, но врач-немец убедил его, что псы издохли от чумы и нужно немедленно сжечь их трупы, чтобы никто не заразился. Так он и сделал, боясь, как бы первому не пасть жертвой болезни.

Лейтенант все чаще приходил ко мне домой, не давал проходу на улице – в общем, превратил мою жизнь в сущий ад. «Этот белый слов не понимает, да, сеньорай. Сдается мне, скоро он сам помрет, как псы», – как-то объявила мне Каталина. Я сочла за благо не допытываться, что она имела в виду.

Однажды Нуньес в очередной раз явился расфуфыренный и с подарками, которые я не желала принимать, и наполнил весь дом своим шумным присутствием.

– Зачем вы меня мучаете, прекрасная Инес? – в сотый раз спросил он меня, пытаясь обнять за талию.

– Соблюдайте приличия, сеньор. Я вам не разрешала таких фамильярностей, – ответила я, высвобождаясь из его лап.

– Хорошо, тогда скажите, благородная Инес, когда мы поженимся?

– Никогда. Вот ваши рубашки и штаны, починенные и чистые. Найдите себе другую прачку, потому что я больше не желаю видеть вас в своем доме. Прощайте! – И я стала выталкивать его по направлению к двери.

– Вы говорите «прощайте», Инес? Вы меня плохо знаете! Я никому не позволю себя оскорблять, тем более какой-то шлюхе! – кричал он мне уже с улицы.

Это было в нежный закатный час, когда люди с округи начинали подходить к моему дому в ожидании последней за день партии пирожков. Но у меня не было сил видеть покупателей: я вся дрожала от гнева и стыда. Я только раздала немного пирожков беднякам, чтобы они не остались без еды, и сразу заперла входную дверь, хотя обычно держала ее открытой, пока на город не спускался ночной холод.

– Будь он проклят, да, мамитай. Но ты не печалься. Этот Нуньес скоро принесет счастье, – попыталась утешить меня Каталина.

– Каталина, он способен приносить только неприятности! Обиженный мужчина, да еще такой фанфарон, всегда опасен.

Каталина была права. Благодаря этому злополучному лейтенанту, засевшему в таверне пить и похваляться тем, что собирался сделать со мной, той ночью я встретила мужчину своей судьбы – того самого, которого Каталина столько раз предрекала мне.

Таверну, зальчик с низкими потолками и несколькими узкими окошками, через которые внутрь попадало едва достаточно воздуха, чтобы дышать, содержал один добросердечный андалусец, который наливал в долг солдатам, стесненным в средствах. По этой причине, да еще потому, что там пара негров играла на гитарах и барабанах, в этом заведении всегда было людно.

С веселыми шумными выпивохами резко контрастировал строгого вида мужчина, одиноко сидевший в углу. Перед ним на столе лежал кусок пожелтевшей бумаги, придавленный, чтобы не сворачивался, кувшином с вином. Этот человек был Педро де Вальдивия, главнокомандующий армии губернатора Франсиско Писарро и герой битвы при Лас-Салинасе, в те времена уже ставший одним из самых богатых людей в Перу. За оказанные услуги Писарро отдал ему в пожизненное владение богатые серебряные прииски в Порко, поместье в долине Ла-Канела, где земля была особенно плодородна, и несколько сотен индейцев для работы в этих владениях.

Чем же занимался прославленный Вальдивия в этот момент, сидя в таверне? Не подсчетом добытых на руднике пудов серебра, голов лам на пастбищах или мешков маиса в амбарах, а изучением карты, набросанной Диего де Альмагро во время своего заточения, перед самой казнью. Вальдивию не покидала навязчивая идея покорить те загадочные южные земли, где потерпел неудачу аделантадо Альмагро. Эти территории не были еще завоеваны и заселены, это было единственное место, где такой военный, как он, мог прославиться в веках. Ему не хотелось оставаться в тени Франсиско Писарро, спокойно старясь в Перу. Возвращаться в Испанию он тоже не думал, каким бы богатым и уважаемым он ни сделался. Меньше всего его привлекала идея воссоединиться с Мариной, которая верно его ждала годами и в письмах, полных благословений и упреков, неустанно умоляла вернуться. Испания осталась в прошлом. Будущее ждало в Чили.

