Текст книги "Замужем за олигархом"

Автор книги: Ирина Лобановская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

ГЛАВА 7

– Меряй на любовь, доченька, – часто говорила мать.

И Алиса прислушивалась к ее словам. Она отлично видела, что мать больше любит ее, младшенькую, больше ласкает я холит. Хотя добродушная Любка вроде бы и не обижалась – она выросла незлобивой, веселой, покладистой. Но Алиса понимала, что где-то в самой глубине Любиной души подсознательно откладываются, собираются вместе все ее обиды, чтобы потом, в один непрекрасный день, неожиданно обрушиться на головы близких.

Мать всегда жила не для себя, а для родных. Она порой напоминала Алисе муравья, который вечно спешит, хлопочет, занят только своим домом, все тащит именно туда…

– Есть такое слово – «надо», – назойливо повторяла Антонина Семеновна. – И еще «ради». Это великие слова!

Алиса молчала, обдумывая эту истину. Впрочем, это была истина матери. Алиса собиралась жить совсем по-другому, как раз ради себя. Иначе зачем жить вообще?..

Мать почему-то считала, даже была твердо уверена, что без нее ничего ни у кого не получится, лишь она одна сделает лучше и как надо. Она постоянно бросалась всем на помощь, вырывала из рук дочерей грязные тарелки, которые те хотели помыть, или половую тряпку и швабру.

– Ты не умеешь! Я сделаю лучше! – говорила она.

И делала. Конечно, лучше. В результате дочки перестали предлагать свою помощь и абсолютно ничего не умели делать.

– Ты должна их учить! – сердился отец.

Мать отмахивалась. Ей было проще все делать самой. Тогда у нее не болела душа за окна в подтеках и за плохо выполосканное белье. Она никогда не думала о себе: вся жизнь ее превратилась в сплошное самопожертвование ради ближних. В жизни, думала она, есть только одно несомненное счастье – жить для других. И она была рада, когда все в доме были рады.

Пока дочери подрастали, Антонина Семеновна боялась подпускать к ним мужа: вдруг уронит или какой пальчик повредит… И постепенно Ренат Каримович перестал подходить к девочкам и даже слегка отвык от них. Но мать своей ошибки не замечала и, как всегда, считала, что все делает правильно.

Разница между сестрами была небольшая – всего два года. Но Люба считала своим долгом опекать Алису и всячески подчеркивать, что та – всего-навсего младшая и всегда ею останется.

– Ты должна лучше учиться! У тебя вот опять тройка по алгебре! Это вообще! – часто и скороговоркой распекала сестру Люба. – И учебники без обложек быстро пачкаются, а нам их потом возвращать в библиотеку. По ним будут учиться другие школьники. И когда ты сидишь, ты сутулишься. Я все вижу. А это вредно.

Люба могла тараторить без перерыва полчаса подряд. Отец наслаждался, слушая ее всегда быструю, стремительную, словно куда-то несущуюся сломя голову речь, и любовался старшей дочкой.

– Ну, тараторка, понеслась! – посмеивалась мать.

Люба продолжала сыпать словами. Алиса слушала. Роли распределились еще в раннем детстве.

Сестры любили посидеть рядом и поболтать, но говорила в основном Люба, а Алиса слушала. Любаша обожала длинные, детальные развернутые монологи и не давала ни слова вставить собеседнику. Иногда она задавала вдруг беглый вопрос, но, когда Алиса пыталась ответить, у сестры не хватало терпения дослушать. Она обрывала Алису на полуслове, отвечала за нее – и всегда, конечно, неправильно, – а затем, ничтоже сумняшеся, начинала новый монолог, комментируя ответ сестры, который на самом деле был вовсе не ее, а Любин.

Наконец Алисе это надоело. Она взорвалась:

– Ты как, со мной говоришь или сама с собой?! Ты дашь мне когда-нибудь сказать и будешь меня по-нормальному слушать?!

Люба сделала виноватое лицо. Алиса знала, что это просто обычное притворство.

– Мне надо язык отрезать! Такая дурацкая у меня манера… Это вообще… Не сердись.

И тотчас без всякого перехода начала пересказывать прочитанную недавно повесть.

Алиса махнула рукой – сестру не переделать. Поэтому лучше и проще не обращать на ее речи внимания. При общении с ней у Алисы возникала одна и та же проблема – как у финна из анекдота с его секретаршей – она не успевала за сестрой. Пока Алиса произносила два слова, Люба успевала выпалить двадцать.

«Раз все люди рождаются с двумя ушами и одним ртом, значит, нужно больше слушать и меньше говорить, – нередко довольно логично думала Алиса. – И рассказывать и слушать могут далеко не все. Мне выпало на долю второе…»

Зато в делах любовных неторопливая, по целенаправленная и настойчивая Алиса моментально переплюнула старшую сестрицу. Наверное, это тоже отложилось тяжкой обидой на сердце Любы, но она виду не показывала. И Алиса старалась об этом не задумываться. У нее – своя жизнь, у сестры – своя.

