Текст книги "Играй в меня (СИ)"
Автор книги: Ирина Шайлина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Играй в меня
Ирка Шайлина
Пролог
Они были такими разными – мужчины, которые умели разделять мою жизнь на «до» и «после». Разными, родными, чужими. Стояли напротив друг друга, готовые убить, не помнящие, откуда родом их вражда, затянувшаяся на десятилетия.
А я помнила. Все. Переводила взгляд с одного на другого, отрешалась от слов, которыми они пытались ранить друг друга – бесполезно, рикошетило-то в меня. И вспоминала.
Мы жили в маленьком городке. Мама отдала меня в школу очень рано, только шесть летом исполнилось. Говорила – я казалась ей такой взрослой. И мне не было страшно. Учительница, что учила ещё мою маму, ребята, с которыми я играла во дворе. А потом мы переехали.
В шестой класс я пошла уже в новой школе, в новом, большом городе. Стояла перед дверью кабинета и страшилась сделать шаг и войти. Завуч – вспомнить бы ещё, как её зовут – чуть подтолкнула меня в спину.
И тогда я поняла: я – маленькая. Очень маленькая в мире этих детей, которых шестиклассниками язык бы не повернулся назвать. А они повернулись все и посмотрели на меня.
– Катя Коломейцева, – представила меня завуч и ушла, оставив один на один с толпой незнакомых ещё одноклассников.
На последней парте мальчишки: один – светлый, волосы льняные, да ещё и вьются, глаза – плошки, а второй – черноволосый, вихрастый. И оба на меня смотрят.
– Дюймовочка, – наконец, сказал тот, что очень походил на ангелочка с картинок, которые любила рисовать моя мама. И, видимо, для вескости прибавил: – Блядь.
Так ко мне кличка и прицепилась. А Сенька – это он сказал – всегда стремился казаться хуже, чем есть. Ненавидел, когда с ним сюсюкали пожилые дамы. Его даже учителя все любили. Попробуйте не полюбить такого – синеглазого и светлокудрого. И курить Сенька начал раньше всех. И материться. И девственности – закономерно – лишился раньше всех.
Эта дружба началась странно. Началась и растянулась на годы. Я сидела и перечитывала сочинение. Длинное, надо сказать – я всегда была старательна.
– Сама? – с уважением спросил Димка – второй товарищ, черноволосый.
Я кивнула.
– А мне напишешь?
Я покачала головой. Мальчиков я чуть побаивалась.
– А если математику за тебя решу?
Вздохнула. Математика моей старательности поддаваться не хотела. И я написала сочинение. И Сеньке тоже. А потом оказалось, что нам домой идти по дороге. И почему они меня, мелкую, взяли в компанию свою? Защищали по-своему. Сенька у меня сигарету отобрал, когда мне четырнадцать было. Пообещал даже, что руки сломает. Помогло – я потом лет пять не курила.
И первый глоток пива – холодного, горького, противного – тоже сделала в их шальной компании. Пиво было невкусным. Зато дарило смелость. Такую, что вглядывалась в лица своих друзей и… ревновала. Не понимала ещё даже, но первые их романы пережила с трудом.
А потом, в десятом уже классе, я внезапно вытянулась так, что Дюймовочкой быть перестала. Пошла на дискотеку – дурацкую школьную дискотеку – последний звонок. И ревела в туалете.
– Чего плачешь? – поинтересовался, входя Димка.
Я вспыхнула – туалет все же женский. Открыла рот, чтобы сказать, что все хорошо, и захлебнулась всхлипом. Димка рядом сел.
– Танька жирафом обозвала? Хочешь, я ей язык оторву?
Я отказалась. Димка не понимает. У него девушка есть. А Таня… она специально при всех.
– Дурочка, – вдруг сказал Димка странно хриплым голосом. – Ты же красивая…Самая красивая на этой долбанной планете…
Коснулся моей мокрой щеки кончиками пальцев и ушёл. Вечером провожали меня домой, оба. До подъезда, и чтобы в окно рукой помахала. Я же Дюймовочка, пусть теперь во мне метр семьдесят – все равно… Я шагала между ними. Мы молчали. Я думала – знаю их пять лет уже. Почти всю сознательную жизнь, чего уж там. Всегда знала – защитят. И нравились мне оба. Отчего теперь Димке в глаза заглянуть хочется? Что я там разглядеть пытаюсь? Один немудреный комплимент меня с толку сбил?
