Текст книги "Избранное"

Автор книги: Ирина Стрелкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

Валерка вызвал удар на себя:

– Я бы на вашем месте… я бы перебросил срочно на житье к деду его взрослого внука, то есть меня.

– Не болтай! – получил он быстрый совет от мамы.

– Ты, что ли, берешься вести хозяйство? – спросил отец. – А если он заболеет? Тогда что?

– Вызову врача!

– Чепуха! – возмутилась Ляля.

Виктор молча согласился с женой. Потом Виктор встал и ушел в соседнюю комнату, где Мишка, как заведенный, стучал на пианино. От Лялиного мужа в доме не было секретов, Виктор беспокоился за Мишку – как бы несовершеннолетний ребенок не влетел к старшим посреди серьезного разговора.

– Чепуха! – повторила Ляля.

– Чепуха! – согласилась Вера Ивановна. – Ты, Костя… и ты, Лена… Вы должны уговорить Всеволода Степановича, у нас ему будет лучше. – Она всегда называла деда только по имени-отчеству.

– Мама! – вскрикнула Ляля.

– Что мама?

– После всего!… – Но Валерка так и не услышал, что собиралась выложить Ляля.

– Лялька! Прекрати! – попросил Костя. – В конце концов, не твое слово самое главное.

– Молчу! – протестующе объявила Ляля.

– Вот и прекрасно, – сказала бабушка. – Только вы уж, пожалуйста, не сразу с таким предложением, а как-то его подготовьте. Ты, Лена, и ты, Костя, и особенно ты, Валерик…

Комната пустела, хотя из нее еще ничего не вынесли. Сквозь голый остов книжных полок Всеволод Степанович увидел давнишние обои – желтенькие, с мелкими цветочками. Он лежал на диване, укрытый легким теплым пледом. На придвинутом столике стоял стакан с чаем. Валерка зависнул под потолком и с диким скрежетом тянул клещами здоровенный костыль. Огненная голова поседела от известки с потолка.

– Дед, кто тебе ладил полки? – спросил Валерка сверху.

– Да уж! – посочувствовал он внуку. – Вколочено!

– Ты, дед, имел дело с гениальным мастером. Сюда вбито только два костыля, они крепят стояки к стене. И больше ни одного гвоздя и никакого клея! Все доски держатся на пазах, свободно разбираются. Ты погляди! – Внук наконец выдрал из стены деревянную пробку и показал Всеволоду Степановичу свой трофей, похожий на гигантский зуб с длинным корнем. – Сейчас мы и второй добудем! Дед, ты так и заказывал разборную? Чтобы в две минуты собрать или разобрать? Нет, мастер был несомненным гением. Ни одной лишней дыры. Любил человек дерево. Ты, дед, сейчас увидишь, как легко вынимаются поперечные доски.

С тем же диким скрежетом внук вырвал еще один гигантский белый зуб.

– Готово! – Валерка качнул верхнюю полку.

«Какая благодать низкие потолки!» – успел подумать Всеволод Степанович.

Внук сверзился на пол и вскочил целехонький. Не через две, но через каких-то десять минут стена оголилась, стояки и полки Валерка вынес в коридор. Всеволод Степанович видел, что у внука чешутся руки, но в квартире больше нечего крушить.

– Посиди отдохни, – сказал он Валерке.

– Да я не устал. Знаешь что? Я могу сейчас отвезти доски на нашем «Москвиче», у нас ведь багажник на крыше. Отвезу и, пока вы тут копаетесь, поставлю полки у тебя в кабинете, даже книги по местам растолкаю. Дед, соглашайся! Па, ты мне дашь ключ от машины?

– Права у тебя с собой?

– Что за вопрос! Разумеется!

– Поезжай!

Константин помог сыну погрузить в лифт доски и часть коробок с книгами.

– Доедешь – позвони.

Вернувшись, он увидел, как Всеволод Степанович поспешно отошел от стены, где оставались следы полок.

– Я помню,– сказал Костя, – ты сам соорудил эти полки.

– Единственный случай в жизни твоего отца, когда он что-то смастерил собственными руками. А ведь я сын первоклассного столяра-краснодеревщика.

– Почему же единственный? Ты мне делал замечательных змеев. Помнишь, мы жили в Томилине? За нашим домом было громадное поле. Недавно я проезжал Томилино и свернул, чтобы поглядеть. Застроено до самого леса.

