355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Ирина Головкина (Римская-Корсакова) » Побеждённые (Часть 2) » Текст книги (страница 8)
Побеждённые (Часть 2)
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 02:00

Текст книги "Побеждённые (Часть 2)"


Автор книги: Ирина Головкина (Римская-Корсакова)



сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

Олег остановился и прибавил более спокойно:

– Это было за месяц до захвата Зимнего.

Я хотела расспросить еще о многом, но вернулась француженка: она с обычной живостью стала рассказывать, что Нина Александровна имела огромный успех, и ей была преподнесена чудесная корзина цветов. Ася и Наталья Павловна пошли с концерта к ней. Наш разговор был окончен! Когда я уходила, у него оказалось 38° с десятыми – очевидно, он слишком волновался. Это моя вина, но я не хочу, чтобы минувшее покрывалось пеплом, не хочу!

13 февраля. "Теперь не нужны такие офицеры, как я!" Эта фраза как невидимым ключом раскрыла мне сердце, и я опять молилась вот с тем порывом, о котором писала на днях: молилась за Россию, а потом за него – чтоб черная месть не коснулась его и он стал бы Пожарским наших дней! После таких молитв странно идти на работу и принимать участие в ежедневном распорядке... Я живу двойной жизнью.

14 февраля. Была опять у них с банками и попала в переполох прибежала неизвестная мне Агаша (по типу прежняя прислуга) и стала взволнованно повторять: "Молодого барина гонят в Караганду, а барыне Татьяне Ивановне плохо с сердцем, и не придумаю, что теперь у нас будет!" Все очень взволновались: Ася стояла бледная, как полотно; Наталья Павловна подошла к ней и, целуя ее в лоб, сказала:

– Не волнуйся, крошка. Сколько мне известно, Валентин Платонович ожидал этого со дня на день. Я сейчас же иду к Татьяне Ивановне.

В эту минуту из спальни вышел Олег и прямо направился в переднюю. "Я пройду с Натальей Павловной к Валентину", – сказал он, беря фуражку. Мы все стали его уговаривать, объясняя, как рискованно выходить с t°, да еще после банок; Ася повисла на его шее; он мягко, но настойчиво отстранил ее и сказал: "Не трать зря слов – Валентин мой товарищ",– и вышел все-таки. Ася, всхлипывая, повторяла: "Как жаль Татьяну Ивановну – у нее два сына погибли, один Валентин Платонович остался. Как жаль!" Я спросила, с кем останется эта дама. "С ней Агаша – прежняя няня – и две внучки этой Агаши",– сказала Ася, а мадам прибавила "Madam Frolovsky a une bon cueur mais ces deux fillettes, dont elle a ilevee et mignardee, sont impertinentes et ignoles"*. Она попросила меня остаться с ними и выпить чаю, чтобы помочь ей развлечь Асю, и несколько раз повторяла, успокаивая ее: "Allons, ma petite! Courage!"**. Мы сидели за чаем втроем, и над всем была разлита тревога. Мадам вытащила старую детскую игру "тише едешь – дальше будешь" и засадила нас играть; она с азартом бросала кости и при неудачах восклицала: "Sainte Genevieve! Sainte Catherine! Ayez pitie' de moi!"***. В конце концов, ей все-таки удалось рассмешить Асю. Я так и ушла, не дождавшись ни Натальи Петровны, ни Олега. Уже в передней, прощаясь со мной, Ася очень мягко сказала мне:

– Знаете ли, я никогда не говорю с Олегом про военные годы: это для него как острие ножа!

Просьба самая деликатная, и я поняла, что он передал ей наш разговор. В этом пункте, однако, я не намерена следовать ее предначертаниям, хотя голосок и был очень трогателен. Стоя в передней, она зябко куталась в шарфик, накинутый поверх худеньких плеч, несмотря на это, я все-таки заметила изменения в ее фигурке. Мне было жаль, что она так расстроена и печальна, и вместе с тем я с новой силой почувствовала, что, касаясь ее, все становится редким и дорогим украшением: даже беременность, через которую проходит каждая баба. Она талантлива, она хороша и обожаема, она под угрозой, и теперь эта ворвавшаяся так рано в ее жизнь мужская страсть, и будущее материнство, и мученический венок, который уже плетется где-то для нее, – все проливает на нее трогательный и прекрасный отблеск! Наверное, поэтому я неожиданно для себя опять чувствую себя под ее обаянием. Очевидно, я не из тех женщин, которые желают извести соперницу, а уж я, кажется, умею ненавидеть!

