Текст книги "Дочь фортуны"

Автор книги: Исабель Альенде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц)

– Джереми, мы-то иностранцы, и чуть ли не выдаем себя за кастильцев. Какое нам дело до социальных различий в Чили? Мы никогда не станем полноценными гражданами этой страны…

– Мы должны подать хороший пример. Если, как британцы, мы не способны содержать собственный дом надлежащим образом, чего же тогда можно ждать от остальных?

– Элиза выросла в этой семье. Не думаю, что мисс Роза смирится с потерей девочки только лишь потому, что она повзрослела.

А было именно так. Роза просто обескуражила своего брата полным перечнем личных бед. Сначала это были колики, а затем и тревожная мигрень, что с вечера и вплоть до утра ее чуть ли не ослепила. На протяжении нескольких дней в доме царил полный покой: занавески оставались задернутыми, все ходили на цыпочках и говорили шепотом. И даже не готовили еду, потому что ее запах обострял и без того болезненные симптомы. Джереми Соммерс питался в Клубе и возвращался в дом робким и рассеянным, вспоминая того, кого посетил в больнице. Непонятная слепота и разнообразные недомогания Розы, также как и мрачное молчание домашней прислуги вскоре подорвали и твердость его характера. В довершении всего Мама Фрезия, тайно выведавшая предмет частной беседы между братом и сестрой, превратилась в превосходную сообщницу своей хозяйки. Джереми Соммерс считался человеком культурным и прагматичным, совершенно неуязвимым к запугиваниям такой суеверной ведьмы, какой и была Мама Фрезия. Когда индианка зажгла черные свечи, и повсюду разлетелось благоухание шалфея якобы под предлогом спугнуть всяких москитов, он, испуганный, равно как и чуть ли не бешеный, заперся в библиотеке. По ночам чувствовал, как женщина еле волочит разутые ноги по другую сторону двери и мурлычет вполголоса заговоры и проклятия. В среду в своей бутылке бренди молодой человек обнаружил мертвую небольшую ящерицу и решил что-то предпринять раз и навсегда. Впервые ударил кулаком в дверь покоев своей сестры и был допущен в святилище женских тайн. Вообще-то, предпочитал все это игнорировать, словом, вести себя так же, как он и держался по отношению к швейной мастерской, кухне, прачечной, темным комнатам чердака, где спала прислуга, и помещавшейся в глубине патио хижине, в которой жила Мама Фрезия; его миром были гостиные, библиотека с полками из полированного красного дерева и личная коллекция охотничьих гравюр, а также зал с бильярдом, где стоял роскошный, деревянной резьбы, стол, собственное меблированное помещение, в котором чувствовалась спартанская простота, и небольшая, отделанная облицовочной итальянской плиткой, комнатка, служащая для отправления личной гигиены, где когда-то подумывал поместить современную уборную, какие, находясь в Нью-Йорке, видел в каталогах, потому что прочел, будто система тазиков, из которых первично собранные человеческие испражнения попадали в ведра, чтобы впоследствии использовать это в качестве удобрения, и была источником различных эпидемий. Необходимо было подождать, пока глаза молодого человека привыкнут к полумраку, и тем временем все вдыхал неясную смесь различных лекарств и стойкий аромат ванили. Роза, осунувшаяся и самодовольная, была едва различима. Она стояла в изголовье кровати, лишенной подушки, со скрещенными на груди руками, словно представляя себе свою собственную смерть. Неподалеку Элиза выжимала смоченную в зеленом чае тряпочку, и снова клала на глаза молодому человеку.

– Оставь нас наедине, детка, – сказал Джереми Соммерс, присаживаясь на стул близ кровати.

Скромно и практически незаметно поклонившись, Элиза вышла. Тем не менее, она отлично знала места в доме с наиболее тонкими стенами и, прижавшись ухом к внутренней разделяющей помещения стене, могла слышать всю беседу, которую потом и повторила Маме Фрезии слово в слово, к тому же, отметив какие-то ее моменты в дневнике.