Они снимали комнату не в дачном поселке Томилино, а в деревне, она, кажется, называлась Жилино. Вера Ивановна считала, что летом дети должны жить в деревне. Ее не смущала грязь в избе – лишь бы у хозяев имелись ребятишки в возрасте Кости и Ляльки. Традиции русской интеллигентной семьи требовали, чтобы дети летом трудились вместе с деревенскими сверстниками, пололи огород, ездили в ночное, уходили на целый день по ягоды, по грибы.

Дом стоял на краю, пятистенка с прорубленным для дачников вторым входом, с крохотной террасой. За домом начиналось открытое поле. Нет, не поле – выгон. Уйма деревенской ребятни сбегалась на выгон, когда они с Костей выносили нового змея. Под восторженный вопль змей взмывал все выше и выше, вспугнутые вороны шарахались со старых ветел. Отец с сыном оглядывались на крайнюю избу и видели, как с террасы им машут руками Вера Ивановна и Лялька.

Константин сколько-то лет спустя, на первом курсе института, вспомнил полеты змеев, отыскал обломки, упрятанные мамой на антресоли, и сделал довольно любопытные расчеты. Их взяли в сборник студенческих работ, он со скромным самодовольством вручил маме серую, косо обрезанную брошюру.

– Попроси еще одну, для Всеволода Степановича, – не забыла напомнить счастливая мама.

…Зазвонил телефон на опустошенном письменном столе.

– Па, это ты? Дед, я доехал без происшествий! – Молодой веселый голос гремел из трубки на всю оголенную комнату. – Передай папе, с полками порядок! Приступаем! – Всеволод Степанович представил себе, как веселый голос внука разносится по всем закоулкам старой квартиры. Сейчас там взвоет дрель, сверло вгрызется в старинный крепкий кирпич, со скрипом полезут в пазы пронумерованные Валеркой доски.

Как все это нехорошо, не нужно! И как он мог, как посмел согласиться на переезд!

– Пап, ты бы вздремнул немного, – посоветовал Константин. – Здесь уж и работы не осталось. Я переберусь в ту комнату, а ты ложись. Я свалял дурака, что заказал такси на пять. Ты вздремни…

Всеволод Степанович лег, вспомнил скептически про психотерапию по методу внука и не заметил, как уснул.

Валерка прикатил обратно к четырем. Всеволод Степанович и Константин перекусывали на кухне. Послышалось торопливое жужжание телефонного диска:

– Ба, это ты?… Ма, я добрался благополучно. Никаких происшествий и столкновений. На Самотеке гаишник специально остановил меня, чтобы поблагодарить за образцовую езду. А то, говорит, ваша мамаша на этом самом месте всегда неправильно поворачивает. Ей-богу, так и сказал!

Огненная голова просунулась в дверь кухни:

– Жрете? Нет чтобы ребенка угостить!

– Тебя дома не покормили? – укорил Константин.

– Разве они покормят! Домашний стол! Супчик, голубцы. Только у деда и поешь как мужчина. Где-то тут, в холодильнике, залежалась баночка ветчины. Вот она! Распечатаем по случаю переезда? Дед, твое мнение?

Всеволод Степанович вопросительно глянул на Костю.

– Перебьешься! – бросил Костя сыну. – Если голодный, ешь с нами сосиски.

– Эх, дед, дед! – заворчал Валерка. – Легко ты поддаешься чужому влиянию!

Таксист приехал на четверть часа раньше. Константин и Валерка возили в лифте вниз упакованные чемоданы, коробки с книгами. Они почему-то не спешили взять портпледы, двое стражей, перепоясанные ремнями, опять тревожили Всеволода Степановича. Наконец портпледы унесли, взялись за коробки с рукописями. В окно он видел, как напоследок вдвинули в кузов кожаный диван, Валерка разлегся на диване и укатил.

Константин вернулся в квартиру, тщательно подмел всюду, спустил мусор, запер окно, отключил холодильник… Все проделал старательно, не спеша, провозился чуть ли не час.

– Ну что? – спросил наконец Костя беззаботным голосом. – Кажется, все в порядке. Поехали?

– Поехали.

«Еще, значит, полчаса, – думал Всеволод Степанович, – и я возвращусь… Куда?… Домой?… Невозможно вернуться на двадцать лет назад, да и не хочу я – не хочу! – вычеркнуть из жизни эти двадцать лет».

