Текст книги "Позывные из ночи"
Автор книги: Исаак Бацер
Соавторы: Андрей Кликачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)
То ли этот довод показался надзирателю убедительней любых просьб, то ли теплилось еще в его душе что-то человеческое, – только он согласился.
– Пять минут. Больше не могу, – ответил надзиратель и зазвенел ключами.
Клавдия Ефимовна Колмачева присутствовала при этой последней встрече юного героя с матерью и сохранила ее во всех подробностях в памяти.
Когда Александра Никитична вошла в камеру, Саша стоял у столика с миской в руках. Он осторожно опустил миску на пол и прижал к сердцу мать. Так и стояли они, не шелохнувшись, перед вечной разлукой.
Александра Никитична рыдала, а Саша, хрупкий, почти просвечивающийся, говорил:
– Мама, не плачь. У тебя есть еще три сына, кроме меня, и ты должна жить ради них. Я ухожу, но я честно прожил свои юные годы.
…В полдень 28 июля 1943 года Василий Иванович Ржанский понял, что страшная минута наступила: в коридорах тюрьмы что-то загремело, послышались торопливые шаги, непонятные команды. Где-то звякнул ключ, заскрипела дверь чьей-то камеры. И вдруг…
– Прощай, папа! Прощай, мама!
Василий Иванович узнал голос сына и, припав к дверям, неожиданно окрепшим голосом крикнул:
– Прощай, Сашенька, прощай! – ему хотелось что-то еще сказать, но не смог, будто чем-то тугим перехватило горло, а потом стало давить на виски, на голову. Из его сознания выключилось все, осталась только мысль о Саше.
И тут снова голос из коридора: теперь уже низкий, хрипловатый:
– Прощайте, товарищи!
Василий Иванович прислушался, понял: «Это голос Сюкалина, значит их всех вместе».
– Прощай, Петр Захарович! Прощайте! – крикнул он в наглухо закрытую дверь камеры, затем бросился к окну.
Во дворе стояла открытая машина. Сверху хорошо были видны брошенные в кузов лопаты, ломы… Из глубины двора показались два охранника, потом Сюкалин, Саша. За двумя медленно двигавшимися женщинами – старушкой Матреной Чивиной и Анной Сюкалиной – шла тюремная охрана. Всех загнали в машину. Вслед за ними в кузов поднялись шестеро солдат. Один из них держал на поводке овчарку.
Василий Иванович прильнул к решетке, закричал: «Прощай, Саша! Прощайте, товарищи!» Машина двинулась, скрылась за углом тюрьмы. Ржанский упал на цементный пол.
…Через два часа машина вернулась обратно. Василий Иванович взглянул в окно. На дне кузова он увидел окровавленную одежду расстрелянных.
Навсегда поселилась в сердце Ржанского безысходная тоска по утраченному сыну. И как раскаленным углем жгла его ненависть к тем, кто принес кровь и слезы на советскую землю.
Глава 5 НАДЕЖНАЯ ЯВКА
Возвращаясь на базу после встречи с Лугачевым, Яков перебирал в памяти все происшедшее за день. «Сильных ощущений было достаточно».
Проходя близ небольшого озера, он обратил внимание на человека, мастерившего плот. Увидев перед собой вооруженного незнакомца, старик поднялся ему навстречу.
– Работай, работай, папаша, – сказал Яков. – Только скажи, пожалуйста, не видел ли ты русских партизан.
– Где уж мне их видывать. А вот слышать слыхал про них. Один, говорят, появился, так староста Лимонов быстро дал знать о нем начальству. И правильно сделал. А то ходят тут эти красные, только людей тревожат.
– Дело говоришь, добрый человек, – поддержал старика Яков. – Только думаю, врешь ты. Небось, сам с партизанами связан.
– Я с партизанами? Да что вы напраслину на меня возводите. Ведь я при Советах два раза в тюрьме сидел. Да еще сколько в колхозе натерпелся. Мельницу отобрали у меня. А сейчас – другое дело. Ваши мне земельку обещают. Да и ключи от мельницы… – Старик вдруг будто поперхнулся. Прервав речь, он уставился на Якова, вдруг сообразив, что этот вооруженный человек никак не похож ни на финского солдата, ни на полицейского.
– Что ж ты замолчал, старый хрыч? – сказал Яков, спокойно присев на край плота. – Какие еще милости оказали тебе оккупанты? Говори, не стесняйся.
– Да вы никак с той стороны?
– Я-то с той стороны, а вот где ты сейчас будешь, шкура?