– Прекрасно, Роза. Мы не можем продолжать вести эту войну и далее. Придем, наконец, с тобой к согласию. Чего же ты все-таки добиваешься? – спросил Джереми тоном заранее побежденного человека.

– Да ничего, совсем ничего, Джереми, – еле слышно прошептала она.

– Элизу никогда не примут в колледж мадам Кольберт. Туда попадают лишь девочки из добропорядочных семей, принадлежащих к высшему классу. Весь же свет в курсе, что Элиза – приемная дочь.

– Я ручаюсь вам, что меня возьмут! – внезапно воскликнула Элиза тоном умирающего.

– Роза, послушай меня, образование Элизе больше ни к чему. Напротив, девушка должна выучиться какой-то профессии, чтобы смочь зарабатывать на жизнь. Что с ней станет, когда мы с тобой уже не сможем покровительствовать нашей любимице?

– Если получит должное образование, сумеет и удачно выйти замуж, – сказала Роза, бросив компресс из зеленого чая на пол и приподнимая брата на кровати.

– Ведь Элиза далеко не сама красота, Роза.

– Да ты на нее толком и не смотрел, Джереми. Хорошеет со дня на день, красавицей станет, я тебя уверяю. На своих поклонников еще будет смотреть сверху вниз!

– Эта сирота-то да без приданого?

– А вот приданое у нее будет, – возразила растрепанная и разутая мисс Роза, очень неловко вылезая из кровати и делая вслепую несколько шагов.

– Как это так? Мы же никогда не заводили об этом речь.

– Потому что еще не подошло время, Джереми. Девушке в возрасте на выданье полагаются драгоценности, приданое невесты с достаточным количеством одежды на несколько лет вперед и все необходимое для дома, и это помимо приличной денежной суммы, чтобы супружеской паре было с чего начать какое-то дело.

– А можно узнать, что именно причитается с жениха?

– Дом, и вдобавок обязанность содержать жену всю оставшуюся жизнь. В любом случае, есть еще несколько лет до того, как Элиза будет годна к замужеству, тогда у нее будет и приданое. Джон и я, мы берем на себя ответственность обеспечить им девушку, у тебя же не попросим даже реала, однако ж, не стоит терять время, разговаривая об этом сейчас. Ты должен принимать Элизу точно свою собственную дочь.

– Это же не так, Роза.

– Тогда обращайся с ней как будто девушка моя дочь. Уж с этим ты, по крайней мере, согласен?

– Да, пожалуй, я согласен, – уступил Джереми.

Травяной чай оказался поистине чудодейственным. Больной совершенно выздоровел, и в течение сорока восьми часов восстановил зрение и прямо сиял. Женщина полностью и с особой чуткостью посвятила себя заботам о брате; никогда прежде не была такой нежной и улыбчивой по отношению к нему. Дом вернулся к привычному, размеренному ритму и то и дело из кухни в столовую носили восхитительные блюда креольской кухни Мамы Фрезии, ароматную выпечку, тесто для которой замешивала Элиза, и изысканные пирожные, что особенно подтверждали известные широту души и гостеприимство семьи Соммерс. Начиная с этого момента, мисс Роза радикально изменила свое странствующее поведение по отношению к Элизе и стала проявлять такую материнскую нежность, что не выказывала даже при подготовке девочки к колледжу, и вместе с этим начала невыносимо доставать мадам Колберт. Решила себе, что Элиза должна учиться, иметь необходимое приданое и слыть красавицей, хотя таковой и не была, потому что красота, как ее понимала женщина, скорее всего, была вопросом стиля. Любая дама, что ведет себя с непревзойденной уверенностью в своей красоте, в конце концов, убеждает в этом всех, утверждала Роза. Первым шагом на пути раскрепощения Элизы стал бы хороший брак, ввиду того, что девушка не рассчитывала на старшего брата, как на некое прикрытие, которое имела эта женщина. Сама она не видела выгоды в замужестве, ведь супруга была собственностью мужа, и даже с меньшими правами, нежели слуга или ребенок; хотя с другой стороны, одинокая дама без какого-либо состояния оказывалась в окружении худших беззаконий. Замужняя, прибегавшая к хитрости, по меньшей мере, могла вить из мужа веревки, а если повезет, и рано овдоветь…

