Текст книги "Бог здесь был, но долго не задержался (сборник рассказов)"

Автор книги: Ирвин Шоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

До конца спортивного сезона Хьюго не удалось перехватить ни одной передачи на футбольном поле. Его вводили в заблуждения простейшие манеры, он сломя голову мчался на левый край, когда игра перемещалась на правый, и он не слыхал предупреждающих воплей Джонни Сматерса, когда противоборствующие команды выстраивались на линиях. Джонни Сматерс снова перестал разговаривать с ним после игры и при переездах на соревнования в другие города выбирал себе другого товарища по команде. В конце сезона контракт с Хью не возобновили. Официальная версия, приведенная журналистам его тренером,-травма головы у Хьюго оказалась настолько серьезной, что при продолжении футбольной карьеры он рисковал при любом сильном повторном ушибе навсегда остаться калекой.

Доктор Себастьян содрал с него за операцию 500 долларов, а вместе с штрафом, взятками судье и журналистам общая сумма расходов достигла тысячи долларов – как раз суммы, обещанной ему тренером в качестве повышения жалованья. Но Хьюго с радостью за все заплатил.

К десятому января он, с удовольствием храня верность семейным узам, продавал страховые полисы в компании тестя,– правда, ему постоянно приходилось садиться с левой стороны от клиентов, чтобы четко слышать что они говорят.

РАСТВОР МАННИХОНА

В одном окне громадного темного здания научно-исследовательской лаборатории "Фогель – Полсон" допоздна горел свет. Мыши всех цветов спали в своих клетках, как и прочий генетический материал. Дремали обезьяны; собаки, очевидно, видели сладкие сны, а поделенные на классы крысы-альбиносы ожидали острого скальпеля и болезненных уколов,– обычно такие процедуры проходили по утрам. Внизу тихо гудели компьютеры, готовя к завтрашнему утру запутанные ответы на сложные задачи. Микроорганизмы в затемненных пробирках, расставленных в точной геометрической форме походили на цветы; целые колонии бактерий, смахивающие на города-государства, растворялись в чашечках Петри с антисептическим раствором, исчезали, словно смытые волной в эту ночь научных экспериментов. Поражающие воображение сыворотки тоже готовились в темноте, чтобы днем либо оправдать, либо окончательно убить чьи-то надежды. За опущенными ставнями химикаты незаметно воздействовали на молекулы. В ночном просторе носились невидимые глазу атомы. В закрытых на замок помещениях вызревали лекарства и медицинские яды. Электромагнитные тумблеры, хранящие в надежных сейфах миллион различных химических формул, поблескивали сталью в редких лучах лунного света.

В ярко освещенной комнате, с надраенными до блеска полами, человек в белом халате переходил от одного стола к другому, наливая жидкость в мелкий стеклянный сосуд, добавляя красновато-коричневый порошок к содержимому носатой колбы и делая записи в рабочей тетради со светло-голубой обложкой. Этого человека звали Колвер Маннихон. Среднего роста, полный, округлый, с гладким лицом (бриться ему приходилось всего дважды в неделю). Маннихон походил на мускусную дыню канталупу, давно уже созревшую, но не слишком аппетитную. Высокий, выпуклый лоб "дыни" был покрыт белокурым пушком, а выражение голубых глаз, оснащенных очками с толстыми линзами, напоминало растерянный взгляд младенца в ожидании няньки – вот-вот придет и поменяет мокрые пеленки. Нет, в Колвере Маннихоне ничего от лауреата Нобелевской премии, хотя он страстно желал им стать. В свои двадцать девять лет, и три месяца, знакомый со статистикой, он знал, что большая часть всех великих научных открытий совершается учеными до тридцатидвухлетнего возраста. Таким образом, у него еще в запасе два года и девять месяцев.

Однако шансы на крупное научное открытие в лаборатории "Фогел -Полсон" – мизерные,– ведь трудится он в отделе моющих средств и растворителей.

