Текст книги "Побеждённые (Часть 2)"
Автор книги: Ирина Головкина (Римская-Корсакова)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)
Мика бросился к телефону, но Нина внезапно, словно тень, появилась около него и схватила за руку.
– Кому ты звонишь? Бога ради, не Бологовским! Там старуха с больным сердцем и молодая в ожидании. Им нельзя так вдруг сообщать такие вещи!
– Я хотел только вызвать Марину Сергеевну!
– Марину? Да, да! Позови Марину. И Олега позови – позвони ему на службу, только, Бога ради, не на дом.
Когда через полчаса Марина подбежала к дивану, на котором металась Нина, та села и, не обращая внимания на присутствие Аннушки, стала восклицать:
– Вот наказание! Вот расплата! За измену, за аборт, за безверие! Получила возмездие! Он не успел получить моего письма! Слишком поздно! Какое страшное слово "поздно"!
Марина обнимала ее, стараясь успокоить, повторяя, что во время своей поездки она уже достаточно доказала свою любовь. Письмо Якова Семеновича дочитали. Последовательность событий выяснилась во всей своей безотрадности: во время одного из очередных походов в тайгу ни Сергей Петрович, ни его напарник-уголовник не вернулись на место сбора. Ссыльные были уверены, что они заблудились, начальство заподозрило побег. После долгих упорных поисков, уже на другой день, с собаками, нашли только тело Сергея Петровича, уголовника не нашли вовсе. Яков Семенович был уверен, что это убийство – младший комендант еще с той сцены в лесу (когда был убит Родион) затаил злобу против Сергея Петровича, последнее время он гонял его в тайгу с каждой партией и назначил ему в напарники убийцу-рецидивиста. У мертвого оказалась так разбита голова, что лица узнать почти невозможно, но это был Сергей Петрович. Врач уверял, что так свернуть на сторону весь череп мог или медведь, или богатырский удар камнем. В следующую ночь тело увезли неизвестно куда. На третью ночь ссыльные, собравшись в мазанке на окраине, отпели "Со святыми упокой" и "Вечную память", почти все плакали.
Марина читала это письмо вслух и сама все время вытирала слезы. Мика, слушавший из угла, в который забился, видимо, тоже был потрясен. Едва они успели закончить, как в комнату быстро вошел Олег, явившийся прямо из порта.
Узнав о трагедии, он задумался – нельзя, чтобы Наталье Павловне и Асе стало известно о гибели Сергея Петровича, покуда у Аси не родится ребенок и она не оправится от родов. Все согласились, что это разумно.
Между ними составился уговор написать от лица Сергея Петровича два или три письма, в которых он сообщит, будто бы повредил себе руку и диктует это письмо соседке; так письма, естественно, будут короче и более общего характера. Олег и Нина составят вместе несколько таких писем; дату можно всегда поставить недели на две назад и опустить письмо за городом, доверчивые души не станут разглядывать почтовых штемпелей; сложнее будет, если они опять примутся собирать посылку, но и тут выход из положения найти нетрудно:
– Отправлять посылку придется, конечно, мне, – сказал Олег. – Не Асе же тащиться за город с тяжелым ящиком. Я принесу ее вам, Нина, и просижу у вас день – вот и все.
Тут же составили первое письмо, которое Марина вызвалась переписать, чтобы почерк не показался знакомым. Она обещала точно так же переписывать и последующие письма.
Через несколько дней Нина собралась с духом и пошла к Наталье Павловне. Когда Наталья Павловна стала читать вслух полученное письмо, атмосфера слишком накалилась.
– Досадно, что он не сообщил подробностей: чем повредил себе руку и в каком именно месте, – говорила Наталья Павловна, – я боюсь, чтобы это не помешало ему играть на скрипке, особенно если повреждено сухожилие. Как вы думаете, Ниночка?
Нина крепилась из последних сил и все-таки расплакалась.
– Это нервы! Я очень истосковалась... Не дождусь, когда поеду... шептала она...
– Кажется, не выдержу! – сказала Нина Олегу, когда он вышел ее проводить. – Хорошо, что через две недели Капелла уезжает в турне на Поволжье. Вчера это выяснилось. К тому времени, когда мы вернемся, Ася уже будет матерью, и вы должны обещать мне, что сообщите обеим все без меня...