– Я бы была полностью довольна собственной жизнью, если бы пользовалась той же свободой, что и мужчины, Элиза. Но все же мы женщины, хотя нам это и смертельно надоело. Единственное, что нам под силу, так это попытаться извлечь выгоду из того, что у нас есть.

Тогда она не сказала девушке, что, пытаясь самостоятельно встать на ноги, напоролась на суровую действительность, потому что не хотела забивать голову любимице разрушительными идеями. Для себя решила обеспечить ей лучшую, чем собственная, судьбу. Обучила бы девушку искусству притворства, ловкой манипуляции и сноровки, ведь все это куда полезнее простодушия, в чем женщина и была убеждена. Они обе запирались часа на три по утрам и еще на три в послеобеденное время, чтобы изучить выписанную специально из Англии школьную программу; девушка усиленно занималась французским языком с преподавателем, потому что ни одно хорошо воспитанное создание не могло им пренебречь. Оставшееся время лично контролировала каждую мелочь того, что составляло приданое Элизы как невесты, то есть различных простыней, полотенец, столовых приборов и искусно вышитого нижнего белья, которые затем складывались в баулы, обернутые льняной тканью и надушенные лавандой. Каждые три месяца все содержимое доставалось и развешивалось на солнце, тем самым, предохраняя приданое от пагубного влияния влажности и моли все годы ожидания вплоть до непосредственного замужества. Еще тогда купила шкатулку для составлявших приданое драгоценностей и поручила своему брату Джону наполнять ее привозимыми из различных путешествий подарками. Со временем там уже лежали сапфиры из Индии, изумруды и аметисты из Бразилии, ожерелья и браслеты венецианского золота и даже небольшая бриллиантовая булавка. Джереми Соммерс так и не узнал подробностей, и все еще оставался несведущим насчет того, каким образом брат с сестрой оплачивали подобные чудачества. Уроки пианино – в настоящее время преподаваемые приглашенным из Бельгии профессором, который на своих занятиях пускал в ход линейку для наказаний, ударяя этим предметом по пальцам обучающихся, – стали для Элизы ежедневным мучением. Также образованию способствовала и школа бальных танцев, и, следуя совету тамошнего учителя, мисс Роза заставляла девушку ходить часами, удерживая книгу на голове, что, в общем и целом, помогало последней держаться прямее. Она справлялась со всеми своими заданиями, проводила часы, играя на пианино и прохаживаясь прямо, точно свеча, хотя уже и не носила книгу на голове. И все же ночью, разутая, удирала в патио, где размещались слуги, и часто на рассвете удивлялась тому, что, оказывается, спала-то на перине в объятиях Мамы Фрезии.

После наводнения прошло два года, что изменили условия жизни, и в стране установился благоприятный климат, относительное политическое спокойствие и экономическое благополучие. Чилийцы этим всего лишь пользовались; за это время люди настолько привыкли к природным бедствиям, что к подобному процветанию можно было относиться как к подготовке к глобальной катастрофе. Помимо прочего на севере обнаружились богатые месторождения золота и серебра. В период Конкисты, когда испанцы колесили по Америке в поисках этих металлов и увозили с собой все, найденное по пути, Чили считалась бывшей на задворках мира страной, потому что по сравнению с богатствами, имеющимися у остальной части континента, была мало что способна предложить. Форсированным маршем по огромным горам и по лунной пустыне севера – те завоеватели везде проходили испытание алчностью и, если что-то оставалось, неистовые индейцы пытались искупить ее истинным раскаянием. Капитаны, изнуренные и нищие, проклинали эту землю, на которой им не оставалось иного выхода, разве что установить свои флаги и готовиться к смерти, ведь возвращение без каких-то успехов, а то и с позором было и того хуже. Триста лет спустя эти шахты, скрытые от глаз честолюбивых солдат Испании и словно по волшебству вскоре появившиеся вновь, стали нежданной наградой их потомкам. Сколачивались новые состояния, которые объединялись с теми, что давали промышленность и торговля. Бывшие хозяева земли, что распоряжались ею испокон веков, почувствовали угрозу своим благам, а презрение в обществе со стороны новоиспеченных богачей стало широко распространенным явлением.