– Я тебя прокачу набережными. Вечер сегодня славный…

Костя умудрился завезти его на Воробьевское шоссе, а потом к пруду у Новодевичьего монастыря. Они вышли из машины, постояли у воды, посмотрели на лебедей.

По лестнице старого дома, когда-то называвшегося доходным, Костя шел впереди, отпер высокую, в затейливой резьбе, дверь и отдал свой ключ отцу.

В кабинете Валерка и Мишка заканчивали расстановку книг. Младший внук удивленно засмотрелся на Всеволода Степановича. Валеркина решительная рука взяла Мишку за шиворот и вывела из кабинета.

Всеволод Степанович заметил, что полки вошли в простенок, словно век тут стоят. И диван вошел в нишу, на нем приготовлена постель. На одно из кресел выложен плед, которым Всеволод Степанович несколько часов назад укрывался там, где его уже нет.

– Располагайся, – сказал Костя и ушел.

«Реки возвращаются, чтобы опять течь, – вспомнил Всеволод Степанович строки из книги Экклезиаста. – Все реки текут в море, но море не переполняется; к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь…»

– Ба! Я его сейчас спрошу! – Валеркин голос у самой двери. Затем стук. – Дед, к тебе можно? Ты что будешь на ужин? Гречневую или овсянку? Или, может быть, я сам сооружу тебе омлет с сыром?

– Мне все равно.

– Дед, не тяни, решайся! Омлет по-французски!

– Гречневую. Хотя нет… Мне, в общем-то, безразлично.

– Де-е-ед! Требуется точность.

– Тогда омлет.

– Тебе сюда принести или ты со всеми поужинаешь?

– Конечно, со всеми. Но если удобнее сюда, то…

– Значит, со всеми, – определил внук. – Ба, мы с дедом едим омлет! – крикнул Валерка в глубину квартиры, где ждала ответа пославшая его Вера Ивановна.

Лекарство для отца

Мать подняла Жильцова среди ночи. Он спал в беседке на топчане, костыли стояли у изголовья. Жильцов оделся, поковылял в дом. Костыли на резиновом полу мягко ступали по внутренним переходам. Жильцов помнил родительский дом махоньким, но семья росла, и дом, как живой, рос, к нему, словно молодые побеги, прибавлялись новые пристройки.

В сердцевине дома, в родительской спальне с наглухо закрытыми окнами, Жильцова ужаснула духота, изорванный в клочки свет чем-то завешенной настольной лампы. Отцовская исхудалая голова потонула в подушке, завернувшейся углами кверху по столбикам никелированной спинки кровати. Дышал он с трудом, в груди хрипело и булькало.

Жильцов тихо позвал:

– Папа!

Отец беспомощно повел пустым взглядом. Жильцов наклонился над ним, подсунул ладонь под горячий, влажный затылок, выровнял пуховую, слишком глубокую подушку.

– Миша, – внятно выговорил отец, – батюшку привези… – Жильцов не поверил своим ушам. Уложил отца поудобнее, сел рядом на край кровати. – Священника привези, прошу! – громче и сердито сказал отец и закрыл глаза.

Мать всхлипнула:

– Заговаривается!

– Только без паники! – предупредил Жильцов. – Мало ли что бывает при высокой температуре.

Накануне Жильцовы вызывали участкового врача Наталью Федоровну, женщину отзывчивую и добросовестную. Она вела свой участок уже лет десять, в поселке все ее уважали. Деда Жильцова Наталья Федоровна, по ее собственным словам, знала насквозь и даже глубже. Меж ними велась привычная игра – дед встречал Наталью Федоровну любезностями, она держалась с ним кокетливо. После ее посещений старик всегда смотрел соколом. Но на этот раз Наталья Федоровна дольше, чем обычно, выслушивала и выстукивала своего пациента и определила пневмонию. «Обычное осложнение после гриппа, – сказала она, – пока не вижу ничего страшного».

– Вы, папа, не волнуйтесь, сейчас полегчает… – Жильцов пошарил на этажерке с аптечными коробочками и пузырьками, отыскивая купленное утром лекарство.

Отец сердито застонал:

– Поезжай, прошу. Моя последняя воля.

