Текст книги "Инес души моей"

Автор книги: Исабель Альенде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

Хуан Гомес бился, как лев, весь день думая о Сесилии и сыне, спрятанных у меня в погребе, и, едва все вокруг немного успокоилось, побежал вызволять их из подземелья. В отчаянии он раскидывал землю с досок руками, потому что не смог отыскать лопаты: индейцы унесли с собой все, что смогли взять. Он рывком снял доски, открыл склеп и свесился в темное и тихое подземелье.

– Сесилия! Сесилия! – испуганно закричал он.

Тут из глубины ему ответил ясный голос его жены:

– Хуан, наконец-то ты пришел! А то я уже начинала скучать.

Все три женщины и дети благополучно пережили более двенадцати часов под землей, в полной темноте, в помещении, где было мало воздуха и совсем не было воды, не зная, что происходит снаружи. Сесилия обязала кормилиц давать младенцам грудь по очереди в течение всего дня, а сама постоянно была начеку, чтобы в случае необходимости защищать их с топором в руках. Погреб не заполнился дымом то ли по милости Девы Заступницы, то ли потому, что вход был завален землей, которой Хуан Гомес просто старался его замаскировать.

Монрой и Вильягра решили той же ночью послать гонца к Педро де Вальдивии, чтобы известить его о несчастье, но Сесилия, которая возвратилась из-под земли такой же величественной и прекрасной, какой была всегда, возразила, что ни один гонец не сможет справиться в таким заданием и погибнет, потому что долина кишит разъяренными индейцами. Капитаны, хоть и не привыкли слушать женщин, на этот раз сделали исключение.

– Я прошу вас послушать мою жену. Ее сеть шпионов всегда помогала нам, – вмешался Хуан Гомес.

– Как же вы предлагаете поступить, донья Сесилия? – спросил Родриго де Кирога, который был дважды ранен, крайне утомлен и изможден потерей крови.

– Ни один мужчина не сможет пройти через вражеские территории…

– Вы предлагаете послать почтового голубя? – со смехом перебил ее Вильягра.

– Нет. Женщин. И не одну, а нескольких. Я знакома со многими женщинами кечуа в долине, они будут передавать сообщение из уст в уста, и так оно достигнет губернатора быстрее, чем сто голубей перенесли бы его по воздуху, – заверила его инкская принцесса.

Так как времени на долгие дискуссии не было, решили послать сообщение двумя путями: тем, что предложила Сесилия, и отправить одного янакону, ловкого, как заяц, который попытается пересечь долину ночью и добраться до Вальдивии. К сожалению, этот верный слуга был застигнут рассветом и убит ударом палицы. Лучше и не думать, какая судьба постигла бы его, попади он живым в руки Мичималонко.

Вождь, должно быть, был разъярен неудачей, которую потерпели его воины; он не знал, как объяснить не ведавшим чужой власти мапуче с юга, каким образом горстка бородачей сумела справиться с восьмью тысячами его воинов. Не мог же он объяснить это тем, что какая-то ведьма стала подкидывать в воздух головы касиков, будто дыни. Его бы сочли трусом, а для воина это худшее, что только можно придумать, и его имя не вошло бы в эпическую историю племени, а стало бы предметом злых насмешек.

Система Сесилии сработала: послание достигло губернатора за двадцать шесть часов. Сообщение перелетало из одной деревни в другую по всей долине, пересекло леса и горы и достигло Вальдивии, который разъезжал туда-сюда в тщетных попытках найти Мичималонко, еще не понимая, что его обвели вокруг пальца.

Родриго де Кирога, обойдя руины Сантьяго и передав Монрою список потерь, пришел навестить меня. Вместо безумного василиска, которого он оставил в госпитале немногим ранее, он увидел меня обычную, более или менее чистую, в ясном уме и твердой памяти, помогающую раненым.

– Донья Инес… хвала Всевышнему… – пробормотал он, едва не плача от утомления.

– Снимайте доспехи, дон Родриго, надо осмотреть ваши раны, – отозвалась я.

