Текст книги "Необязательные отношения"
Автор книги: Ирина Кисельгоф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)
Глава 19
Приближался день рождения Никиты. Лаврова, потратив все накопленные ею деньги, купила ему горный велосипед. Она привезла его из спортивного магазина. Велосипед стоял у окна в гостиной и сверкал сбруей, как чистокровный арабский скакун. Тянь-Шаньские горы похожи на Альпы. Лаврова представляла, как Никита будет носиться на нем свободной птицей среди заснеженных вершин, темных ущелий, покрытых эдельвейсами плато. Любоваться радужными фейерверками далеких водопадов, сверкающими россыпями ледяных зерен фирна, пещерными друзами драгоценных кристаллов. Искать затерянные миры в охряных и иссиня-зеленых бездонных горных озерах. Ей так хотелось его порадовать. Не беда, что он еще мал, дети быстро растут.
Она позвонила Минотавру.
– Я купила Никите горный велосипед.
– Зачем он ему?
– Это подарок на день рождения. – Тебе незачем приходить на него.
– Там будет она?
– Кто?
– Снежана.
– С какой стати? Она никто. Приедут старые друзья нашей семьи.
Ей нечего там делать.
– А как же Никита?
– Никак. Не твое дело.
– Пожалуйста, разреши мне прийти.
– Нет. Я сказал, – грубо отрезал он.
– Скажи, что я прислуга, – униженно молила она. – Пожалуйста!
– Тебя противно слушать.
Лаврова заплакала, он бросил трубку. Лаврова рыдала, обхватив руками немой телефон.
* * *
В тяжелый сон врезалось заклинание «Аллах Акбар». Лаврова, шатаясь, вышла на балкон. Во дворе ее дома у погребальных носилок мулла нараспев читал суры Корана. Вокруг рядами стояли люди, низко склонив головы. На Востоке принято с уважением относиться к смерти. Мулла читал молитву, окруженный скорбящими людьми и торжествующей природой. В один момент в пространстве слились смерть и жизнь. Солнце щедро разбросало золотые шары на яблочно-зеленую, глянцевую листву, лилось сияющим водопадом окон, выкрасило стены домов соломенно-желтой краской, превратило крыши в песчаные пляжи, выискало сверкающие пириты на высохшей кремнистой земле. У балкона качались от ветра торжественные цветочные свечи на зеленом торте каштана, требовательно галдели голодные птенцы варакушки. Из соседнего окна доносились звуки легкого и чистого, как воздух, голоса, поющего на чужом языке вальс Джульетты из оперы Гуно.
Внезапно мир и покой солнечного утра разодрали надвое причитания женщин-плакальщиц. Протяжная, гортанная мелодия их голосов создавала величественный образ смерти. Ода смерти взлетала к небу громкими скорбными выкриками и падала к земле жалобным стоном. Печаль всего мира изливалась многоголосым реквиемом, разрывала душу и сердце, заставляя плакать даже посторонних, чужих покойному людей.
Восточная церемония прощания с покойным напряженная, красивая и трагичная. Соблюдение древних ритуалов позволяет верить, что за гранью жизни будет обретен покой. Лавровой и ее коллегам нередко приходилось убеждать верующих родственников разрешить вскрытие умерших мусульман для установления окончательного диагноза. Теперь она понимала, люди должны были проводить родного человека в последний путь достойно.
«Кто меня похоронит?» – подумала она.
Она вспомнила труп еще молодой женщины, практическое пособие для студентов. Они звали ее Наденька, Надежда. Они болтали ни о чем и ели пирожки рядом с ее растерзанным телом, несмотря на формалин – запах смерти лишних людей.
* * *
В свой день рождения Никита позвонил ей сам.
– Привет! – крикнул счастливый ребенок.
– С днем рождения, китенок!
– Я не китенок, а Никита!
– Хорошо. Никита.
– Знаешь, что подарил мне папа? Горный велосипед!
У Лавровой отнялся язык.
– Ты ко мне не приезжай на день рождения. Придут только дети, тебе будет неинтересно, – сказал не ведающий жалости маленький мальчик. – Ладно?
Лаврова кивнула, она не могла говорить, ее душили слезы. Никита подул в трубку и отключился. Лаврова подошла к окну и стала смотреть в никуда. У нее не было ни единой мысли. Ее взгляд упал на новенький, абсолютно ненужный горный велосипед. Она взяла его в руки, пинком раскрыла балконную дверь и швырнула бесполезный подарок через перила вниз. Скелет горного велосипеда рассыпался на хромированные блестящие кости.