На карте были отмечены дороги, по которым прошел Альмагро со своей экспедицией, и самые трудные места – горы, пустыня и зоны, где нападали индейцы. «Пройти на юг далее реки Био-Био невозможно, мапуче не пускают», – не единожды повторял Альмагро. Эти слова преследовали Вальдивию, раззадоривая его. «Я бы прошел», – думал он, хотя никогда не сомневался в мужестве аделантадо.

Таким мыслями был занят Вальдивия, когда стал различать в шуме таверны громкий голос одного пьяного и, сам того не желая, обратил внимание на то, что тот говорил. А разглагольствовал этот пьяный офицер о ком-то, кому собирался преподать заслуженный урок – о некой Инес, загордившейся женщине, которая смела оскорбить честного лейтенанта на службе у христианского императора Карла V. Имя Инес показалось Вальдивии знакомым, и скоро он заключил, что речь шла о молодой вдове, которая стирала и чинила одежду и жила на улице Темпло-де-лас-Вирхенес. Он сам никогда не пользовался ее услугами – на это у него были свои индианки, – но видел ее несколько раз на улице и в церкви и обращал на нее внимание, потому что испанок в Куско было не много, и задавался вопросом, сколько сможет продержаться здесь такая женщина. Несколько раз он следовал за ней пару кварталов, только чтобы полюбоваться на движение ее бедер – она ходила твердыми широкими шагами, как цыганка, – и на отражение солнечных лучей в ее медных волосах. Ему казалось, что она излучала уверенность и силу воли – качества, которых он требовал от своих капитанов, но никогда не думал встретить в женщине. До тех пор ему нравились лишь нежные и хрупкие девушки, будившие в нем желание защищать их; поэтому он и женился на Марине. А в этой Инес не было ничего ранимого или невинного, она сама, скорее, пугала, как чистая энергия или сдерживаемый вихрь. Именно это привлекло внимание Вальдивии. По крайней мере, так он рассказывал потом.

Из обрывков фраз, которые долетали до Вальдивии сквозь шум таверны, он понял, в чем состоял план пьяного лейтенанта, который громко призывал добровольцев помочь ему ночью схватить эту женщину и силой доставить к нему домой. Его просьбы были встречены гулом хохота и непристойных шуток, но никто не вызвался помогать, потому что от этой затеи попахивало не только трусостью, но и опасностью. Одно дело – чинить насилие на войне и развлекаться с индианками, которые ничего не стоили, и совсем другое – напасть на вдову-испанку, которую принимал сам губернатор. Приятели советовали Нуньесу выбросить эту идею из головы, но он заявил, что без труда найдет помощников, чтобы осуществить свое намерение.

Педро де Вальдивия не терял Нуньеса из виду и через полчаса вслед за ним вышел на улицу. Лейтенант шел покачиваясь, не замечая, что кто-то идет за ним. Он ненадолго задержался у двери моего дома, прикидывая, не получится ли исполнить свой план в одиночку, но решил так сильно не рисковать. Хотя его сознание было затуманено винными парами, он понимал, что на карту поставлены его репутация и военная карьера. Вальдивия видел, как Нуньес отошел от дома, и Педро сам встал неподалеку на углу, скрывшись в тени. Там он подождал немного и скоро увидел двоих индейцев, которые, опасливо озираясь, стали нарезать круги вокруг дома, осматривая дверь и ставни окон, выходивших на улицу. Удостоверившись, что все они заперты изнутри, индейцы решили перелезть через каменную ограду, которая имела всего пять футов в высоту и защищала дом с задней стороны. Несколько минут спустя они спрыгнули во двор, но так неудачно, что перевернули и разбили большой глиняный кувшин. Я всегда сплю очень чутко, и этот шум меня разбудил. Педро позволил им перелезть через ограду, чтобы проверить, как далеко они способны зайти, и тут же перемахнул через стену вслед за ними. К тому моменту я уже успела зажечь лампу и схватить длинный нож, которым мы нарезали мясо для пирожков. Я была готова пустить его в ход, но молила Господа, чтобы такой необходимости не возникло, потому что смерть Себастьяна Ромеро давила меня тяжким грузом и я не хотела, чтобы на моей совести был еще один труп. Я вышла во внутренний двор, и Каталина – за мной. Мы пропустили лучшую часть представления, потому что кабальеро уже обезвредил налетчиков и вязал их той самой веревкой, которой они намеревались связать меня. Все это случилось очень быстро и без малейшего усилия со стороны Вальдивии, на лице которого читалась скорее усмешка, чем гнев, как будто бы речь шла всего лишь о детской шалости.