И потом, прощаясь с ним около своего подъезда, она сказала:
– Мы – друзья, не правда ли? Мы с вами знаем грехи друг друга и прощаем их. Не все так чисты, как ваша Ася. Мне и вам так досталось в жизни, что... Бог, если Он есть, смилостивится над нами и не осудит нас. Мы – друзья?
Он с прежней манерой склонился к ее руке:
– Да, Нина, и всегда ими останемся.
Глава четырнадцатая
– Не поеду, – наотрез отказывалась Леля, когда мать заводила речь о том, что хорошо бы навестить маму Валентина Платоновича, которая жила на распродажу вещей и из последних средств посылала сыну посылки в Караганду. – Вовсе ни к чему! Только себя в ложное положение belle fille* поставлю! Помочь мы ничем не можем, а общества старух с меня и так довольно. Тебе доставляет удовольствие плакать с ней вместе, а мне никакого!
* Невесты (франц.)
На Пасху Леля все же уступила желанию матери и отправилась к Фроловским. Мама Валентина Платоновича – Татьяна Ивановна – обрадовалась гостье, сразу повела ее в свою комнату и стала показывать этот маленький домашний музей – скромный уголок, отделенный ширмой. Нянюшка Агаша, вынянчившая всех детей Фроловских, и две ее внучки жили в этой же комнате. За ширмой стояла кровать и маленький изящный столик, заставленный миниатюрными фотографиями, вазочками и безделушками, которые Татьяна Ивановна надеялась еще спасти от покушений со стороны девчонок. Бедные безделушки, осколки прекрасного прошлого, они напоминали прежний будуар с его изысканным убранством и хранили память об изяществе пальчиков юной Танечки Фроловской – белый слон с поднятым хоботом, венецианская вазочка, маленький Будда с загадочной улыбкой; фарфоровое яичко с букетиком фиалок помнило христосование и пасхальные подарки, а гараховский флакон до сих пор не расставался с запахом дорогих духов – запахом незабываемого времени... С фотографий смотрели дорогие лица, лица погибших в боях с германцами, в боях с большевиками и в советских чрезвычайках.
– Вот теперь моя "жилплощадь". Я собрала сюда всех моих, чтобы не чувствовать себя одинокой. Вот тут мои мальчики: это старший – Коля – убит под Кенигсбергом, а это – Андрей – его ты, наверно, помнишь, – ему случалось бывать у Зинаиды Глебовны. Он погиб от тифа в восемнадцатом году, в армии, мой бедный мальчик. А вот и Валентин, мой младшенький. Вот здесь он снят вместе с тобой – помнишь, ты изображала однажды Красную Шапочку на детском вечере, а Валентин был в костюме Волка; вы танцевали вместе, и ты еще не дотягивалась ручкой до его плеча. А вот и вся наша семья на веранде в имении мужа; веранда была вся увита плющом и хмелем.
К удивлению Лели, Татьяна Ивановна говорила все это совершенно спокойно, как будто всматриваясь в далекую картину, и только когда она стала рассказывать о письмах из Караганды, слезы неудержимо полились из усталых глаз.
– Я знаю, что он мне не пишет правды; я читаю между строк! Он замечательный сын, Леличка, всегда боится меня встревожить и огорчить – и мужем бы, наверное, был самым преданным и нежным, только прикидывается циником. Я ведь уже надеялась, что вы мне станете дочкой и оба будете у меня под крылышком тут, в соседней комнате... Как бы я вас любила!
Она обняла и прижала к себе девушку.
– Ивановна! – перебил их развязный звонкий голос. – Ты куда свои кораллы засунула? Я на рояль положила, одеть хотела, а ты уж и спроворила!
Леля быстро выпрямилась, пораженная: такого тона она все-таки не могла ожидать.
– Это что еще такое? Наглость какая! – воскликнула она.
– Тише, тише, милая! Не надо, – испуганно зашептала Фроловская. Потом поговорим. Войди сюда, Дарочка. Видишь, у меня гостья. Ожерелье я прибрала, потому что на рояле ему – согласись – не место. Возьми, если хочешь надеть.