Вот один из таких толстосумов и влюбился в Паулину, старшую дочь Августина дель Вайле. Речь шла о Фелисиано Родригесе де Санта Крус, сумевшем преуспеть за считанные годы благодаря шахте с золотом, что разрабатывал на пару со своим братом. О его происхождении было мало что известно, однако же, исключалось то подозрение, будто предками мужчины являлись обращенные евреи, а звучная христианская фамилия была взята в целях спасения от Инквизиции – совершенно надуманная причина, чтобы напрямую отстраниться от различного рода намерений кичливых членов семьи Вайле. Джекоб Тодд выделял Паулину среди пяти дочерей Августина, потому что смелый и жизнерадостный характер девушки напоминал ему мисс Розу. У молодой особы была искренняя манера смеяться, что шла вразрез живым, скрывающимся за веерами и мантильями ее сестер, улыбкам. Узнав о намерении отца отдать дочь в монастырь, буквально заперев в нем и помешав этим различным любовным приключениям, Джекоб Тодд, вопреки здравому смыслу, решился помочь молодой девушке. Перед тем, как туда отправят нежное создание, им обоим удастся перекинуться парой фраз наедине друг с другом, обманув компаньонку. Осознавая, что не располагает временем для объяснений, Паулина достала из-за декольте таким способом сложенное письмо, что по своей форме оно напоминало скалу, которое и подвигло приехать ее возлюбленного. На следующий день молодая девушка, увезенная силой собственным отцом, отправилась в путешествие на несколько дней по совершенно ужасным дорогам в южный город Консепсьон, находящийся вблизи резервации туземцев, где монахини намеревались выполнить свой долг и вернуть ее к разуму с помощью молитвы и поста. И для того, чтобы избежать безумной по своей сути мысли о восстании или побеге, отец распорядился побрить дочери голову. Мать же покорно собрала косы, завернула их в батистовую вышитую ткань и отвезла в качестве подарка монахиням Церкви Святых мучеников, чтобы пустить на парики святым. Между тем Тодду не только удалось вручить послание, также молодой человек выяснил у братьев девушки точное расположение монастыря и поделился этой информацией с ненаходящем себе место Фелисиано Родригес де Санта Крус. Благодарный, поклонник снял карманные часы со своей цепи из чистого золота и настоял на том, чтобы подарить их человеку, казалось, посланному самим Богом, однако же, последний, обидевшись, все-таки отказался.

– Даже не знаю, как отплатить за то, что вы для меня сделали, – смущаясь, прошептал Фелисиано.

– Вам совершенно излишне об этом беспокоиться.

Порядочное время Джекоб Тодд и понятия не имел об этой злополучной паре, но спустя два месяца пикантная новость о бегстве сеньориты уже вызывала в обществе живой интерес. И даже гордый Августин дель Вайле не мог препятствовать появлению все более живописующих подробностей, что давали немалый повод смеяться над этим человеком. Версия, которую спустя несколько месяцев Паулина рассказала Джекобу Тодду, заключалась в следующем. Одним июньским вечером, одним из этих зимних вечеров с дождливой изморосью и ранним наступлением темноты, ей все же удалось обмануть бдительность монахинь и сбежать из монастыря в одежде послушницы, забрав с собой серебряные канделябры из главного алтаря. Благодаря данным Джекобом Тоддом сведениям, Фелисиано Родригес де Санта Крус переехал на юг и с самого начала поддерживал с девушкой тайную связь, надеясь на предоставление возможности встретиться вновь. Этим вечером поджидал молодую особу практически у самого монастыря и, увидев ее с запозданием на несколько секунд, все же узнал эту наполовину обритую послушницу, которая упала тому точно в руки, не выпуская канделябров из своих.