Работать ему поручено над моющим средством, способным целиком растворяться в воде: за последнее время в общенациональных журналах появилось несколько тревожных статей – участились случаи гибели форели из-за того, что в сточных трубах скапливается грязная пена, а проточные ручейки загрязнены хлопьями мыла. Пока еще никто, увы не, получил Нобелевской премии за изобретение нового моющего средства, которое не убивает форель. Через неделю ему исполнится двадцать девять и четыре месяца,– от этой мысли Маннихона передернуло.

Коллеги по лаборатории, люди моложе его, работают над проблемами лейкемии и рака шейки матки; создают химические соединения, порождающие определенную надежду на излечение такой болезни, как шизофрения. Одному двадцатилетнему вундеркинду поручили даже работать над совершенно секретной проблемой, связанной с водородом в свободном состоянии. По всему видно -ему открыта дорога в Стокгольм! Всех молодых коллег Маннихона, приглашали на важные совещания руководства, а мистер Полсон звал их в клуб или даже к себе домой. Повсюду они носились на модных спортивных автомобилях в сопровождении красивых, сексапильных девиц – почти кинозвезд.

Мистер Полсон никогда и носа не казал в отдел детергентов, а когда встречал в коридорах Маннихона, то почему-то, здороваясь, называл его Джонсом. Неизвестно почему, но лет шесть назад мистеру Полсону в голову пришла мысль, что его зовут именно так, а не иначе.

Маннихон был женат на женщине, очень похожей на дыню касабу, двое их детей, мальчик и девочка, росли точно такими, как ожидали родители,– ни малейших сюрпризов! Маннихон гонял на старом "Плимуте", 1959 года выпуска. Жена вовсе не возражала против его работы по ночам, ничего подобного,-скорее напротив. Все же лучше работать в лаборатории, чем преподавать химию в средней школе.

Сегодня он задержался допоздна, потому что днем наблюдал какую-то странную реакцию и она его озадачила. Взял для опыта обычное, стандартное моющее средство компании, "Флоксо", и добавил к нему почти наобум немного красно-коричневого порошка (сравнительно простая формула), известного всем в лаборатории как диоксотетрамеркфеноферроген-14 – он довольно свободно соединяется с некоторыми стеаратами. Порошок этот весьма дорогой химикат,-пришлось пережить несколько неприятных мгновений, когда в аудиторском отделе ему напомнили о состоянии бюджета лаборатории. Да он и использовал-то всего один грамм на фунт "Флоксо", себестоимость которого не превышает доллара за тонну,– это распрекрасное моющее средство продается во всех лучших супермаркетах за сорок семь центов в большом, удобном для хозяйки, "экономном" пакете с зелеными марками, сулящими дальнейшие скидки.

Маннихон бросил в колбу кусочек белой хлопчатобумажной салфетки с пятнами от кетчупа, оставшимися после его завтрака (бутерброд с салатом и томатом), и, к великому своему разочарованию, увидел, что контрольный раствор чистого "Флоксо" удалил все пятна с такого же куска салфетки, а раствор с диоксотетрамеркфеноферрогеном-14 оставил на тряпочке пятно, похожее на то, что и следовало очистить,– след от кетчупа.

Тогда он попробовал растворитель с одним миллиграммом диоксотетрамеркфеноферрогена-14 – результат оказался точно таким же целых шестнадцать месяцев трудился он над этим проектом и, вполне естественно, был немного обескуражен; вознамерился уже выбросить оба растворителя, но передумал: осадок-то от чистого "Флоксо" опускается на дно (о чем с осуждением пишут все общенациональные журналы) а его раствор вот он -словно чистая вода из горного источника.

Когда он наконец осознал всю грандиозность своего открытия, ему пришлось от неожиданности сесть, ибо ноги под ним подкосились. Перед глазами заплясали чистые сточные трубы, какими они были в 1890 году, а форель выпрыгивала из зева каждой канализационной трубы, расположенной в густо заселенных городских кварталах. Пусть теперь мистер Полсон только попробует назвать его Джонсом. Он купит себе новую машину – "триумф", разведется с женой и приобретет контактные линзы. Его повысят по службе – переведут в отдел раковых заболеваний.