Вошедшая девушка, несколько все же сконфузившись, покосилась на Лелю, но тотчас скривила губы и взяла ожерелье с таким видом, будто говорила: "Давай уж!". Вышла.
– Как вы можете терпеть такой тон? – громко возмутилась Леля, чтобы та слышала.
– Что делать, дорогая! – зашептала Татьяна Ивановна. – Ведь я не имею права их выселить, если у них нет жилплощади, а добром они не уедут. Конечно, они меня стеснили, мне даже пасьянс теперь негде разложить, приходится класть карты на подушку. Но я мирюсь – одной тоже было бы трудно: лифт стоит, а подняться в третий этаж я не в силах из-за моего миокардита. Они же покупают все, что я попрошу. Вот и сегодня Дарочка принесла и молоко, и булку. Нет, Тоня и Дарочка девушки неплохие, а только невоспитанные. Агаша ради них с утра до ночи гнет спину: в домработницы к моему знакомому академику поступила, чтобы заработать девочкам на кино и тряпки, а они на нее кричат хуже, чем на меня; стыдиться ее начали – если при Агаше придут их подруги или кавалеры, они прячут ее ко мне за ширму. Вот это совсем ни в какие ворота не лезет!
Она приподнялась и вынула бархатный футляр.
– Вот, дорогая, фамильный жемчуг; еще мой, девичий. Он был у нас приготовлен тебе как свадебный подарок. Возьми его. Кто знает, может быть, Валентин еще вернется, не возражай мне, девочка моя. Я не требую у тебя обещаний – я понимаю, как мало надежды... Но я уже плоха и не хочу, чтобы этот жемчуг попал в руки этих девушек. Он и уцелел-то только потому, что я повторяю и в кухне, и в коридоре, будто это простые бусы, не стоят и пяти рублей. Пусть он украсит твою шейку.
Но Леля замотала головой.
– Я не вправе принять такую вещь... Вы ее продать можете... Вам так теперь трудно!
– Нет, милая! Я этого не сделаю. Жемчуг этот заветный. Надень, я застегну на тебе замочек. Если бы ты только знала, как я грущу, но ты этого не поймешь в свои двадцать лет.
Как только Татьяна Ивановна усадила Лелю пить чай, с трудом разместив китайские чашки и чайничек на крошечном отрезке стола, послышался звонок и в комнате появилась хорошо знакомая фигура Шуры Краснокутского с его круглыми, добрыми, черными глазами. Следом за ним, не дожидаясь приглашения, тотчас юркнула Дарочка. Быстрый завистливый взгляд, брошенный ею в сторону Лели, говорил сам за себя – ишь ты, куколка дворянская! Возможно, что зоркие глаза уже заметили жемчуг на шее Лели.
При появлении Шуры Дарочка мобилизовала свои чары, и наилучшей из них, по-видимому, считала ежеминутный звонкий хохот.
Подымаясь, чтобы уходить, Леля самым невинным голоском спросила:
– Как здоровье вашей бабушки, Дарочка? К кому она нанялась? Помните, Шура, нянюшку Агашу? Такая добрая и милая старушка, вторая Арина Родионовна, – и покосилась на Дарочку, наслаждаясь плодами своего ехидства. С этой же тайной мыслью она позволила Татьяне Ивановне обнять себя и, прощаясь, сама повисла на ее шее. Но как только она и Шура вышли на лестницу, улыбка слетела с ее лица.
– Шура, что же это такое?
– Да, картина самая печальная, а изменить ничего нельзя. Татьяна Ивановна имела право их вписать, а выписать права не имеет: одна из очередных нелепостей нашей жизни! Я часто бываю здесь – отношу на почту корреспонденцию Татьяны Ивановны и хожу по комиссионным с ее квитанциями. Я в курсе всего, что здесь происходит. И очень боюсь, что эти девицы приведут сюда кавалеров; если одна выскочит замуж, чего доброго, и муж въедет сюда же. Кроме того, они Татьяну Ивановну систематически обкрадывают, а она по непостижимому добродушию или безразличию допускает это и только просит ничего не сообщать Валентину и даже старой Агаше, чтобы не огорчать их. Легко может случиться, что, когда Валентину разрешат вернуться (если разрешат!), въехать ему уже будет некуда! Татьяна Ивановна долго не протянет, а девочки вместе с другими жильцами запрудят квартиру.