– Да не смотри ты на меня так, дружище, волосики отрастут, – сказала она, целуя своего спасителя прямо в губы.

Фелисиано отвез девушку в закрытом экипаже обратно в Вальпараисо. Там временно устроил в доме своей матери-вдовы, в самом надежном потайном месте, что только мог себе вообразить. В дальнейшем намеревался защитить, насколько это было возможно, честь молодой особы, хотя способа избежать славы обесчещенной девушки пока не находилось. Первым побуждением Августина был вызов на дуэль обольстителя его дочери, но когда и вправду захотел поступить подобным образом, то узнал, что последний уже находится в деловой поездке где-то в Сантьяго. Тогда же распорядился найти Паулину, заручившись в этом деле поддержкой своих детей и вооруженных племянников, решившихся отомстить за честь семьи, тогда как мать с сестрами воссылали молитвы к Деве Марии за свою, сбившуюся с пути истинного, дочь. Дядя-епископ, который и посоветовал отправить Паулину к монахиням, пытался внести в сложившуюся ситуацию что-то благоразумное, но эти задиры так и не поняли добрых христианских нравоучений. Путешествие Фелисиано было частью спланированной стратегии вместе со своим братом и Джекобом Тоддом. Совершенно без всякой огласки выехал тогда из столицы, в то время как двое других напрочь испортили план действий в Вальпараисо, опубликовав в либеральной газете заметку об исчезновении сеньориты Паулины дель Вайле, а как раз это сведение семья всячески и охраняла от разглашения. Это, в конечном счете, спасло жизнь влюбленным.

Наконец, Августин дель Вайле согласился с тем, что уже не оставалось времени бросить вызов существующим законам и вместо двойного убийства стоило скорее восстановить честь семьи, устроив публичную свадьбу. Учредили основы непременного мира и неделю спустя, когда было уже все готово, возвратился сам Фелисиано. Беглые люди появились в роскошном доме семьи дель Вайле в сопровождении брата жениха, адвоката и епископа. Джекоб Тодд держался тактично и отстранено. Немного погодя появилась одетая в незамысловатый костюм Паулина, но как только сняла свою накидку, все заметили на ней кричащую королевскую диадему. Девушка протянула руку будущей свекрови, которая ввиду своей добродетельной натуры, намеревалась сделать ответный жест, однако же, соответствующая возможность так и не представилась. Последней, что желала знать семья, стала еще одна новость в газете, сообщавшая о том, что у Августина дель Вайле не оставалось более средств образумить строптивую дочь и ее, нежелательного отцу, поклонника. Это и было предпринято в окружении сыновей и племянников в столовой, похожей от случая к случаю на помещение для заседаний суда. Одновременно женщины, являющиеся членами семьи, заточенные в противоположном, крайнем помещении дома, узнавали подробности от домашней прислуги, что подглядывала из-за дверей и доносила хозяйкам каждое слово. Говорили, будто девушка появилась со всеми сверкающими на стоящих торчком волосах ее паршивой головы бриллиантами и столкнулась со своим отцом без всякого намека на скромность либо страх. Тогда же и заявила, что канделябры все еще у нее, в то время как на самом деле последние понадобились лишь для того, чтобы позлить монахинь. Августин дель Вайле замахнулся хлыстом для лошадей, жених же выступил чуть вперед, готовый принять наказание, и тогда уже очень усталый епископ, крепко держась за ту полную власть, которой и был наделен, вмешался в ситуацию. Он выдвинул неопровержимый аргумент, что, мол, и сам не может согласиться на подобное замужество у всех на глазах, которое и подавит какие-либо слухи, если жених и невеста объявятся с разбитым лицом.