– Вот и все, – решила она. – Я сама отпраздную день рождения.
Она надела свое единственное выходное черное платье. Торжественный и траурный наряд. Самый подходящий для ее случая. Порылась в шкатулке с украшениями. Среди них не было ничего ценного. Она нашла самое дорогое – грузинскую серебряную сережку с черным ониксом – и надела цепочку на шею. Подошла к зеркалу и посмотрела на себя.
У нее были глаза древней старухи, старше всего мира, старше вселенной. Лаврова закрыла их солнцезащитными очками и вышла из дома.
– Может, не будем обрезать такие роскошные волосы? – спросила ее парикмахер.
– Будем, – безучастно ответила Лаврова – Мне все равно.
Парикмахер вздохнула и стала резать ее длинные локоны. Живые змейки волос стекали по телу вниз, как блестящие струи дождя. Они падали на заплеванный, исхоженный, грязный пол, сворачивались клубочками и тут же умирали. Лаврова наблюдала за их жизнью и смертью отстраненно и бесстрастно, как ученый. Их не было жаль, они умирали молча.
Ей уложили волосы шапочкой.
– Где сделаем пробор? – спросила парикмахер.
– Не надо, – сказала Лаврова.
Ей необходимо было утаить свои старые глаза под вуалью. Пышная челка закрывала лоб и прятала глаза.
– Я оставила один длинный локон сзади. Он спускается по спине, закручиваясь внизу. Это так красиво, – парикмахер снова вздохнула. – Так жаль ваши волосы.
– Не жаль, – оборвала ее Лаврова.
– Заберете их?
– Нет.
Лаврова пришла в дорогой ресторан. У нее почти не осталось денег, потому она заказала любимый слоеный торт со взбитым творогом и «Советское шампанское».
В зале отмечали корпоративную вечеринку. Счастливые, беззаботные люди шумно праздновали торжество, но почему-то их лица оказались скрыты масками комедии дель арте. Среди них был глупый, жадный Панталоне, похотливо тянущий руки к хохотушке Коломбине, влюбленной в хамоватого весельчака Арлекина. Арлекин, строящий гримасы и сыплющий шутки, чтобы расшевелить Пульчинеллу. Несчастный, ревнивый Пьеро, с тоской и завистью наблюдающий за своим удачливым соперником. Хитрый и расчетливый Бригелла, прячущий кошелек подальше. Тарталья, обходящий после каждого тоста стол, чтобы чокнуться с каждым. Доктор с огромным клювом на месте носа, надоедающий всем бородатыми анекдотами. А во главе стола записной тамада – враль и фанфарон Капитан.
Лаврова не завидовала им, ей было их жаль. Радость – непрочное чувство. Оно быстро разрушается от любого внезапного удара или исчезает незаметно, словно исподволь, когда ты еще не готов к потере. Жизнь Лаврову опять обманула. Как оказалось, Лаврова к этому еще не привыкла.
Она пила шампанское, глядя на красное сердечко маленького мальчика. Солнцезащитные очки скрывали ее глаза, чтобы не было видно слез. На нее все смотрели: мужчины, женщины, – но никто не подходил. Воздух вокруг нее был отравлен горечью и одиночеством. Это страшно для счастливых людей. Можно заразиться.
Она расплатилась и вышла. Ее догнала Коломбина.
– Здесь все говорят о вас. Кто ваш стилист?
– У меня нет стилиста, – равнодушно ответила Лаврова.
– Где вы делали стрижку?
– В третьеразрядной парикмахерской. Задешево.
Она повернулась и вышла. Коломбина смотрела ей вслед.
Лаврова приехала домой. В кошельке остались две монетки на проезд.
«Не страшно. Завтра займу у Ильиничны», – подумала она.
Она отрезала локон и, не глядя, бросила его в мусорное ведро. Он не был нужен ни ей, ни кому другому.
* * *
На следующий день Лаврова пошла в контору по продаже недвижимости. Ей больше нечего было делать в этом городе. Через три дня к ней пришли мужчина и женщина.
– Какая прекрасная птица! – воскликнула женщина, указывая на хрупкую картину Кости. – Продайте за любые деньги. Прошу вас!
– Она не продается.