– Я думал, что… Боже мой! Вы спасли город, донья Инес. Вы обратили в бегство дикарей…

– Не говорите так. Это несправедливо по отношению к этим мужчинам, которые так храбро сражались, и этим женщинам, которые так самоотверженно им помогали.

– Головы… Говорят, все головы падали на землю лицом к индейцам, и они решили, что это дурной знак, и потому отступили.

– Не понимаю, о каких головах вы говорите, дон Родриго. У вас мысли путаются. Каталина, голубушка! Помоги дону Родриго снять доспехи!

У меня было много часов, чтобы оценить свои действия. Я без остановок и передышек работала всю ночь и следующее утро, помогая раненым и стараясь спасти из догоравших домов все, что еще было можно спасти, но какая-то часть моего сознания все это время непрерывно говорила с Девой – я просила ее заступиться за меня, чтобы мне простился совершенный грех, – и с Педро. Я предпочитала даже не представлять себе его реакцию, когда он увидит, во что превратился Сантьяго, и узнает, что у нас больше нет заложников, что мы предоставлены воле дикарей, не имея никакого веского аргумента для ведения переговоров. Как я смогу объяснить ему то, что сделала, если я сама этого не понимаю? Сказать ему, что у меня помутился рассудок и я даже не помню, что произошло, было бы слишком абсурдным оправданием; к тому же я чувствовала стыд за тот гротескный спектакль, который я разыграла на глазах у капитанов и солдат. Наконец около двух часов пополудни 12 сентября усталость подкосила меня, и я проспала несколько часов на полу рядом с Бальтасаром, который вернулся на рассвете с окровавленной пастью и перебитой лапой.

Три последующих дня пронеслись для меня очень быстро: я вместе со всеми разбирала завалы, тушила пожары и укрепляла площадь – единственное место, где мы могли защититься при следующей атаке; а в том, что индейцы скоро на нас нападут вновь, мы не сомневались. Помимо этого, мы с Каталиной раскапывали борозды со сгоревшими посевами и перебирали пепел в надежде отыскать что-нибудь съедобное, что можно было бросить в суп. После того как мы съели павшую лошадь Агирре, еды у нас почти не осталось: вернулись времена общего котелка, только на этот раз суп был из воды, трав и клубней, которые нам удавалось откопать.

На четвертый день прибыл Педро де Вальдивия с отрядом в четырнадцать всадников, а пехота следовала за ними так быстро, как только могла. Верхом на Султане губернатор въехал в развалины, которые прежде именовались городом, и с первого взгляда понял, насколько тяжелые невзгоды обрушились на нас. Он прошел по улицам, вдоль которых еще поднимались легкие струйки дыма, указывавшие на места, где раньше были дома, а затем вышел на площадь, где и собралось все население Сантьяго. Это была жалкая горстка людей, состоящая из голодных, испуганных оборванцев, раненых, лежащих прямо на земле в грязных повязках, и капитанов, таких же измотанных и оборванных, как последние из янакон, но все же пытающихся оказать другим посильную помощь. Затрубил часовой, и с огромным усилием все, кто мог держаться на ногах, встали, чтобы поприветствовать главнокомандующего. Я осталась позади, наполовину скрытая парусиной; я смотрела на Педро из-за укрытия, и сердце у меня сжималось от любви, печали и усталости. Он спешился в центре площади и, прежде чем обнять своих друзей, окинул взглядом царившую вокруг разруху, ища глазами меня. Я сделала шаг вперед, чтобы он увидел, что я жива; наши взгляды встретились, и он изменился в лице. Рассудительным и властным голосом, перед которым никто не мог устоять, он произнес перед солдатами речь, в которой отметил мужество каждого, особенно тех, кто погиб в бою, и возблагодарил апостола Иакова за спасение остальных. Город был не так важен, потому что у нас еще оставались крепкие руки и горячие сердца, чтобы возродить его из пепла. Нам придется начинать заново, сказал он, но для могучих духом испанцев, которые никогда не сдаются, и для верных янакон это повод не для уныния, а для воодушевления. «С нами Иаков, за нами – Испания!» – воскликнул он, поднимая шпагу. «С нами Иаков, за нами – Испания!» – отозвались все в один голос очень дисциплинированно, но в этом возгласе все же слышалось глубокое уныние.