В старших классах сестры начали друг другу страшно завидовать, стараясь себя ничем не выдать. Алиса мечтала потолстеть, Люба – похудеть. Каждый на этом свете всегда хочет получить то, чего у него нет. А позже, неожиданно добившись исполнения своего страстного желания, почти выбившись из сил на пути его достижения, вдруг с изумлением и разочарованием обнаружить, что так стараться было вовсе ни к чему: овчинка выделки не стоила.

Пышнотелая красотка Венера, завистливо думала Алиса, в который раз рассматривая сестру. Ее можно себе представить, вообразив три мягких шара один на другом – большой, средний и маленький. Любка – мягкая девушка. И на ощупь мяконькая такая – с приятным слоем жирка.

– Чем вещь крупнее, тем она положительнее и больше обращает на себя внимание! – сказал как-то отец.

– Ну-у… – пропела Алиса. – А помнишь историю с «Титаником»?

Отец любил этот фильм. Алиса не без оснований думала, что ему просто правится исполнительница главной роли.

– Да ведь все равно… Хоть он и потонул, но обратил же на себя внимание, который до сих пор не рассеивается! – отозвался отец.

Неужели внимание к Любке не рассеивается? – размышляла Алиса. Кто знает… Может быть…

Она искоса глянула на свою худую длинную руку. Ужас какой-то… Прямо как из концлагеря…

В тот запомнившийся Алисе день они с сестрой валялись на июньской травке под теплым солнцем, обещающим совсем скоро стать горячим, неподалеку от Волги. Люба заканчивала школу, Алиса перешла в десятый класс. Любаша срывала одуванчик, дула на него и весело говорила:

– Облысел, старичок!

И отбрасывала его презрительно. Срывала другой, обдувала и опять говорила:

– Эх, старичок! Вот и стал ты лысым!

Отбрасывала. Срывала третий.

– И этот тоже старичок!..

Это могло длиться до бесконечности.

Одуванчиков на нее не напасешься, думала Алиса. Куда ей столько? Все цветочки переведет зазря…

Люба после школы собиралась попробовать поступить в медицинский.

– Срежусь, конечно, – весело тараторила она. – Ну и что? Ерунда! Окончу училище медсестер, пойду работать в больницу. А там будет проще поступить в мед, уже опыт работы, образование сестринское… То да се… А может, и поступать потом не буду, замуж выйду… Это вообще!.. Прямо песня! – Она мечтательно поднимала глаза вверх. – Медсестры – они всегда удачно замуж выходят, потому что кто там только не лежит у них в этих больницах – и академики, и актеры, и писатели… И бизнесмены тоже. Главное – выбрать поудачнее, сразу себе его облюбовать, а уж потом начать обрабатывать. Методично и последовательно.

Россию как раз постигло время, когда во всех отраслях, во всех сферах, как зеленые листья по весне, вдруг стали вырастать великие люди – администраторы, экономисты, менеджеры и просто крайне значительные личности без особого призвания и цели. Все старались разрешать какие-то вопросы, хотели одно исправить, другое уничтожить, третье изменить, и все россияне, как один человек, впали в неоправданный восторг перед этими грядущими переменами, обязательно прекрасными и светлыми. Россия в те времена жила переполненная оптимизмом и радужными надеждами.

А нужны ли они вообще людям, эти фантазии на тему светлого будущего? – став старше, не раз спрашивала себя Алиса. И отвечала себе всегда одно и то же: наверное, не только нужны, но и необходимы для нормального духовного развития. Но… Когда мечты и фантазии превращаются в конкретную целенаправленную идеологию по преобразованию страны и даже всего мира – вот тогда кричи «караул»!

– А мне пляжный папарацци предлагал вчера сфотографироваться с крокодилом, – бойко журчала нежным голоском Люба. – А чтобы не было чего непредвиденного, этот фотограф просто-напросто наглухо замотал морду крокодилу скотчем. Это вообще… И говорит мне: «Девушка, фотография стоит всего червонец! Девушка, куда вы? Вам что, червонца жалко?!» А я ему: «Червонца-то мне как раз не жалко! Но вот если бы ты так самому себе морду скотчем замотал, то я бы с тобой сфотографировалась!»

Алиса слушала сестру по привычке молча. Все равно Любка не даст и слова вставить. Хотя… Стоит попробовать заговорить на одну важную тему…

– А ты уже влюбилась в кого-нибудь? – спросила Алиса, прервав сестру.

Раньше они об этом не заговаривали. Хотя Алиса пробовала аккуратно тронуть такой интересный вопрос, но Люба всякий раз обрывала ее.

– Ты еще маленькая! – заявляла она. – Какая еще любовь в твоем возрасте?

И Алиса обиженно замолкала.

Но сегодня Любаша отреагировала иначе: глянула на младшую рассеянными, не видевшими сестру глазами и пробормотала:

– Да…

Алиса живо приподнялась на локте.

– Он из вашего класса?