Осталось сделать совсем немногое – определить точную пропорцию диоксотетрамеркфеноферрогена-14 и "Флоксо", то есть сочетание их, которое не оставит следов мыльной пены после реакции и в то же время удалит все пятна,– и все его будущее обеспечено.

Опытный, хорошо подготовленный исследователь, он с привычной методичностью готовил одну смесь за другой,– сердце его сильно билось. И даже не экономил на дорогом химикате – в такой важный момент нечего скопидомничать! Кончился кетчуп, и пришлось использовать табачную смолу из своей трубки. И днем, и, после долгого ночного бдения (он позвонил жене -предупредил, что не придет к обеду) результаты получились одинаковые. Предательское пятно не пропадало,– оно оставалось на хлопке; линолеуме; пластмассе; искусственной коже; на тыльной стороне его руки.

Впадать в отчаяние, конечно, не стоит. Эрлих, например испытал 605 различных комбинаций, прежде чем добился своего магического препарата -606-я комбинация. Наука – дело долгое, время в этом случае ничтожно. Наконец все неживые материалы для опытов были исчерпаны. Тогда он вытащил двух белых мышек из выводка,– ему их передали, так как они упрямо отказывались развивать раковые опухоли.

Лаборатория "Фогель-Полсон" развернула рекламную кампанию, призывая мыть собак средством "Флоксо". А вся причина в том, что оно уступало при использовании в хозяйстве их самому главному и сильному конкуренту -моющему средству "Вондро" – и, стало быть, приходилось искать новые области применения первозданно проведенного на мышах, оказались точно такими же, как и с другими подручными материалами. Одна мышка стала первозданно беленькой – как в день, когда появилась на свет; растворитель, в котором он ее искупал, мылился вполне нормально. Другая выглядела так, словно ее обработали препаратом для клеймения, но растворитель Маннихона все ликвидировал за какие-то пять минут.

Мышек он убил. Человек сознательный, убежденный, не мог он в своих дальнейших опытах пользоваться второсортными мышами. Когда приканчивал вторую, ему показалось, что она его укусила.

Приготовил новый раствор, на сей раз с одной миллионной грамма диоксотетрамеркфеноферрогена-14; подошел к клеткам, вытащил еще парочку мышей – в клетках у него их великое множество. Ему отдавали мышей, считавшихся бесполезными для науки,– в лаборатории они больше не нужны,– и таким образом в его распоряжении оказались мыши с самыми разнообразными заболеваниями: страдающие гигантизмом; слепые; черные, пегие; пожирающие свое потомство; прихотливо-капризные мыши желтого цвета; серые, с пятнами, похожими на красную анилиновую краску, и даже такие, которые кидались на прутья клетки и на камертоне убивали себя, как только слышали ноту до-бемоль.

Итак, стараясь уберечься от острых мышиных зубов, Маннихон ловко вытащил из клетки еще пару мышей. Клетки с мышами хранились в темном помещении (аудиторский отдел придерживался твердого мнения, что электрический свет в отделе моющих средств и растворителей -непозволительная роскошь), и он не видел, какого цвета его избранницы, покуда не принес их в лабораторию. Оказалось – желтоватого,– сильно смахивали по его представлениям на недоедающего золотистого лабрадорца или недомогающего китайского рабочего прачечной. Намазал их обильно табачной смолой; чтобы иметь ее в достатке, приходилось все время курить трубку,– от табака щипало язык, но сейчас не время задумываться над приносимыми жертвами.

Опустил одну мышь в раствор дистиллированной воды и "Флоксо" на дюйм от дна; с одинаковым тщанием протер руки спиртом и вымыл мышь; та поднимала множество брызг, видно, ей нравилась такая ванна. Все пятна пропали, в склянке зашипела мыльная пена. Тогда он проделал ту же процедуру с второй мышью и добавил в раствор одну миллионную грамма красно-коричневого порошка. Снова протер руки спиртом, а когда повернулся, мышь лежала на боку в растворе. Наклонившись пониже, долго ее разглядывал: Не дышит, мертвая. Ему-то хорошо известно, как выглядит мертвая мышь – сколько перевидал их на своем веку!