Той ночью, лежа на твердой земле под открытым небом, накрывшись каким-то грязным покрывалом, в свете луны, я расплакалась в объятиях Педро от усталости. Он уже слышал несколько рассказов о битве и моей роли в ней; но, против моих опасений, не рассердился на меня, а был горд моим поведением и благодарен мне, как и каждый солдат в Сантьяго, ведь если бы не я, все бы погибли, – так он мне сказал. Конечно же, версии событий, которые он слышал, были сильно преувеличены, и именно из них родилась легенда о том, что это я спасла город. «Правду говорят, что ты сама отрубила головы семерым касикам?» – спросил меня Педро, едва мы остались наедине. «Не знаю», – ответила я честно. Педро никогда не видел, чтобы я плакала, из меня не так-то просто выбить слезу, но в этот первый раз он не пытался утешить меня, а только гладил меня рассеянно и нежно, как бывало с ним иногда. Казалось, профиль его был высечен из камня: губы плотно сжаты, а взгляд устремлен к небу.

– Я очень боюсь, Педро, – всхлипнула я.

– Смерти?

– Всего, кроме смерти. Мне до старости осталось еще много лет.

Мы вместе посмеялись над шуткой о том, что я похороню еще не одного мужа и всегда буду симпатичной вдовой.

– Я уверен, что люди хотят вернуться в Перу, хотя пока никто не решается сказать это вслух, чтобы не показаться трусом. Они чувствуют себя уничтоженными.

– А ты чего хочешь, Педро?

– Построить Чили вместе с тобой, – ответил он, ни на мгновение не задумавшись.

– Тогда так мы и поступим.

– Так мы и поступим, Инес души моей…

Воспоминания о далеком прошлом у меня очень живые, так что я могла бы в мельчайших подробностях рассказать обо всем, что случилось в первые двадцать или тридцать лет нашей жизни в Чили, но у меня мало времени, потому что Смерть, эта добрая матушка, уже зовет меня, и я хочу последовать за ней, чтобы наконец обрести покой в объятиях Родриго. Призраки прошлого окружают меня. Хуан де Малага, Педро де Вальдивия, Каталина, Себастьян Ромеро, моя мать и бабка, похороненные в Пласенсии, и многие другие приобретают все более четкие очертания, и я слышу, как они перешептываются в коридорах моего дома. Семь обезглавленных касиков, видно, нашли себе достойное место на небесах или в преисподней, потому что они не являлись мне никогда. Я не лишилась рассудка, как это часто бывает со стариками; я еще сильна, и голова у меня еще крепко держится на плечах, но я уже одной ногой стою за краем жизни и поэтому вижу и слышу то, что другим не заметно. Исабель, ты волнуешься, когда я так говорю, и советуешь мне молиться. Молитвы успокаивают душу, говоришь ты. Моя душа спокойна, я не боюсь смерти; не боялась тогда, когда стоило бы бояться, и уж тем более сейчас, когда я пожила уже предостаточно. Ты – единственное, что удерживает меня в этом мире. Признаюсь тебе: я бы не хотела видеть, как вырастут и будут страдать мои внуки, лучше уж я унесу с собой в могилу воспоминания об их детском смехе. Молюсь я по привычке, а не для того, чтобы отогнать тоску. Вера меня никогда не покидала, но мои отношения с Богом менялись с течением времени. Иногда, не задумываясь, я Его вдруг называю Нгенеченом, а Деву Заступницу путаю со Святой Матерью-Землей мапуче, но от этого я не стала меньшей католичкой, чем раньше, – избави Боже! – просто мое христианство немного растянулось, как шерстяная одежда от долгой носки. Жить мне осталось всего пару недель, я это точно знаю, ведь иногда мое сердце забывает биться, от этого у меня кружится голова, я падаю, и нет аппетита. Дело вовсе не в том, что я морю себя голодом, просто чтобы помучить тебя – в чем ты меня обвиняешь, доченька, – а в том, что мне теперь кажется, что у еды вкус песка, и мне не проглотить ни куска, поэтому я питаюсь только глоточками молока. Я исхудала и стала похожа на обтянутый кожей скелет, как в те далекие голодные времена, только тогда я была еще молода. А худая старуха выглядит уж очень патетично. У меня сделались такие большие уши, что даже легкий поток воздуха может повалить меня наземь. Ветер в любую секунду может унести меня. Надо мне рассказывать покороче, а то слишком много мертвых останется без внимания. Мертвые… Почти все мои любови уже мертвы: такова расплата за мою долгую жизнь.