А Димка меня за руку взял, прощаясь. Вроде ничего особенного. На мгновение. А кожу обожгло. И не думалось больше ни о чем. Всю ночь, благо – каникулы.
Наверное, тем летом все и поменялось. Этот путь приведет меня сюда, в эту комнату. Нас трое. А они ненавидят друг друга. Порой мне тоже казалось, что ненавижу. Казалось ли?
Ненавижу зиму. Все самое страшное со мной случалось зимой. Как сейчас помню, как проваливались сапоги в снег, когда Сенька тащил меня за руку. И не смотрел даже, что падаю. Тоже ненавидел?
– Смотри! – кричал он мне в лицо. – Видишь? Хороший? Как ты думала? Ну же, давай! Любуйся, кому сказал!
Я слёзы глотала. Сенька даже злым таким все равно был красивым. Самым красивым, наверное. Я лучше на него буду смотреть, чем туда, в комнату, где на постели спит, обняв молоденькую блондинку, Димка.
Мне девятнадцать, а я старой такой себе казалась, словно вся жизнь за плечами. И решение, которое приняла, легло на меня тяжким грузом – не сбросить. И Сенька догадался сразу. Он всегда все знал. Мы тогда уже чужими были, а казалось ведь, что навсегда. Что как три мушкетёра: Димка, Сенька и я. Смешно, глупо.
Той же зимой Сенька приехал за мной, сдёрнул с меня одеяло, посмотрел внимательно в мутные зареванные глаза.
– Дура, – констатировал он. – Сделала?
– Да, дура! – сорвалась я. – Валите прочь из моей жизни! Оба! Спокойно сдохнуть дайте!
Но Сенька слушать не стал. Стащил меня с постели, заставил свитер надеть, джинсы, и потащил по снегу снова. В прокуренную машину. На вокзал. Машин много, наша одна из сотен. Припарковались во втором ряду. Я знала, чего Сенька ждал. Достала сигарету, прикурила. Дым горький. Сенька молчал. Значит, ему уже неважно, курю ли я.
Димка вынырнул из снега и метели резко. На нас не смотрел. Шёл целенаправленно к дверям старого вокзала. На дверях витые ручки с мордами львиными. И не заходил, словно ждал. Меня ждёт? Сеньку? Быть может, нас обоих?
– Пойдёшь?
– Нет.
– Думаешь, честно?
– А вы со мной честно? И поздно уже… ничего не исправить…
Сенька отобрал у меня сигарету и глубоко затянулся. Я давилась, слезами, истерикой. Это теперь я знаю, что поздно не бывает. Поздно – это когда умрёшь. А тогда молодая была… Дура.
– Он сказал, вернётся, – зловещим шепотом произнёс Сенька. – И раком всех поставит. Хотя тебе не привыкать, да? Перед Димкой с удовольствием раком встанешь?
И засмеялся. Горький получился смех.
– Встану, – сказала я, просто чтобы сделать Сеньке больнее. Я знала, что больно ему. – Он заслужил. Он человека ради меня убил…
И вышла из машины, дверью хлопнув. В метель. Ненавижу снег, зиму ненавижу. Все от меня уходят зимой. Сначала Димка, потом мама, но она уже насовсем. Туда, откуда не возвращаются. Лялька ушла, оставив после себя одну лишь пустую оболочку. Смотрела на меня глазами своими голубыми. В них невинность напополам с безумием.
– Ляль, – сказала я ей, – я тебя простила, слышишь? И за Димку тоже…
Лялька улыбалась, качая коротко, почти налысо стриженой головой.
– Конфет принесла? Желтеньких?
Ляля любила мармелад. Врач не разрешал, а я все равно носила. Ребёнку, который поселился в Лялькиной голове, я отказать не могла. Или вина грызла? Я во всем виновата. Одна я. Быть может, Лялька давно бы замуж вышла. И ребёнок ее, которого я так и не смогла спасти, все же родился бы. Была бы счастлива.