Ну и организация работы в лаборатории, с раздражением думал он. Поручают ему серьезную исследовательскую работу – и обеспечивать хилыми мышами, которые гибнут при первом прикосновении человеческой руки. Выбросил в мусорное ведро дохлую мышь, пошел в соседнюю комнату за другой; на сей раз включил свет,– черт с ними, с этими подонками из аудиторского отдела!

Под влиянием приступа вдохновения,– таких не объяснить вескими причинами, и именно им наука обязана когда делает семимильные шаги, он вытащил еще одну желтую мышь, точную копию погибшей, и, бросая дерзкий вызов начальству, оставил свет в помещении для мышей включенным. Там тут же поднялся невообразимый писк – децибел восемь, не меньше.

Вернувшись в лабораторию, старательно измазал новую подопытную табачной смолой (заметив походя, что первая все еще весело резвится в мыльной пене) и опустил в стеклянную посудину с довольно высокими для нее краями – не выскочит. Вылил прямо на мышь свою смесь; несколько мгновений ничего особенного не происходило – он внимательно наблюдал за ее поведением. Потом мышь издала вздох, тихо легла и умерла.

Маннихон сел; встал; зажег еще одну трубку; подошел к окну, выглянул: над дымоходом опускается луна... Попыхивая трубкой, раздумывал. Как исследователь, он осознавал: есть причина – должно быть следствие, а оно не вызывает никакого сомнения – две подохшие мыши. Но ведь первую белую мышь он опустил практически в такой же раствор, а она не умерла, хотя на шерстке остались пятна смолы. Белая мышь – желтая, вторая желтая – снова белая... У него начинает болеть голова... Луна уже исчезла – скрылась за дымоходом.

Пора вернуться к столу: мертвая желтая мышь в посудине уже почти одеревенела – лежит, безмятежная, в чистой, ясной жидкости. А в другой посудине вторая желтая мышь с увлечением занимается серфингом на белой мыльной пене "Флоксо". Утопленницу он вытащил и поместил в холодильник -пригодится для работы.

Снова совершил рейс в помещение для мышей – писк стоит ужасный, усилился никак не меньше, чем до одиннадцати децибел. В лабораторию он принес трех мышек – серую, черную и пегую; отложил в сторону трубку с табачной смолой и опустил мышек, одну за другой, в раствор, в котором умерла их желтая подружка. Этим трем, судя по всему по вкусу пришлась купель, а пегая продемонстрировала поразительную резвость и даже предприняла попытку спариться с черной, хотя обе – самцы. Поместил трех контрольных мышек в портативные клетки и в упор, не спуская глаз, долго наблюдал за желтой мышью: по-прежнему наслаждается в своем миниатюрном Средиземном море пенистого, никогда не подводящего "Флоксо".

Осторожно вытащил желтую мышь из мыльной пены; насухо, старательно вытер,– эти действия, кажется, вызвали у зверька раздражение; кажется, мышка опять его укусила... Легонько опустил желтую мышь в стеклянную посудину, где расстались с жизнью два ее желтых братца, но так резвились три разноцветных. Снова несколько мгновений все спокойно; потом в свою очередь желтая посередине склянки, вздохнула, упала на бок и сдохла.

Из-за усиливающейся головной боли Маннихон закрыл глаза на целых шестьдесят секунд. А когда снова открыл, желтая мышь неподвижно лежала там, где упала, в кристально-чистой жидкости.

Великая усталость овладела им. Ничего подобного с ним еще не случалось за все годы, что он верой и правдой служил науке. Слишком утомленный, он не в силах был объяснить, что происходило у него на глазах: к лучшему это все или к худшему, поведут его передовые очищающие средства вперед, по столбовой дороге науки, или, напротив, отбросят лет эдак на сто назад; приблизят к отделу раковых заболеваний или к этажу, где занимаются воском и клеями, а может, даже и к выходному пособию. Мозг отказывался в этот поздний вечер решать возникшую проблему; машинально он положил желтую мышь рядом с мертвыми сородичами в холодильник, вытащил всю троицу – серую, черную, пегую,– почистил мышек, сделал кое-какие записи, погасил в своей лаборатории свет и отправился домой.