Глава пятая

Тяжелые годы

1543–1549

После разрушения Сантьяго совет города собрался, чтобы прояснить дальнейшую судьбу нашей маленькой колонии, которой угрожало уничтожение. Чтобы не возобладала идея возвращаться в Куско, которую поддерживало большинство, Педро де Вальдивия пустил в ход весь свой авторитет и дал множество сложно выполнимых обещаний, делая все возможное, чтобы мы остались здесь. Во-первых, было принято решение попросить помощи в Перу; во-вторых – укрепить Сантьяго стеной, которая бы охлаждала пыл врагов, на манер тех стен, что окружают европейские города. Остальное будет видно, когда мы начнем действовать, но главное – мы должны верить в будущее, ведь скоро будут и золото, и серебро, и земельные наделы с индейцами для их обработки, заверил он. Наделы с индейцами? Не знаю, каких индейцев он имел в виду, потому что чилийцы не давали никакого повода предположить, что они могут стать покладистыми работниками.

Педро приказал Родриго де Кироге собрать все имеющееся золото, начиная с немногих золотых монет, которые солдаты скопили за свою тяжелую жизнь и носили при себе, пряча в сапогах, и заканчивая единственной золотой церковной чашей и теми крупицами, что были добыты на прииске Марга-Марга. Все это было передано кузнецу, чтобы он расплавил золото и выковал из него полное снаряжение для всадника: удила, стремена, шпоры, эфес шпаги. Наш храбрый капитан Алонсо де Монрой должен был впечатлить этими золотыми украшениями испанцев в Перу и привлечь таким образом новых колонистов в Чили. Он отправился в Куско через пустыню с пятью солдатами и теми шестью лошадьми, которые не были ранены и не отощали до крайности. Капеллан Гонсалес де Мармолехо благословил их, и мы проводили наших товарищей немного, а потом с тяжелым сердцем простились с ними, ведь неизвестно было, доведется ли нам свидеться вновь.

Для нас начались тяжкие времена – два года суровых лишений, о которых я бы предпочла забыть, как и о смерти Педро де Вальдивии, но ни памяти, ни кошмарам не прикажешь. Треть наших солдат посменно охраняли город днем и ночью, а остальные, превратившись в крестьян и каменщиков, обрабатывали землю, заново строили дома и возводили стену для защиты города. Женщины работали бок о бок с солдатами и янаконами. Одежды у нас было очень мало, потому что большая ее часть сгорела во время пожара; мужчины ходили, как дикари, в набедренных повязках, а женщины, забыв стыд, в одних нательных рубашках. Эти две зимы были очень суровые, и все болели, кроме Каталины и меня: у нас обеих было воловье здоровье, как говорил Гонсалес де Мармолехо, восхищаясь нами. Еды не было никакой, кроме того что росло на лугах в долине, кедровых орехов, горьких плодов и кореньев, которыми питались и люди, и лошади, и скотина. Те несколько горстей зерен, которые удалось спасти от огня, мы посеяли и на следующий год получили уже несколько мер пшеницы, которые снова все пошли на сев, так что до третьего года мы не испекли ни одной ковриги хлеба. Как нам не хватало хлеба, этой пищи души! Когда у нас кончилось все, что представляло хоть какой-то интерес для вождя Витакуры, он отвернулся от нас, и для нас закончились мешки с маисом и фасолью, которые раньше мы с большой радостью выменивали на ценные вещи. Солдатам, как разбойникам, приходилось совершать набеги на окрестные деревни, чтобы красть зерно, птиц, покрывала – все, что удавалось найти. Полагаю, у индейцев кечуа Витакуры в необходимом не было недостатка, а вот чилийцы жгли собственные посевы, будучи готовы умереть от истощения, если это понадобится, чтобы покончить с нами.

