Текст книги "Там, где хочешь"

Автор книги: Ирина Кудесова

Ирина Кудесова
Там, где хочешь

Ты наверняка знаешь это. С тобой случалось, или случилось хоть раз.

Или случится, и ты узнаешь.

Это – радость. Но только не настоящая, не та, которую можно вдохнуть, задержать в легких; пропитаться ею, чтобы она проникла в каждую клетку, – нет. Это – другая отрада, хроменькая, воображением вытканная: ты умеешь исчезать оттуда, где быть не хочешь, где тебе не надо. Из этого дня, часа, из этой минуты ты делаешь шаг в свой придуманный мир, и тебя здесь больше нет.

Тебя нет, когда пьяный отец швыряет в раковину сковородку, оборачивается, хватает со стола батон колбасы: «Жрете мое?» Ты не шевелишься, ты пустое место, незадвинутый стул, тебя здесь нет.

Тебя нет, когда сосед больно прижимает спиной к перилам и водит небритой мордой по лицу, – ты задерживаешь дыхание, опускаешь веки. Тебя нет.

Тебя нет, когда плачет мама. Отец называет ее потаскухой и пытается ударить. Это повторяется так часто, что в тебе уже нет возмущения – одна усталость. Мама – добровольная пленница, что теперь. Когда-нибудь тебя здесь и вправду не будет, жаль маму.

* * *

Когда-нибудь ты будешь там, где хочешь, с тем, с кем хочешь.

Поначалу, конечно, ты все напутаешь. Выскочишь из камерного кошмара замуж, прочь, в тепло, в тишину. Не найдешь тепла, помаешься и влюбишься в рядового поганца. Оно останется с тобой, воспоминание: утро, темно-желтая штора с пятнышком посередине, муж – безликая тяжесть – втискивает твое тело в матрас, дышит в лицо сонным ртом. Ты цепляешься взглядом за пятнышко на шторе, хочется закричать. У тебя не получается это: «Меня здесь нет». И вдруг – чудесное решение: не рваться из тела, закрыть глаза и вообразить поганца (в то время – героя). Мир сразу переворачивается, как стеклышки в калейдоскопе. Бряк! – и нет ни запаха, ни пятна на шторе, ни шторы, ни квартиры мужниных родителей, ни этой высотки на окраине, ни четырех лет брака, ни тебя самой. Есть радость. Только радость, ничего больше. Помнишь?

* * *

А может, ты помнишь другое – когда сзади на шею ложится рука и ласково, смеясь, треплет твои волосы. Да, рука смеется, и тебе неловко. Ты живешь с тем, с кем хочешь, ты больше не бежишь никуда, ты прибежала. Тебе не нужна чужая веселая рука.

Ветер полощет край навеса кафе, тебе зябко и хочется поскорее домой.

Но ты вернешься только под утро. Будешь стучать в закрытую изнутри дверь; соседка высунет мордочку, поведет усиками и спрячется, дзинькнув дверной цепочкой. Дома ты станешь клясться, что «ничего не было». Это правда. Но и неправда, потому что была – радость. Радость, которую можно вдохнуть, задержать в легких; пропитаться ею, и она разобьется на тысячи маленьких радостей. Они проникнут в каждую клетку, закрутятся в них, как собака, обживающая подстилку, угомонятся, улягутся, задремлют. Они не уйдут, ты не позволишь им уйти. Проснувшись, обнаружишь эсэмэску, четыре слова, – и собачонки в клетках очнутся, растявкаются: ты здесь.

Наконец-то ты здесь, и хочется жить.

I
Terra

1

Дурочка, наслушалась французских шлягеров шестидесятых. «Хочу жить, жить. Хочу, чтобы меня любили». Кто ж ей жить-то мешает? Все это нытье «про любовь» – результат безделья. Доказано учеными: любви в природе нет – только химия организма. Если есть что-то стоящее, так это когда тебе с человеком хорошо. Говорил ей – мне с тобой хорошо. А может, и не говорил. Но ясно ведь.

2

Семнадцатый этаж. В пропасти на парковке копошатся микробоскопические людишки, выгружают из багажника запасы еды. Вдалеке дергается в галогенной судороге синяя «о» вывески супермаркета “Carrefour”. На небе вздулась туча – вот-вот треснет.