– Попроси, чтобы нам принесли чашку шоколада, Августин, и мы с тобой, как порядочные люди, сядем побеседовать, – предложил сановник церкви.

Так они и поступили. Приказали дочери и вдове Родригес де Санта Крус, чтобы те подождали снаружи, потому что предстоял мужской разговор и за несколькими жестянками пенящегося шоколада пришли к соглашению. Составили бумагу, при помощи которой стали ясны экономические термины и без ущерба для чести обеих сторон, подписали ее в присутствии нотариуса и перешли к планированию деталей свадьбы. Месяц спустя Джекоб Тодд помог провести незабываемый прием, на котором расточительное гостеприимство семьи Вайле превзошло все разумные пределы. Были танцы, песни и целый пир вплоть до следующего дня, и, уже уходя, гости продолжали обсуждать великолепие невесты, счастье жениха и то, как повезло их родителям, которым удалось обеспечить своей дочери, основательное, хотя и совсем недавно приобретенное, но все же состояние. Супруги, особо не медля, отправились на север страны.

Дурная репутация

Джекоб Тодд сожалел об отъезде Фелисиано и Паулины, ведь он уже успел крепко подружиться с богачом, нажившем на шахте свои миллионы, и его остроумной супругой. В этих больших селениях среди молодых предпринимателей у него возникало такое чувство, будто было неудобно начать ощущать себя полноправным членом «Объединенного клуба». Так же, как и сам молодой человек, новые промышленники проникались европейскими идеями, вели себя вполне в духе времени и достаточно либерально, что их и отличало от олигархии тех мест, придерживающихся устаревших понятий и все еще живущих в каком-то средневековье. К тому же, оставалось еще где-то семьдесят экземпляров Библии, лежавших под кроватью, о которых, впрочем, он уже и не помнил, потому что проиграл пари довольно давно. Удалось порядочно преуспеть в испанском языке, что помогло устроиться без помощи посторонних и, несмотря на осуждение окружающими людьми его чувств к Розе Соммерс, мужчина все еще их питал, а это были две, и немалые, причины по-прежнему оставаться в Чили. Долго длившееся неловкое поведение молодой женщины со временем перешло в милую привычку, и этим уже не получалось устыдить молодого человека. Последний научился все воспринимать с иронией и отвечать ей совершенно беззлобно, что напоминало игру в мяч, подчиняющуюся известным только им одним правилам. Получилось наладить отношения и с некоторыми интеллектуалами, с которыми ночи напролет он обсуждал работы французских и немецких философов, словно их научные открытия представляли собой новые горизонты человеческого познания. Располагался удобно и на довольно продолжительное время, чтобы подумать, что-то почитать и обсудить. Он восхвалял эти идеи, которые заносил в толстую поблекшую, часто используемую, тетрадь. Тратил добрую часть своей пенсии на выписываемые из Лондона книги и другие, что покупал в библиотеке, основанной доном Сантосом Торнеро, в пригороде Алмендрал, где среди остальных жили и французы, а также располагался лучший во всем Вальпараисо бордель. Библиотека и была местом собраний интеллигенции и начинающих писателей. По обыкновению Тодд проводил за чтением дни напролет; после чего отдавал книги своим приятелям, которые, толкаемые нуждой, переводили и опубликовывали их в мало известных памфлетах, ходивших в то время только по рукам.