* У мадам Фроловской доброе сердце, а эти две девчонки, которых она вырастила, неблагодарны и дерзки (франц.)

** Ну, малышка! Смелей! (франц.)

*** Святая Женевьева! Святая Катрин! Сжальтесь надо мной! (франц.)

Глава двенадцатая

Старый дворник Егор Власович, выходя из своей комнаты с очками на носу, часто говари-вал, что на их кухне осуществляется древнее пророчество, начертанное в Библии и гласившее, что придет время, когда за грехи людей около одного очага окажутся несколько хозяек. И в самом деле: 5 столов и 5 мусорных ведер выстроились в этой кухне, представляя собой 5 хозяйственных единиц. Среди них стол бывшей княгини выделялся обычно множеством немытой посуды, в то время как столы Аннушки, Надежды Спиридоновны и Катюши, казалось, соперничали до блеска чистыми клеенками. Стол Вячеслава отличался странной пустотой – на нем красовался только примус. Но каким бы видом ни отличались столы, в целом о чистоте этой кухни, предугаданной пророком, заботилась одна лишь Аннушка. В это утро она только что кончила мыть пол и разложила чистые половики, как, словно нарочно, начались звонки и хождения. Сначала саженными шагами проследовал в свою конуру Вячеслав, за ним проскочил Мика с ранцем; а потом – Катюша, сопровождаемая вихрастым парнем. Тут уж Аннушка не выдержала и наорала на обоих: заследили весь пол! Затем пришла какая-то школьница и спросила Мику. Аннушка критически окинула ее взглядом: лет шестнадцать, пальто потертое, и она из него давно выросла, плюшевый берет подлысел, озябшие покрасневшие руки без перчаток вцепились в потрепанный и старый, но кожаный портфельчик; в лице и во взгляде сейчас видно что-то "господское" (хотя вернее было бы сказать – просто интеллигентное). Увидев в кухне сырой пол, девочка поспешила сказать:

– Я не наслежу, вы не беспокойтесь! Я сниму башмаки и пройду в одних чулках. – Она как бы заранее извинялась, и этим обескуражила Аннушку.

Когда она вышла, держа в руках туфли, дворник сказал:

– Никак к нашему Мике барышни начинают бегать?

Но проницательная Аннушка с сомнением покачала головой:

– Такая не за глупостями: сразу видать – умница! Поди, дело какое-нибудь.

Дело было важнее, чем могла думать Аннушка. Мэри поведала Мике, что Петя каждое утро уходит будто бы в школу, но в школе не бывает. По вечерам он не готовит уроков, а когда на днях утром Мэри мыла пол, то нашла его ранец за кофром.

– Я завтра же уговорю его, Мэри, рассказать тебе все. Ничего плохого он не делает. Он поступил работать. Двадцатого он принесет тебе первую получку, – признался, наконец, после долгих уговоров Мика.

– Мика, его надо уговорить вернуться в школу. Лучше мы будем есть один только хлеб. Я очень горячая, и боюсь, что поссорюсь с ним, если начну говорить сама. Уговори его, а теперь я пойду. – И Мэри встала.

– Подожди, позавтракаем вместе: мне вот тут оставлены две котлеты и брюква. Ничего ведь, что с одной тарелки? Вот это тебе, а это мне, а здесь вот пройдет демаркационная линия.

Взялись за вилки. Глаза Мэри остановились на исписанных листках, поэтически разбросанных на Микином столе.

– Что это у тебя? Стихи новые?

– Да, комические. Хочешь, прочту наброски? Называется "Юноша и родословная":

Пра-пра-прадедушки, вы эполетами

Вовсе нас сгоните с белого свету!

Пра-пра-прабабушки, вы в шелках кутались,

Чтобы пpa-правнуки ваши запутались!

Папы и дяди, вы за биографию

Нелестной давно снабжены эпитафией!

Кузены и братья

Властью советской

Житие волокут

В монастыре Соловецком.