У Жильцова голова пошла кругом. Отец в церковь не ходил, икон в доме не было. Зачем ему священник? Бред? Нет, не похоже. Бред – это бы еще ничего. А если, не дай бог, что-то с психикой? Хотя и ночь на дворе, придется ехать за Натальей Федоровной. Она свой человек, не рассердится.

Жильцов допрыгал на костылях до беседки, надел протез и пошел заводить «Запорожец».

Наталья Федоровна жила на другом краю поселка. Жильцов ехал за ней, а в ушах все неотступней звучала просьба отца. Он не повернул на улицу, где жила Наталья Федоровна, поехал в центр города. Там среди старинных церквей, ради которых шастали в город туристы, была одна, тоже памятник XVII века, где велась церковная служба. За чугунной оградой стояли вековые липы, под ними белели кресты. К церковному подворью примыкал пруд, в нем водились жирные караси. С пруда был виден богатый особняк, выросший года два назад на церковном подворье. В городе тогда появились слухи про махинации с церковной кассой. Слухи вскоре подтвердились. Церковное начальство отозвало молодого попа, отгрохавшего себе шикарный особняк. На смену стяжателю прислали тихого, приличного старичка. Жильцов как-то встретился с ним на пруду. Священник в длинном сером балахоне, в соломенной шляпе спустился от церкви под горку с ворохом тканых половиков, прошел на мостки, поклонился Жильцову, сидящему с удочками посередине пруда в резиновой самодельной лодке, подоткнул балахон и принялся полоскать грубые холсты в пруду. Был уже сентябрь, хмурый, ветреный день. Жильцов про себя помянул черным словом бойких старушонок, что крутятся возле церкви. Не очень-то они пекутся о старичке. Обленились окончательно. Другие бабки с внуками заняты – не продохнуть, а эти одно знают – в церкви лялякать.

Жильцов остановил машину у ворот церковной ограды, отодвинул засов узорчатой калитки, похромал через церковный двор к поповскому особняку. Над крыльцом слабо теплилась лампочка в стеклянном шаре, засыпанном мошкой. Жильцов увидел пуговку электрического звонка, но не решился ее нажать – а вдруг звонок сильный, пронзительный? – постучал кулаком в мягкую обивку двери. Тотчас внутри послышались шлепающие шаги. Кто-то в доме, хотя и ночь, не спал. С Жильцова свалилась какая-то часть испытываемой им неловкости или – что будет точнее – стыда. Он стыдился предстоящего разговора и своей просьбы, но теперь он хоть знал, что не разбудил того, кто сейчас откроет дверь.

Дверь открыл сам священник. На старичке была нижняя теплая рубаха, брюки в полоску, меховые шлепанцы. Властным жестом он остановил извинения Жильцова.

– Вы покороче. Что случилось? – Он слушал, приставив ладонь к уху, и с полуслова все понял. – Вы на машине? Подождите, я сейчас соберусь.

Старичок оставил дверь открытой и посеменил куда-то в дом. Жильцов разглядел у него на затылке косицу, тощенькую, как у девочек с нежными волосами. Косица, схваченная на кончике тесемкой, загибалась кверху.

Священник собирался недолго. Он вышел в лиловой шелковой рясе, с крестом на груди, в руках он держал связанный за четыре конца белый узелок. Косицу старичок расплел, жидкие волосы падали вниз серебряными спиральками. Жильцов сообразил, что спиральки образовались от заплетания волос на ночь в тугую косицу. Стало немного смешно, потому что Жильцов вспомнил такую же по виду химическую завивку у женщин. Идя рядом со священником по двору, он хотел взять и понести белый узелок, но старичок не дал, – очевидно, в узелке лежали церковные предметы.

Выяснилось, что священник от кого-то слышал об отце.

– Ваш отец подает людям пример честной трудовой жизни, – говорил старичок, усаживаясь в «Запорожец» и по-женски вытягивая из-под себя шуршащие, пахнущие душисто шелковые полы рясы, понизу обтрепанные и пропыленные. – Однако я его не видел в божьем храме даже по праздникам, которые можно считать не только религиозными, но и традиционными, ибо тот же кулич не вышел из обыкновения. Многие неверующие ныне стали любопытствовать, как проходит богослужение. Библию почитывают и толкуют всуе. Но, как я замечаю, большей частью увлекается молодежь и кое-кто из интеллигенции. Иконы употребляют для украшения жилищ… – Старичок тяжко помолчал. – Тем более горько, что русские старые люди, те, кто крещен в младенчестве, – голос его задрожал, – проявляют к вере столь необъяснимое, я бы не сказал – неверие, а безразличие, равнодушие. И я истинно счастлив, когда наконец…

Жильцов заторопился перебить старичка:

– Возможно, все дело в высокой температуре. Отца вопросы веры никогда не интересовали. И мать у нас неверующая. Заранее извиняюсь, если выйдет что не так.