В группе молодых интеллигентов самым юным был Хоакин Андьета, кому едва исполнилось восемнадцать лет, и который недостаток житейского опыта восполнял своими природными лидерскими качествами. Его неоднозначная и возбужденная личность оказалась даже достойной большего внимания ввиду молодости и бедноты этого человека. В данном обществе Хоакин, пожалуй, больше всех любил поговорить и меньше всех реально что-то сделать, был одним из немногих здравомыслящих и обращающих на себя внимание людей. В нем чувствовалась способность дать толчок изложенным в книгах революционным идеям, остальные же предпочитали скорее обсуждать их в своем кругу под бутылку чего-либо в подсобном помещении библиотеки. Среди прочих Тодд выделял молодого человека по фамилии Андьета с самых первых дней, в нем было нечто волнующее и вызывающее беспокойство, а это как раз и привлекало. Не упустил из виду его покореженный чемодан и довольно протертую ткань костюма, что аж просвечивала и лопалась, точно луковая шелуха. Чтобы скрыть от остальных пустоты в подошве обуви, он никогда не садился, закидывая ногу на ногу, равно как и не снимал пиджак, потому что, так предполагал Тодд, рубашка, должно быть, вся латанная и штопанная различными лоскутами. У этого человека даже не имелось скромного пальто, и все же зимой на рассвете можно было увидеть его первым, выходящим раздать памфлеты и расклеить объявления, призывающие рабочих к восстанию против злоупотреблений их начальства или матросов выступить против капитанов и хозяев корабельных фирм. Хотя данная деятельность зачастую оказывалась совершенно бесполезной, потому что большинство адресатов представляло собой неграмотную массу. Его призывы к справедливости относились ветром и упирались в людское равнодушие.

Посредством тактичного изучения Джекоб Тодд узнал, что его друг работал в «Британской компании по импорту и экспорту». В обмен на мизерную зарплату и изнурительные условия труда, регистрировал различные товары, что проходили через портовую контору. Также там требовалось носить накрахмаленный воротник и начищенные ботинки. Весь его день проходил в плохо освещенном, почти что непроветриваемом помещении, где рядами располагались письменные столы один за другим, являя собой некую бесконечность, и были нагромождены кучи документов вместе с запыленными книжонками, что никто не пересматривал годами. Тодд поинтересовался насчет молодого человека у Джереми Соммерса, хотя последний не очень-то и понял, однако, заглянув в записи, сказал, что не имеет никаких личных отношений со своими подчиненными и едва мог бы узнать их, глядя исключительно на имена. Обратившись к другим источникам информации, удалось узнать, что Андьета жил со своей матерью, про отца же там ничего не упоминалось. Можно было предположить, что тот являлся каким-то моряком, а мать – одна из тех обездоленных женщин, что трудно причислить к какой-либо социальной категории, возможно, даже незаконнорожденная либо отвергнутая семьей. У Хоакина Андьета были андалузские черты лица и возмужалая привлекательность юного тореро; все в нем говорило о твердости, пластичности, умении владеть собой; движения были точны, молодого человека отличали напряженный взгляд и потрясающая гордость. Утопические идеалы Тодда упирались в незыблемое чувство реальности. Тодд проповедовал построение коммунистического общества, без священников и политиков, демократично управляемого моральным законом, единственным для всех и не подлежащим обжалованию.

– Да вы на Луне, мистер Тодд. У нас много дел, поэтому не стоит терять время, обсуждая фантастические идеи, – прервал его Хоакин Андьета.

– Но если мы не начнем представлять себе совершенного общества, как же тогда станем его создавать? – возразил другой, торжественно поднимая свою тетрадь, раз от раза становящуюся более объемной. В ней постепенно накапливались планы идеальных городов, где каждый житель следил за питанием, а дети росли здоровыми и счастливыми под присмотром общины ввиду отсутствия частной собственности, равно как и невозможности бороться за собственность детей.

– Мы должны улучшить то бедственное положение, в котором мы здесь живем. Первым делом нужно объединить рабочих, бедноту и индейцев, наделить землей крестьян и лишить власти священников. Необходимо изменить и конституцию, мистер Тодд. Здесь правом голоса наделены исключительно собственники, другими словами, правительство составляют богачи. Бедняки же не в счет.