Нахмурив свой лоб, теперь я, словно Гамлет,

Жду, что фортуна мне нынче промямлит:

Быть ли мне в вузе или не быть

И как мне вернее праотцев скрыть?!

А вот тут у меня почему-то затерло.

– Очень хорошо, Мика, остроумно. Ты талантливый, а я вот ничем особенно не одарена, хотя ко всему способная. Но посредственностью я не стану – у меня есть идея, которая меня поведет. Это очень много значит. Моя мама... она все-таки удивительная... Она никогда не навязывала нам своей веры, не читала нам богословских лекций, не принуждала ни к посту, ни к молитве. В десять лет я бывала часто строптивой, я кричала: "Не хочу" или "Не буду". Папа возмущался и говорил: "Знай, что в воскресенье ты не пойдешь в театр" или "Садись за свои тетради и десять раз перепиши ту французскую диктовку, в которой у тебя были ошибки". Но мама чаще беседовала со мной вечером, благословляя на сон. Она с грустью произносила: "Сегодня ты опять забыла про свою бессмертную душу. А я за тебя в ответе перед Богом, пока ты маленькая. Мне это грустно и сегодня я буду за тебя молиться ночью". А то так – сядем мы все за обеденный стол; начинается обычное: "Мэри, поставь солонку, Петя, завяжи салфетку". Папа скажет: "А! Щи со свининой! Это славно!" Петя зааплодирует. А я загляну в тарелку к маме – у нее постный овощной суп, и она съедает его для всех незаметно. Несколько раз я заставала ее молящейся, а когда уводили папу, она сказала: "Господь с тобой! Здесь или уже там, но мы с тобой еще встретимся".

Когда покончили с завтраком – вышли в коридор и столкнулись с Катюшей, которая уже проводила двадцатиминутного визитера. "Elle est de nouveau perdu!"* – патетически восклицала в таких случаях Нина. Заинтересованная визитом Мэри, Катюша вертелась теперь в коридоре. Мэри остановилась было, но Мика неожиданно быстро перехватил руку Мэри и оттащил девочку в сторону:

– Вовсе не к чему тебе с такой знакомиться!

– Да почему же? – проговорила в изумлении Мэри.

– Не понимаешь, так и понимать незачем. Дай мне руку, не то споткнешься – в коридоре темно, у нас свет экономят, видишь ли! Шпионаж друг за другом учинили. Наш рабфаковец обещал мне намылить голову, если я не буду за собой тушить. Пусть попробует! Еще посмотрим, кто кому намылит. Ну, вот и выбрались! Завтра я к тебе приду. До свидания.

* Она опять пала! (франц.)

Аннушка, дворник и Катюша с любопытством наблюдали их.

На другой день Мэри пожаловалась на прокурора, который не пожелал с ней говорить о маме, и на тетку, которая уже совсем бесцеремонно объявила: "Выслушивать тебя мне некогда. Завтра у меня званый обед по случаю моего рождения, приходи – угощу; только, пожалуйста, без Пети: у него последний раз были совсем грязные руки, к тому же у него безобразная манера управляться с ножом и вилкой – мне будет за него совестно".

– Мне так обидно стало, Мика! Я ответила, что лучше не приду вовсе, но я была совсем без денег, мне все-таки пришлось попросить их, и тогда тетя сказала: "Я знала, что это теперь начнется!" Тут у меня что-то подкатило к горлу: "Мама, конечно, не говорила так, когда вы жили у нас на средства моего папы!" – воскликнула я и пулей вылетела на лестницу. Я слышала, как тетя крикнула: "Грубиянка!" – и захлопнула за мной дверь.

Мика сжал кулаки.

– Жаба, дрянь – ваша тетка! Не лучше нашей Спиридоновны! У вас горе, а она со своим старорежимным этикетом – вилку не так держит!.. Какая чепуха!

– Нет, Мика, это не чепуха, но, видишь ли, Петя не хулиган – ему достаточно деликатно напомнить: за столом следи за тем, как держишь вилку. А тетя говорит так, как если бы Петя был захудалый родственник, дрянцо, которое стыдно показать. При папе она никогда не посмела бы так говорить. При первой же неудаче вокруг человека меняется все! Папа мой хорошо знал латынь, он часто повторял одну цитату; я ее запомнила: "Doneс eris felix, multos numerabis amicos. Tempora si fuerint nabila, solus eris". Знаешь, что это значит? – И она перевела своими словами латинский текст: – Пока все благополучно – и друзей много. Ушло благополучие – и нет никого вокруг.