Спасаясь от голода, жители деревень переселялись на юг. Долину, прежде полную жизни, покинули мирные семьи, зато воинов только прибавилось. Мичималонко и его полчища не прекращали терроризировать нас: они были всегда готовы напасть с быстротой молнии и тут же скрыться в лесах. Они поджигали наши посевы, убивали скот, нападали на нас самих, если мы выходили без должной вооруженной защиты, так что мы жили внутри стен Сантьяго, как в осажденной крепости. Не понимаю, как Мичималонко удавалось прокормить своих воинов, ведь индейцы перестали сеять маис. «Они очень мало едят. Могут месяцами питаться горсткой зерна и кедровыми орехами», – объяснил мне маленький мапуче Фелипе и добавил, что воины носят на шее мешочек с жареными зернами, которых им хватает на неделю.

Со своим обычным упорством и никогда не ослабевавшим оптимизмом Педро заставлял изможденных и больных людей обрабатывать землю, строить стену, копать ров вокруг города, упражняться в военном деле и заниматься еще тысячью дел. Он полагал, что безделье деморализует похуже голода. И он был прав. Никто не смог бы пережить годы упадка, если бы имел время думать о своей тяжкой доле. Но времени на это не было: все работали с рассвета до наступления темноты. А если вдруг оставалось немного времени, его посвящали молитвам – это ведь никогда не повредит.

Кирпич за кирпичом вокруг Сантьяго поднялась стена в два человеческих роста; доска за доской выросли церковь и дома. Стежок за стежком женщины, и я в их числе, штопали превратившуюся в лохмотья одежду, которую нельзя было даже стирать: в воде она распалась бы на куски. Более или менее пристойную одежду мы надевали только по праздникам, которые тоже бывали – не все же жить одними печалями! Мы отмечали церковные праздники, играли свадьбы, а иногда – крестили новорожденных. Сердце сжималось при виде унылых исхудавших лиц, впалых глаз, рук, ставших похожими на птичьи лапы. Я настолько похудела, что, когда я ложилась на кровать на спину, у меня выпирали бедренные кости, ребра, ключицы и можно было прощупать все внутренние органы, едва обтянутые кожей. Наружность моя огрубела, тело иссохло, а сердце, наоборот, смягчилось. Я чувствовала материнскую любовь ко всем этим несчастным людям, мне хотелось, чтобы в моей груди было столько молока, чтобы я могла накормить их всех. В конце концов настал день, когда я забыла о голоде, привыкнув к этому ощущению пустоты и невесомости, от которого у меня иногда случались галлюцинации. Но в отличие от солдат, которые грезили лишь сытной и вкусной едой, мне в видениях являлись не жареные поросята с яблоком во рту и морковкой в заду, а туманные поля, где бродят мертвые. Я вбила себе в голову, что можно скрыть нищету, налегая на чистоту, раз уж воды было в изобилии. Я начала жестокую борьбу со вшами, блохами и грязью, но это привело только к тому, что исчезли мыши, тараканы и другие твари, которых мы бросали в суп; тогда мы перестали все мыть и чистить.

Голод – странная вещь, он отнимает энергию, делает нас медленными и грустными, но прочищает разум и подстрекает похоть. Мужчины, эти неуклюжие и почти нагие скелеты, продолжали преследовать женщин, которым голод не мешал беременеть. Посреди ужасного голода родилось довольно много детей. Впрочем, большая их часть не выжила. Из тех же, что появились на свет раньше, несколько умерли в эти страшные зимы, а у остальных кости сделались как воздушные, животы раздулись, а глаза стали как у древних стариков.