Сцена получилась довольно смешная: я, растрепанная и в ночной рубашке; Каталина, бранящаяся на кечуа; двое индейцев, дрожащих от страха, и дворянин в бархатном дублете, шелковых панталонах и высоких сапогах из мягкой кожи, со шпагой в руке, подметающий двор пером шляпы в приветственном поклоне. Мы оба рассмеялись.

– Эти несчастные больше не будут досаждать вам, сеньора, – любезно сказал он.

– Меня беспокоят не они, а тот, кто их подослал.

– Он тоже вам больше не помешает, потому что завтра ему придется иметь дело со мной.

– Вам известно, кто он?

– У меня есть очень серьезные подозрения, но, если я вдруг ошибаюсь, эти двое мне под пыткой признаются, кому они служат.

Услышав такие слова, индейцы бросились целовать сапоги кабальеро и просить сохранить им жизнь, с готовностью повторяя имя лейтенанта Нуньеса. Каталина полагала, что им следует немедленно отрубить головы, и Вальдивия был с ней согласен, но я встала между ним и этими несчастными:

– Нет, сеньор, прошу вас. Мертвецы на дворе мне ни к чему – они марают пространство и приносят несчастье.

Вальдивия снова рассмеялся, распахнул заднюю дверь и выпроводил индейцев пинками под зад, предупредив их, чтобы они сейчас же убирались из Куско или им придется дорого поплатиться.

– Боюсь, что лейтенант Нуньес не будет столь великодушен, как вы, сударь. Он этих двоих из-под земли достанет: они слишком много знают, и ему будет очень некстати, если они вдруг заговорят, – сказала я.

– Сударыня, поверьте, мне достанет власти отправить Нуньеса гнить в джунглях Чунчо, и я обязательно это сделаю, – пообещал мой спаситель.

Вот так я познакомилась с Вальдивией. Он был главнокомандующий войсками Писарро, герой многих войн, один из самых богатых и влиятельных людей в Перу. Раньше я его несколько раз видела мельком, но только издали, и восхищалась его арабским скакуном и природной статью.

В ту ночь решились судьбы Педро де Вальдивии и моя. Мы оба много лет ходили кругами, ощупью пытаясь отыскать друг друга, пока наконец не встретились во дворе этого домика на улице Темпло-де-лас-Вирхенес. Я была очень благодарна Педро и пригласила пройти его в мою скромную гостиную, пока Каталина пошла за бутылкой вина – вина в моем доме всегда было вдоволь, – чтобы попотчевать гостя. Каталина, прежде чем раствориться в воздухе по своему обыкновению, за спиной у гостя сделала мне знак, и я поняла, что это был именно тот человек, появление которого предсказывали ее гадательные ракушки. Я очень удивилась, потому что и представить себе не могла, что судьба мне назначила такого важного человека, как Вальдивия, и стала в желтом свете лампы рассматривать его с ног до головы. То, что я увидела, мне понравилось: глаза синие, как небо Эстремадуры, мужественные черты, открытое, хотя и суровое лицо, коренастая фигура, прекрасная военная выправка, руки, загрубевшие от шпаги, но с длинными и изящными пальцами. Все части тела у него были в наличии, что было настоящей роскошью в Новом Свете, где столько мужчин отмечены отвратительными шрамами или потеряли в битвах глаза, носы, а то и руки или ноги. А что увидел он? Худощавую женщину среднего роста с распущенными и растрепанными волосами, карими глазами и широкими бровями, босую, в одной рубашке из самой простой ткани. Молча смотрели мы друг на друга целую вечность, не в силах отвести глаз. Хотя ночь была холодная, тело у меня пылало, и струйка пота катилась по спине. И Вальдивию, я знаю, одолевала та же буря, потому что воздух в комнате сгустился. Каталина появилась из ниоткуда с вином в руках, но, почувствовав, что с нами творится, испарилась снова, оставив нас одних.