– Мэри, это неправда! Не смей так думать! Вот ты увидишь мою верность вам обоим, увидишь!

Работу Петя подыскал себе не самую легкую – сподручным по прокладке газовых труб, все время с рабочими на воздухе. Все бы ничего, если б не носить тяжестей и не мерзнуть.

В одно утро Мэри открыла Мике дверь с заплаканными глазами.

– Что ты! Что с тобой?

– С Петей опять воюю. Я говорила, что он простудится в этой куртке, так и вышло: вчера он ушел совсем больным, а сегодня у него уже тридцать девять! Вот что наделала эта работа!

Мика вошел в знакомую комнату, еще недавно такую уютную. Как изменился постепенно весь ее вид!.. На столе уже не было скатерти, в вазе – цветов, перед божницей не теплилась лампада, миниатюрные фотографии были покрыты слоем пыли – комнате, как и детям, не хватало заботливой руки. Петя лежал одетый на постели матери, кутаясь в плед.

– Оставьте меня в покое! Я хочу только маму! Эта лампа невыносимо режет мне глаза; мамочка давно бы догадалась закрыть ее чем-нибудь. Отстань, Мика, я не буду есть. Мне ничего не нужно. Я хочу, чтоб вернулась мама!

– Петя, ты говоришь, как маленький! Я тоже этого хочу, но если это невозможно?

– Если это невозможно, тогда мне никого и ничего не надо – не приставай ко мне, пожалуйста!

– А ты не смей так со мной разговаривать, гадкий мальчишка! Мне не лучше, чем тебе, – воскликнула, всхлипывая, Мэри. – Вот он весь день так! Что мне с ним делать? – И она нерешительно прибавила: – Может быть, все-таки дать знать тете?

Петя тотчас сел на постели:

– Я запущу в нее вот этим канделябром, если она только подойдет ко мне. Замолчите, пожалуйста! От вашей трескотни мне стучит в голову! Мамочка двигалась бы неслышно, а вы стучите и скрипите сапогами, словно гвозди в голову заколачиваете.

Мика и Мэри растерянно переглядывались.

– Помоги мне, Мика, перевезти на салазках в магазин старой книги папиного Брокгауза: мы с Петей на ночном совете решили его продать, отозвалась шепотом Мэри, – нам надо отдать долг тете. Надеюсь, папа не рассердится на нас за эти книги.

– Деньги ей пошли по почте, сама не ходи! – крикнул неугомонный Петя. – Пусть она поймет, что мы не хотим ее видеть.

На следующий день Нина просила Мику съездить в Лугу, отправить оттуда посылку Сергею Петровичу. Олег, который обещал ей сделать это, лежал с плевритом. Дошло уже до того, что продуктовые посылки, которые в огромном количестве устремлялись из Ленинграда в голодаю-щую провинцию, отправлять разрешалось лишь из мест, расположенных не ближе, чем за сто верст от крупных центров. На это дело ушел весь день, уроки пришлось делать поздно вечером. На следующий день прямо из школы он помчался к друзьям.

Мэри встретила его известием, что Петя бредит, ночью он все время звал маму, а теперь решает алгебраические задачи, толкует про бином Ньютона.

Мика подошел к товарищу:

– Старик, ну как ты? Давай лапу! Копытный табун шлет привет. Вот, бери яблоко. Петька, да ты слышишь меня? Ну, что с тобой? Ты меня разве не узнаешь?

Мэри всхлипнула:

– Был доктор, я бегала вчера за тем старичком, который лечил нас, когда мы были маленькими. Воспаление легких. Вот здесь записан телефон больницы, куда он велел звонить, чтобы приехали за Петей. Но мама всегда была против больниц. Когда я болела воспалением легких, она поила меня теплым молоком; я купила вчера Пете молока на последний рубль, а он толкнул меня и все пролил.

Мика все же уговорил Мэри позвонить.

Через час "скорая помощь" увезла мальчика. На следующий день в справочном бюро больницы Мика и Мэри прочитали: "Состояние тяжелое, t 40° с десятыми. Без сознания. Ночью ожидается кризис".