Сегодня он без своего "Плимута" – жене понадобился: вздумала ехать играть в бридж. Автобусы давным-давно не ходят, на такси денег нет, даже если б и попалось в столь поздний час, так что пришлось добираться пешком. По дороге увидел свой "Плимут" припаркованный, перед темным зданием на Сеннет-стрит, на расстоянии приблизительно мили от их дома. Жена не сообщила ему, где собирается играть в бридж, а он не спрашивал – просто удивился, как это люди могут играть в карты до двух часов ночи, а шторы на окнах так плотно задернуты, что сквозь них не просачивается ни единого луча света. Но он заходить не стал: однажды жена заявила, что его присутствие при карточной игре мешает ей правильно определять ставки.

– Собери все свои записи,– наказывал ему Самуэл Крокетт,– положи в портфель и запри на замок! И запри холодильник!

В нем лежат, объяснения Маннихон, восемнадцать мертвых желтых мышей.

– А нам лучше поговорить обо всем в удобном месте,– завершил Крокетт,– где никто не помешает.

Это и произошло на следующий день. Маннихон зашел к Крокетту в одиннадцать утра – тот работал в соседней лаборатории. Сам он оказался в своей уже в шесть тридцать – не мог заснуть и все утро опускал в свой раствор предметы желтого цвета, что попадали под руку. Крокет стал именовать его раствор "раствором Маннихона" в двенадцать часов семнадцать минут. Впервые что-то назвали в его честь – дети носили имена тестя и тещи,– и вот Маннихон, не отдавая, правда, себе ясного в том отчета, стал воображать себя крупным деятелем науки. Решил приобрести контактные линзы даже до того, как к нему явятся корреспонденты и фотографы общенациональных журналов и начнут его снимать.

Крокетт, по прозвищу Горшок, один из тех его молодых коллег, которые разъезжали повсюду в спортивных автомобилях, с сексапильными девицами. Правда, пока это всего лишь "ланчиано", зато с открытым верхом. Первый студент в Массачусетском технологическом институте, двадцати пяти лет и трех месяцев; работает по особой программе с кристаллами и сложными протеиновыми молекулами. Положение его в лаборатории "Фогель-Полсон" сравнимо со статусом маршала в наполеоновском генеральном штабе. Этот долговязый, жилистый янки знал, как трудно достается хлеб экспериментаторам.

Несколько долгих утренних часов Маннихон по очереди отправлял в свой раствор предметы желтого цвета (шелк, хлопчатобумажную ткань, промокательную бумагу) – никакой реакции, только загубил дюжину желтых мышей. Почувствовав вдруг острую необходимость в чужих мозгах, в другом интеллекте, он направился к соседней двери, где сидел Крокетт, положив ноги на лабораторный стол из нержавеющей стали, сосал кусочек сахара, пропитанного ЛСД, и слушал пластинку Фелониуса Монка на граммофоне. Встретил он коллегу, неприветливо, не скрывая раздражения:

– Какого черта тебе здесь нужно, Флокс?

Так называли Маннихона некоторые молодые сотрудники – форма профессионального поддразнивания1, Когда он объяснил ему в двух словах цель своего визита, Крокетт согласился пойти за ним. Не раз уже прибегал он к помощи Крокетта, и эта помощь уже окупилась сполна. Тем более что его осенила ослепительная идея – ввести несколько капель своего раствора разноцветным мышам непосредственно внутрь, через рот,– и он завершил эту процедуру с желтой мышью, одной из последних в выводке, хранившемся у него в клетках. После введения нескольких капель раствора все мыши – белые, серые, черные, пегие – вели себя довольно активно, становились веселыми и воинственными. после такой выпивки желтая спокойно почила в бозе, через двадцать восемь минут. Совершенно ясно, что раствор оказывает свое воздействие как снаружи, так и изнутри. На Крокетта произвел сильное впечатление тот факт, что даже самая малая порция красно-коричневого порошка удаляет упрямую мыльную пену "Флоксо",– он даже похвалил Маннихона в своей обычной, немногословной манере истинного янки.