– Простите! Все набрехал. Думал из ихних вы. И в тюрьме я не сидел. И мельницы у меня никакой не было. Епифанов я. А что мы от фашистов выносим, так это даже рассказывать страшно. Вот и я у них на старости лет четырнадцать суток в яме отсидел…
– За что?
– Рыбу ходил ловить в неуказанные часы. А как же не ловить, если голодуха. В деревне Пегрема прошлой зимой двадцать человек с голоду умерло. А насчет земли финны так говорят: плати две тысячи марок – гектар получишь. А если нет – в лагерях устраивайся. Так-то вот оно… Ну и хитришь по всякому, чтоб прожить.
– Как же ты хитришь?
– Гоню им самогон. У них же муку ворую и гоню.
Так познакомился Яков с Петром Ефимовичем Епифановым, тем самым, которого Качанов назвал вражеским холуем и рекомендовал остерегаться.
– Ладно, – сказал разведчик на прощание. – Видишь это дупло. Приходи к нему каждую пятницу. Если какая жратва будет – туда клади. Как услышишь что от своих приятелей оккупантов, на бумажку записывай и в дупло. А я, когда надо, о себе дам знать. Одним словом, делом докажи, какой ты – наш или ихний.
В следующую пятницу Яков сюда не пришел. А еще через неделю, заняв удобную позицию неподалеку от условленного места, он наблюдал за тем, как Петр Ефимович выкладывает из корзинки в дупло разные припасы. Последней он извлек пол-литровую тщательно закупоренную бутылку.
– Вот это дело, – заметил Яков, появляясь из-за кустов. – Значит от своих приятелей даже самогончик сэкономил.
– Двойного перегона…
– Хорошее дело. А сведения собрал какие?
– А они вместо пробки в бутылку заткнуты.
– Силен старик!
– Да я ведь в девятнадцатом, когда здесь беляки были, хорошо красной разведке помогал. Так вот и тогда. Нацарапаешь на бумажке, что к чему, и пробочку из бумаженции сделаешь. Ни один дьявол не догадается! – Глаза старика плутовато искрились, и сам он, похожий на доброго, умного пасечника, теперь нравился Якову.
– Вот что, Ефимыч, надежная квартира нужна. И надолго…
– Что ж. Поразмыслим. – Епифанов почесал в затылке. – Будет вам надежная квартирка. Только про меня там ни слова. А то с моей рекомендацией хозяин тебя немножко не так принять может. Он мужик серьезный. И силы немалой.
– А как он примет?
– Дубиной по голове и все. Так вот слушай. Путь твой будет в деревню Мунозеро. К Сергину. Почему туда, наверное, интересуешься. Сергии – кремень мужик. Слово у него твердое. Перед оккупантами шапку не ломит. А они все же верят ему. Самостоятельным хозяином считают. И потом деревенька удобная. Стоит она в стороне от проезжей дороги. Патрули редко туда заглядывают. Несподручно. Все же четыре километра в сторону.
– Что ж, я гляжу, эта квартирка в самый раз. Спасибо, старик.
В день, когда у Якова состоялся этот разговор с Епифановым, Николай Степанович Сергин вернулся к себе в Мунозеро раньше обычного. Вот уже год с лишним работал он бригадиром на лесозаготовках, но никак не мог привыкнуть к своей, как он ее именовал, холуйской должности. Совсем обнаглели «господа». Вот и сегодня староста Самойлов показывал ему бумажку, полученную от полевого начальника Ламбасручейского участка Александра Пернанена. Там черным по белому было написано: «Приказываю направить пять молодых девушек, которые должны явиться в понедельник утром в Ламбасручей для отправки дальше».
Каков новоиспеченный помещик! Подавай ему девушек, будто крепостные они. Никакой управы на него нет. Да и откуда управе быть, если этот «барин» на оккупантские штыки опирается.
Нелегко ему, Сергину, видеть это, да еще числиться в бригадирах. А всему причиной его дом. Оккупанты решили, что владелец лучшего в Мунозере дома обязательно будет «лояльным». Чего и говорить: дом у Николая Степановича действительно хорош. Недаром же при своих был взят на учет как произведение народного искусства.
Мунозеро расположено в стороне от проезжих дорог, и поэтому финны не держат здесь гарнизона. Но бывают все-таки наездами и тогда обязательно к Сергину на огонек заглядывают: о нем идет слава хлебосольного хозяина.