Слово "кризис" было знакомо по литературным романам и показалось страшным.

На другой день, тотчас после школы, Мика помчался в больницу. Пересекая бегом больничный двор, он увидел около решетки больничного сада знакомую фигурку в куцем пальто и плюшевом берете; она стояла, припав головой к решетке, в черной косе не было обычной ленты.

– Что? Мэри, говори, что?

Девочка взглянула на него полными слез глазами и снова спрятала лицо в воротник.

– Мэри, говори же!

– Мне сказали... сказали... мой Петя умер.

Мика похолодел. Пети нет? А как же дружба? А клятвы друг другу все делать вместе?

– Я знала, что ты его по-настоящему любил! Не плачь, Мика! Милый!

– Я не плачу! – поспешно сказал он и быстро провел рукой по глазам.

Головка в берете припала к его плечу.

– Мика, я видела его. Меня провели в покойницкую: он совсем холодный и лицо неподвижное. Я взяла его руку – она ледяная. А я-то еще сердилась на него, когда он меня отталкивал, а ведь он не понимал – он бредил. Почему я всегда такая злая! Сколько раз мама говорила мне, что каждое злое слово будет потом стоять укором. Как я теперь пойду домой, когда там никого нет? Куда мне деваться?

Тут только почувствовал он силу ее горя, которое было не меньше его собственного. Он взял ее под руку, чего до сих пор никогда не делал

– Пойдем. Надо тебе успокоиться. Я провожу тебя.

– Мика, что я скажу маме, когда она вернется? Она войдет в комнату и спросит: где Петя? Что же я скажу? А папа? Он так любил его! Знаешь, когда Пете было семь лет, он смотрел раз, как папа играет в шахматы с приятелем, и вдруг сказал: "А ты, папа, сжульничал". Взрослые засмеялись, а наш Петя в одну минуту восстановил на доске положение, при котором была допущена ошибка, и доказал, что папа сделал неправильный ход конем. Помню, в каком восторге был папа! Он посадил Петю на плечо и повторял: будущий Чигорин! А как папа гордился его математическими способностями! Что же будет теперь с папой?

Митя вдруг вспомнил о загробной жизни. Ведь это утешает. Почему об этом не подумалось сразу? Он хотел сказать о своих мыслях Мэри, но почему-то впервые не мог так свободно говорить о христианских истинах. Они словно бы стали тяжелее, весомее и истиннее, а всякое слово казалось банальным. Медленно, почти молча прошли они рука об руку на Конную улицу сообщить известие и договориться, чтобы Братский хор спел заупокойную обедню, а потом пришли к ней, в пустую нетопленную комнату. Мике совестно было признаться, что он проголодался, но девочка сама сказала:

– Я поставлю чайник; надо немного подкрепиться, а то сил не будет: скоро восемь, а я с утра ничего не ела.

Мика вытащил из своего ранца бутербробы. Мэри с чайником в руке заглянула в коридор с порога комнаты и потом обернулась на него.

– Знаешь ли, у меня появился враг, – сказала она шепотом.

– Как враг? Кто такой?

– Рыжий слесарь, который занял по ордеру папин кабинет год назад. Раньше он никакого внимания на нас не обращал, а теперь, если только встретит меня в коридоре, обязательно дернет за косу или толкнет, один раз ущипнул очень больно. А вчера, когда я мыла руки в ванной, он подкрался и пригнул мне голову к крану, так, что у меня вся коса промокла.

– Вот нахал! Ты бы его одернула построже.

– Я пробовала. Он только хохочет, да и хохочет-то не по-человечески, а словно ржет. На него слова совсем не действуют. Я теперь боюсь с ним встречаться.

Мика озадаченно смотрел на девочку.

– Пойдем вместе. Пусть он только попробует при мне, – сказал он очень воинственно.

Но рыжий парень не появился.

Через час, прощаясь с Мэри, Мика увидел, что губы ее дрожат, а глаза полны слез.

– Как мне грустно и жутко оставаться совсем одной! – прошептала она, вздрагивая.

И внезапно совсем новая, острая, как нож, мысль прорезала сознание Мики, когда он услышал это слово "одной".

– Твоя дверь запирается? – спросил он.