1 От "флокуляция" выпадение в раствор хлопьев (англ. "bcocr" -"хлопья").

– Да, что-то там у тебя получилось.– Крокетт не переставал посасывать кусочек сахара, пропитанного ЛСД..

Маннихон заметил, что Крокетт повернул к двери, явно намереваясь покинуть лабораторию.

– Почему бы нам не поговорить здесь, Крокетт?

Врем прихода на работу он уже отметил, и ему, конечно, не хотелось, чтобы кто-нибудь из отдела кадров поинтересовался, почему это он в четверг взял отгул на полдня.

– Не будь наивным, Флокс,– только и ответил Крокетт без всяких объяснений. Пришлось Маннихону собрать все свои записи, положить в портфель, привести в порядок стоящие на полке аппаратуру и материалы, которыми пользовался для эксперимента, закрыть холодильник и выйти из лаборатории вслед за Крокеттом.

У ворот, возле входа, столкнулись нос к носу с Полсоном.

– Ах горшок, старый ты горшок! – Ласково обнял он Крокетта за плечо.– Бож! Хэлло, Джонс! Куда это вы направляетесь?

– Я...– начал Маннихон, заранее зная, что непременно начнет заикаться.

– Ему назначено у оптика,– торопливо объяснил за него крокет.– Я подвезу.

– Ага! – молвил мистер Полсон.– У науки, как известно, миллион глаз. Милый, старый горшок!

Вышли за ворота.

– Разве вы не ездите на своем автомобиле, мистер Джонс? -поинтересовался служащий стоянки,– четыре года назад слышал, как Полсон назвал Маннихона Джонсом.

– Вот,– перебил его Крокетт,– возьмите! – И протянул в качестве чаевых кусочек сахара с ЛСД.– Пососите!

– Благодарю вас, мистер Крокетт.– И служащий тут же отправил кусочек в рот.

"Ланчиано" вырвался со стоянки на главное шоссе, потом на Итальянский проспект, на Виа Венето, промчался, как вихрь, мимо редакций общенациональных журналов, здесь общество богатых людей, открытое солнцу, ветру и дождю... Так казалось Маннихону.

"Ах, Боже мой,– думал он,– вот как нужно жить!"

– Ладно, пора подсчитать все плюсы и минусы,– подвел итог Крокетт.

Сидели в темном баре, убранном в стиле английского гостиного двора: изогнутые бронзовые рожки, кнуты, на картинах – сцены охоты. У стойки красного дерева на равном расстоянии друг от друга сидели на высоких стульях три замужние дамы, в мини-юбках, ожидая своих джентльменов явно не мужей. Крокетт пил виски "Джэк Дэниел", разбавленное водой. Маннихон потягивал "Александер",– этот единственный алкогольный напиток он принимал, ибо считал его похожим на взбитый молочный коктейль.

– Минус первый,– Крокетт помахал официанту, чтобы тот принес ему еще стаканчик "Джэка Дэниела",– пил он быстро,– выпадение осадка. Но это не такое уж непреодолимое препятствие.

– Вопрос времени,– прошептал Маннихон.– С помощью катализаторов мы могли бы...

– Может быть. Плюс первый – явное, пока неясное нам сродство с живыми организмами желтого цвета; пока ограничено главным образом мышами. Дальнейшие опыты это только подтвердили. Как ни говори, а все же прорыв. Специфические химические сходства с различными особыми организмами, которым оказывается предпочтение. Конечно, прорыв, что же еще? Удостоишься всяческих похвал.

– Да-а, мистер Крокетт...– Маннихон потел еще больше обычного, такое удовольствие доставляли ему эти слова.– Ничего себе – услыхать такое от вас – отличника в Массачусетском технологическом институте. Не спорю, не спорю...

– Называй меня просто Горшок,– предложил Крокетт.– Мы ведь оба с тобой варимся теперь в этом соку.

– Горшок,– повторил с благодарностью Маннихон, думая о своем будущем автомобиле – "ланчиано".