Потом Педро признавался мне, что в ту ночь не взял на себя инициативу, потому что ему нужно было время, чтобы успокоиться и подумать. «При виде тебя мне в первый раз в жизни стало страшно», – скажет он мне спустя много лет. Он не держал наложниц и сожительниц, ничего не было известно про его любовниц, у него не было отношений с индианками, хотя, полагаю, услугами продажных женщин он все же иногда пользовался. По-своему, он всегда оставался верен Марине Ортис де Гаэте, перед которой был виноват, потому что влюбил ее в себя в тринадцать лет, но не сделал счастливой и покинул ради рискованного путешествия в Новый Свет. Он чувствовал себя в ответе за нее перед Богом. Но я была свободна, и, даже если бы Педро содержал полдюжины наложниц, я бы его полюбила точно так же – это было неизбежно. Он прожил почти четыре десятка лет, а мой возраст близился к тридцати; нам обоим нельзя было терять время, поэтому я решилась взять дело в свои руки и направить в нужное русло.

Как это мы стали обниматься так скоро? Кто первым протянул руку? Кто стал искать губы другого, чтобы соединить их в поцелуе? Конечно, это была я. Мне едва удалось отыскать в себе голос, чтобы нарушить полное невысказанных желаний молчание, в котором мы взирали друг на друга. Ничего не скрывая и без всякого стыда я выложила ему, что жду его уже давно; что он мне являлся в снах; что гадательные ракушки предсказывали его появление; что я готова любить его всегда и все прочее, что можно обещать в таких случаях. Педро побледнел и неловко попятился, пока не уперся спиной в стену. Какая женщина в своем уме будет так разговаривать с незнакомцем? Но все же он не решил, что я совершенно тронулась рассудком или что я просто одинокая гулящая женщина, которую судьба случайно занесла в Куско, потому что он тоже всеми костями тела и закоулками души чувствовал уверенность в том, что мы были рождены, чтобы любить друг друга. Он испустил вздох, почти всхлип, и прошептал мое имя надломленным голосом. «Я тоже тебя ждал», – кажется, сказал он. А может, он этого и не говорил. Думаю, с течением жизни мы украшаем одни воспоминания и стараемся забыть другие. Но в чем я уверена, так это в том, что в ту же ночь мы занялись любовью и с первого же объятия нас охватил один и тот же пламень.