– Мы вешаем замок когда уходим. Ты же много раз его видел.

– Нет, я не об этом. Можешь ли ты запереться изнутри?

– Нет. Вот был крючок, но он давно сломан.

– А кто еще у вас в квартире, кроме тебя и слесаря?

– Злючка-старуха, но она по ночам постоянно дежурит в магазине: она сторож. Ее дверь сейчас на замке.

– Я завтра же прибью задвижку к твоей двери, – пообещал Мика, – как жаль, что мы не подумали об этом раньше, а сейчас все магазины уже закрыты, – и, сам удивляясь, что приходится касаться вещей, которые оставались до сих пор совсем в отдалении, словно по другую сторону жизни, он прибавил: Мэри...видишь ли... я думаю, что тебе следует очень остерегаться этого парня.

Она вспыхнула.

– Если бы он хотел романа со мной, он бы лез обниматься, а он всякий раз только больно мне делает.

– А это, по всей вероятности, особая грубая манера.

Она помолчала, по-видимому, что-то поняла.

– За меня заступиться некому.

Опять он почувствовал что-то совсем новое – очень большую и вместе с тем чисто мужскую жалость к ее слабости и беззащитности.

– Мэри, ну, хочешь, я останусь с тобой на эту ночь? Я ведь при твоей маме часто оставался. Я – на кофре у дверей, раздеваться не буду. Хочешь?

– Мика, милый! Спасибо. Конечно, хочу! Можно на Петиной постели, а не на кофре. Мы заведем будильник, чтобы ты не опоздал в школу. Какой ты благородный, Мика!

Вскоре после того, как они потушили свет, Мика услышал тихие крадущиеся шаги в смежной передней; он знал, что выключатель расположен у самой двери, и, выскочив из комнаты, тотчас включил свет; перед ним стоял высокий рыжий парень, лет на пять старше Мики.

– Вы, гражданин, что здесь делаете? – сурово спросил Мика.

Парень с минуту потаращил на него глаза, а затем ответил:

– А калоши свои ищу: побоялся, чтоб не затерялись.

– Странно, что вам среди ночи калоши вдруг понадобились! – самым воинственным тоном продолжал Мика.

– Извиняюсь, товарищ! У меня и в мыслях не было... Человек я самый мирный. Откуда мне было знать, что место уже, вишь, занято, – и парень ретировался в коридор.

– Что там такое? – крикнула Мэри из-за буфета.

– Ничего. Спи, – и Мика улегся снова.

Через два дня хоронили Петю.

Анастасия Филипповна сначала проявила самое горячее участие, она задумала организовать проводы на кладбище всем классом, выделила несколько мальчиков для произнесения надгробного слова, привлекла к этому учителя математики и, произвела денежный сбор на венок; но когда она узнала, что гроб перенесен вместо актового зала школы в церковь и уже назначено церковное отпевание, она отменила всякое участие в похоронах. Некоторые мальчики пришли в одиночку по собственной инициативе. Но Братский хор собрался в полном составе, и юноши на руках перенесли гроб от церкви к могиле.

Когда после похорон Мика прощался с Мэри, она уже овладела собой и сказала почти спокойно:

– Я теперь буду жить на Конной. Сестра Мария вернулась из больницы и прислала мне записку, что возьмет меня в свою комнату, пока не вернется мама. Навещай меня, Мика. Я только теперь поняла, чем я тебе обязана. Не знаю, что было бы со мной в эти дни без тебя!

Эти слова связались в его воображении с нежным запахом нарцисса, который он вынул на память из гроба Пети.

Глава тринадцатая

Нине начал сниться ребенок, девочка, – будто бы пеленает, убаюкивает колыбельной, будто бы держит на коленях, и на обеих – и на ней, и на дочке – надеты большие голубые банты, как на английской открытке, которой она недавно любовалась. Вслед за этим она увидела дочку у себя в постели: ручки были в перетяжках, а головка чудно пахла свежей малиной, как пахло, бывало, темечко ее новорожденного сынка. Она вдыхала во сне милый, знакомый, младенческий запах; потом, любовным материнским жестом обмотав стерильной марлей палец, она сунула его в рот ребенку и нащупала первый зубок; теплая радость толкнулась ей в сердце, и этот именно толчок разбудил ее – она проснулась, чтобы увидеть в своей кровати пустоту! И горько задумалась. Уже конец марта. Остались бы только три месяца, а она все разрушила!