Когда над Заонежьем опустилась ночь оккупации, Сергии думал, что не вынесет этого. Ведь он в 1917 году был в особом отряде Красной гвардии, участвовал в боях против петлюровских банд, а потом уехал на север, где достраивал Мурманскую железную дорогу, и многие годы работал на транспорте. И надо же было случиться такому: перед самым началом войны заболел и не смог эвакуироваться. А кто поверит, что не смог. Скажут: Сергин дом свой бросить побоялся, по старой жизни соскучился.
И вот он меряет из угла в угол просторную горницу, этот высокий, могучий человек, то и дело одергивая на себе серую, сатиновую косоворотку. Лицо его, с крупными чертами, будто вырубленное из одного куска гранита, – то печальное, то гневное. Тяжелым камнем лежало на сердце у Сергина вынужденное бездействие. Но куда денешься: надо было жить, и он жил.
– Николай, ужинать пора! – позвала Сергина жена, Мария Антоновна. Он молча прошел на кухню.
– Гляди, Марья рыбников напекла, – заметила мать Сергина, Александра Федоровна, удивительно живая, бойкая на слово да и на работу старушка.
– Рыбники – это хорошо. – Сергин принял из рук жены большую кружку чаю. – Небось с заваркой туго уже у нас?
– Ничего, разживемся…
– У дорогих хозяев выменяем… Чтоб они сдохли! – сказал Сергин и уже совсем другим голосом продолжал. – Чем занимаюсь я? Господам услужаю. Вот такие руки в безделье держу. – И он приподнял над столом большие, натруженные ладони.
– Да брось ты, Колюша, печалиться, – вмешалась мать. – В гражданскую в стороне не остался. И в эту до тебя очередь дойдет.
– Где там… Ладно. Спать пора – вот что я вам скажу. С вечера ляжем – утром проснемся. Может детей своих во сне увидим.
Николай Степанович встал из-за стола и направился было в горницу. Остановился. Прислушался. Да, кто-то стучался в окно.
«Кого бог несет? – подумал Сергин. – Финны не так стучат. Они нетерпеливо тарабанят. А соседи, те в дверь и частыми ударами. Что же это я смотрю, – спохватился он. – Надо открывать». И Николай Степанович вышел в коридор, плотно притворив за собой дверь.
– Кто там? – спокойно спросил он.
– Открой, хозяин. Свои, – раздалось в ответ.
Сергин откинул щеколду. Перед ним стоял человек не очень высокого роста, но широкий в плечах. Одетый так, что его можно было счесть и за лесозаготовителя, и за рыбака, и просто за деревенского жителя. И все же в облике его было нечто такое, что резко отличало его от всех, с кем приходилось Сергину встречаться ежедневно.
– Так свой, говоришь, – заметил хозяин, прикрывая за гостем дверь и старательно задвигая щеколду.
– Свой. Как поживаешь, Николай Степанович.
– Ага, значит и по батюшке меня знаешь. А я вот что-то тебя не припомню. Кажись, разносолов за одним столом мы не едали, чаев не распивали…
– И припоминать не стоит.
– Это почему?
– Незачем зря голову ломать. Мы ведь никогда еще не встречались.
– Вот видишь: а говоришь – свой. Да еще, как живем спрашиваешь, – с явной настороженностью глядя на незваного гостя, бросил Сергии. – Так вот доложу я вам, уважаемый, хорошо живем. Преотлично. Кто работает, тот и живет ничего. Ну, а лодыри, конечно, ремни затягивают. И поделом им, лодырям.
– Ну ладно. Не надо ершиться, – примирительно заметил гость. – Проводи-ка лучше меня туда, где можно без свидетелей поговорить. – И опять в его интонации Сергин уловил нечто такое, что не позволило ему ослушаться.
– Без свидетелей, так без свидетелей. Пойдем на верхотуру, – и он повел гостя по скрипучей лестнице в комнатушку, где обычно веники впрок сушились.
– Банькой пахнет, – сказал незнакомец и широко улыбнулся. – Ох, и соскучился я по ней. – Затем он посмотрел прямо в глаза Сергину и совсем другим голосом произнес: – Так вот, Николай Степанович, я с той стороны.
– На той стороне Мунозера никто не живет, – безразлично отозвался Сергин, отлично понявший, о какой «той стороне» идет речь. Но виду не подавал. «А вдруг обман, – думал он, – вдруг этот человек подослан финской полицией. Слышал, что в других деревнях аресты были. Может, хотят проверить, как я отнесусь к партизану, а затем расправятся со мной и моей семьей».
– Не веришь, значит? Что ж, понимаю.
– Зовут-то тебя как? – выдавил из себя Сергин.
– Зовут Яковом, а по фамилии – врать не хочу, – ответил незнакомец, а потом участливо добавил. – Боишься провокации? Понимаю. Да только пора научиться отличать сокола от ворона. А для порядка вот мои визитные карточки, – и незнакомец извлек из-за пазухи свежие номера газет «Правда» и «Ленинское знамя». – А еще тебе вот что скажу: дочка Елизавета из Ижевска привет шлет. Все у нее хорошо.
– Свой! – вырвалось из самого сердца Сергина. – Наконец-то!
– Вот что, отец, – сказал Яков. – Сможем ли вдвоем у тебя укрыться на некоторое время?
– Что за вопрос!
– Хорошо. Тогда жди завтра в это же время. Если в доме будут посторонние… – он на минуту призадумался. – Вот что, повесь тогда перед крыльцом полотенце. На просушку.
– Ясно.
– Тогда до завтра.
Они спустились вниз. И Яков, убедившись в том, что улица пуста, исчез за дверью. Сергин видел, как он прошел мимо окна и сразу растаял в ночной мгле.
Но недалеко ушел Яков. Теперь он обязан был проверить, как будет вести себя Сергин после этого посещения. Ведь речь шла об устройстве здесь зимней конспиративной квартиры. И надо было на все сто процентов убедиться в преданности хозяина, прежде чем сполна довериться ему. «Как поступил бы предатель? – мысленно рассуждал Яков. – Не сразу, конечно, но этой же ночью он сообщил бы полиции о незваном госте».
Долго и терпеливо выжидал разведчик за домом. Все было спокойно. Едва только небо посветлело, как он вернулся на свою базу.
Вскоре Яков обосновался в доме Сергина вместе со своим боевым товарищем.
– Куда нас, Степаныч, определить намерен? – спросил он у хозяина, когда вновь переступил порог этого дома.
– Это я уже обдумал, – ответил Сергин и повел гостей на чердак. – Здесь вам удобно будет. Из этого окошка подъезды к дому хорошо видны. Смекаете? Теперь давайте договоримся об остальном. Как радиобандуру лучше упрятать, сами думайте. Парни, гляжу, смекалистые. А кое о чем скажу. Ну, во-первых, чердак я ваш всегда запирать буду на висячий замок. Так что пока я, жена или бабка о себе знать не дадим, вы особенно здесь не громыхайте. Без танцев. Танцевать после войны будем.
– Не худо бы и сейчас, – заметил Орлов. – У вашего старосты Самойлова невестка, одним глазком видел, приятная.
– И про невестку уже знаешь. Остер глаз у тебя.
– Это я так, в шутку. Что до глаза, то он не у меня, у Васильева остер. А скажи-ка, Степаныч, что из себя представляет Самойлов?
– Самойлов? Худо ему приходится. Старостой назначили, а сын в Красной Армии. Скажут потом: «Хорош родитель: перед оккупантами выслуживался». Да и невестка его, Надежда, нет-нет и бухнет ему такое, что и пересказывать не хочется. А откуда ей знать, невестке-то, что он, Самойлов, не для себя, для других старостой быть согласился. Если бы не он, еще хуже было бы нам, деревенским. Многих выручал из беды. Но трудно в две дудки играть: оккупанты что-то на старика косовато поглядывать стали.
– Надо будет нам познакомиться с Самойловым, – заметил Васильев.
– Сделаю, – отозвался Сергии. – Да вот еще: договоримся так. В случае непредвиденной опасности, обыска или чего, я, когда к вам по лестнице подыматься стану, «Волга-Волга, мать родная» замурлыкаю… Как запою эту песню, вы через окно на крышу вылазьте и помните: дело к драке идет. И еще. У нас в доме на другой стороне эвакуированные живут. Как будто ничего люди. А впрочем, кто их знает? Так что, думаю, пока их вмешивать не стоит. Есть будете, что мы. Особых разносолов не обещаю, а голодать не придется.
– Спасибо, Николай Степанович, – сказал Яков, – сам понимаешь: если нас на семь замков запереть, да еще глаза завязать, да уши заткнуть, толку мало будет. Нельзя нам отсиживаться.
– Да кто говорит отсиживаться?! Просто с умом действовать надо. А что до глаз и ушей, так ими и меня бог не обидел. Да и старик Самойлов очень на глаза резв, да и умом сметлив. Есть еще сестра у меня в Ламбасручье. А вы этим поселком, гляжу, интересуетесь. Так что хватит у тебя глаз да ушей.