Педро де Вальдивия возмужал среди шума войны и ничего не знал о любви, но, когда она пришла, он был готов принять ее. Он поднял меня на руки и в четыре больших шага отнес на кровать, куда мы повалились как подкошенные, он сверху меня, целуя и покусывая, пока рывками освобождал свое тело от дублета, панталон, сапог, чулок, отчаянно и с напором юноши. Я позволила ему делать все, что ему хотелось, давая возможность отвести душу. Сколько времени он провел без женщины? Я прижала его к груди и чувствовала биение его сердца, его животный жар, его мужской запах. Педро многому предстояло научиться, но спешить было некуда: в нашем распоряжении была вся оставшаяся жизнь, а я была хорошим учителем, – за это, по крайней мере, я была благодарна Хуану де Малаге. Как только Педро понял, что за закрытыми дверьми спальни заправляю я и что в этом нет ничего позорного для него, он с радостью стал повиноваться мне. На это понадобилось некоторое время – часа, скажем, четыре или пять, – потому что он полагал, что повиноваться – дело самки, а доминировать – самца; это он видел в животном мире, и этому научила его война, но не напрасно Хуан де Малага столько лет обучал меня понимать собственное тело и тело мужчины. Я вовсе не хочу сказать, что все мужчины одинаковы, но они достаточно похожи, и немного интуиции достаточно, чтобы любая женщина могла доставить удовольствие любому мужчине. В обратную сторону не совсем так. Немногие мужчины умеют удовлетворить женщину, и еще меньше тех, кто заинтересован в этом. У Педро хватило ума оставить свою шпагу за дверью и покориться мне. Подробности этой первой ночи не так уж и важны; достаточно сказать, что мы оба открыли для себя настоящую любовь, потому что до тех пор ни разу не переживали слияния души и тела. Мои отношения с Хуаном были сугубо телесными, а его с Мариной – исключительно духовными. В наших с ним отношениях соединилось и то и другое.

Вальдивия оставался в моем доме два дня. Все это время ставни не открывались, никто не пек пирожков, индианки ходили по дому на цыпочках, а нищих кормила Каталина – маисовым супом. Нам эта чудесная женщина приносила вино и еду в постель. Кроме того, она приготовила большой кувшин с горячей водой, чтобы мы помылись – перуанский обычай, которому она меня научила. Как все испанцы, Педро считал, что принимать ванны опасно, что это ослабляет легкие и приводит к разжижению крови, но я убедила его в том, что это не так, ведь перуанские индейцы моются ежедневно, но ни у кого из них не размягчились легкие и кровь не стала водянистой.

Эти дни пролетели на одном дыхании: мы рассказывали друг другу о своем прошлом и любили друг друга в каком-то огненном вихре. Нам все казалось, что мы отдаемся недостаточно, мы безумно желали раствориться один в другом и умереть: «Ах, Педро!», «Ах, Инес!». Мы вместе падали с небес на землю и оставались лежать, переплетя ноги и руки, обессилевшие, влажные от пота, и разговаривали шепотом. Потом желание появлялось снова, еще более сильное, зарождаясь где-то между влажных простыней. Запах мужчины – мужчина пахнет железом, вином и конями – сливался с запахом женщины – женщина пахнет кухней, дымом и морем – в общий аромат, единственный и незабываемый, дыхание джунглей, наваристый бульон. Мы научились вместе возноситься на небеса и стонать от одного удара кнутом, застывая где-то на краю смерти и в конце концов падая в глубокое забытье. Мы засыпали, а затем снова просыпались, готовые заново начать любовные игры. Так продолжалось до зари третьего дня, когда нас разбудили крики петухов и запах свежего хлеба. Тогда Педро, изменившись в лице, попросил свою одежду и шпагу.

О, как цепка память! Память не оставляет меня в покое, наполняя голову образами, словами, болью и любовью. Мне кажется, что я заново переживаю уже единожды прожитое. Писать эту историю мне непросто, но не потому, что вспоминать тяжело, а потому, что трудно медленной рукой записывать на бумаге быстро мелькающие воспоминания. Почерк у меня, несмотря на все старания Гонсалеса де Мармолехо, никогда хорошим не был, а теперь и вовсе почти нечитаемый. Мне нужно поторапливаться, ведь недели летят, а мне нужно рассказать еще многое. Я устаю. Перо рвет бумагу и ставит кляксы. Эта работа слишком трудна для меня. Почему я не отступаюсь от нее? Те, кто меня хорошо знал, уже мертвы, и только ты, Исабель, представляешь себе, кто я такая, но твое представление искажено любовью и тем, что ты считаешь себя в неоплатном долгу передо мной. Ты мне ничем не обязана, я тебе говорила это уже тысячу раз. Это я в долгу перед тобой, потому что твое появление удовлетворило мою самую глубокую потребность – быть матерью. Ты мне подруга и наперсница, единственный человек, который знает мои тайны, даже те, которыми я из стыда не делилась с твоим отцом. Мы с тобой отлично ладим, у тебя отличное чувство юмора, и мы часто смеемся вместе тем женским смехом, который рождается из чувства сообщничества. Я очень благодарна тебе за то, что ты со своими детьми поселилась здесь, несмотря на то что твой собственный дом всего в паре кварталов отсюда. Ты говоришь, что тебе нужна компания, пока твой муж где-то воюет, как раньше воевал мой, но я в это объяснение не верю. На самом деле ты просто боишься, как бы я не умерла одна в этом огромном вдовьем доме, который очень скоро отойдет тебе вместе с моими земельными угодьями.