Девушка молчала.
– Барышня моя, ангел Божий! – услышала она внезапно на повороте лестницы: старая Агаша, закутанная в платок, перехватила ее руки и начала покрывать их поцелуями. – Радость-то нам какая выпала! Спасибо, вспомнили мою барыню! Плоха она больно стала! Чему и дивиться, последнего сына отняли. Я, почитай, кажинный вечер забегаю к Спасо-Преображенью записочку в алтарь за нее подать, да пока все нет и нет ей облегчения. Навещали бы вы ее, невеста наша желанная!
– Спасибо, Агаша, за ласковые слова, но я невестой не была, – холодно проговорила Леля, освобождая свои руки из морщинистых пальцев старухи, если вы так преданы Татьяне Ивановне, обуздайте лучше своих внучек – они с Татьяной Ивановной непозволительно грубы и присваивают ее вещи.
Леля быстро сбежала вниз. Шура догнал ее и тотчас заговорил на постороннюю тему, и все-таки Леле показалось, что он не одобряет той легкости, с которой она разрушила укрепления, воздвигнутые Татьяной Ивановной, дабы утаить от Агаши поведение ее внучек.
– Передайте Ксении Всеволодовне мой совет быть осторожнее, – сказал Шура, – биогра-фия ее супруга становится известна слишком многим – вчера ее повторяли за именинным столом у Дидерихс. Все это, конечно, люди самые достойные, но ведь не все одинаково осторожны!
– Благодарю вас, Шура! Я передам. Как теперь ваше служебное положение?
– Хуже некуда – только что посчастливилось устроиться на заводе "Большевик" переводчиком по приемке оборудования. И вот дня три тому назад подхватил простуду; ночью температура поднялась до тридцати девяти, мама с утра вызвала врача, а сама тем временем потчевала меня аспирином и чаем с малиной; тут, как на беду, к нам заходит отец Христофор – протоиерей Творожковского подворья. Мама его очень уважает. И надо же, что в ту как раз минуту, когда мама поила его чаем – ни раньше, ни позже, – шасть ко мне квартирный врач, еврейка; взглянула на батюшку, на маму в пеньюаре, меня, распростертого на диване под портретом генерала в орденах, и с самым непримиримым видом сунула мне градусник. У меня же от маминых забот температура уже спустилась до тридцати шести. Посмотрела сия новая Иезавель на градусник, криво усмехнулась и говорит: "И когда же со всем этим будет покончено!" И ушла. Бюллетень не выписала. И вот вам результат – я уволен за прогул.
Леля ахнула и остановилась.
– Да ведь при гриппе бывает, что и без температуры... А что она имела в виду? С чем покончено?
– С нами. Со мной, с мамой, с отцом Христофором, с вами, Леля. Ну, ничего, не пугайтесь. Как-нибудь переживем. Бывает хуже!
"И будет!" – прогремел, щетинясь, грузовик, проносившийся мимо. "И бу-у-удет!" – прогудел, подхватив идею, заводской гудок.
Глаза Шуры, которые Ася называла "по-собачьи преданными", смотрели уныло.
Прощаясь с Шурой, Леля сунула ему в руку жемчуг и попросила, не возвращая Татьяне Ивановне, продать потихоньку в пользу Фроловских.
– Расходуйте на нее незаметно эти деньги или в Караганду пошлите, а я не имею права на этот подарок, – сказала она.
Глава пятнадцатая
Заглядывая то и дело в почтовый ящик, Олег полагал, что Клюквенское гепеу все-таки сочтет себя обязанным прислать семье официальное извещение о гибели ссыльного. Пересиливая отвращение, он все-таки обратился к Хрычко:
– Если вы обнаружите в почтовом ящике какие-либо письма к моей жене или теще, не вручайте им лично, а передайте сначала мне. Должно прийти извещение о смерти сына Натальи Павловны. Я не хочу сообщать об этом теперь. Очень прошу посчитаться с моей просьбой. Будьте уверены, что, если бы вы обратились ко мне с подобной же, я бы ее исполнил.