Но изменить ничего не могла. Давала Ляльке конфет. Она радовалась. Может, ей даже повезло – лишиться разума в нашем мире не везение ли? Я бы поменялась с Лялькой местами. Вычеркнула бы все из памяти Димку, Сеньку, Ляльку, даже маму. Оставила бы одну пустоту блаженную. А может, ещё Димкин шепот:
«Дурочка. Ты же красивая…Самая красивая на этой долбанной планете»…
И не будет в моей жизни врачей, которые трясут передо мной бумагами и требуют невозможное – жить долго и счастливо. Вот глупости. Разве так бывает? Не будет разочарований. Боли, вездесущей, возвращающейся каждый день – тоже. Не приходит же она без причины, эта боль? Конфеты будут. Красные, зелёные, жёлтые. Липкие засахаренные мармеладки, сладкие до приторности. Они же будут приносить конфеты, мои мужчины?
Тот, что бросил, растоптав. Тот, что спас, умудрившись превратить мою жизнь в ад.
Оба.
Я закрываю глаза. Потом снова открываю. Великая часть жизни прожита. Смотрю в зеркало, услужливо повешенное напротив. Огромное, до пола. Оно показывает, что я ещё молода. Красива. Врёт. Все врут. И моих мужчин зеркало тоже показывает. Их кулаки сжаты. Неужели подерутся, как тогда, миллион лет назад? Право слово, это было бы смешно, если бы не было так грустно.
Они думают, что любят меня, мои мужчины. А на деле просто убивают.
Я смотрю на себя. Кожа белая. Такая белая, что понимаешь – это противоестественно. На губах синяя кайма. Возможно, они бы заметили это, мои мужчины. Если бы не были так заняты ненавистью друг к другу. Да и откуда им знать, что вместо сердца у меня бомба замедленного действия? Та же самая, что унесла мою маму в сорок лет. Наследственная.
В груди расползается жар. Странный донельзя – жжёт, а холодный. Он растекается, захватывает моё тело полностью. Я лениво думаю – надо звонить в скорую. Несколько цифр. Мне говорили, что это может случиться. Но я… не хочу.
Ковёр мягкий. Я падаю бесшумно. Они даже не сразу замечают. Я успеваю полюбоваться на своё тонкое распростертое на полу тело. Повернуть голову к зеркалу – неимоверное усилие. Но мне хочется смотреть, как я умираю. Это даже интересно.
Ноги раскинуты. Некрасиво. Увидит кто, скажет – как жила шлюхой, так и умерла ею. Мне хочется сомкнуть ноги, но сил уже не хватает. Успокаиваю себя тем, что когда я буду мёртвой, мне будет все равно. Перевожу взгляд на свой живот. Плоский. Ему так и не суждено раздуться, вынашивая дитя. Я чувствую сожаление – я всегда хотела ребёнка. Закрываю глаза.
Умирать – это словно спать. Только навсегда…
– Катька! – доносится до меня голос.
Чей? Я уже не могу различить. Они смогут без меня. Взрослые мужики, которым уже по тридцать два. Димка вернётся к своей жене. Она хорошая. Я такой была, пока не испачкалась. Сенька… он просто научится жить без меня.
А может, даже помирятся. Вспомнят, как здорово быть друзьями. На могилку мою вместе будут ходить. Представляю, и хочется смеяться. Но смеяться тоже не выходит – боль убаюкивает меня, нашептывая, что все будет хорошо. Я ей верю.
– Скорую! – это Сенькин голос.
– Какая, нахрен, скорая? Сами повезём. Дверь открывай!
Меня подхватывают на руки, отрывают от пола. Пахнет Димкиной туалетной водой. Мне нравится её запах.
– В пальто мое заверни, – просит Сенька. – Холодно на улице.
Бегут, моя голова подпрыгивает. Пальто сползает с плеча, и правда – холодно. Делаю усилие и открываю глаза. Снежинки падают. Красиво. Зачем я боялась? Умереть зимой, это, пожалуй, идеально.
Темнота – это целая вечность. Никакого тоннеля и света в нем. Только шершавое – в костюме – Димкино плечо. Это тоже идеально. Я не знаю, что будет дальше. Зато я больше не боюсь. Кажется, впереди бесконечность, пахнущая его духами, снежинками, медленно тающими на моём лице. Я успею рассказать, как так получилось. По порядку. А может, и сама пойму, как все исправить. Ведь никогда не поздно, правда?
Глава 1
Катя.
Ноготь сломался. Ерунда, правда? Но к нему, к этому ногтю, взгляд возвращался снова и снова. Девять идеальных ноготков и один ущербный. Ну как я. Только меня не исправить, а вот у ногтя надежда есть.