Марина отходит от окна. Стоило ехать в Париж, чтобы жить в скверном квартале загородом, в окружении «носатых».

– Ко́рто!

Корто шнурует кроссовки. Он по вечерам бегает. Восемь километров, даже когда лень. Сила духа.

Марина вертит в руках корзинку для фруктов.

– Я тебе сигналю, ты сожрал последнее яблоко!

Корто берется за ручку двери:

– А я сигналю, что неплохо бы заняться едой, если желаешь увидеть вожделенный мульт. Правда, я не уверен, что буду смотреть на этих японских страшил с нездоровой ориентацией.

«Киносеансы» проходят за ужином, чтобы процесс потребления пищи был наполнен смыслом.

– Ты скачал «Утэну»!

Дверь захлопывается.

– Спасибо, Корто.

Визиты в кинотеатр редки, как зубы у старушки. Зачем тащиться в город и платить кровные, когда из Интернета развлекаловку можно гигабайтами сливать? И пускай полиция выясняет, кто там фильмы качает, – для этого процесса хитроумный Корто приспособил компьютер на работе. Там за главного жадобистый старикашка по прозвищу Тибидох. Тибидоха зовут Жаном, и он смахивает на Хоттабыча – сейчас как дернет из бороды волос, прошепчет: «Трах-тибидох, свались повод не заплатить работничкам!» И наверняка дергает: в конторе то одна «финансовая неурядица», то другая. Вот только Корто Тибидоху на компьютер шпиона установил, документацию считывать. И шпион докладывает: врет старый пень напропалую. Так что привет ему от французской интернет-полиции.

Марина вываливает на стол две куриные ноги, намертво смерзшиеся валетом. Никакой возни: плеснул водицы на сковородку, натер лапы солью, накрыл крышкой и туши. А пока тушится – сядешь с альбомчиком у окошка, рисуешь тех, совсем из другого мира.

3

В Корто Марина едва не втрескалась по Интернету. У нее на счету лежала сумма – не то чтобы кругленькая, но достаточная для обучения компьютерному дизайну в стране галлов. Теплым весенним вечером Марина бродила по Сети, подыскивала школу и наткнулась на форум русских во Франции, где с Корто и познакомилась. Там же ей посоветовали учебу – в центре Парижа, на рю де Риволи. «Работу после найдешь легко» – это значит, можно не возвращаться на славную улицу Десятой Пятилетки в Новочебоксарске, к обвешанным детьми разведенным подружкам, пожизненно пьяному отцу и матушке, об одном мечтающей – чтобы в жизнь дочери въехал осеменитель (ясно, не на белой кобыле, ну хоть на ишаке, «что уж теперь, в ее-то возрасте»).

Да, понравилась эта фраза: «Работу найдешь легко».

Поначалу переписка с Корто выглядела безобидно. Человек, проживший в стране десять лет, давал бытовые советы новичку. Потом – доверительный оборот: выясняется, что Корто полтора года как расстался с подружкой, американкой, обретающейся в Лондоне. Интернет-знакомства утешения не принесли: «всё дуры попадались»; две, правда, связно беседы вели, но на поверку (встреча на Сен-Мишеле в кафе) обе оказались «форменными кикиморами». Травмированный Корто положил виртуальным шашням конец. «Бедненький…» – Марина почти рассиропилась, но тут ее корреспондент перестал писать.

4

– Идентифицируешь «носатую» из конца коридора? Толстая такая, – Корто стягивает кроссовки.

«Носатые» – это африканцы. Незлобивое прозвище родилось путем примитивного словотворчества. Маринин знакомый, Бернар, – пассивный борец за «чистоту французского народа» – называет выходцев из Южной Африки не иначе как «негро». Втихую, чтобы в пятак не получить («негро» – вроде как «макака» по степени обидности). А на верлане, языке парижских улиц, начало и конец слова меняют местами: чужих с толку сбивают. По тому же принципу бернаровское «негро» превратилось у Марины в «гроне», а “gros nez”в переводе с французского – «большие носы».

– Ты про мадам Кейта?

– В лифте с ней ехал. Помнишь, она деда в коляске регулярно в парк вывозила? Чтобы к земле привыкал?

– Ну?

– Всё. Ласты склеил.