Хрычко в этот раз был трезв и добродушно пробурчал:
– Ладно, не передавать так не передавать! Нам-то что? Мы зла никому не желаем. За зверей нас напрасно почитаете. Слышишь, Клаша: письма, какие будут, только вот им передавать, а старухе и молодой – ни под каким видом.
В одно утро Хрычко с равнодушной и угрюмой миной вручил ему приглашение на Шпалерную, которое принял под расписку в его отсутствие. Стиснув зубы смотрел Олег на эту повестку. Если бы за это время на него поступили те или иные чрезвычайные сведения, они бы не замедлили с арестом, а это, но всей вероятности, только очередная попытка – авось да проговорится в чем-нибудь. И всё же, пока он приближался к мрачному зданию, сердце отчаянно колотилось.
Наг исправно погонял его опять по его биографии, по-видимому, рассчитывая, что Олег в чем-нибудь собьется и сможет быть уличен в противоречии, чего, однако же, не случилось, и после спросил как бы вскользь ли поводу одного очень незначительного события из жизни Валентина Платоновича. Мобилизовав все свое внимание, чтобы овладеть западней, которую он почуял, Олег, едва услышав это имя, ответил с небрежным видом:
– Я еще не был знаком с Валентином Платоновичем в тот период. Мы познакомились на моей свадьбе.
– А вы разве не вместе учились? – полюбопытствовал с самым невинным видом Наг, как бы невзначай.
– Не имею чести знать, какое учебное заведение окончил Валентин Платонович, – отпарировал Олег.
– Не имеете чести? А скажите, если вы так недавно знакомы, отчего вы явились вечером, накануне его отъезда, к нему на квартиру?
Олег опять моментально нашелся.
– Мать его – старая приятельница моей тещи, и мне пришлось проводить ее к Фроловским по просьбе жены. У Натальи Павловны больное сердце, и мы не выпускаем ее на улицу без провожатых.
Глаза у Нага блеснули.
– Ловко выворачиваешься! Но это до поры до времени, друг! Я тебя все-таки накрою!
Они помолчали.
– Надеетесь скоро быть отцом?
Олег молчал.
– Что же вы не отвечаете?
– Что я должен вам отвечать?
– Не переменили ли своего решения по вопросу о сотрудничестве с нами? Уверенность в своем положении и лишний заработок могли бы вам пригодиться теперь.
– Совершенно верно. Тем не менее решение я не переменил.
– Так. Я подожду еще немного. Дайте ваш пропуск – подпишу. До скорого свидания! – И опять отпустил его.
Олег рассказал о своей прогулке в гепеу только Нине, которую навещал почти каждый день.
– Совершенно ясно, что следователь не располагает достаточными данными, чтобы уличить вас. Если бы хоть одна улика – вы бы оттуда не вышли. Возможно, что в конце концов он бросит это дело, убедившись в его безуспешности.
– Нет, Нина, не бросит: он им увлекся, как спортом. Это не только профессионал – он в своем роде артист. Я, разумеется, буду в щупальцах этого подвального чудовища; вопрос только в том – когда?
– Это убийственно – жить с такими мыслями, Олег. А теперь, когда в перспективе ребенок...
– Не говорите об этом, Нина! Я конечно, совершил преступление, когда женился на Асе...
В этот вечер Олег спросил Асю, когда они остались вдвоем:
– Скажи, как бы хотела ты провести оставшиеся два месяца? Я сделаю, как ты захочешь.
Она ответила, припав головой к его плечу:
– Я бы хотела в лес и в поле! Теперь весна – поют зяблики и жаворонки, цветут анемоны. Я так давно не видела весну в деревне! Но разве это возможно?
В течение всего следующего дня Олег несколько раз возвращался к мысли, как трудно в условиях большевистского режима исполнить самое невинное и скромное желание обожаемого существа!
В этот день после работы он зашел на несколько минут к Нине, которая уже готовилась к отъезду в турне.
– Моя тетушка, – сказала Нина, – тоже снимается с места: она едет к своей бывшей горничной, у которой проводит каждое лето. Вот бы вам отправить туда же Асю! Деревня стоит на песчаной горе среди бора, место сухое, здоровое; и всего в четырех часах езды от Ленинграда. Светелка, соседняя с той, в которой будет жить тетя, свободна, и тетя просила меня подыскать спокойных жильцов.