На часах половина четвёртого. Если честно – мне работать минимум до пяти. А может, и до шести – тут как повезёт. Люди ещё не отошли после новогодних праздников, и работы толком не было, но Андрей Семенович работал сам, и для нас работу придумывал. Можно подумать, он и вправду слуга народа.
Андрей Семенович – мой босс. И он самый настоящий губернатор. А меня посадили сначала для красоты, а потом одумались и нашли работу. Я теперь нужна всем. Вспомнили, что я двумя языками владею в совершенстве, и знаю, с какой стороны к компьютеру подойти.
Повезло. Я снова вздохнула. Потом поднялась и прошла в кабинет начальника, благо дверь была приоткрыта, а особой свирепостью мой босс не отличался, разве что когда ему испортят настроение.
– Андрей Семенович! – позвала я, заглянув в кабинет. Босс сидел и разглядывал фотографию на столе. На ней его жена с дочкой. Иногда мне казалось, что он по настоящему любит свою жену. – Зуб болит невыносимо, Андрей Семенович.
– Да хватит выдумывать, – отмахнулся он. – Иди уж… горе луковое. Но завтра чтоб в восемь тридцать была на месте.
Я отправила боссу воздушный поцелуй и убежала, пока не передумал, пока какой-нибудь идиот не испортил ему настроение. Ленка – мой мастер, приняла меня без записи, и вскоре ноготь снова был идеален, словно и не сломался. Людей бы так чинили…
Домой не хотелось. Туда мне ехать вроде и незачем. Если только Рудольфа покормить. Колесить бессмысленно по зимнему городу тоже так себе затея. Поэтому я поехала к Ляльке. У неё в наступившем году я уже была, но лучше в психушку, чем домой.
По факту это даже не психушка. Скорее, санаторий строгого содержания. И стоит он очень дорого. Мне пришлось идти на поклон к Андрею Семёновичу и очень много платить, чтобы выбить здесь место. Но жить со мной Лялька не могла, а я, в свою очередь, не могла оставить её в психической больнице.
Поэтому Ляля здесь. У неё отдельная комната с видом на заснеженный парк, её каждый день осматривает врач, здесь чуткие медсестры. А ещё очень чисто и красиво. Порой я Ляльке завидовала.
– Как она? – спросила я у медсестры, которая меня встретила.
– Ночью сорвалась в истерику. А сейчас хорошо… играет.
Лялька и правда играла. Куклами. И неважно, что Ляльке моей тридцать лет. С некоторых пор в её голове живёт маленькая девочка. Но когда Лялька вспоминает, кто она такая, всё заканчивается срывом. Поэтому и волосы у нее сострижены почти налысо – осознав себя, она их рвет. Так что лучше без них. Порой я глажу её по короткому ёжику и вспоминаю, какими светлыми, лёгкими волнами они раньше струились сквозь пальцы.
– Катя! – обрадовалась Ляля. – Хочешь со мной поиграть?
Я сбросила пальто и села рядом. Одну куклу зовут Катей, а вторую Лялей. Мы играем сами в себя. В этой игре у Ляльки есть ребёнок. Когда я смотрю, как она возится с пупсом, пеленая его непослушные пластиковые ноги, моё многострадальное сердце сжимается в болезненном спазме. Но виду я не подаю. Я играю. Играть – интересно. Порой я даже увлекаюсь.
В Лялькином мире нет мужчин. Ни одного. И это, наверное, тоже счастье. Единственный мужчина, которого она к себе подпускает, это Алексей Петрович – её врач. Доверие пациентки он завоёвывал долго, и оно дорогого стоит.
– Я пойду, Ляль, – опомнилась я.
Ночь уже скоро. Я отложила куклу Катю и поднялась.
– А конфеты принесла?
Мармеладки я носила с собой всегда, потому что к Ляльке ездила спонтанно. Вытряхнула из сумки пакетик. Приносила совсем понемногу, неполную горсть – много нельзя. Но Лялька все равно довольна. Меня угостила. Мармелад сладкий, чуть отдаёт грушей, сахаринки на зубах хрустят. Сладко, а на душе горько. Всегда так.
– Ты меня любишь? – вдруг спросила Ляля.
Моё глупое сердце снова совершило кульбит в груди. На глаза навернулись слёзы. Прижала Ляльку к себе. От её волос пахнет яблочным шампунем.
– Конечно, люблю… кого мне любить, если не тебя?