Циник Корто. Смерть для него – не повод для кислой мины. Он считает, что мы как собаки – пришли в мир побегать, понюхать, пожрать, лапу у столба задрать. И сдохнуть. Заявил Тибидоху: «У меня дома бабка никак не помрет».

Дома – это в Казахстане, в Алма-Ате. Лет семь он туда не наведывался. Марина с его матушкой водит электронные беседы: жалко ее, сын пишет только по делу. «Корто, черкни слово матери». – «Новостей нет». – «Да не новости ей нужны, а ты…» Бесполезно.

Если бы в свое время Корто не выпал из переписки, ничего бы у них не вышло. На «сю-сю» он органически не способен, атрофия – а кроме слов, чем еще чувства подогревать на дистанции?

Так что судьба им была оказаться в этом невеселом пригороде, в двадцатиметровой муниципальной квартирке с видом на парковку.

5

В начале была учеба. Приехал из Алма-Аты в Москву, рискнул, замахнулся на биофак МГУ. Армия недосчиталась очередного обормота.

Жили втроем в одной комнате – Шурик Макаров, Жека Полойко и он, Корто, который никаким Корто тогда не звался, а звался Денисом Сельяновым. Общага научила спать под орущий телевизор, под гитарное треньканье изучать особенности строения крокодильего глаза, караулить картошку на этапе варки (полусырую выловят и сожрут). Лопали ее изо дня в день с кефиром: денег не водилось, а подрабатывать было некогда – учебы через край. Какие уж там девушки.

Потом – аспирантура и слушок: двум лучшим светит стажировка во Франции, но эти двое должны изъясняться по-французски. Корто выбрал в сообщники Шурика Макарова.

Вставали в шесть и зубрили. Париж или Алма-Ата. При таком раскладе и в четыре утра подскочишь.

6

Их было несколько, острых воспоминаний юности.

Одно – восьмой класс, лучшая подруга Анька живет с отцом: мамы четыре года как нет. Марине нравится Анькин отец – она влюбилась бы в него, так, понарошку, но уж больно стар: сорок пять лет. Не шутка, если тебе четырнадцать. И непонятно, что делать с этой теплой волной внутри, когда раздается стук в дверь Анькиной комнаты, и – «Сюрпри-из!»: подружкин отец стоит на пороге с подносом, у них такой черный расписанный под палех поднос, а на нем два стакана апельсинового сока и горка бутербродов. «Поклюйте, пташки-болтушки…» Никто не просил, сам сделал и принес.

И вот воспоминание: Марина собирается домой, натягивает курточку, за окном тьма, осень. Анькин отец вызывается проводить, ныряет в пальто, шарф наматывает одной рукой: готов! Анька смеется: «Пап, ботинки забыл надеть!» Они выходят на улицу, голодный ветер набрасывается на них, Марина ежится. «Э, так дело не пойдет…» – Анькин отец снимает пальто и накидывает его Марине на плечи. «А как же вы, Владимир Семенович?» – «У меня под свитером броня, – стягивает шарф, обматывает Марине шею. – Я вообще панголин. А ты обещай одеваться, а не дурить».

– Кто вы?

– Панголин. И не простой, а морозоустойчивый.

Марина смеется, в коконе пальто тепло.

– Не знаешь? Это такие зверюги, покрыты чешуей, муравьями питаются. Ты в курсе, какие муравьи юркие? Нет? За ними не угонишься. Жевать каждого некогда, поэтому панголин отрастил зубы в животе. Наглотается муравьев, и на боковую. А зубы в брюхе – хрусть, хрусть, хрусть…

– Правда?

Поскорее бы дойти, никакой он не панголин, Анькин отец, замерзнет запросто… И опять же – никто его не просил, снял пальто и отдал. От этого – растерянность и благодарность. Хочется что-то для него сделать, а не знаешь что, только семенишь торопливо. Эту тяжесть пальто на плечах она и запомнила. Ерунда, да? Ее отцу такой жест никогда в голову бы не пришел.

7

Когда Корто из переписки внезапно исчез, что обидно, на форуме он по-прежнему оставлял язвительные замечания. Нет, этот тип не был героем ее романа (кому охота жить с морским ежом). Но «еж» будил любопытство: ничего про себя не рассказывал, подписывался ником Корто Мальтез, таинственности напускал.

По приезде во Францию Марина отправилась на собирушку форумчан. В парке Со под Парижем.