Для начала Джекоб Тодд выдумал изощренные способы, которыми и решил помочь своему другу, но вскоре должен был от них отказаться, потому что последнего оскорбляли данные инициативы. Поручил ему кое-какую работу, выступавшую предлогом для того, чтобы дать денег, но Андьета выполнил все на совесть, а затем сам отказался от какой-либо за нее оплаты. Если Тодд предлагал молодому человеку табак, рюмку бренди либо зонт в очередную грозу под вечер, Андьета реагировал на подобное с ледяным высокомерием, что вызывало в самом Тодде смущение, а порой, и обиду. Мужчина никогда не касался своей личной жизни либо своего прошлого, казался бесконечно сдержанным, когда приходило время вступить в беседу на революционные темы либо прочесть затрагивающие почти каждого лекции в библиотеке, пока его не охватывала атмосфера приближающихся к концу подобных встреч. Тогда не располагал даже несколькими монетами, чтобы отправиться в таверну с остальными, и, соответственно, не принял приглашение, оплатить которое был не в состоянии.

Эту ночь Тодд не мог вынести еще более ввиду некой неопределенности, почему и отправился в лабиринт портовых улиц, где была возможность спрятаться в тени порталов и в поворотах этих нелепых переулков. Они, согласно людской молве, были к тому же скрытными, чтобы туда никогда не проник сам дьявол. Где и увидел Хоакина Андьета, закатывающего вверх брюки, снимавшего обувь, затем заворачивающего ее в газетный лист, чтобы последняя сохранилась как можно бережнее и долее в потрепанном чемоданчике. Оттуда вытащил непонятные шлепанцы сельского жителя, в которые и обулся. В этот поздний час ходили взад-вперед лишь немногочисленные неприкаянные души и копающиеся в помойке бродячие коты. Чувствуя себя точно вором, Тодд продвигался в темноте, чуть ли не наступая на пятки своему другу; мог отлично слышать взволнованное его дыхание и бесконечное потирание рук друг о друга, чтобы хоть как-то справиться с леденящим ветром. Идя следом, мужчина добрался до монастыря, на подходе к которому пришлось преодолеть один из узких переулков, типичных для этого города. Смрад от мочи и испражнений обдал лицо мужчины, по этим кварталам полиция, отвечающая за общественный порядок в плане гигиены, которая своими длиннющими руками снимала крышки со стока нечистот, проходила крайне редко. И тогда он сразу понял предусмотрительность Андьета, проявившуюся в снятии его единственной обуви: тот не знал, на что можно наступить, ведь ноги так и утопали в зловонной жидкости. Безлунной ночью крайне слабый свет проникал между сломанных ставень, большинство которых было без стекол – вместо них стояли картон либо доски. Можно было смутно что-то различить, глядя через пазы внутрь убогих комнат, еле освещенных свечами. Легкая дымка придавала окружающей обстановке почти нереальный вид. Наблюдал за Хоакином Андьета, зажигающим спичку, защищая последнюю от свежего ветерка своим телом, достающим ключ и открывающим дверь при дрожащем свете от пламени свечи. Это ты, сынок? И тогда ясно услышал женский голос, что был намного отчетливее и моложе, нежели ожидалось. Дверь тотчас закрылась. Тодд еще долго оставался в темноте, наблюдая за этой хижиной с огромным желанием начать колотить в дверь, желанием, что возникло не столько из-за любопытства, сколько ввиду докучливого чувства к его другу. Ах ты, черт, я снова в дураках, – наконец, прошамкал он. Затем, полуобернувшись, направился в «Объединенный клуб» промочить горло и почитать газету, но прежде чем раскаяться, оказался неспособным противостоять контрасту между крайней нищетой, которая только что осталась позади, и этими, с хрустальными люстрами, салонами, обставленными кожаной мебелью. Молодой человек вернулся в свою комнату, объятый порывом сострадания, что порядком напоминало прошлую лихорадку, от которой почти удалось излечиться уже в первую неделю пребывания в Чили.