Новый год я вовсе не встречала. Сбежала в приморский городок – наш, русский. Штормило, к морю не приблизиться, зато мне импонировал его шум. И то, как ветер гнул мокрые деревья – тоже. И речь президента я слушать не стала – что он мог мне обещать? От поздравления хозяйки пустого пансионата тоже бежала.
А сейчас вышла в зимнюю темень и вдруг вспомнила – старый новый год же. Когда-то в прошлой жизни этот день был поводом ещё раз погулять. Шумно, весело. А сейчас… повинуясь порыву, я купила бутылку шампанского, кулек мандаринов, ароматных, в темно зелёных листьях. Контейнер с оливье. Вроде готова к празднику…
Мой дом светился десятками огней. Люди с работы пришли. Может, тоже готовятся, режут оливье, собираясь в десятый уже раз почтить наступивший год. Я сидела в машине. Достала сигарету, закурила. Курить я бросила вовсе не потому, что считала это вредным для себя. Просто находила какое-то извращенное удовольствие в необходимости ломать себя. Когда херово, поневоле вспоминаешь, что жив. А бросить курить было непросто… Может, снова начать, привыкнуть, и снова бросить?
Пассажирская дверь открылась. Пахнуло знакомой туалетной водой – сама её выбрала, лет, наверное, двенадцать назад, а Сенька на редкость консервативен. Впрочем, догадалась бы и с закрытыми глазами. Только Сенька считал, что личное пространство – это хрень несусветная, и вовсе оно мне не нужно.
– Все куришь? – спросил вместо приветствия.
– Курю.
– К дуре своей ездила?
– Эта дура – единственный родной мне человек.
Сенька отобрал у меня сигарету – тоже дурацкая, устоявшаяся с годами привычка – докуривать за меня. Глубоко затянулся. А потом потянулся ко мне. Притянул меня к себе, больно ухватив за подбородок. Прижался к моим губам, силой вынудив меня приоткрыть рот. И выдохнул в него дым. И сам проник вместе с дымом. От него – едкого дыма, запершило в горле, я поперхнулась и, вырвавшись, закашлялась. Сенька невозмутимо курил.
– Ты – чокнутый!
– Я тебе родной, – чётко сказал он. – Я тебя двадцать лет знаю. И что у тебя родинка на заднице. И что на макушке волосы первые седые, а ты их закрашиваешь. Я видел, как ты дохла, блевала, по снегу пьяная ползала. Я знаю, как ты кончаешь. И как предаешь тоже. Поняла, Дюймовочка? Нет у тебя никого роднее меня.
– Иди в жопу, – ответила я, впрочем, беззлобно.
Главное – не показать, как он задевает меня. Иначе не выпустит. Сенька и так играл со мной в кошки-мышки. То выпускал, позволяя поверить, что насовсем. То возвращался, напоминая, из какого дерьма меня вытащил, и что моя жизнь – его жизнь. И вся я, с потрохами, тоже его.
Но, если я сейчас сдержусь, не покажу своих эмоций, то, может, уйдёт… Три месяца не приходил же. Впрочем, это ни о чем не говорит. Один раз он не возвращался год. А потом открыл мою квартиру своими ключами – они всегда у него были, сколько бы раз я не меняла замок, и избил Славку, вытащив его из моей постели. Я тогда поверила, что свободна, отношения завела. Дура. Славку избил, из квартиры выбросил, а потом меня трахал, не обращая внимания на то, что плачу. Но трахаться Сенька умел и любил, так что вскоре плакать мне некогда стало.
Да, Сенька родной. Наверное. А родных, их же не выбирают. И не сбежать от них даже. Я пыталась.
– Сень, я устала. Правда. У нас завтра напряженный день – сам же знаешь, к нам целый президент приедет. Мне встать придётся в шесть.
Сенька снова поймал меня за подбородок. В глаза посмотрел. Его – Сенькины глаза, в темноте казались совсем темными. А они светлые. Синие, как летнее чистое небо. Ангельские. Невинные, чёрт побери. В такие смотришь, и верить хочешь. Слава богу, жизнь меня уже давно верить отучила.
– Иди, – отпустил меня Сенька из моей же машины. – И спи. Только мысли из головы дурацкие выбрось.
Я вышла, хлопнула дверью. Машину он сам запрет? От неё тоже ключи есть? Оборачиваться не стала. Сбежала. Задвижки на моей двери не было, что-то подсказывало – не поможет. Но хотя бы иллюзию покоя и одиночества моя квартира дарила.