Парк поразил размахом и выстриженными лужайками. Еще понравилась скульптура оленя – «мои рога, мое богатство».

Народ сидел на траве, запивал красным вином принесенную из дома всячину.

Она никого здесь не знала, никто не знал ее. Вино казалось слишком терпким, пластиковый стаканчик помялся под пальцами. Заговаривать с ней не спешили, сиди гадай: тот? этот? – фотографию Корто не присылал.

Да только не было его на лужайке парка. Кого спрашивала – пожимали плечами: Корто Мальтез – личность загадочная, на тусовки не ходит, да и вроде как в Нанте живет.

8

Поначалу поселили в отеле – окна выходили во двор школы стюардесс (юг Франции, Экс-ан-Прованс, конец лета). Сельянов и Макаров то и дело выметались на балкон с голым торсом; Макаров по утрам демонстративно тягал гантели, чудесным образом подобранные на помойке. Стюардессы перешептывались, хихикали, но условного знака ни одна не подала. Знакомство с женскими прелестями у Корто опять было отложено.

Познакомился он с ними, уже перебравшись в Бордо: девушку – на год старше и на все десять опытнее – звали Марго, приехала она из пригорода Бостона, учиться. К роману с русским аспирантом Марго отнеслась безответственно и, отправившись на недельку в Италию, наставила ему рога (подробно расписала в дневнике). Сдалась под напором страстного ragazzo. На то они и «рагаццо», чтобы рога наставлять.

Корто дневничок изучил, ломая глаза об американский сленг, и смолчал. Марго не знала, что русский аспирант способен на многое, если речь идет об отмщении. Знаменитую историю про котов он ей не рассказывал. Иначе не раскидывала бы она свои дневники.

9

Второе острое воспоминание юности – когда отец обнаружил ее рисунки. Марина рисовала на полях тетради, на черновиках – дома никто этому значения не придавал. Отец любил повторять: «На детях гениев природа отдыхает». Гением был он. Правда, непризнанным.

У него имелась даже персональная мастерская в Чебоксарах. Но имени он не сделал. Люто ненавидел Глазунова и Шилова; вообще, всем известным художникам дал прозвание «нежить». Нежитью номер один считался «прохиндей» Никас Сафронов, рисовавший президентов.

– А слабо ему Ельцина с собачьей головой изобразить? Слабо! Потому что нежить.

– Пап, ты просто завидуешь, – как-то не выдержала Марина. Противно наблюдать, как из человека злоба пузырится.

Чтоб он завидовал? Да ему по барабану, кто там что малюет!

Свои опыты Марина только маме показывала. Та говорила: «Мне нравится, но не вышло бы как в истории про бездарного артиста…» Марина бездарной себя не ощущала и все больше задумывалась о художественной школе.

А однажды она увлеклась мангой.

Поначалу перерисовывала из японского сборника комиксов миленьких персонажей с выразительными глазами на пол-лица, потом начала придумывать истории. Такую пачку листов и обнаружил отец.

Сперва он не понял, что это Маринино художество. Ей бы промолчать – может, и обошлось бы. Так ведь нет, сказала, гордость распирала – самой же нравилось.

Это воспоминание она не трогала. Оно лежало глубоко внутри: не видать, только тяжесть чувствуется. Листы отец изорвал так, что склеивать было глупо.

10

Марина сидела на каменной скамейке парка Со, одна. Зачем она пришла сюда? Ностальгии пока не появилось, и «маленькой России» не хотелось. Хотелось в чужом мире пожить, наудивляться.

Солнце было незлое, почти осеннее. Марина подставила ему лицо, думала о чем-то. Вдруг вспомнила, что забыла на лужайке шейный платок. Побрела назад.

Какой-то парнишка протянул ей стаканчик – все с тем же вином. Посидеть пять минут на траве для приличия и – домой. «Дома» странная диспозиция: два «брата-акробата», актер и фотограф. Актер красив, как ангел, работы нет, есть девушка, певица, – иногда остается ночевать. Фотограф тоже ничего, но водит то одну, то другую. Марину поселили в шестиметровой детской, больше похожей на чулан. Она ныряет в кровать и выключает свет, когда в ночи звякает ключ в замке: фотограф наверняка с кралей, лучше сделать вид, что сон свалил. Приятель Анькиного отца попросил фотографа приютить Марину, пока она жилье не найдет, и тот сделал доброе дело, так что нечего «отсвечивать».

Рядом на траву опустился тип в майке с надписью по-английски: «Я не общаюсь с идиотами. Подумай, прежде чем ко мне обратиться».

– Как настроение?

– Я лучше помолчу, – Марина кинула красноречивый взгляд на майку.

Хмыкнул:

– Откуда такая неуверенность в себе?

– Скорее, склонность все подвергать сомнению. Даже собственные способности.

– Наукой занимаешься?

– Не. Рисую…

– Вот как. Ник на форуме у тебя какой?

– Клелия.

– А я – Корто Мальтез.

11

Думал, она все еще в Новочебоксарске, эта Клелия. Переписка странно оборвалась. Написал ей – не ответила. Подождал, написал снова. Опять не ответила. На форуме появлялась. Решил: не хочет – не надо.

– Что это ты депеши слать перестал?

Хорошенькая. Худая, длинные рыжеватые волосы. Сидит, щурится на солнце. На радужке глаза будто золотые капельки разбросаны. Такую бы мне.

– Никогда не поверю, что два письма подряд не дошли.

– Корто, клянусь тебе…

– Клянись-клянись. Я, видишь ли, тоже все подвергаю сомнению.

Договорились прогуляться вечером по набережной Сены.

12

«Ильэвёню лётан дэкатедралё-о-о-о!» – всякий раз всплывало, когда она выходила из дома и сталкивалась взглядом с собором Сакре-Кёр. Построенный в девятнадцатом веке, он отношения к мюзиклу “Notre Dame de Paris”не имел, но оказался первой «катедралью», увиденной Мариной в Париже. На холм, к собору, она поднималась каждый день. Пускай Сакре-Кёр называют самым уродливым храмом французской столицы – он улыбался ей. Рисуешь его – быстро, в карандаше, переворачиваешь рисунок – и своды превращаются в улыбки.

Радость вертелась повсюду – Марина едва успевала зарисовывать: окно, увитое плющом, бабулька с бантом на шее и с болонкой на вязаном поводке, девчонка на роликах – упала на лавку, вытянула ноги, запрокинула голову, замерла.

И так легко было. За десять минут вклеили в паспорт розовую бумажку – годовой вид на жительство, деньги еще оставались, жилье какое-никакое имелось. И был Париж, от которого она – не первая – потеряла голову, но не столько из-за того, что он прекрасен, сколько потому, что в воздухе пахло радостью. И хотелось рисовать!

А занесло ее сюда из-за мюзикла “Notre Dame de Paris”. Она – недолго – жила в Москве, работала моделью в художественной школе, и в нее влюбился мальчишка-студент. Подкараулил после занятий: «Простите… Можно вас… вам… я… я хотел вам спеть». Держал в руках гитару. Пожала плечом: «Здесь?» Кивнул. Села на ступеньку. Мальчишка пристроился ниже, начал струны перебирать, комичная ситуация, но смеяться некому. И прозвучало: «Боль…»

 
Эта музыка показалась ей смутно знакомой.
Боль —
Эсмеральды волосы черны, как смоль.
Боже мой, когда она танцует, сколь
Похожа на голубку, что сейчас вспорхнет.
О, эта боль меня, наверное, убьет.
Вот тело то, что я готов обожествить.
Чего еще у Богоматери просить?
Коль
В нее посмеет кинуть камень лицемер,
Ему не избежать проклятия химер!
О, Люцифер,
Сильней любых прекрасных грез
Мечта коснуться Эсмеральдиных волос! [1]1
  Здесь и далее стихотворения в переводе И.Кудесовой.


[Закрыть]
 

Точно – это же «Белль» из мюзикла “Notre Dame de Paris”. Только у мальчишки не «белль», а «боль»… Ему, верно, несладко.

 
Боль —
Я не ведаю, взялась она отколь:
Сердце будто режут поперек и вдоль!
О, Дьявол, слышишь, этим телом не глаголь —
Давно чужда уже земная мне юдоль.
Она – сам грех, о, мне желать ее доколь?
Ведь эта плоть мне – как на свежей ране соль.
Столь
Прекрасен, но притом трагичен образ сей,
Как будто крест она несет за всех людей…
О, Матерь Божья,
Коль судьба мне – согрешить,
Открыть мне сердце Эсмеральды разреши.
 