Мужчина и женщина ушли, не сойдясь с Лавровой в цене за квартиру. Лаврова сочла это добрым знаком.
«Значит, не все еще кончено, – решила она. – Красота ко мне обязательно вернется».
Она села на кровать, обхватила колени и стала ждать.
* * *
Через месяц ей позвонил Минотавр.
– Мы с Никитой завтра рано утром уезжаем на Корфу. На три недели. Приходи попрощаться.
– Хорошо, – ответила уставшая ждать Лаврова.
Ей было страшно ехать к ним, потому что слово «попрощаться» звучало неумолимо и безнадежно. Но ей отчаянно хотелось поехать, чтобы увидеть свою ускользающую красоту.
Зайдя к ним в дом, Лаврова обняла Никиту. Он так вкусно пах. Так могут пахнуть только родные.
– Как я соскучилась, – шепнула она.
– Я тоже, – ответил счастливый ребенок. – Расскажи мне какую-нибудь историю, – попросил он, взяв ее за руку.
Лаврова смотрела на его глаза цвета моря в Кринице. В их прозрачной голубизне плескались веселые золотые рыбки. У Никиты глаза были точь-в-точь как у ее мужа. Она глядела на мальчика и не могла наглядеться. От счастья у нее не было слов.
– Ладно. Как придумаешь, расскажешь. А я пока пойду к папе.
И он ушел к отцу в соседнюю комнату. Она слышала его голос и улыбалась. Наконец она снова счастлива. Пусть ненадолго, хотя бы до завтра.
Кто-то позвонил. Из комнаты донесся глуховатый голос Минотавра. Его перебил звонкий детский голос.
– Кто звонит?
– Снежана.
– Зачем? Она зовет летать?
– Нет.
– Пригласи ее к нам.
– Нельзя. У нас гости.
– Ну папа! Давай! – канючил мучитель.
– Нельзя. Мы пригласили Наташу.
– Я ее не приглашал. Если с ней нельзя, пусть уходит!
– Молчи!
– Пусть уходит! Пусть! – кричал ребенок, не ведающий жалости, как и все дети.
– Хорошо, мы сами поедем к Снежане. Успокойся.
Лаврова не могла дышать. В ее горле был огромный, туго сплетенный клубок тоски всего мира, невыносимой и страшной.
Лаврова вышла в холл. Там стояли Никита и его отец.
– Мы уезжаем, – не глядя на нее, бросил Минотавр.
Лаврова смотрела на Никиту и молчала. Он не поднимал глаз от пола. Она откашлялась и сказала:
– Я очень. Очень тебя люблю.
И ласково провела рукой по его смешному цыплячьему хохолку.
– Не трогай меня! – как безумный закричал любимый маленький звереныш. – Твои руки воняют мертвечиной!
Лаврова закрыла уши ладонями, но даже сквозь них она слышала страшный визг бархана, мокрого от ее слез.
Новый зеленый «Хаммер» долго не мог завести свое механическое сердце. А она ждала и ждала, когда же они наконец уедут. Ей нужно было сделать очень важное дело. Лишить людей памяти о себе, особенно – маленького мальчика, который ни в чем не виноват. Память нормальных людей отлично устроена. Она удаляет плохое и сохраняет хорошее до мельчайших деталей, будто это случилось вчера. Она даже приукрашивает, осветляет, расцвечивает плохие воспоминания, чтобы спасти человека от самого себя. Это лучшая выдумка бога.
Глава 20
Лаврова тщательно прибралась в своей спальне, ванной комнате. Выбросила все накопившиеся за долгое время мелочи: расческу, зубную щетку, дезодорант, платок, полупустой флакончик духов. Она взяла свои белые, пушистые тапочки, завернула их в черный пакет и выбросила в мусорное ведро.
У нее появилось желание оставить Никите на память куриного бога, которого она всегда носила с собой. Куриный бог не принес ей счастья. А может, она его просто не заметила и выбрала чужое. Она села и написала Никите письмо. Буквы ее были корявыми, строчки прыгали, совсем как у него.
Кит!
Дарю тебе куриного бога. Он приносит счастье. На нем ты увидишь зашифрованное послание южного моря. Я нашла его слишком поздно, потому не смогла прочитать. Верю, у тебя обязательно получится.
Очень, очень люблю тебя. И всегда буду любить.
Потом она передумала. Нельзя провоцировать память маленького ребенка. Память опасная вещь. Она может вспыхнуть от любой, самой незначительной мелочи. Ничто не должно напомнить о Лавровой. Будто ее никогда и не было. Да ее и не было. Потому и следов она никаких не оставит. Никите лучше будет со Снежаной. Он не мог полюбить плохую женщину. Лаврова оставляла счастливого ребенка женщине, которая даст ему гораздо больше тепла.
Лаврова в последний раз оглядела свою комнату. Комната стала ничьей, в ней никто никогда не жил. Лаврова вышла из дома Минотавра и пошла пешком по пустынной асфальтовой трассе. Она шла не останавливаясь. Ей нельзя было останавливаться, иначе одолеют мысли и память. Она шла и шла, продираясь сквозь колючий терновник пустынной асфальтовой трассы.
Человек за всю жизнь выделяет семь ведер слез. Она уже выплакала все положенные человеку слезы. Прошлое выпило ее от краев до самого дна. Она не смогла бы выдавить ни капли, даже если бы очень этого хотела.
Лаврова в который раз поняла, что такой смерть. Она всегда разная. Главное, что ты уже ничего не чувствуешь и ни о чем не думаешь. Сколько таких живых мертвецов рассеяно по всему миру? Тысячи или их большинство?
Лаврова в который раз поняла, что такое любовь. Она похожа на укус яркой, блестящей, ядовитой змеи. Любовь проходит несколько стадий. Сначала ты ощущаешь покалывание и нетерпение, зовущие тебя к избраннику сердца. Затем онемение от неожиданного, невероятного везения. Потом космическую эйфорию счастья. И неизбежный паралич диафрагмы и остановка сердца. Любовь – это змея, кусающая свой хвост. Хуже тем, кто в конце. Лаврова всегда, всю свою жизнь, оказывалась в хвосте.
Лаврова позвонила супружеской паре, сказав, что согласна на их цену. Они обещали заплатить комиссионные и ускорить оформление. Лаврова решила оставить им мебель.
– Делайте с ней что хотите.
Она уволилась с работы и занималась тем, что выбрасывала и выбрасывала свои вещи. Все, что могло напомнить о прошлом. Ей тоже нужно было очистить свою память. Она выбросила черное платье, грузинскую сережку с черным ониксом, все фотографии, памятные подарки, сувениры, любимые книги. Все и вся. Без жалости и раздумий. Она собиралась начать новую жизнь с белого листа.
– Вычеркиваю, – каждый раз говорила она себе. – Все вычеркиваю.
Она покончила с делами и все дни напролет проводила, глядя на сильную белую птицу, которую так легко было разбить. Лаврова никак не могла понять выражение своих глаз. Что в них было? Печаль всего мира или надежда? Ей так хотелось это узнать, но узнать было не у кого.
Лаврова летела к родителям в Россию. Перед вылетом она выбросила свою сим-карту, которая была уже не нужна. Из прошлого она оставила только куриного бога и хрупкую белую птицу. Лаврова сидела у иллюминатора, не закрыв его пластмассовой шторкой, из него сплошным потоком лилось южное солнце. Ей было тепло, даже жарко. Лаврова положила ладонь на стекло, она засветилась красным. В теле Лавровой стремительно текли миллиарды красных кровяных телец, несущих эликсир жизни.
* * *
Немолодой мужчина спешил, расталкивая толпу. Он бежал по лестнице вниз, врезаясь в недоброе человеческое море. Он мчался по запруженной раздраженными людьми улице. Несся через перекрестки на красный свет под визг автомобильных шин. Наконец он догнал того, кого искал, и тронул его за плечо. Тот обернувшись, исподлобья посмотрел на своего преследователя.
– Дело прошлое, – задыхаясь, произнес Терентьев. – Скажите, как было на самом деле?
– На самом деле? – усмехнулся другой. – Извольте. Вашей жене никто не сумел бы помочь. Даже господь бог. Она поступила в коме, с травмами, не совместимыми с жизнью, и скончалась через двадцать минут, так и не придя в себя. Даже если бы была какая-то надежда, все равно случилось бы то же самое. В сельской амбулатории нет оборудованной операционной, аппарата искусственного кровообращения, вентиляции легких. Ничего нет. К ней не успела бы бригада лучших хирургов даже на вертолете. Она умерла, и в этом никто из нас не виноват. Мы сделали все, что было в наших силах. Все, что могли.
Он помолчал и с нажимом добавил:
– А другое? Другое нас не касается.
Терентьев хотел спросить еще, но разговор был окончен. Его собеседник уже растворился в толпе.
Терентьев вернулся домой и вошел в комнату сына. Тоненький, как свечка, мальчик стоял у раскрытого окна и смотрел через пыльное летнее небо на далекие облака. Смешной цыплячий хохолок и маленькие детские ребрышки светились в палящих лучах равнодушного солнца.
– Что ты там увидел?
– Ничего, – еле слышно ответил ребенок.
– Ты опять не поедешь на карате?
– Нет.
– Скажи когда.
– Никогда.
– Давай позовем Снежану. Ты же говорил, она особенная.
– Летать особенно.
– Что ты хочешь? – помолчав, спросил Терентьев. – Снова пойти в изостудию?
– Нет.
Терентьев стоял и смотрел на сына, глядящего в окно безнадежно и потерянно.
– Что же ты хочешь? – устало повторил он.
– Ничего.
* * *
– Сергей Александрович?
– Да.
– Это Елена Леонидовна, классный руководитель…
– Я вас узнал. Что-то опять с Никитой?
– Родители Магомедова подали жалобу. Ваш сын его избил. Жестоко для восьмилетнего мальчика. Очень жестоко. Мы не можем…
– Хорошо, я подъеду, – оборвал разговор Терентьев.
Он посмотрел на свои руки, сложенные на столе. Крепкие руки, ими можно свернуть шею. Легко. Терентьев развернул ладони к себе, они сами собой сжались в кулаки. Тогда он спрятал руки под стол. Нельзя ничего объяснить. Он считал, что поступает правильно, но вышло так, что пострадал его сын. Никита потерял интерес ко всему. Никаких желаний. Только хмурое, тоскливое одиночество без друзей. Каждый день в своей комнате. За столом или у окна, за которым холодное, тусклое небо. Он сам наказал своего сына, теперь сын должен платить за отца. Терентьев разжал кулаки, тяжело поднялся и вышел из кабинета.
– Меня сегодня не будет, – не глядя сказал он секретарю.
– А Карамышев? У вас с ним встреча через полчаса.
– Меня сегодня не будет, – цедя каждое слово, повторил Терентьев.
Секретарь осеклась.
«Хаммер» подъехал к школе. К стоящей у ворот женщине подошел мальчик. Ровесник сына. Она обняла его и поцеловала. Он решительно отвел ее руки. Маленький взрослый мальчик, такой же, как сын. Она, смеясь, снова поцеловала его. Терентьев увидел Никиту тогда, когда тот уже выскочил из ворот и бросился на мальчишку с кулаками. Они упали в слякотную грязь. Сын бил, мальчик защищался, как мог, его мать кричала. Терентьев бежал к ним и видел лицо сына, ожесточенное и беспощадное. Знакомое лицо. Его собственное лицо. Терентьев рванул Никиту за ворот, его сын взлетел в воздух легко. Как перышко. Будто и не было в руке никого.
– Милиция! – плакала и кричала женщина – Милиция!
– Потом, – Терентьев подал ей визитку. – Это мой сын. Я разберусь.
– Ваш? – у женщины вдруг пропал голос. – Ваш?
– Мой. Завтра. Давайте завтра, – устало произнес Терентьев. – Здесь все мои телефоны. Вы легко меня найдете.
– Как же так? – прошептала она – За что?
Она смотрела на Никиту с ужасом. Как на звереныша. Как на шпану.
– Не знаю! Он из другого класса. – Ее сын плакал и размазывал по лицу слезы и кровь. – Из другого!
Никиту трясло. Лицо бледное, губа закушена. И глаза. Жесткие и безжалостные. Чужие глаза. Не сына Его, Терентьева, глаза.
– Садись в машину, – Терентьев подтолкнул сына к машине. Никита вдруг обмяк в его руках, как тряпичная кукла.
Они ехали молча, Никита безучастно смотрел в окно, привалившись к дверце. Терентьеву не нужно было спрашивать «за что». Он это понял. Давно понял.
– Прости, – Терентьев не узнал свой голос, тогда он прокашлялся. – Прости меня. Я во всем виноват.
Сын ему не ответил. Он глядел в пасмурное, осеннее небо, где и не было никого.
Терентьев решил перевести Никиту в другую школу. Наказывать сына было не за что. Хотя все бесполезно. Терентьев тоже это понял. Давно.
Терентьев привык почти не спать. Так было всегда со дня смерти жены.
– Что мне делать? – спросил он.
Ему никто не ответил. Его жена умерла и забыла его. Сына забыла тоже. Некому помочь. Он прошел в комнату сына и присел у кровати. Никита спал спиной к нему. Терентьев уселся за ним, будто боялся, что его увидят. Сел, закрыл глаза и увидел Никиту. Маленького, заброшенного мальчика. Увидел ясно, при свете дня худое, бледное лицо сына, закушенную губу и недетский, отчаявшийся взгляд.
Терентьев провел ладонями по глазам. Они были влажными. Впервые за много лет.
– Папа, – вдруг сказал Никита, – у нас нет ни одной ее фотографии. Ни одной… Я хочу ее нарисовать и не могу. Не помню…
– Давай вместе вспомним, – голос Терентьева сел. Он разозлился сам на себя. Никита развернулся к нему всем телом. Терентьев не видел выражения его лица, но ему было не по себе.
– Она… – голос сына сорвался, – не умерла?
– Нет.
Никита отвернулся.
– Умерла, – безнадежно сказал он.
– Нет, – твердо ответил Терентьев. – Она уехала в другой город.
У него не было ненависти к Лавровой, но сейчас он ее ненавидел. Он забыл лицо жены, но помнил Лаврову. Четко и ясно. Она выжила жену из его памяти и выжила мать из памяти сына. В этом и была ее вина. Именно за это он ее наказал, сделав несчастным своего сына. Не рассчитал, не понял. И проиграл. Во всем.
– Вдруг она найдет там другого мальчика? – тихо спросил сын.
– Не найдет. – Терентьев вспомнил последнюю встречу.
«Сволочь, – сказал он сам себе. – Ты – сволочь! Понял?»
Не стоило тогда уезжать. Нельзя. Все уже было ясно. Он просил прощения у жены.
– Дай мне жить, – попросил.
А потом просил прощения за другую женщину. За Лаврову. За сына просил прощения. Все оказалось напрасно. Ведь знал, надо позвонить. Надо. Хотел и не сделал простой вещи. Не сказал. Приехал и почувствовал облегчение. За свою чистую совесть порадовался. Но забыть не смог проклятую бабу. И сын не забыл. Все впустую. Все.
– Пойдешь в другую школу?
– Мне все равно, – вяло ответил Никита.
– Спи. Все будет хорошо. Увидишь.
Сын ему не ответил.
Лаврова ушла из жизни сына, не оставив ни одной своей вещи на память, не написав ни строчки. Не простила, возложив вину на плечи маленького мальчика. Сломила его характер, лишила опоры, изменила привычки. Заняла место настоящей матери, обманула и бросила. Легко и просто.
Терентьев вернулся в свою комнату и взял в руки фотографию жены. Она ему улыбнулась.
– Ты это сделала? – спросил он. – Сына не жаль?
Он чувствовал, как кривятся его губы, и не мог с собой совладать. Тогда он уронил лицо на фотографию жены, чтобы никто не видел его таким. Кроме нее.
– Ты это сделал.
– Знаю. Прости.
* * *
Никита перешел в другую школу, но и там не нашел ни друзей, ни товарищей.
– Не дерись, – сказал Терентьев. – Махать кулаками бесполезно.
– Да, – равнодушно согласился Никита.
Терентьев должен был что-то сделать для сына. Он занимался поисками Лавровой. Никто из сотрудников не знал, куда она уехала, ее близких друзей не знал он сам. Она исчезла из жизни незаметно, будто и не было никогда. Ее лицо тоже стиралось из памяти. Он помнил только ее глаза. И видел каждый день глаза сына. Отстраненные и чужие. Живым укором. Сам того не желая, он отводил взгляд. Нечего было сказать. Нечего.
За неделю до Нового года Никита сам к нему подошел. Он стоял, опустив голову, его голос подрагивал от волнения.
– Папа, давай отметим Новый год вдвоем. Только вдвоем.
Сын поднял глаза, и Терентьев увидел в них свет. Он покалывал лицо Терентьева раскаленной, голубой радужкой. Такого не было никогда, или он стал лучше понимать своего сына.
– Давай, – улыбнулся Терентьев.
Сын улыбнулся в ответ, и у Терентьева свалилась с сердца невыносимая тяжесть. Он подхватил сына на руки и прижал к своему лицу животом. Как получилось. Сын смеялся, он тоже. Прямо в живот сына.
– Щекотно! – хихикал Никита.
«Забыл, – думал Терентьев. – Наконец-то забыл. Все!»
Терентьеву было и радостно и грустно. Он не чувствовал веса сына. Никита почти ничего не ел. Кожа да кости.
– На чем только душа держится? – говорила Галина Захаровна и поджимала губы. Терентьеву казалось, что она его осуждает. Ничего удивительного, она была с сыном с двух лет. С тех пор, как умерла мать. Терентьев сам велел, никакой близости. Сын не должен забыть мать. Ведь знал, чувствовал, но допустил, чтобы другая, совсем чужая женщина украла сердце его сына. Теперь все кончилось. Наконец!
– Спасибо, – сказал он жене. Она улыбнулась ему с фотографии.
Терентьев позвонил в студенческую канцелярию мединститута, где училась Лаврова. Ему обещали найти ее личное дело в архиве, чтобы узнать фамилии однокурсников из ее группы. Они могли знать о ней.
– Все отменяется, – весело произнес Терентьев. – Не стоит искать.
– А мы нашли.
– Не надо, – легко ответил он.
Прошлое должно было остаться в прошлом. Так лучше. Все забывается. И самое плохое, и самое хорошее. Терентьев доподлинно это знал.
Никита ел теперь за двоих, Галина Захаровна нарадоваться не могла.
– Он выздоравливает, – сказала она.
– Да, – согласился Терентьев.
– У меня уже руки стали опускаться, – на глаза Галины Захаровны набежали слезы.
– Что бы я без вас делал? – Терентьев неловко дотронулся до плеча Галины Захаровны, не зная, как ее благодарить. Она открыла рот, будто хотела что-то сказать, но передумала. На душе. Терентьева стало вдруг муторно.
– Я пойду? – спросила она.
– Идите.
Галина Захаровна ушла, вытирая слезы. Терентьев проводил ее взглядом и подошел к окну. За окном морозное небо сеяло рождественский снег. Твердые, резные снежинки слоями укладывались на подоконник и искрили ярким, зимним солнцем.
– Никита, одевайся! – крикнул Терентьев. – Пойдем снег разгребать!
Они чистили дорожку и хохотали. А снег шел, заваливая расчищенную дорожку.
– Зачем мы это делаем? – отдуваясь, поинтересовался Никита.
– Сегодня католическое Рождество. Как к нам попадет Санта-Клаус? – пошутил Терентьев.
– Через трубу! – засмеялся Никита.
– Точно, – удивился Терентьев и бросил лопату. Они, хохоча, завалились в сугроб и засмотрелись на синее, искристое небо.
«Хорошо», – думал Терентьев, ощущая голову сына на своем плече. Так близко, так ясно он не чувствовал сына никогда.
– Пойдем, – Терентьев встал и потянул Никиту за руки. – Простынешь.
Уже войдя в дом, Никита оглянулся. Расчищенную дорожку почти всю занесло снегом.
– Давай вернемся, – попросил он.
– Зачем?
– А Санта-Клаус? – смущенно улыбнулся Никита, словно смеясь над собой.
– Через трубу! – рассмеялся Терентьев.
Никита мялся, стоя у порога.
– Ты же не веришь в Деда Мороза.
– Нет, – Никита не уходил.
– Мы не католики. К нам Санта-Клаусы не ходят, – серьезно сказал Терентьев. – Правда.
Никита прошел в дом. Неуверенно, нерешительно. Его хорошее настроение исчезло без следа. И Терентьев все понял. Чужая женщина научила сына верить в чудеса, а чудес не бывает. Это все знают.
Терентьев разгребал снег, зная, что сын наблюдает за ним.
– Поможешь? – крикнул Терентьев.
Никита отрицательно покачал головой.
Снег прекратился, когда стемнело. Дорожка была расчищена до ворот. Путь для чудес был открыт, но их не предвиделось ни сейчас, ни в будущем. Терентьев сварил для себя грог и дал попробовать Никите.
– Нельзя складывать руки, – сказал Терентьев. – Надо бороться до последнего.
– Это тост? – спросил Никита.
– Почти. Мне надоело чистить дорожку и… – Терентьев сделал паузу.
– Что и? – не выдержал Никита.
– И я выключил снег.
– Ты? – рассмеялся Никита. – Я. Хотя знал, что Санта-Клаусы к чужим не ходят. Но вдруг занесет нелегкая?
– Нелегкая! – расхохотался Никита.
– Чудеса путешествуют только по расчищенным дорожкам. Что для этого надо? Как думаешь?
– Никогда не бояться начинать все сначала, – серьезно сказал Никита.
Детская вера в чудо и непривычно взрослые слова сына подорвали надежду Терентьева, что все обойдется.
– Верно, – медленно ответил Терентьев. – Но для этого нужно время.
Терентьев не спал до утра. На душе было паскудно, хуже некуда. Он врал и морочил голову своему сыну, зная, что чудес на свете не бывает. Разбитые мечты и неисполненные надежды ломают и взрослого. Корежат самый закаленный характер. Лучше сказать все как есть. Время лечит. Но уже никогда Никита не станет таким, каким был до встречи с Лавровой.
На следующий день Терентьев забрал копию личного дела Лавровой и список студентов ее группы. Забрал и понял. Не стоит ничего делать. Будет хуже.
– Разыщите этих людей, – велел он секретарю.
– Как?
– По справочной, – процедил сквозь зубы Терентьев.
* * *
Новый год шел рука об руку с солнцем, жарким, как знойное лето. Новый год звучал капелью и хлюпал под ногами растаявшим снегом. Старый год боролся до последнего. Развешивал ночью сосульки на деревьях и крышах, расстилал ледяное покрывало на дорогах, заковывал лужи мерцающим зеркалом. Если отколоть у такого зеркала кусочек, с обратной стороны можно увидеть отражение зимнего города с его домами, дворцами, башнями, шпилями и улицами, построенными и сколоченными из сверкающего солнцем льда.
Никита приносил с улицы зимние города и укладывал их в морозильник, в коробки из-под мороженого. Все города были разные. Ни один не походил на другой. Ничем. Но их нельзя было долго разглядывать. Они таяли и теряли красоту. И от них всегда стыли руки. Это были чужие города, где замерзают и пропадают люди, и счастью не отогреться ничем.
Перед Новым годом Никита вынес на улицу все коробки из-под мороженого прямо под лучи жаркого солнца. И ледяные города исчезли на глазах. Никита засунул палец в мутную воду, она была теплой. Теплее, чем снег.
«Здорово!» – решил он, поглядев на солнце. Оно выпучило горячий глаз в рамке из пылающих солнечным светом ресниц. Никита рассмеялся. Солнце в ответ нахлобучило себе на затылок шапку из кудрявого облака. Как десантник.
– Здорово! – смеялся Никита.
Галина Захаровна приготовила праздничный ужин. Никита протянул ей подарок, она поцеловала его в лоб.
– Будь умницей, – сказала она. – Веселым и счастливым. Помни, как Новый год встретишь, так его и проведешь.
– Знаю, – неуверенно ответил он.
Галина Захаровна обняла его и вздохнула.
Никита отстранился:
– Я этого не люблю.
– Знаю, – улыбнулась она. – Держись молодцом, и все получится.
– Ладно, – пообещал Никита.
Ему было страшно и храбро одновременно. Так страшно, что замирало сердце. Не зря же вернулось летнее солнце. Оно нарочно греет облако. Для него.
– Папа, надень свой самый парадный костюм, – попросил Никита – Я тоже надену.
– Хорошо, – согласился Терентьев.
Терентьеву было страшно. Надо сказать сыну, что не бывает так, как хочется. Бывает так, как получится. Терентьеву сообщили, что Лаврова улетела в Москву, но адреса не знал никто. Десять дней праздников исключили праздник для сына. Вот почему от нового года нечего ждать. Все останется по-прежнему. Нужно сказать, а слов не подобрать. Не выходит. Оттого, что Никита веселый и беззаботный как прежде. Терентьева обжигала морозом радость синей радужки глаз его сына. Он ежился и молчал. Не стоит портить сыну настроение перед праздником. Все обойдется.
Новый год наступил, а чуда не случилось. Ночью солнце уходит. Его не вернуть и не заменить огнями фейерверков. Они уносятся в небо, не долетев до облаков. За ночь облака остывают, их ничем не разогреть, даже красивым, но ненастоящим огнем. Он может обжечь людей, а больше ничего не умеет.