Олег ухватился за эту мысль. Комната стоила недорого, место было глухое, и все соответствовало желаниям Аси; к тому же там ей не угрожало никакое неожиданное известие.
Вместе с Асей отправились Леля и Зинаида Глебовна. Проводив всю компанию и вернув-шись в тот же вечер обратно, Олег, едва войдя в опустевшую без Аси спальню, почувствовал прилив острой тоски. Он сел на кровать и почти час просидел неподвижно. Жаль каждого дня, каждой ночи, проведенной без милой!
Кто знает, сколько времени понадобится Нагу, чтобы доплести свою паутину и поймать жертву...
В первую же субботу он помчался к Асе с тяжелым рюкзаком за спиной, как и подобало "дачному мужу". Пока все обстояло благополучно: она встретила его на маленьком полустанке сияющая; он заметил, что кожа ее приняла золотистый оттенок, щеки порозовели – ради этого стоило пропускать неделю!
Вечер и следующий день прошли чудесно: гуляли вдвоем по лесу, собирали сморчки и ветреницу, пекли вместе картошку и пили молоко; Ася лежала в гамаке на солнышке. Олег только вечером спохватился, что привез с собой для перевода целую кипу бумаг; после ужина пришлось усесться за перевод; Ася вертелась около.
– Пойдем погуляем еще немножко! Белая ночь такая особенная, фантастичная! Здесь есть место – под горой у речки, – где в кустах черемухи поет соловей. Пойдем послушаем?
Он не соглашался, и она уговорила его отпустить ее одну минут на десять – двадцать. Она накинула пальто и выскользнула, а он углубился в перевод.
Окончив страницу, он взглянул на часы. Уже полчаса, как ее нет.
Он перевел еще страницу – ее по-прежнему не было. Уже встревоженный, он выбежал на крыльцо. Не пошла ли в хлев? Она любит смотреть, как доят корову. Но в хлеву ее не оказалось. Может быть, кормит хлебом овец? Но и у овечьего загона ее не было.
Майский вечер был очень холодный, и когда Олег посмотрел на заросли молодых берез и черемух, спускавшихся к речке, они оказались подернуты белым туманом; серебристый серп месяца, неясно вырисовываясь на светлом небе, стоял как раз над ними. Белые стволы берез и зацветающие кисти черемух напоминали картины Нестерова смутностью своих очертаний и бледностью красок. Соловей щелкнул было и перестал – озяб, наверно.
– Ася! – крикнул он, углубляясь все дальше и дальше в чащу. Наконец в ответ долетело ее "ау" и лай пуделя, а скоро и сам пудель подкатился к его ногам шерстяным комком.
– Ася! Да где же ты? Выходи ко мне! Я – на тропинке! – кричал он.
– Иди сюда сам, а я не могу! – зазвенел голосок.
– Что-нибудь случилось? – воскликнул он и бросился в кусты на ее голос.
Она стояла, прислонясь к дереву, в несколько странной позе – на одной ноге.
– Я попалась в капкан; вот посмотри: мне защемило ногу. Не бойся, я не упала, я успела схватиться за этот ствол. Уже около часа я стою на одной ноге – даже озябла.
– Капкан? Что за странность? Почему ты не закричала?
– Я боялась тебя взволновать и решила лучше выждать, пока ты сам прибежишь...
Он на коленях старался высвободить ее ножку, орудуя перочинным ножом.
– Готово! Лисичка, ты свободна! Ну-ка, что там с лапкой? – И он стал растирать ее онемевшую стопу.
Она сделала два-три шага, встряхнулась и вдруг звонко расхохоталась.
Но Олег рассердился:
– Тебе все шутки! Что мне, по следам за тобой ходить? На десять минут отпустил, так она в капкан попалась! Лучше ничего не нашла сделать! Что у тебя, глаз нет? Сколько раз я тебе говорил, что ты обязана смотреть себе под ноги!
"Крак, дзынь!" Олег пошатнулся и схватился за дерево:
– Что такое? Не понимаю!