– Вот это дело. Ваши глаза и уши нам очень помогут, а как погонит Советская Армия оккупантов, и руки понадобятся.
– Вот и хорошо. Значит, договорились.
Долго не мог уснуть Яков в эту первую ночь под Сергинской крышей. Да и Васильеву не спалось. Он понимал, что радист всегда у рации находиться должен, и все же мечтал о большем.
И у Якова свои думки были. В этом походе он вновь убедился в том, что верить надо людям. Те же Епифанов и Лугачев надежными помощниками оказались.
Надо, чтобы больше было таких помощников. Но действовать теперь придется гораздо осторожнее. Одно дело, когда явка в лесу, другое – в деревне. Теперь следует избегать контактов с новыми людьми. Делать это надо через Сергина, Качанова, Епифанова и других. А самим? Самим остается скрываться. Разведка и сбор сведений должны проходить через людей проверенных и подготовленных.
С этим и уснул.
В последующие дни началась та кропотливая, неблагодарная, но очень нужная работа, которая, в конечном счете, не могла не приносить удовлетворения. Каждый раз, когда в положенное время начинался сеанс радиосвязи с Большой землей, Васильев, передавая зашифрованные Яковом тексты, знал: это удар по врагу.
Однажды через верных людей разведчикам стало известно, что в район Шуньги прибыла крупная кавалерийская часть.
– Зачем им понадобилась кавалерия, как думаешь? – спросил Яков у Васильева.
– Не для карательных ли действий…
– Вряд ли, скорее против партизан хотят ее бросить.
– В первый же сеанс сообщим.
Так и сделали. А спустя некоторое время узнали, что легкомоторные самолеты бомбили место сосредоточения кавалерии.
– Там все смешалось: кони, люди, – докладывал Якову осмелевший Лугачев. Он заметно повеселел со времени их первого знакомства.
– А откуда знаешь, что и как?
– Слышал разговор в штабе.
– Хорошее дело.
В августе разведчики получили указание центра собрать исчерпывающие сведения о том, какими силами располагают оккупанты в районе деревни Вегорукса. Выйдя на выполнение этого задания, Яков нарвался на карателей. С трудом ушел от преследования и только убедившись в том, что за ним никто не следит, возвратился в Мунозеро.
Но разведку провести нужно было. И Яков решил поговорить с Сергиным.
– Вегорукса, – сказал тот, – от Ламбасручья поближе, чем отсюда. А у меня что-то опять печенка заныла. Без помощи коновала ихнего никак не обойдусь.
На следующий день Сергии обратился к своему начальнику с просьбой, чтобы ему дали пропуск в Ламбасручей для консультации с врачом. Просьба старательного бригадира была уважена. В Ламбасручье Николай Степанович встретился со своей сестрой Парасковьей Степановной Антоновой. Через нее и удалось получить те сведения, которые интересовали советское командование.
Шло время. В один из сентябрьских дней 1943 года Васильев встретил возвратившегося из очередного похода Якова сам не свой.
– Плохи дела. Питание отказало окончательно. Пока не достанем нового, считай, что нет у нас рации.
Но Якова не очень обескуражило это сообщение. Он только спросил:
– А ты вчерашнюю шифровку передал?
– Да.
– Ну, тогда порядок. Собирай вещички и… Сегодня у нас какое число?
– 22 сентября.
– Так вот, завтра отправляемся на Большую землю.
– А рацию с собой?
– Зачем. Теперь нам есть у кого ее оставить.
Последние сутки Яков затратил на встречи с верными людьми. Епифанову сказал:
– До свидания, старик. С тобой мы свидимся в самое ближайшее время. Одно прошу: Ламбасручей держи все время под прицелом. Тебе это сподручнее. Был у меня там надежный человек, да перевели его внезапно.
– А ты, Яша, если кого ко мне пошлешь, предупреди, чтоб не наткнулись на моего соседушку Качанова. Зловредный старик!
– Ладно, – улыбнулся Яков, не далее как вчера получивший от Качанова сведения о количестве автомашин, прошедших за день мимо деревни.
С Сергиным и его домочадцами крепко обнялись.
– Помни, Степаныч, придет к тебе человек в любую пятницу. Пароль такой: «Вам привет от Якова».
Разведчики накрепко связали парашютными стропами три бревна. Получился плот. На нем и переплыли узкую озерную губу. Пешком добрались до того места, где заранее была приготовлена лодка. Отчалили. К пяти часам вечера достигли Клименицких островов. Переждали здесь, пока стемнеет, и поплыли дальше. На третьи сутки они были уже у своих.