Готовить жидкий суп для всех испанцев и индейцев нашей колонии стало делом гораздо более трудным, чем отражать периодические налеты Мичималонко. В больших котлах мы кипятили воду с листьями растений, которые можно было отыскать в долине, – розмарином, лавром, больдо, майтеном, – а потом добавляли туда все, что было: пару горстей маиса или фасоли из наших запасов, которые истощались очень быстро, картофель, клубни, которые откапывали в лесу, всякую траву, корни, мышей, ящериц, сверчков и червей. Согласно приказу Хуана Гомеса, альгвасила нашего крошечного города, в моем распоряжении днем и ночью были двое вооруженных солдат, призванных охранять от разграбления то немногое, что было у нас в погребе и на кухне, но все равно оттуда время от времени пропадали то пригоршня кукурузы, то пара картофелин. Я не распространялась об этих жалких кражах, иначе Гомесу пришлось бы в наказание приказать высечь слуг, а это только ухудшило бы положение. Страданий и так было в избытке, и не стоило прибавлять к ним ничего больше. Мы пытались обмануть желудок отварами мяты, липы и матико. Если умирали домашние животные, труп использовался полностью: из шкур шили одежду, из жира делали свечи, из копыт – инструменты, мясо вялили, из внутренностей варили похлебку. Кости мы кидали в суп для вкуса и варили их множество раз, пока они не растворялись в воде, как пепел. Мы варили куски сухой кожи и давали их сосать детям, стараясь таким обманным путем облегчить им муки голода. Щенки, родившиеся в тот год, все попали в суп, как только перестали сосать своих матерей, потому что больше собак мы прокормить не могли. При этом мы делали все возможное, чтобы сохранить тех, что уже были, ведь псы – прекрасное оружие для отражения атак индейцев. Это спасло и моего верного Бальтасара.

Фелипе отличался врожденной меткостью, его стрела попадала точно туда, куда он смотрел, к тому же он всегда был готов отправиться на охоту. Кузнец сделал ему стрелы с железными наконечниками, которые были куда эффективнее заточенных камней Фелипе, и паренек всегда с прогулок по окрестностям возвращался с зайцами и птицами, а иногда даже с андской кошкой. Он был единственным, кто отваживался ходить по окрестностям один: он сливался с лесом и становился для неприятеля невидимым. Солдаты всегда ходили группами, а таким образом, понятное дело, невозможно было бы охотиться даже на слонов, если бы они водились в Новом Свете. Еще Фелипе, презирая все опасности, приносил охапки травы для скота, и благодаря ему лошади еще держались на ногах, хотя и были очень тощи.

Мне стыдно говорить об этом, но подозреваю, что случаи каннибализма иногда бывали не только среди янакон, но и среди наших потерявших всякую надежду солдат. Впрочем, тринадцать лет спустя, когда голод распространился на всю остальную территорию Чили, это стало происходить и среди мапуче. Испанцы использовали каннибализм мапуче в качестве аргумента в пользу того, что их необходимо покорить, цивилизовать и обратить в христианство, ведь лучшего доказательства варварства племени, чем людоедство, просто не существует. Однако до нашего прихода мапуче никогда не занимались этим. В некоторых случаях, очень редких, они съедали сердце врага, чтобы перенять его силу, но это был особый ритуал, а не повседневное дело.

Голод начался из-за Арауканской войны. Никто не мог возделывать землю, ведь первое, что делали как индейцы, так и испанцы, – сжигали посевы и убивали скот противника. Потом на Чили обрушились засуха и чивалонго, или, по-нашему, тиф, от которого умерло огромное количество людей. В довершение несчастий случилось нашествие лягушек, которые покрывали землю смрадной слизью. В это ужасное время испанцы, которых было очень мало, питались тем, что им удавалось украсть у мапуче, а сами мапуче, которых были тысячи и тысячи, бродили по пустынным полям, теряя сознание от голода. Отсутствие пищи заставляло их есть плоть себе подобных. Богу должно быть известно, что эти несчастные поступали так не от греховности своей натуры, а по необходимости. Один хронист, который участвовал в южных кампаниях 1555 года, писал, что индейцы покупали части человеческих тел, как покупают части туши ламы. Голод… Тот, кому не довелось жить в голодные времена, не имеет права судить других. Родриго де Кирога рассказывал мне, что в раскаленном аду джунглей индейцы чунчо пожирали собственных товарищей. Заставляла ли нужда и испанцев грешить этим, он не говорил. Но Каталина уверяла меня, что виракочи от других смертных не отличаются, и некоторые выкапывают мертвецов из могил, чтобы зажарить их бедра, или с той же целью ходят в долину ловить индейцев. Когда я сообщила об этом Педро, он, дрожа от возмущения, заставил меня замолчать, потому что ему казалось невозможным, чтобы христианин мог совершать такие гнусности. Тогда мне пришлось напомнить ему, что благодаря мне он питался немного лучше, чем остальные обитатели колонии, и поэтому ему самому стоит помолчать. Достаточно было хоть раз увидеть безумную радость тех, кому удавалось поймать крысу на берегу Мапочо, чтобы понять, что и людоедство могло иметь место.