– Минус второй,– Крокетт принимал из рук официанта стаканчик "Джэка Дэниела".– Этот твой раствор, судя по всему, оказывается фатальным по отношению к организмам, с которыми проявляет сродство. Но вопрос заключается в том, на самом ли деле это минус.

– Ну, это покуда выяснить невозможно... одеревеневших, загубленных им мышей заперты в холодильнике!

– Негативная реакция подчас та же скрытая позитивная. Все зависит от того, с какой точки зрения к ней подходить, продолжал Крокетт.– Вполне естественный цикл восстановления и разрушения. И то и другое оказывается на своем законном месте, когда наступает время. Этого нельзя упускать из виду.

– Нет, что ты,– смиренно откликнулся исследователь, решительно настроенный никогда этого не делать.

– Если подходить к проблеме с коммерческой точки зрения,– рассуждал далее Крокетт,– то посмотри на ДДТ. Миксоматоз, но бесценен для Австралии, где всю территорию заполонили кролики. Никогда не симпатизировал этому серебряному карасю...

Карася они позаимствовали из аквариума, стоявшего на столе у дежурной, и в 12.56 дня опустили его сначала в чистый "Флоксо", а затем в раствор Маннихона. Никак не скажешь, что карасю пришелся по вкусу "Флоксо" – он стоял на голове в стеклянной колбе и вздрагивал всем тельцем каждые тридцать шесть секунд, но все же остался жив; после двадцатисекундного пребывания в растворе Маннихона испустил дух и, мертвый, занял свое место в холодильнике, рядом с восемнадцатью трупиками мышек.

– Нет,– подтвердил Крокетт,– совсем не нравился...

Посидели молча, выражая соболезнования по поводу кончины серебряного карася.

– Итак, повторим все по порядку,– предложил Крокетт.– У нас в руках вещество с необычными свойствами. При нормальной температуре оно нарушает неустойчивый баланс обычно связанных между собой молекул жидкости. Смешно и говорить о расходах на его производство – просто мелочь. В крошечных количествах следы минералов почти неразличимы. Далее: это вещество высокотоксично для одних организмов и вполне безвредно для других. Право, не знаю, но... по-моему на этом можно кое-что заработать... У меня предчувствие...– И резко осекся, словно сомневаясь, делиться ли с коллегой своими мыслями.– Можно найти такое место, где возможно... Желтый, желтый, постоянно желтый цвет... Что, черт подери, представляет собой этот желтый цвет, который не дает нам покоя, как кролики в Австралии? Ответим на этот вопрос – выясним все!

– Ну, надеюсь, к концу года мистер Полсон повысит нам с тобой зарплату. По крайней мере премия к Рождеству обеспечена,– заметил Маннихон.

– "Премия"? – Крокетт впервые повысил голос.– "Повысит" зарплату"? Послушай, парень, ты случаем не помешался?

– Нет. В моем контракте указано: все, что я открою, разработаю, принадлежит компании "Фогель – Полсон". За это... А у тебя контракт составлен иначе, не как у меня?

– Кто ты такой, парень? – пренебрежительно бросил Крокетт.-Пресвитерианец?

– Нет, баптист.

– Ну, теперь понимаешь, почему мы для этого разговора ушли из лаборатории?

– Наверно...– Маннихон оглянулся на стойку бара и на трех сидящих за ней дам в мини-юбках.– Атмосфера гораздо уютнее...

– "Уютнее"! – Крокетт фыркнув, произнес нецензурное слово.– У тебя парень, своя компания, да? Где зарабатываешь?

– "Своя компания"? – не понял озадаченный Маннихон.– На что она мне сдалась? Зарабатываю я семь тысяч восемьсот долларов в год, не считая налогов, платы врача, которые следят за моими детьми, страховки... А у тебя?

– Четыре или пять. Может, даже семь – кто их считал? Одна – в Лихтенштейне, две – на Багамских островах, еще одна – на имя разведенной тетки – нимфоманки, на законном основании проживает в Искии.