Ей уже давно стало ясно, что никакой исключительной любви этот человек не питал к ней. В новом романе не было ни заботы, ни общих интересов; музыкальность в этом человеке оказалась самая рядовая, незначительная. Он был вдовец и, имея взрослого, уже женатого сына, с которым жил в одной квартире, прилагал все возможные усилия к тому, чтобы сохранить эту связь в тайне. Нина, разумеется, хотела того же для себя, но его заботы по этому поводу ее оскорбляли. Встречаться им было негде; редкость и краткость этих встреч придавала им особый характер, и в этом Нине чудилось тоже нечто оскорбительное. Она не могла отделаться от мысли, что, обманывая мужа, ведет себя, как недостойная жена, и это отравляло ей страстные минуты.

В отдельные минуты в ней вырастало желание повиниться перед мужем, чтобы иметь возможность при встрече смотреть ему в глаза. Но она убеждала себя, что это – опасный шаг; к тому же не следует наносить душевной раны человеку, и без того достаточно несчастному, довольно, если она разорвет и сама даст себе слово, что более не повторит ошибки. Так будет вернее!

Сны о ребенке окончательно лишили ее душевного равновесия. Она решила порвать с любовником, поехать летом к Сергею и таким образом выпутаться из этой паутины.

Решение оказалось твердо. Они должны были в этот день встретиться в кафе Квисисана; желая во что бы то ни стало избежать личного объяснения, которое, могло бы ее поколебать, она заранее приготовила письмо и придумала отдать его при прощании, ничем не подчеркивая его значимости:

"Сегодня мы виделись в последний раз. Я пошла на связь с вами, так как чувствовала себя слишком одинокой и покинутой. Я хотела забыться. Теперь вижу, что сознание вины перед мужем сделало меня еще несчастнее. Не оправдывайтесь, потому что я ни в чем не виню вас, а только себя. Не отвечайте мне, не вспоминайте меня. Пусть будет так, как будто никогда ничего не было. Желаю вам счастья. Нина Бологовская".

В кухне Нину ждал новый сюрприз – наливая ей в тарелку щедрой рукой борщ, Аннушка проворчала:

– Непутевая! Попался тебе хороший человек, так и сиди тихо. Не к лицу тебе глупости затевать. С Маринки своей, что ли, пример берешь? Берегись у свекрови твоей, поди, глаз вострый.

Можно было, пожалуй, и оборвать старуху, сказать: не ваше дело! или: не вам меня учить! Но Нине тотчас припомнилась постоянная материнская заботливость этой женщины, знавшей ее ребенком, и она промолчала, несколько растерянная. Через минуту руки ее, ставя на стол уже пустую тарелку, вдруг сами потянулись к старухе и обняли ее, а потом и щека как-то сама собой прижалась к другой, морщинистой, щеке.

– Не беспокойтесь, Аннушка! Глупостей никаких не будет! – Но в шепоте этом было что-то виноватое.

– Не будет, так и ладно. А губы зачем красишь? Выпачкала, поди меня. При барине старом ни в жисть этого не водилось.

– Теперь это модно, Аннушка. Я к тому же артистка. Ведь кормить-то меня и Мику все-таки некому.

При встрече в кафе она держала себя с обычным своим великосветским тактом – жена цезаря, которая выше подозрений! Сказала, что назначенная на вечер встреча срывается из-за непредвиденного концерта, и, уже выпархивая из такси, сунула в окно машины письмо, а сама скорей вбежала в подъезд... Свершилось! Взволнованно бегая взад и вперед по комнате, она воображала себе, как он читает строчку за строчкой... Щеки ее горели. Вечером, припав к груди Натальи Павловны, точно маленькая послушная девочка, она робко спросила, есть ли возможность устроить ее поездку в Сибирь на очередной отпуск.

– Я думаю об этом же, Ниночка. У меня уже мало ценных вещей, но я лучше откажу в чем-нибудь себе и Асе и устрою вам эту поездку.

Очевидно, был приговорен столик с инкрустацией или бронзовая лань, а может быть, кулон с рубином. Ася до сих пор, еще на правах девушки, носила бирюзу, и остатки бабушкиных драгоценностей, покоившихся в бархатных футлярах, не тревожили ее воображение.