Фелипе, или Фелипильо, как ласково называли парнишку-мапуче, везде следовал за Педро, будто тень. Индеец окончательно прижился в городе, сделавшись любимцем солдат, которых забавляло, как он копирует жесты и голос губернатора без тени насмешки, а только из восхищения. Педро делал вид, что не замечает этого, но я знаю, что ему льстило молчаливое внимание и расторопность мальчика при выполнении поручений: Фелипе начищал ему доспехи песком, затачивал шпагу, смазывал ремни, если удавалось найти немного жира, и, самое главное, ухаживал за Султаном, как за родным братом. Педро относился к мальчику с тем радостным безразличием, с каким относятся к верному псу; ему даже не нужно было ничего говорить Фелипе, потому что тот без слов угадывал желания тайты. Педро приказал одному солдату научить парнишку обращаться с аркебузой, «чтобы он мог защищать дом и женщин в мое отсутствие». Эти слова Педро задели меня, ведь это я всегда защищала дом и всех домочадцев – не только женщин, но и мужчин. Фелипе был молчалив и склонен к созерцанию: он мог часами сидеть в одной позе, как какой-нибудь древний монах. «Он лентяй, как и все в его племени», – говорили о нем. Под предлогом занятий языком мапудунгу – эта обязанность была почти невыносима для него, ведь меня он презирал за то, что я женщина, – я выведала у него большую часть того, что сейчас мне известно о мапуче. Они поклоняются Святой Земле, которая кормит их: люди берут у нее только необходимое и благодарят за это, а сверх необходимого никто не берет и не пытается ничего накопить; мапуче не понимают, что такое работа, потому что у них нет понятия о будущем. А золото – для чего оно нужно? Земля никому не принадлежит, море – тоже; от одной мысли о том, что можно обладать ими и делить их, Фелипе, обыкновенно угрюмый, покатывался со смеху. Люди тоже никому не принадлежат. Как могут уинки покупать и продавать людей, если те не их собственность? Иногда мальчик в течение двух или трех дней бывал особенно молчалив, мрачен и ничего не ел и, когда его спрашивали, что с ним происходит, отвечал всегда одно и то же: «Есть дни радостные и дни печальные. Каждый – хозяин своего молчания». Отношения с Каталиной у него не ладились: она не доверяла ему. Но они рассказывали друг другу свои сновидения, потому что для обоих дверь, соединяющая две половины жизни, дневную и ночную, была всегда открыта и с ними посредством снов связывалось божество. Не обращать внимания на сны нельзя, это приводит к большим несчастьям, уверяли они. Фелипе не позволял, чтобы Каталина гадала ему на своих бусинах и ракушках, перед которыми он испытывал суеверный ужас, и отказывался пить ее лекарственные настои.