Ася опять расхохоталась, еще звонче:
– Что же вы не смотрите себе под ноги, милый супруг? Глаз нет у вас, господин следопыт?
Раздосадованный Олег напрасно дергал ногу.
– Ты, кажется, рада, что мои самые приличные брюки порваны? Больше не ходи сюда в рощу – это может плохо кончиться. Последние брюки!... Не понимаю, чему ты смеешься!
Пришлось потрудиться теперь над собственным освобождением, после чего оба, прихрамы-вая, вернулись наконец обратно. Пудель бежал за ними и поднимал заднюю ногу, прихрамывая, очевидно, из солидарности. Ася не соглашалась стричь "под льва" свою Ладу, и она походила на огромный ком белой шерсти; только три точки – нос и два глаза – чернели среди шелковых завитков.
Глава шестнадцатая
Надежду Спиридоновну, как многих бывших помещиков и помещиц, каждую весну начина-ло властно тянуть в лес и в поля. Ей хотелось ходить по молодой траве, собирать землянику среди папоротников и пней, поглядеть на пасущихся коров и овец, вдохнуть запах скошенного сена, а всего больше поискать грибочков. Последнее было ее страстью. Как ни тяжело подыматься с места на старости лет, укладываться и тащиться в деревню, где приходилось ютиться без всяких удобств в светелке, она не могла устоять перед этой приманкой. Надежда Спиридоновна пользовалась большой привязанностью и уважением бывшей своей горничной Нюши, которая провела с ней всю молодость, ездила с ней за границу и до сих пор величала ее "барышней". Каждую весну в середине апреля Нюша эта появлялась на городской квартире Надежды Спиридоновны с докладом:
– Ждем вас, барышня! Крышу брат перекрыл заново; ступеньки к вашему крылечку поправил; пса того негодного, что обидел вашего котика, мы со двора согнали. Корова у нас отелившись. Клюква и моченые яблоки вам заготовлены. Колодезь мы вычистили. Пожалуйте – рады будем!
В этот раз обычное сообщение усугублялось новым – чрезвычайным:
– Брат пристроил сбоку вторую светелочку, которую мы охочи тоже сдать.
Сообщение это весьма не понравилось Надежде Спиридоновне – она считала пребывание в этом доме своей монополией. Когда же Нина успокоила ее известием, что нашла ей спокойных соседей, и объяснила, кого именно, Надежда Спиридоновна со страхом воскликнула:
– Жену Олега Андреевича? Ниночка, да ведь она, кажется... кажется...
– Да, тетя, Ася в положении. А почему это вас беспокоит? Оберегать ее будет пожилая дама, тетка ее по матери. А уж что касается деликатности и кротости – в Асе всего этого больше, чем нужно.
Старая дева промолчала, но осталась чем-то недовольна.
Она приехала пятнадцатого мая вечером, когда Ася и Леля, утомленные прогулкой, уже крепко спали. Проснувшись поутру, она услышала странное повизгивание, которое сразу показалось ей очень подозрительным. Она отогнула край занавески. Лужайка, которая приходилась под ее окнами, весной всегда была усыпана желтенькими одуванчиками и мать-и-мачехой; Надежда Спиридоновна страстно любила эту лужайку и запрещала ее косить. И вот на этой лужайке, расположившись, как у себя дома, сидели на бревнышке Леля и Ася, греясь на весеннем солнце, а рядом с ними вертелся белоснежный пудель.
– Собака! – шептала Надежда Спиридоновна. – Собака на моей лужайке, на территории моего Тимура! Она перемнет все мои одуванчики, а бедному Тимочке теперь некуда будет выскочить! Какие, однако, нахалки эти девчонки! А фигура у молодой Дашковой так обезображена, что смотреть совестно. Вот удовольствие – выходить замуж.