Мне нравится видеть тебя богатой женщиной; я могу спокойно отправляться в мир иной, ведь я точно исполнила обещание позаботиться о тебе, данное твоему отцу, когда он впервые привел тебя в мой дом. Тогда я была еще любовницей Педро де Вальдивии, но это не помешало мне принять тебя с распростертыми объятьями. В те времена Сантьяго уже оправился от ран, нанесенных первым нападением индейцев, мы распрощались с нищетой и гордились нашим «городом», хотя пока что это был не город, а скорее деревушка. Благодаря своим заслугам и безупречному характеру Родриго де Кирога стал любимым капитаном Педро де Вальдивии и моим лучшим другом. Я знала, что он влюблен в меня: женщины всегда знают такие вещи, даже если мужчина не выдает себя ни единым жестом или словом. Сам Родриго не мог признаться в этом даже самому себе из верности Вальдивии, своему командиру и другу. Наверное, я тоже его любила – любить двух мужчин одновременно возможно, – но, чтобы не подвергать риску честь и жизнь Родриго, я таила это чувство. Впрочем, сейчас не самое лучшее время рассказывать об этом – пусть останется на потом.

Есть вещи, о которых мне не случалось тебе рассказывать, потому что я была слишком занята ежедневными заботами, и если я теперь не напишу о них, то унесу с собой в могилу. Хотя мне очень хочется быть точной, я многое опустила. Мне пришлось выбрать только самое важное, но я уверена, что я не погрешила против истины. Это история обо мне и об одном мужчине, доне Педро де Вальдивии, героические подвиги которого скрупулезно изложены в хрониках и останутся там запечатлены до скончания времен. Но я знаю о нем то, чего история никогда не сможет проверить: чего он боялся и как любил.

Отношения с Педро де Вальдивией сильно изменили меня. Я не могла жить без него: один-единственный день без встречи с ним – и меня начинало лихорадить, провести одну ночь без его объятий – все равно что вынести страшную пытку. Поначалу это было даже не любовью, а слепой неукротимой страстью, которую он, по счастью, разделял, потому что иначе я бы лишилась рассудка. Позже, когда мы вместе стали преодолевать превратности судьбы, страсть уступила место любви. Я восхищалась им настолько же, насколько желала его: его энергия меня совершенно обезоруживала, меня пленяли его храбрость и идеализм. Вальдивия пользовался своим авторитетом без всякого жеманства, одним своим присутствием заставляя повиноваться себе. Это была внушительная, даже необоримая личность, но наедине со мной он менялся. В постели он был мой: он отдавался мне без сопротивления, как юноша отдается первой любви. Хотя он привык к грубости войны, был нетерпелив и беспокоен, мы могли посвящать целые дни досугу, изучению друг друга, рассказам подробностей из своей жизни, таким поспешным, как будто жить нам оставалось не больше недели. Я считала дни и часы, проведенные вместе, – это были мои сокровища. Педро подсчитывал объятия и поцелуи. Удивительно, что ни одного из нас тогда не пугала эта страсть, которая сегодня, когда я смотрю на нее с расстояния пережитого времени и ненависти, кажется давящей.