– Не извиняйтесь, не надо! – живо возразил священник. – Мой сан обязывает меня явиться к постели умирающего, кто бы он ни был по своим убеждениям. – Жильцова резануло открыто сказанное «умирающий». Старичок заметил свою оплошку, тут же поправился: – Впрочем, кому, как не мне, знать, сколь часто бывают напрасными страхи и человек, приготовившийся отойти в мир иной, возвращается к жизни. – И спросил уже совсем в другом тоне: – Что говорит медицина?

Жильцов сказал священнику, какой диагноз поставлен врачом. Старичок принялся с большим интересом расспрашивать, ставят ли отцу банки, что прописано из лекарств.

– Пневмония болезнь коварная, однако сейчас с ней умеют бороться. – Старичок заговорил как-то очень по-врачебному. – Я иногда почитываю специальную литературу, у меня, знаете ли, сын возглавляет клинику. Помня о моем интересе, кое-что посылает. – Сказано было не без гордости. – Кстати, – продолжал старичок, не смущаясь упорным молчанием Жильцова, – вас не удивляет, что мы разучились называть самые простые недуги по-русски? Простуду называем респираторным заболеванием или катаром верхних дыхательных путей. Вместо воспаления легких говорим «пневмония». Право же, ученые слова не способствуют бодрости духа у заболевшего…

Жильцову стало жаль священника. Неудержимо болтливыми обычно делаются очень одинокие старики. У священника, конечно, нет в городе подходящей компании, только малограмотные старухи. И неизвестно, какие у него отношения с сыном, если тот возглавляет клинику. В наше время странно иметь отцом священника.

В дом к Жильцовым старичок вошел уверенно и непринужденно. Белый узелок с торчащими кончиками он поместил на тумбочку возле кровати. На вошедших следом за ним Жильцова и мать оглянулся с досадой.

– Оставьте нас! – к досаде прибавлялось недоумение: как это в русском доме не знают, что исповедь совершается наедине со священником!

Они послушно вышли. Жильцов притворил дверь. Он заметил, с каким острым интересом взглянул отец на рясу и крест. Пока Жильцов ездил за священником, отцу, кажется, полегчало. Но мать и не надеялась на облегчение, она вовсе упала духом.

– Собака под вечер выла. Не к добру.

– Вы бы, мама, легли. Опять будете мучиться с ногами, – сказал Жильцов.

Мать горько отмахнулась: «Не до меня сейчас». Она усердно лечилась от тромбофлебита, от склероза, от гипертонии, от радикулита, но заметно сдавала не от своих недугов, а когда заболевал отец, не признававший за собой стариковских хворей и заболевавший всегда тяжело, что он сам считал признаком волевого и размашистого характера. По отцу, слабые люди болеют слабо, а сильные сильно.

В комнате перед спальней – старики называли эту комнату залой – негде было сесть, кроме как за обеденный стол. И мать, и Жильцов по давней привычке оказались на своих всегдашних местах и оба старались не глядеть на отцовский пустой стул. Мать опухшими в суставах пальцами нашаривала на клеенке невидимые крошки. Жильцов сидел как на иголках. Черт его дернул связаться с попом, когда отцу нужна медицинская помощь! Вот морока. Старичок, видно, не торопится. Хоть бы знать, как называется эта… как ее?… Процедура, что ли? Нет, обряд…

Жильцов спросил мать, какой обряд совершает священник.

– Исповедует. После причащать будет… – Она отвечала неуверенно, плохо помнила церковные обряды. Да и что могла она помнить? Разве что в детстве ее водили в церковь по праздникам. Замуж вышла – расписывалась по-новому, в Совете. Детей рожала – метрики получала в загсе. Болела – шла в поликлинику за бюллетенем. На пенсию оформлялась – понесла справки в собес. А там и внуки на руках – набирай второй трудовой стаж. Словом, никакого не случалось у нее повода заглянуть в церковь, хотя на пасху непременно печет куличи. С утра у духовки, а вечером, как на Май или на Восьмое марта, гостей полон дом. Для матери все праздники в одной заботе – чтобы тесто удалось и чтобы стол ломился. Не присядет. Зато в будние дни она все вечера у телевизора. Только в каком-нибудь фильме и увидишь что-то церковное. Больше негде увидеть, только по телевизору.

Жильцов вспомнил, что недавно вместе с матерью смотрел по телевизору старый фильм «Праздник святого Иоргена». Припомнилось, как там монахи пересчитывали пачки денег.

«Старичку-то надо заплатить! – спохватился Жильцов. – У них, наверное, полагается».

Он спросил у матери, не слыхала ли она, какие у священников расценки.

– Он разве с тебя вперед не взял? – встревожилась мать.

– В том-то и дело. И разговору не было о деньгах. Но один лектор рассказывал, они дерут за все. За свадьбы, за крестины. В общем, за каждую услугу. Но, может быть, у них не все дерут. Прежний себе особняк отгрохал, «Волгу» купил, а этому интеллигентному старичку начнешь деньги совать, он обидится. У него сын заведует клиникой, профессор или доктор наук, тоже надо принять во внимание.

Мать потупилась, усерднее занялась невидимыми крошками на клеенке.

– Егоровых бабушка прошлый месяц носила внучку крестить. Говорят, платила, но сколько – кто ее знает? Она тайком носила. Сын и невестка против, так она потихонечку.

– Ничего себе потихонечку, – Жильцов усмехнулся, – вся улица в курсе.

– Мало ли что говорят, – возразила мать и, помолчав, добавила: – Насчет платы я не слыхала.

– Вы бы, мама, спросили у нее завтра, сколько ему платить, – Жильцов кивнул на дверь спальни, все еще закрытую. – А то, может, она сама и отнесет ему в церковь?

– Что ты! – мать перепугалась. – Ей только попади на язык. По всему поселку разболтает, что мы попа звали. Отец всю жизнь передовик, портрет повесили на доске ветеранов. Узнают – снимут. – Мать тихо заплакала в тугой комочек носового платка.

Он не знал, что же делать в создавшемся глупейшем положении, и злился.

– Ладно, не будем сейчас ломать голову. Я сам все улажу. Повезу его обратно и по дороге напрямую спрошу: так, мол, и так, сколько вам за труды? Мне с ним детей не крестить! – Чтобы как-то успокоить мать, Жильцов велел ей пососать валидол. Трубочка с валидолом у него всегда была при себе.

Наконец дверь отворилась. Священник вышел из спальни уже не такой уверенный и всезнающий, каким вошел. Он словно был чем-то ошеломлен и обескуражен.

– Все? – спросил Жильцов слишком громко.

Старичок вздрогнул:

– Что все?

– Поговорили? – уточнил Жильцов.

– Да, да… – Старичок заоглядывался в растерянности. – Я готов ехать. Если вы, конечно, сможете меня отвезти.

– Обязательно отвезу! Вот только погляжу, как там отец.

Жильцов направился к двери, но священник удержал его белой костлявой рукой.

– Не советую вам сейчас беспокоить отца. Он себя чувствует вполне удовлетворительно. То есть физически удовлетворительно. Кризис миновал. Однако духовное состояние… – Старичок скорбно затряс головой. – К сожалению, я не смог снять тяжести с его души. Верующий верует, неверующий сомневается. Вряд ли вашему отцу требуется сейчас медицинская помощь. Душа человека, страждущая душа, не в компетенции врача. – Старичок, казалось, продолжал с кем-то неуступчиво спорить. Седые спиральки поднялись, окружили его лицо ветхим, дырявым сиянием.

– Что ж! – сказал Жильцов. – Поехали?

Весь большой дом по-прежнему спокойно спал. Слышно было, в коридорах и переходах, как дышит дом – глубоко и спокойно.

– Сколько у вашего отца правнуков? – спросил священник.

– Да уже четверо. – Жильцов держал наготове денежный вопрос, но все не решался. Заговорил об этом только в машине, когда старичок уже знакомо для Жильцова выдернул из-под себя полы рясы, уселся прямо, утвердил на коленях свой узелок. – Извините, пожалуйста, – глухо пробубнил Жильцов, – только уж я напрямую. Я человек простой. – Старичок взглянул непонятливо. Жильцов для полной ясности полез во внутренний карман пиджака. – Сколько мы вам должны? Конечно, с учетом, что я вас побеспокоил ночью, сверхурочно. – С этими словами он вытащил и раскрыл бумажник.

– Уберите ваши деньги, – сухо ответил старичок. – Я не занимаюсь частной практикой и не делаю платных визитов, как иные из медицины. Вы неверующий, но вы кое-что могли бы знать из книг, из русской классики. – Старичок пожевал губами. – Обидящим бог судия.

– Извините! – Жильцов убрал бумажник. Ему хотелось поскорее покончить со всей этой историей. «Кажется, священник рассорился с отцом, а теперь и на меня обиделся, – подумал Жильцов. – Но тут уж ничего не поделаешь – разная жизнь, разные взгляды. Старичок говорит, что у отца тяжко на душе. Но это еще как сказать! Похоже, что отец развоевался, проявил характер, повздорил с попом. Уже на пользу, уже веселее…» – рассуждал Жильцов, ведя машину.

Старичок молчал-молчал и вдруг вспылил:

– Не пойму, при чем ваш довод о простом человеке?! Зачем надо прибедняться?

– Да ради бога! Пожалуйста! – Не отпуская руля, Жильцов опять полез за бумажником.

– Я сказал «прибедняться» в ином смысле, в духовном! – заметил священник. Жильцов в сердцах вильнул «Запорожцем» туда-сюда по ночному пустому шоссе, ведущему из поселка в город. – Наряму-у-ую… Просто-о-ой… – передразнил старичок. – Вы прилично одеты, имеете машину, занимаете какую-то должность. Вы современный человек. Спорьте со мной, доказывайте свою правоту, но не прикидывайтесь простаком. По русской пословице, в простых сердцах бог почивает. А что в вашем сердце?

– Мое сердце вы лучше не трогайте, – угрюмо попросил Жильцов.

Старичок смутился, умолк. Жильцов довез его до церковной калитки. Поколебался, надо ли проводить до крыльца, и остался в машине. Но уехал, только убедившись, что священник вошел в дом, зажег там свет.

«Ладно, – сказал себе Жильцов, – обойдется без сверхурочных. Надо полагать, оклад у него не маленький».

В машине стойко держался сладковатый запах рясы. Жильцов вспомнил, что так и не полюбопытствовал, какие предметы носят священники в простых узелках. И почему не в чемоданчике, не в портфеле? Наверное, у них не полагается.

Не было необходимости беспокоить сейчас Наталью Федоровну. До утра недалеко, а священник сказал, что кризис миновал, отец себя чувствует физически удовлетворительно. В этом старичок, конечно, разбирается.

Дома навстречу Жильцову выбежала мать, заохала. Отец его ждет, все время спрашивает, рассерчал – житья нет!

– Серчает? – Жильцов рассмеялся. – Мне надо серчать, а не ему. – Он пошел к отцу с приятным чувством, что ночные страхи все позади. И спросил с порога: – Ну как, папа? Полегчало?

Отец не ответил. Сколько его помнил Жильцов, отец, когда бывал не прав, замечаний не терпел. И если бывал виноват, тоже. Замыкался и сам себя молчком допиливал со всей беспощадностью. На это время каждый домочадец выбирал свои меры спасения, большинство старалось не попадаться на глаза деду. Жильцову деваться некуда – взял стул, сел возле кровати.

– Отвез я его, все в порядке. Вы зачем звали?

Отец заговорил сердито:

– Телеграмму пошли. Василию. Должны отпустить.

– Не уверен! – жестко ответил Жильцов. – Да и не надо его вызывать. Вы сами слышали, Наталья Федоровна считает, что ничего страшного.

– Заладили. – Отец поморщился, как от боли. – Ничего страшного. Слова без смысла. Что значит ничего? Что значит страшное? Никто не хочет понять, а говорят. Вот и он про свое царствие небесное…

Вошла мать, отец недовольно замолчал. Она оправила одеяло, присела на край постели.

– Ты ступай, – сказал ей отец. – Ложись у девчат, поспи. Он со мной посидит. Я недолго задержу…

Жильцов понял, что отец намерен завести серьезный разговор. Нетрудно догадаться о чем. Уж очень нехорошо отец усмехнулся, когда произнес «недолго».