Надежда Спиридоновна отличалась необычайной аккуратностью в туалете, но вместе с тем обладала пристрастием к старым вещам, которые бессчетное число раз чинила и перечинивала. Для деревни у нее была серия особых туалетов, которая каждый год приезжала с ней и считалась у нее своеобразным "хорошим тоном". Она надела темно-синий сарафан, а сверху серую "хламиду" так она называла холстиновый казакин, который затягивала на талии ремешком. Надежда Спиридоновна была маленькая и очень худая – вся высохшая, как корка. К ремешку она привесила берестовый плетеный бурачок, с которым еще в юности привыкла ходить за земляникой; ягоды еще не цвели, но Надежда Спиридоновна в лес без корзины никогда не ходила; в руки она взяла большую крючковатую палку – другой неизменный спутник. Мысль, что она сейчас увидит любимые привычные места, которые напоминали ей родные Черемухи, наполняла теплом ее душу – что-то мягкое и сердечное светилось в ее глазах, пока она привязывала бурачок и вооружалась палкой. "Пройду на "хохолок", посмотрю, нет ли сморчков. Лишь бы "они" не вздумали надоедать мне разговорами и увязаться за мною в лес", – думала она, закрывая на замок свою дверь. И вот, как только Надежда Спиридоновна вышла на залитый солнцем дворик, Леля, Ася и пудель тотчас окружили ее.
Очаровать, смутить, вообще как-либо сбить со своих позиций Надежду Спиридоновну было нелегко, тем более что она позволяла себе пренебрегать светским обхождением, правила которого были ей очень хорошо известны; причем позволяла только себе, строго порицая в других.
– Букет? Зачем это! Цветы я люблю собирать сама. Я уж, наверно, лучше вас знаю места, где растут campanules*. Гулять в компании я не люблю – я хожу всегда молча. Уберите сейчас же собаку – она обидит моего кота. – И отпугнула таким образом девочек в одну минуту. Но когда к ней приблизилась с милой улыбкой Зинаида Глебовна, ее седеющие волосы и усталое лицо несколько умерили воинственный пыл Надежды Спиридоновны.
* Колокольчики (франц.).
– Места здесь красивые, но какая же это "дача"? – говорила Зинаида Глебовна. – По нашим прежним понятиям, "дача" – загородная вилла: красивый дом, балкон с маркизами, дикий виноград и цветник... А это – просто комната в избе, стена в стену с овчарней; она годится только для таких разоренных и загнанных "бывших", как мы. Кроме того, здесь ничего нельзя достать: ни творога, ни сметаны, ни яиц, ни свежей рыбы – ничего из того, что прежде водилось в деревне в таком изобилии. Крестьяне не знали кому сбывать... Это только при большевиках может так быть, чтобы в деревне не было ничего. Олег Андреевич и я притащили немного снеди на собственной спине, а иначе мы бы здесь голодали – ничего, кроме молока!..
– Кстати, утренний удой получаю всегда я. Так уж заведено, – сказала Надежда Спиридоновна.
– Пожалуйста! Мне все равно! Я буду брать вечернее, – поспешно сказала несколько удивленная Зинаида Глебовна.
Увидев свою Нюшу, появившуюся у калитки, Надежда Спиридоновна кивнула Зинаиде Глебовне и направилась к ней; несколько минут они о чем-то шушукались, после чего Надежда Спиридоновна вошла в бор, начинавшийся сразу за калиткой.
Тотчас после этого к Зинаиде Глебовне подошла Нюша и заговорила с улыбкой:
– Хотела я предуведомить... Та лужаечка, что под окнами моей барышни... Они ее почитают все равно как своей собственностью... так уж вы окажите уважение: не велите ходить вашим барышням, и на завалинку чтоб не садились... Собаку тоже пущать не велено. Не хотелось бы нам неприятностей.
Вследствие таких сюрпризов, когда Надежда Спиридоновна через некоторое время показалась у калитки, никто уже не бросился к ней настречу. Леля шепнула Асе: "Идет!" – и поспешно придержала за ошейник пуделя.
Показалось ли Надежде Спиридоновне, что она была слишком резка утром, или ей захотелосы похвастать своими трофеями, но она замедлила шаг и сказала:
– Я убила только что двух гадюк: одна спала на солнце, а вторая выползла из-под моих ног и едва не ушла в кусты. Здесь, на "хохолке", их много – имейте ввиду. Я каждую весну убиваю несколько. Всего на своем веку я вот этою палкой убила сорок восемь змей – я им веду счет.
– Послушай, она часом не ведьма? – шепнула Ася, когда Надежда Спиридоновна отошла.