Нина стала всерьез готовиться к поездке. Теперь она уже знала, что расскажет Сергею все, что произошло с ней, и пусть он или простит, или... Нет, нет, он обязательно простит! Милый, милый Сергей!

Однажды вечером, когда Нина вернулась из Капеллы, Аннушка вручила ей письмо. От Сергея! Он почувствовал! Но вскрыв конверт, Нина увидела незнакомый почерк.

"Глубокоуважаемая и прекрасная Нина Александровна!"

Она остановилась. Что за изысканное обращение? Кто это пишет так? И, перевернув страницу, взглянула на подпись: "Ваш покорный слуга Яков Семенович Горфункель". А! Это тот чудак-антропософ – еврей из Клюквенки! Уж не заболел ли Сергей? "Глубокоуважаемая и прекрасная Нина Александровна! Не сочтите дерзостью, что я взял на себя обязанность написать вам. Оно не печально – то событие, о котором я пишу, – я бы хотел, чтобы вы могли постичь всю его радостную сторону: ваш муж – этот благороднейший, умнейший, талантливейший человек – жив, светел и радостен, но продолжает свой путь уже под особой защитой, окружен-ный особой помощью. Высшие Силы сочли нужным охранить его от всяких неосторожных, грубых прикосновений и оградить от земной суеты: чтобы он мог безболезненно восходить к Свету, где выправятся и расцветут когда-нибудь и наши скорбные, смятые жизнью души и где когда-нибудь встретитесь с ним лицом к лицу".

Нина опустила руку с письмом. Что такое? Нет! Не может быть!

Стала читать дальше.

"Я знаю, чувствую, вижу, какою болью наполнилось сейчас ваше сердце, глубокоуважаемая Нина Александровна, я чувствую сейчас за вас. Если бы и вы могли посмотреть на случившееся моими глазами! Что такое смерть перед вечностью?"

– Ах! – отчаянно вскрикнула Нина и выронила письмо.

Аннушка повернулась к ней.

– Господь с тобой, матушка Нина Александровна, чего это ты?

– Аннушка, Аннушка! – воскликнула Нина, хватаясь за голову.

– Матерь Пресвятая! Да что ж это сталося? – и, вытирая о подол руки, Аннушка подошла к Нине, но та, схватившись руками за раму окна, припала к ней головой, повторяя:

– Боже, Боже, Боже!

В эту минуту на пороге входной двери показался Мика.

– Что с Ниной?.– испуганно воскликнул он.

– Да вот, видишь ты, только взялась за письмо, да начавши читать, как вскрикнет, да как застонет, – озабоченно зашептала Аннушка.

Нина и в самом деле стонала – не кричала, не плакала, а стонала, по-прежнему припав к раме окна. С полным сознанием своего неоспоримого права Мика бросился к письму и схватил его. "Глубокоуважаемая и прекрасная!" – так вот как пишут его сестре – не все, стало быть, смотрят на нее, как он, – сверху вниз! Прочитав до того места, где Нина выронила письмо, он тоже оставил его.

– Нина, Нина, успокойся! Нина, дорогая! – воскликнул он, бросаясь к сестре и обнимая ее. – Аннушка, помогите, успокойте! Несчастье с Сергеем Петровичем!

На пороге показалась привлеченная их голосами Катюша.

– Нина, пойдем в комнаты. Встань, Ниночка! Посмотри на меня, перестань! – и вдруг со старшным раздражением он накинулся на Катюшу: – Ты что стоишь и смотришь? Любопытно стало? Да что же ты можешь понять в горе благородной женщины? Нечего тебе и делать здесь, около моей сестры!

Катюша, не ожидавшая такого смерча, быстро юркнула к себе. Аннушка и Мика, оторвав Нину от окна, повели ее в комнату, где уложили на диване. Мика вернулся в кухню, чтобы собрать и дочитать страницы. Что-то особенное показалось ему в каждой строчке – светлая уверенность в чудесной потусторонней жизни.

Когда Мика вновь подошел к Нине, она уже сидела на диване.

– Смерть... да – смерть! Что же могло случиться? – говорила Нина. Ведь он был здоров. Да где же это мы живем?


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю