Текст книги "Там, где хочешь"

Автор книги: Ирина Кудесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

94

Позвонила Ане, взять Катин электронный адрес для Воробушка.

– Отец твой как?

– Да тетя Надя к нему перебралась.

Тетя Надя – мать той самой Кати, которую Воробушек задумал похитить. По молодости у Аниного отца был с ней роман, но не срослось. Тетя Надя не захотела. Потом Анин отец женился, тетя Надя попыжилась и тоже замуж пошла. И когда Ане с Мариной по семнадцать было, а Кате – двенадцать, тетя Надя застала мужа с девицей и выкинула его вещи с балкона. Тогда у нее с Анькиным отцом снова закрутилось, да так, что тот перебрался к тете Наде. Катя как раз вступила в стадию непримиримых противоречий с окружающим миром, и пришелец ей совсем не показался на папочкином неостывшем месте. Даже когда место простыло, Катя продолжала игнорировать Анькиного отца, несчастненькую изображать. Дверьми хлопала, есть отказывалась – переходный возраст, я вас всех сживу со света. Полгода это длилось, и Анькин отец вернулся к себе, чтобы девочку не травмировать. Марина у Ани жила, пришлось домой тащиться, в позабытые сигаретные клубы с матерным сопровождением.

И вот они наконец воссоединились – Анькин отец и его бестолковая Надя. Анька ведь ушла снимать квартиру с тараканами – чтобы тетя Надя, незаржавевшая любовь, перебралась к одиноко кукующему отцу. Но Надя – кремень – все тянула, оставалась ночевать только в выходные, и не всякий раз. Катя родила, ей помощь была нужна.

– Марин, что у тебя?

Рассказала, как вчера купила бутылку красного («Представляешь, тут сладкого не бывает!»), печений набрала и пошла к Жоэлю. Позвала Корто – куда там.

В квартирку толпа набилась, навалили на столе чипсы, орешки, пиццу, нарезанную на микрокусочки. Все бродили, галдели, жевали, места мало: пардон, я к столу, пардон, не видели телефон «нокиа»? ай! можно пройти? упс, пардон. Все милые и чужие, Жоэль – спасительный буек. Подплыла, гребя куском пиццы и бокалом с вином: «У тебя симпатично». – «Спасибо, а, да, вон Пьер, он в Санкт-Петербург ездил, Пьер, иди сюда!» Пьер был в Питере три дня, лил дождь; видел, как мосты разводят, понравилось. Марина смотрит на часы: не пора ли домой? Они парижане, живут в клетушках, зато в ночи пешком к себе можно дотопать. Но народ садится на пол, свет выключают. Слайды: фотоотчет о поездке Жоэля сотоварищи на Новый год в Альпы, в Шамони. У его родителей там шале, дом. Много снега, лыж, пестрые куртки, огонь в камине, языки пламени в разных комбинациях. Приятно на снег смотреть.

Марина попрощалась только с Жоэлем, Марьон и Пьером, всю толпу не перецелуешь, на такое лишь француженка способна.

По дороге домой думала – какая-то она была не «своя» на этой тусовке. Вышла со станции, а тут молодежь местная, африканская, штаны мешком: человек пятнадцать. Протрусила мимо с замиранием сердца: да, куда ни глянь, всюду чужая.

А для Дениса, что – своя? Спросила: «А будь у меня уже ребенок?» – налетела на ответ: «Я к тебе не подошел бы». Кого-то принимают – больными, детьми увешанными, бездарными, злыми. А ты беспроблемной должна быть.

Мама тоже поначалу беспроблемную изображала. Отец курил – на лестницу не гнала, окна зимой распахивал – молчала, мерзла. По дому все сама делала. Вырастила упыря. Теперь у нее с бронхами проблемы, а он смолит одну за другой. В комнату к себе не пойдет – ему на кухне надо. То есть как он за сигарету – маме следует с кухни выбегать. И все вокруг него должно вертеться, а кто ему поперек – тот нежить.

Корто, конечно, не такой. Но Воробушек, как услышал эту фразу «про ребенка», в ужас пришел – он-то мечтает мать-одиночку осчастливить. «Твой Денис – горбатый, его только на том свете вылечат». Альберто как подружка, вот с Марьон так не пооткровенничаешь. «Еще бы. Француженка же! – прокомментировал Альберто. – Они такие… икебаны». – «Почему – икебаны?» – «Красивые, но сухие», – Воробушек снял с огня кастрюльку, слил чай с молоком в чашку.

Вернулась от Альберто взъерошенная: наоткровенничалась. Корто видит – что-то не так, но ни в жизнь ничего не спросит. Бросила сквозь аквариум: «Ты хоть меня любишь?»

Взял яблоко из корзинки. «У тебя пээмэс?» – яблоко хрустнуло. Остаток вечера молчали, а как время ко сну, Корто окопался под одеялом и затих. Лежала, смотрела в квадрат окна, луны не было; ни луны, ни дождя, одни бесплодные тучи.

И так тоскливо стало. Ведь думала: ты там, где хочешь, ты с тем, с кем все насовсем, надо лишь приручить его, приучить к себе, один плюс один когда-нибудь станут равны двум. Но теперь поняла: не станут. Корто никогда не будет по-настоящему близким. И любовь его – просто сухая икебана.

95

Раз пять письмо переписывал. Вопросов на английском набралось с десяток, но все банальные. По мере вычеркивания остался один: «Хау ар ю, Катья?» Хотел и его изъять, но повода к ответу не осталось бы.

В конечном варианте письмо гласило: «Привет, Катья! Меня зовут Альберто. Я француз. Я друг Марины. (Дальше шло “хау ар ю”.) Я хочу побольше узнать о тебе. Я люблю путешествовать и читать, также люблю музыку (подумал и приписал: “и живопись”). Я знаю, что ты любишь играть на пианино, Катья. Напиши мне о себе, Катья. До скорого. Альберто. P.S. С Новым годом!» Марина сказала, что у русских случился old new year, не понял, он все-таки старый или новый, темное дело.

Фотографию просить не стал. Решил применить тактику непреследования. Ты не бежишь за женщиной, вывалив язык и потея, а прогуливаешься в стиле Дениса, руки в карманы, только краем зрения следя за объектом. Тебе вроде бы все равно.

Прием работает, проверено на Марине. Пожаловалась: «Не могу Дениса поймать… Мне его не хватает, я даже при нем по нему скучаю». М-да… Еще Маркес писал, что худший способ скучать по человеку – это быть с ним и понимать, что он никогда не будет твоим. Но ведь не уходит она от него. А почему? Потому что он ее не преследует.

Яснее стала ситуация с Ольгой. Строчил ей мэйлы каждый день, звонить пытался, да у нее с английским беда. Цветы послал на день рождения. В Белоруссию потащился. И что? А перестал ее донимать – уже четыре письма получил плюс открытка новогодняя, итого пять.

Избавляться надо от хватательного рефлекса – видно, генетического. Матушка как вцепилась в своего итальянца, так у нее судорогой пальцы и свело, и не только пальцы, но и мозги. Она с какого-то перепугу решила, будто он смертельно влюблен и быстро поймет, что жить без нее не в состоянии: прискачет обратно, изорвав брачные узы на родине. Итальянец нашептал ей, невинной, с вагон – всему поверила: долго голодала, а тут нога баранья с ароматной корочкой. И все же голову надо иметь…

Ужасающие подробности материнской глупости однажды всплыли. А то он гадал: почему мать, которая даже в Мадрид ни разу не выбралась, вдруг подхватила двухлетнего сына и ломанулась в неизвестность, в чужую страну, зачем? Под кроватью в коробке лежат два учебника – французского языка и итальянского. Мама над ними регулярно засыпала.

Да… надо постараться, чтобы сыскать вторую такую… как бы сказать… неразумную сеньору. Понять, из каких соображений Флорентина покинула родную сторонку, трудно было бы даже психоаналитику.

96

Какая муха ее укусила? Поехала к Воробью якобы подружке с переездом помогать. И Воробей что-то ей заявил, диагноз поставил; своей бы жизнью занялся – нет, в чужую лезет. Пришла, глаза как два полтинника, интересоваться начала – кто там кого любит. Полюбопытствовал, не синдром ли у нее по женской линии ежемесячный. Все, вбил гвоздь себе в крышку гроба – весь вечер молчит за аквариумом, но буквально слышно: кипит, разве что пар не идет.

Спать легли – отвернулась, вся в думах. Доразмышлялась до слез в три ручья. Не стал ей мешать, они явно в бельишке покопались, нашли главного урода. Надо полагать, Воробью в поездке не так комфортно было, как хотелось. Не во всем ему потакали.

Поревела, подождала реакции, повернулась, вид трагический: «Зачем я тебе?» Ответил как есть: «От тебя света прибавляется в парижской серости». Сильнее заревела, не поймешь. Правда, быстро сошла на нет. Молчали. Стал в сон проваливаться, как она заговорила. У нее, поди ж ты, страхи разные – сперва муж ушел, после любовник сбежал, адреса не оставил. С лучшей подружкой Аней тоже сложности, у них то ли любовь была, то ли дружба в художественном преувеличении. Как результат – Маринка привязаться боится (а кто не боится?), что бросят ее – боится, что не любят – боится, словом, сидит в темной комнате, а в каждом углу по мохнатому пауку размером с лошадиную голову. И углов много, комната нестандартная.

Ну и какую бумажку ей представить, чтобы знала – нужна она в этой квартире? Пошутил: «Ты тут персона номер один, тортилы без тебя сдохнут от голода». Вскинулась: «А ты? Ты не сдохнешь?» Прошло то время, вырос, панцирь черепаший нарастил. Ответил: «Я? Не-е. Просто стану чуть грустнее».

Понятно, такой ответ разве может удовлетворить? Надо ведь, чтобы руки к потолку воздевал, волосы клоками вырывал. Чем нелепее и театральнее, тем больше доверия.

Но сменила гнев на милость. Наутро принялась повествовать про разбор полетов в школе – ее и какого-то Жоэля похвалили, Марьон заставили переделывать, колумбийца Виктора отчитали… Слушал вполуха, тут она говорит: «Повтори последнюю фразу». И началось: «Не буду ничего рассказывать, тебе на все наплевать». Ни людей этих не видел, ни картинок – какое до них может быть дело? Компьютер барахлит – вот на что не наплевать. Последнее время информатика затянула. Жаль, когда в универ поступал, не подумал сунуться на факультет кибернетики – профита от такого образования побольше, чем от биологии.

Маринка забилась в свой угол, начала щеки дуть. Спросил:

– Учишься сегодня?

Молчание, затем мрачное:

– Нет.

– Дома сидишь?

– Нет.

– А куда собралась?

Не иначе как перемывать остатки костей. Дурочка, нашла тоже внутреннего врага. Воюет. Выстрелила дробью:

– Куда-куда. Неважно куда.

Полчаса прошло. Она сидела у себя за аквариумом, ничего не делала, просто сидела. Сказал, глядя сквозь толщу воды:

– Пустые это переживания, понимаешь?

Отозвалась не сразу. Вообще, это напоминало диалог заторможенных.

– Хочется близости.

– У тебя уже наметилась близость… с Воробьем.

Смолчала.

Вместо того чтобы сидеть и напряженно думать о близости, занялась бы делом. Нарисовала б что-нибудь, сразу полегчало бы. Продукт важен, а не переживания. Она огрызнулась:

– Тебе не человек рядом нужен, а машина!

– Просто я от себя много требую и от других тоже.

– Что ты от себя такое требуешь? Даже на работу ходить не желаешь.

Художница, голова в облаках, а вдруг берет и выдает стадную истину типа «мужик должен быть социально проявлен». Кому он должен? Разве только себе. Но с собой он без посторонних разберется, тем более без социума. На этот раз сам не ответил. Через час она ушла.

97

– Мне Катья написала!

Воробушек приятно возбужден. Знал бы, что не только ему: утром от Катьки уже два мэйла. В одном расспрашивает, что за тип этот Альберто, а в другом, вдогонку, одна фраза: «А фотка есть?» Катя такая – ей нужно все и сразу, она центр Вселенной. Может, не стоило ее подсовывать Воробушку.

– Марина, оказывается, у нас с ней двадцать лет разницы!

– Ну и что. Русских женщин разница в возрасте не смущает.

– Да?! – Воробушек обрадовался, но тотчас насторожился: – А что так?

– Ну, мужчина – защитник, охотник…

Погрустнел:

– Да у вас каменный век… Во Франции давно равноправие…

Марина поискала глазами заварной чайник:

– Ты ж не хочешь «икебану». Давай я чай сделаю?

Воробушек вспорхнул со стула:

– Я сам! У меня… заварено уже.

И продолжил, вглядываясь в темноту чугунного чайничка:

– Француженки сами не знают, чего им надо. Как моя бывшая, Вероника. Она и заботы хотела, и свободы. Желала независимой себя чувствовать, но чтобы за нее платили.

– Я слышала, француженки не любят, когда за них платят.

– Ну коне-е-ечно! – Воробушек долил в заварной чайник кипятку. – Кто ж этого не любит. Лицемерие одно.

В кухню вошла Марьон (Альберто заклеймил ее феминисткой). Конец разговора она слышала, и завязался было скучный спор, но зазвонил телефон, и Воробушек полетел в комнату.

Марьон достала сладкие хлебцы. Марина кивнула на «мадленки»:

– Давай с нами чай?

Как будто у Марьон вокруг лица была продета нитка, и эту нитку стянули, а с ней и личико, съехавшееся в гузку.

– Чай? С Альберто? Ни за что. Этот жлобяра его по десять раз доливает. – Марьон заглянула в кастрюльку на плите и снова стянула нитку: – С молоком!

– Ну да, он с молоком любит.

– Но ведь это – остатки! Видела у него большую чашку на письменном столе? Что не допьет – в кастрюльку. Потребляет это потом, с микробами.

– Где микробы? – вернулся в кухню Воробушек.

Марьон махнула рукой и пошла к себе.

Марина подумала – да пусть себе экономит, зато всегда выслушает.

– Воробушек, а вдруг и правда мои переживания – на пустом месте?

– Не бывает пустых переживаний, – Альберто смотрел на струйку, бежавшую из носа чайничка, и прикидывал: «Может, вылить?» Но это была всего третья производная. Зеленый чай всегда бледный. – Живое чувство не может быть пустым. И никому не позволено судить – что пустое, а что нет. Знаешь притчу про Свинью и Бабочку? А хочешь чая с молоком?

– Нет!!!

98

Когда Альберто был маленьким, он воображал папу Одиссеем, отлучившимся в опасное путешествие. Решимость ждать его до победного смутило появление Жиля Мартена с карамельками и летними приключениями. Папа путешествовал десять лет подряд, писем не слал, карамелек – тоже. Дело не в подарках, но можно быть и поактивнее. По здравом размышлении Альберто решил, что отец героически погиб, сражаясь с Циклопом. Уже в детстве у Альберто появилась тяга к экономии, и когда мама закапывала ему глазные капли, он завидовал Циклопу: тому бы потребовалось только полдозы.

Идиотизм истории с отцом встал перед Альберто с режущей глаза ясностью вскоре после его двадцатилетия. Синьора Алисия, соседка, ведавшая сдачей квартиры в Сарагосе, принялась названивать и жаловаться, что жилец, бездельник, за три месяца задолжал, «надо его прищучить» (она брала процент от сдачи). «Щучить» мать отправиться не могла, запуталась в сетях частной клиентуры. Альберто пытался откосить, но Флорентина съездила на вокзал, и отступать стало некуда: не пропадать же билету.

В первый день попасть в квартиру не получилось. Тип лет двадцати пяти, с длинными патлами, распахнул дверь, но узнав, с кем имеет честь, захлопнул ее с такой силой, что Альберто отшатнулся. Повернулся ключ в замке. Альберто постоял, прислушиваясь, и, обмирая, постучал. В тишине открылась соседская дверь.

На пороге стояла тучная женщина в цветастом платье.

– Альберто? Я Алисия.

У соседки наблюдались черные хулиганистые усы. По краям они кустились, лихо кудрявились, самые буйные норовили заглянуть в рот. Повсюду в квартире были разложены белые кружевные скатерки, и сухие цветы стояли в вазах, сморщенные розы, приметы бурной юности. Альберто сидел на неудобном стуле за столом, покрытом кружевом. В дырочках скатерти толпились хлебные крошки.

Синьора Алисия вытерла пот со лба (лето):

– Видела я твоего папашу. Высокий, ноги как у цапли, кудри темные, большими такими кольцами. Губастенький. Ты ешь, ешь.

Альберто ковырял вилкой остывшую покупную паэлью. Чахоточный рис был обильно пересыпан карликовыми мидиями, даже не мидиями, а пустыми створками – раскрытыми клювиками. Синьора Алисия смотрела на Альберто в упор.

– Совсем не похож на отца. Маленький. Но тощенький, в него.

Паэлья была отвратительная.

– И на Флорентину ты не похож, птенчик. – Усатая синьора прищурилась. – Верно. Ты ни на кого не похож. Ты похож на птенчика.

Альберто кивнул, из приличия.

– А вы не знаете, почему мама в Париж переехала?

На этот вопрос мать отвечала твердо: так твой отец хотел.

Отец, Одиссей, держал маленькую фирму, квартиры продавал. Планы далеко идущие строил. Зарился на парижскую недвижимость: сородичам сбывать. Вот и напел Флорентине: туристический город, Эйфелева башня, канкан, french kiss, цены будут расти, Сарагоса – дыра. Он сам собирается перебраться в Париж, в Италии надоело, от римской вечности воротит, семейная жизнь бьет ключом по голове. А в Париже их (Одиссея и Пенелопу-Флорентину) не найдут, жена по-французски ни бельмеса.

– Вы думаете, он матери… врал?

Синьора Алисия фыркнула: пффффф! – долго выпускала воздух, и губы полоскались, шлепали друг о друга, усы плясали. До Альберто долетел запах паэльи и нечищеных зубов.

– Слепому было видать! А она вбила себе в голову, что пора гнездо в Париже вить. Никого не слушала: все против сговорились, счастья ей не желают. И у нее идея навязчивая возникла – он явится за ней, а ему не скажут, где она. – Синьора Алисия перевернула платок и сухой стороной промокнула лоб. – Купила банку масляной краски и написала у себя на двери: «Ищи меня в Париже! Алисия знает». И стрелу жирную на мою дверь нацелила.

Альберто вспомнил, что надписи не было.

– Да сто лет как закрасили! – Синьора фыркнула, и Альберто задержал дыхание. – Я измучилась, пока квартиросъемщика нашла, никто с такой дверью жить не хотел.

Щелкнул замок, по лестнице посыпались шаги. Синьора Алисия мотнула головой, как лошадь:

– Эх! Сбежал. Вернется среди ночи, и не один. Будешь спать у меня.

Альберто хотел сказать, что мама дала ему адрес подруги, но синьора Алисия продолжила:

– Всякий, кто к жильцу приходил, сюда ломился: «Как в Париж уехал?!» – сплошное беспокойство. А потом он завел подружку. К себе не водил. И ненароком ребеночка ей заделал. Советовался со мной, как быть! Ну и однажды слышу – голоса, ночью. Я в глазок их видела. Она проклятую надпись не заметила – хихикала, на рукаве у него висела. Утром он на работу пошел, а она выспалась и выскочила в булочную. Когда дверь закрывала, надпись-то и разглядела.

– Бедняжка, – вздохнул Альберто и пожалел: синьора Алисия снова издала свое пффффф, сдувающийся пляжный матрас.

– Эта «бедняжка» мне чуть дверь не вынесла! Крики, слезы, бранные слова… Э-эх! Тогда и закрасили.

Альберто провел у синьоры Алисии несколько мучительных дней, и под ее строгим взглядом выбегал на лестницу при малейшем шорохе. Каждый раз он надеялся, что это не патлатый – просто другой сосед идет своей дорогой. Утром, днем и вечером Альберто деликатно тренькал дверным звонком, нажимал на пимпочку и сразу же отпускал. Наконец ответили, не открывая, что заплатят через месяц. С тем и уехал. А что тут сделаешь? В полицию не пойдешь, Алисия по-черному квартиру сдавала, жадность погубила.

99

Воспоминание об этом моральном поражении, а также об утерянной сумме (жилец втихую съехал) нет да и всплывало в памяти, а ведь сколько лет утекло. Но разве забыть эти отравные минуты, когда он стоял под дверью собственной квартиры и не решался нажать на кнопку звонка? Разве забыть страх, в печенках залипший, – что жилец пойдет в наступление, тряся патлами: «Ты чего клюв раскрываешь, птенчик?» И не то чтобы Альберто боялся быть битым, ну били его в школе, не так страшно. А страшно – глазами с патлатым встретиться: взгляд скользнет вниз, не поймаешь его – все, проиграл, подчинился, сам себя не уважаешь. Приехал черт-те откуда, чтобы в тебя плюнули. Не умеешь ни плюнуть помешать, ни ответить.

Кто-то скажет: пустое это – пережевывать историю двадцатипятилетней давности. Да лишь сам человек знает – что пустое, а что нет! Может, если бы он тогда сломал себя, пригрозил бы патлатому расправой или даже разобрался бы с ним по-мужски, то вся жизнь сложилась бы иначе. И было бы уважение к себе, и уверенность, и Вероника не бросила бы. А так – он все тот же мальчишка, пугающийся шагов на лестнице.

Что до матери, то она тоже со стыдом жила. Но стыдом не за трусость, а за дурость. Когда Мартена упустила, осознала – синичка в руках ничего себе была. А худосочный журавль, может, давно свои дни в духовке скуковал. Спустя годы судьба снова свела Альберто с Мартеном, и Мартен естественным образом поинтересовался – как там мать. Но Альберто был проинструктирован, ему следовало воскликнуть, что «отец-то – представляете! – появился, да, помнил свою Флорентину, но дожидался, пока дети подрастут, не мог семью порушить». И Альберто воскликнул.

Теперь он всем врал. Мартенам врал, что мать живет в Италии, и он туда ездит белые трюфели трескать; матери врал, что он все еще с Вероникой. Она сказала: «Для меня важно, чтобы у вас сложилось: значит, не зря я Жиля оттолкнула. Как бы ради твоего будущего». Узнает мать правду – расстроится… а какой-нибудь Корто-шморто заявит, что это «пустое». Просто у самого внутри ни сквознячка, сплошное мертвое царство.