Слугам под страхом порки кнутом было запрещено ездить верхом, но для Фелипе было сделано исключение, потому что он кормил коней и умел укрощать их, не применяя силы, а только разговаривая с ними на мапудунгу. Он выучился ездить верхом виртуозно, как цыган, а его конные подвиги вызывали восхищение у обитателей нашей грустной деревни. Он будто прирастал к лошади, становясь ее частью, чувствовал ее ритм и никогда не неволил животное. Он ездил без седла и шпор, направляя коня, тихонько нажимая на его бока коленями, а уздечку держал во рту, так что обе руки оставались свободными для лука со стрелами. Он мог запрыгнуть на скачущую лошадь, сидеть спиной к лошадиной шее, висеть под брюхом галопирующего коня, держась руками и ногами за лошадиное тело. Мужчины с восхищением и завистью смотрели на Фелипе, но, как ни старались, никто не мог сравниться с ним в ловкости. Иногда парнишка уходил на охоту и пропадал на несколько дней и, когда мы уже считали, что он попал в руки к Мичималонко, возвращался целым и невредимым со связкой птиц через плечо – эта дичь добавляла вкуса нашему обычно пресному супу. Когда Фелипе пропадал надолго, Вальдивия волновался и не единожды угрожал выпороть мальчишку, если он снова уедет из города без разрешения, но так и не выполнил этого обещания, потому что нам были необходимы его охотничьи трофеи. В центре площади у нас стоял окровавленный ствол дерева, у которого приводились в исполнение наказания кнутом, но Фелипе, казалось, его вид не внушал ни малейшего страха. К тому времени мальчик превратился в худощавого подростка, высокого для индейца, мускулистого, с умным лицом и проницательными глазами. Он мог носить на плечах тяжести, которые были не под силу взрослым мужчинам, и воспитывал в себе совершенное презрение к боли и смерти. Солдаты восхищались его стоицизмом, и некоторые для забавы испытывали его. Мне пришлось запретить им подзуживать его брать в руки горящие угли или втыкать в тело шипы, натертые жгучим перцем. Фелипе и зимой и летом часами купался в вечно холодных водах реки Мапочо. Он объяснял нам, что холодная вода закаляет сердце, поэтому женщины мапуче окунают в воду своих детей сразу после рождения. Испанцы, боявшиеся воды пуще огня, поднимались на стены, чтобы смотреть, как он плавает, и заключали пари о том, сколько он продержится в воде. Иногда он нырял в бурную реку и оставался под водой так долго, что можно было прочесть несколько раз «Отче наш», и когда зеваки, которые ставили на то, что Фелипе вынырнет, уже собирались платить тем, кто ставил на то, что он потонет, паренек появлялся на поверхности воды целым и невредимым.

Самое тяжкое в эти годы было чувство заброшенности и одиночества. Мы ожидали помощи, не зная, придет ли она, ведь все зависело от успеха миссии капитана Монроя. Даже никогда не подводившая сеть шпионов Сесилии не могла дать ответа, что сталось с ним и еще пятью храбрецами, но особых надежд мы не питали. Только чудом эта горстка людей могла пройти мимо враждебно настроенных индейцев, пересечь пустыню и добраться до цели. Педро говорил мне во время наших ночных разговоров в постели, что если, кроме этого, Монрою удастся еще и выпросить помощи в Перу, где никто не хотел вкладывать деньги в завоевание Чили, то это будет величайшее чудо. Золотая сбруя его лошади могла впечатлить зевак, но не политиков и купцов. Весь мир для нас сжался до нескольких кварталов, обнесенных стеной из необожженного кирпича; одних и тех же давно опротивевших лиц; длинной вереницы дней в отсутствие новостей; бесконечной рутины; редких конных вылазок на поиски съестного или для отражения нападения небольших отрядов индейцев; молитв, церковных праздников и похорон. Даже мессы пришлось проводить как можно реже, потому что у нас осталось всего полбутылки вина для причастия, а использовать для этого чичу было бы святотатством. Единственное, чего у нас всегда было вдоволь, – это вода, потому что когда индейцы не давали нам ходить к реке или заваливали камнями оросительные каналы инков, мы копали колодцы. Тут не нужен был мой талант находить места для колодцев, потому что, где бы мы ни копали, воды везде находилось в избытке. Так как у нас не было бумаги, чтобы записывать решения городского совета и приговоры суда, для этих целей использовались полосы кожи, но они по недосмотру оказались съедены голодными собаками, так что о мытарствах, перенесенных в эти годы, официальных свидетельств у нас осталось мало.