Я так и не переехала – живу в квартире, которая досталась мне от мамы, а ей от бабушки. Но ремонт отгрохала. Моя квартирка практически стерильно белая и чистая. Сенька говорит, что ему всегда хочется у меня что-нибудь сломать или испачкать, ибо жить так невозможно.
Я живу совсем одна. Если не считать Рудольфа. Рудольф – моя рыбка. Самец чернополосой цихлазомы размером с ладонь. Живёт он один, жрёт с удовольствием, вот и растёт мне на радость уже четыре года. Основные его развлечения это, как я уже говорила, жрать, а ещё наблюдать за мной выпуклыми желтыми глазами. Я не против – все компания. Да ещё и молчаливая. Беседовать с Рудольфом одно удовольствие – он очень внимательный собеседник.
– Жрать хочешь? Конечно, хочешь…
Я покормила питомца, поставила чайник. Не знаю зачем, чая мне не хотелось. Просто привычка: пришла, поставила в чайник. Сходила в душ. А в голове билась безостановочно, металась мысль – зачем пришёл Сенька? Три месяца не приходил. А тут пришёл. И разговор этот странный… Ведь поводов для ревности нет: я – человек здравомыслящий, мужиков мне жалко, целибат блюду. Зачем пришёл тогда? И ушёл так просто…
С мокрых волос капало. Ноги мерзли. Пол тёплый, но ноги у меня мерзнут все время, и бороться с этим бесполезно. Носки у меня шерстяные были! Я их летом забрала с дачи. Ещё бабушкой вязаные, растянутые, но тёплые. Куда я убрала эту коробку, которую неизвестно зачем привезла?
Коробка нашлась в самом верхнем отделении шкафа-купе. Свалилась мне на голову, не желая даваться в руки. По полу рассыпались старые фотографии, статуэтка глиняная раскололась – обидно… Но в белизну моей квартиры эта штука, сделанная мной в девятом классе, не вписывалась, не жалко. Я натянула на ноги носки. Они пахло средством от моли и кололись. Наклонилась, собирая фотографии. С одной из них на меня смотрели Сенька с Димкой. Невозможно молодые. Я помню это лето. Им почти по двадцать, а мне едва восемнадцать стукнуло. Они были старше меня на полтора года, может поэтому, я так и осталась для них Дюймовочкой?
Тогда я была пьяна все три месяца. Что вином, что хмельным счастьем. От ночей горячих, от того, что Димка – мой, я могу трогать его, когда захочу, обнимать, голову его шальную к своей груди прижимать. Сейчас-то я вижу, что в Сенькином взгляде кроется, и стоит он чуть в стороне от нас. А тогда разве замечала? Нет. Счастливые люди на редкость эгоистичны.
Статуэтку я выбросила. Фотографию не смогла. Спрятала обратно в шкаф. Там ей и место, вместе с шариками от моли, моей старой, побитой временем любви. И нечего даже стряхивать с неё пыль, пытаясь понять, было что, или показалось. С глаз долой – из сердца вон.
Я была удивительно спокойна. Разве только сердце кололось в груди сильнее обычного. Чай я так и не попила. Мандарины с салатом отправились в холодильник – желания есть не было. А бутылку забрала в комнату, прихватив бокал. Села на белый ковёр. Из аквариума на меня смотрел Рудольф. Его плавники едва шевелились.
– С новым годом, – поздравила я.
Рудольф повернулся ко мне полосатой задницей. Я фыркнула. Не больно-то в компании и нуждалась. Пробка от шампанского никак не откручивалась. А когда открутилась, бутылка вырвалась из моих рук, залив золотистой жидкостью белоснежный ковёр. Я подхватила бутылку, в которой осталась едва ли треть, побежала за полотенцем, бросила его на лужу.
Села рядом. Отхлебнула из горла. Шампанское было кислым, но какая разница? Никакой. А потом посмотрела на свою руку. Ноготь сломался. Тот же самый. Я заплакала, убеждая себя, что это именно из-за ногтя. То, что случилось с моей жизнью, нисколько меня не волнует. А вот, сука, ноготь! Как он посмел? Вытерла слёзы, царапнула кожу злополучным ногтем. А потом пошла в ванную и срезала все, под корень, под самую кожу.