Это она, Марина – Эсмеральда? Да нет у нее сердца – после истории с Вадимом осколки, и те вымела. И не несла она крест за людей, она свой персональный еле тащила. Мальчишке же не сердце ее нужно, а то, про что поет, – нагляделся обнаженки.

 
Боль…
Ее черных глаз сиянье манит столь!
Телу этому быть девственным доколь —
Когда движенье бедер каждого пьянит?
Под юбкой этой будто целый рай сокрыт!
Любимая, ты мое тело не неволь,
Пока я мужа твоего не принял роль.
Сколь
Глуп человек, что над собой возьмет контроль,
Ее увидев, и загасит эту боль!
О, Флер-де-Лис,
Недорога мне честь, и в срок
Сорву любви я Эсмеральдиной цветок.
 

Она смотрела на склонившуюся над струнами голову – пробор посередине, длинные светлые кудри. У него этих эсмеральд еще вагон будет.

В музыкальном ларьке купила диск с мюзиклом.

13

Дома Марина к телефону не приближается – братья не нанялись оплачивать русское «бла-бла». Но выход есть: телефонная будка возле дома. Покупай карточку и торчи столбиком на глазах у честного народа.

Кроме мамы и Ани, некому и звонить. Когда уезжала, Анькин отец дал несколько телефончиков «парижан» – старых знакомых, превратившихся в незнакомых. Но мало ли. Любой контакт полезен.

По приезде Марина остановилась в дешевеньком отеле: взобралась по скрипучей винтовой лестнице на самый верх, открыла перекошенную дверь. За дверью оказалась комнатка, совсем маленькая, стены – вот глупость! – выкрашены фиолетовой краской: ощущение, что ты попала в табакерку… И не Марина ты вовсе, а щепотка табака – сейчас раздвинется потолок, гигантские пальцы нырнут в комнату: где там моя понюшка? – схватят, засунут в огромный нос, ноздря как пещера, да еще и мохнатая, щекотно и противно, замечешься, запутаешься в волосинах – скорей бы чихнул!

Нет, лучше не воображать такие ужасы. Отдернула занавеску и застыла: за окном были крыши. Серые крыши, прошитые на стыках; долгие алюминиевые удавы, оголодавшие без ливней; высохшие дождевые желобки; короткие столбики каминных труб – стайки замерших на задних лапах сусликов: «Кто там, кто там?» Ее первый парижский рисунок: алюминиевые удавы и кирпичные суслики, тушью.

Знакомым Анькиного отца Марина наоставляла сообщения на автоответчиках. Дозвонилась до одного господина – он сбежал во Францию в советское время, жил в Париже непонятно на что, то есть понятно – на дотации. «Проныра, – отрекомендовал его Анькин отец, – может научить житейской мудрости, в чужой стране оно полезно». Проныра согласился встретиться, но пришлось ехать к нему на окраину, там и гуляли. Потом он надумал выдвинуться в город – в его Бобини неинтересно гулять оказалось. Господин проскочил в метро без билета, прилепившись к Марине и обманув безмозглый турникет. «Это тоже из науки выживать!» – прокомментировал. Прошлись по Большим бульварам, Grands Boulevards– приятно бродить не одной. Завернули в забегаловку, господин заказал себе сэндвич, покосился на Марину и попросил второй. Марина поблагодарила. Господин ссыпал сдачу в карман и заметил, что во Франции каждый сам за себя платит. Марина засуетилась, но господин досадливо махнул рукой: что уж теперь. Марина еще раз поблагодарила. Расхотелось есть сэндвич и гулять тоже расхотелось. Через полчаса она сказала, что ей пора, и господин спустился вместе с ней в метро, а там снова прилепился сзади, мороча голову турникету.

Никто из «обзвоненных» не появился. Тем приятнее было увидеться с Корто.

На встречу Марина приехала пораньше, чтобы успеть сообщить Аньке: таинственный Корто Мальтез изловлен, что-то в нем есть, «попытаюсь погрызть орешек». И – короткий звонок маме: в школу приняли, там у входа лежит усатый бегемот из папье-маше, учеба начинается через три недели. Из телефонной будки отлично просматривается место встречи: фонтан, где архангел Михаил без сантиментов расправляется с драконом.