– В твоем-то возрасте! – с восхищением произнес Маннихон.– Двадцать пять лет и три месяца... Но для чего тебе столько?

– Э-э, бросаю время от времени кость и Полсону: низкотемпературная обработка полиэфиров, процесс кристаллизации для хранения нестойких аминокислот,– в общем, такие вот пустячки. Ну, а у Полсона от благодарности слюнки текут.– Он помолчал.– Но если речь заходит о чем-то действительно стоящем, то я, парень, ни за что не побегу в управление крутя хвостом, как гончая с куропаткой в зубах. Скажи мне приятель ради Христа, чем ты все это время занимался? У меня четыре патента на имя компании – обработка стекловолокна – в одной только Германии. Ну а что касается низкосортных бокситов...

– Можешь не вдаваться в подробности.– Маннихон не желал проявлять навязчивость, начиная понимать наконец, откуда взялись на стоянке лаборатории все эти "ланчии", "корветы" и "мерседесы".

– Мы организуем свою компанию в Гернси! – заявил Крокетт.– Ты, я и еще тот, кто нам понадобится. меня там неплохие связи, и на этом острове все скоты говорят по-английски. А для дочерних компаний можно использовать мою тетку в Искии.

– Ты считаешь, нам еще кто-нибудь понадобится? – встревожился Маннихон.

Всего за каких-то десять минут он овладел первым здоровым инстинктом капиталиста – никогда и ни с кем не делиться своими прибылями без особой на то надобности.

– Бою-усь, протянул размышляя о чем-то, Крокетт,– нам понадобится первоклассный патологоанатом: пусть расскажет нам, каким образом "раствор Маннихона" взаимодействует с ядерными материалами, с какими клетками у него сродство и как он проникает через стенку клетки. Еще – опытный биохимик. А также эксперт геолог, чтобы анализировать, как ведет себя наш продукт в свободной среде. Вот это по крупному, приятель. Не стоит тратить время на проходимцев? И потом, само собой, ангел.

– "Ангел"? – переспросил ничего не понимая Маннихон: до сих пор, судя по всему, религия не входила составной и неотъемлемой частью в их операцию.

– Денежные мешки,– теряя терпение пояснил Крокетт.– Вся наша затея стоит кучу денег. Мы, конечно, можем временно пользоваться нашей лабораторией, но в конечном итоге нам понадобится своя собственная.

– Само собой разумеется.– Маннихон, чувствовал, как расширился его словарный запас и раздвинулись рамки представления о будущем.

– Прежде всего, конечно, патологоанатом,– продолжал Крокетт.– Самый лучший для этого человек в стране работает в нашей конторе – старый добряк Тагека Ки.

Маннихон кивнул – Тагека Ки занимал определенное место в его внутреннем мире. В свое время отличник в Киотском университете, а потом в Беркли; гоняет на "ягуаре". Однажды заговорил с ним, в кинотеатре,-спросил: "Это обмен репликами надолго застрял в его памяти.

– О'кей! – перебил его мысли Крокетт.– Пошли, нужно застать Ки до того, как он уйдет домой! Не будем терять времени.– И бросил на столик десятидолларовую купюру.

Маннихон пошел за ним следом к двери с ощущением – как все же притягательно крупное состояние. Вид трех дам в мини на высоких табуретах, вызвал у него приятную дрожь. "В один прекрасный день, очень скоро, вот такая женщина будет ждать меня в баре..."

По дороге в лабораторию купили для дежурной серебряного карася -обещали вернуть ей рыбку. "Я так к ней привязана",– призналась эта добрая женщина.

– Интересно, очень интересно...– повторял Тагека Ки, быстро пробегая глазами записи Маннихона и бросив холодный, по-восточному равнодушный взгляд на восемнадцать мертвых мышей в холодильнике. Однако они ведь все еще сидят в лаборатории Маннихона... Крокет и Тагека Ки не сомневались, что их-то комнаты прослушиваются и каждый вечер занимается лично Полсон. А вот прослушивать отдел моющих средств и растворителей никому и в голову не придет и в этой лаборатории они могут разговаривать не таясь, конечно на пониженных тонах.