Мать ушла.

Отец опять трудно молчал, пересиливая себя. Наконец заговорил:

– Не понял он меня, нет… Я ему одно, а он мне другое, – отец говорил о священнике. – Оказывается, все грехи можно с человека списать. У них это просто. От одного кающегося грешника больше радости на небесах, чем от девяноста девяти праведников. Прямо так и написано у них в книгах. Открытая пропаганда греха. Чем его больше, тем лучше. Можешь семь раз в день согрешить против Христа и семь раз сказать: «Каюсь», – все простится. Вот ведь как. А я жизнь прожил, такого не знал. Всего-навсего сказать. Дела не требуют. Обманул – покаялся. Своровал – покаялся. Неплохо они устроились. Бог все простит. – В глазах отца Жильцов увидел детское недоумение.

– Вы бы, папа, попробовали уснуть,– посоветовал Жильцов.

– Не перебивай. – Отец опять поморщился, как от боли. – Он меня не перебивал. Я ему говорю: «Есть за мной тяжкий грех – жестокосердие. Можно его с меня перед смертью снять?» Он говорит: «Если есть раскаяние, то есть и прощение. Покайтесь и придете в царствие небесное». Я тогда предлагаю: «Ну ладно, давайте разберемся по порядку…»

– Вы, папа, не расстраивайтесь. Что он понимает? – Жильцову хотелось прекратить слишком волнующий отца разговор, но никак не получалось, отец только сильнее нервничал.

– Дослушай хоть раз по-человечески! – выкрикнул отец. – Живем под одной крышей, а по-человечески не говорим!

Тут и Жильцов занервничал:

– Неправда, папа, говорим. Когда я из госпиталя пришел, сколько переговорили. Я помню. С Василием случилось – о чем только не говорили. Я все помню.

– И я помню! – выкрикнул отец. – У меня память крепкая. Рад бы позабывать, а она держит. Ты молчи, не перебивай. Вы с матерью себе в голову взяли, что мне вредно говорить. Мне полезно говорить, мне недолго осталось… Вот он меня слушал внимательно. Только не понял самое главное, хотя старый человек и образованный.

– Вы, папа, не волнуйтесь, – Жильцов наклонился ближе к отцу, – я вас слушаю.

– Не понял он меня, – по-детски пожаловался отец. – Самого главного не понял. У меня на совести не перед богом грех. У меня перед людьми большая вина. А я к богу с просьбой полез ни с того ни с сего. Словно к начальству со своей жалобой. Сроду перед высшими не заискивал, ничего не просил, а перед смертью полез… Старый дурак глупее молодого. Не зря говорится. Ты слушай, не перебивай. Я тебе скажу. Мне тебе труднее все сказать, чем ему, он к этому привычный, а ты мне сын родной, тебя стыжусь. Но ничего не поделаешь, с собой унести не имею права. – Отец всплакнул коротко и сердито.

Жильцов словно впервые видел сейчас исхудалое лицо, заслезившиеся глаза.

– Тебя в войну с нами не было, ты не видел. – Отец говорил и часто помаргивал. – Мать ребят затирухой спасала, все на базар снесла, дом голый, но крыша своя, жить можно. А люди как бедовали, женщины с детишками. Привезут их на станцию и… – Отец всхлипнул. – Одна пришла: «Пустите в дом». А я от нее за дверь и, значит, на засов. Сам стою в сенках. Она колотит из последних сил. Больная, ребенок в сыпи – я не открыл. Перезаразит ребят – что тогда? Что я вам с Володькой скажу? Руки себе покусал, а не открыл. Слышу – ушла. Я постоял – и в дом. Детишки спрашивают: «Кто стучал?» Я им говорю: «Жулики стучали. Одни останетесь – никому не отворяйте». Маленькие еще были, не поняли. Жулики разве стучат? А матери дома не было. – Отец сглотнул какой-то комок. – Та, с ребенком, больше не приходила. И на улице не встречал, только снилась. И теперь, бывает, вижу во сне. – Отец помолчал и опять заговорил о непонятливости священника: – Он думает, что одного покаяния достаточно. А где та женщина и ребенок? Где их найти? Как вину свою загладить? Как у них выпросить прощения? Они, может, померли обое. А чья вина?