По школе ходило множество слухов о влюбленностях старшеклассников, но о Любе Алиса ни разу ничего не слышала.

Обе сестры всегда были предельно замкнуты, даже Люба с ее болтливостью, как это ни парадоксально. И старались ничем серьезным не делиться, ни родителям, ни друг другу души не распахивать, ничего личного на тарелки перед обедом не выкладывать. А зачем? Обе хорошо понимали, что одну не очень-то любит мать, вторую – отец, поэтому таили свои обиды в себе и старались жить наедине с собой, никого к себе близко не подпуская. Обиды отрочества затягиваются от времени, как лужи первым ледком, но никогда не зарастают совсем. И разве есть на земле хоть одна никем не обиженная душа? Некоторых обижают столько раз, что они просто устают обижаться. А юность – это время мгновенных сближений и быстрого зарубцовывания ран.

Она могла влюбиться только в того, кто влюблен в нее. Иначе все бессмысленно. Так казалось Алисе. К чему лишняя трата времени и сил? Поговорка еще есть такая: «Без взаимности любить – что ужасней может быть?» Вот если тебя любят, тогда стоит и задуматься…

Ей страшно везло на коротышек. А впрочем, при Алисином гренадерском росте на ее долю выпадало не слишком много вариантов.

Володя Авдеев, невысокий беленький и голубоглазый русский мальчик… Он в девятом классе начал ходить за ней по пятам. И Алиса и гордилась в глубине души, и восхищалась этой первой симпатией к ней и самим Володей, но для вида злилась и раздражалась:

– Ты зачем за мной бродишь, как охранник? Чего приклеился?

Он не отвечал, только смотрел на нее снизу вверх по-детски ясными глазами. У Алисы они тоже были голубые, что и смущало постоянно отца.

Накануне экзаменов за девятый класс Володя попал в больницу. Он, как всегда вечером, пошел встретить с работы мать. Так он делал не потому, что опасался за мать, и не потому, что она возвращалась поздно. Просто Володя скучал без нее и не стыдился своего чувства. Он вообще не подозревал, что свою любовь положено скрывать. Возле троллейбусной остановки около семи вечера Володю остановил незнакомый парень.

– Слушай, дай десятку! Мне на билет домой не хватает.

– У меня нет, – сказал Володя.

– Да будет тебе врать! – махнул рукой парень. – Десять рублей не деньги. Я же не стольник прошу!

– У меня правда нет! – повторил Володя.

Он не лгал. Жили они бедно, и в карманах девятиклассника часто бывало совсем пусто.

– А вот тебе за вранье! – крикнул парень, и Володя вдруг почувствовал резкую боль в животе.

Казалось, нож не прошел очень глубоко, но в больнице Володя провел почти полгода и перенес две операции. Выписался он уже поздней осенью, когда город готовился задремать под новым снегом.

Белый как вата, Володя приплелся на непослушных ногах к школе. Десятиклассники высыпали ему навстречу.

– Вовка, привет! – кричали они. – Ну, ты как? Учиться-то будешь?

– Авдеев, пошли в класс! Сейчас литра будет!

Он молча улыбался и краснел, отыскивая глазами Алису.

Она очень стеснялась звонить ему домой, но спросить о здоровье было надо… И, однажды отважившись, набрала его номер. Трубку взяла Володина мама.

– Здравствуйте… Я хотела спросить, как там Володя… – прошептала Алиса, робея.

– Спасибо, деточка! Сейчас уже получше, – растроганно отозвалась мама. – А тебя как зовут? Я ему передам, что ты звонила.

– Алиса… – прошептала она и торопливо повесила трубку.

Сейчас Алиса старалась избежать синего Володиного взгляда. За эти полгода она повзрослела, многое обдумала и поняла, что ни к чему ей растрачивать драгоценное время на еще маленьких, незрелых мальчиков, что минуты и часы убегают зря, и их нипочем уже не вернуть, и стоит всерьез задуматься о будущем.

Это как реклама по «ящику», назойливая и постоянная: «Ищи информацию! Думай о будущем!»

И палец прямо в тебя. Вроде как раньше на плакатах: «А ты записался добровольцем?»

Или что-то подобное, очень похожее…

А почему бы и нет? Девчонки – доброволицы в преданные и обеспеченные жены… И Алиса решила думать именно о будущем, раз уж так настойчиво призывают, и искать новости. Не политические, хотя, кто знает, и они тоже вполне могут ей пригодиться, а совсем другие – мода, косметика, гимнастика… Но и это не главное. Главное – где и как ей, Алисе, найти мужа, где его искать, как выбирать, как ему понравиться, чтобы без промаха, без ошибок… Нет у нее времени на эти ошибки, нет и не будет… Оно убегает слишком стремительно, его ни за что не догнать и не вернуть. Да и надо ли стараться? Просто жить нужно иначе, совсем иначе, чем она живет…

Недавно мама болела, и ей понадобилось редкое лекарство. В аптеках города его не оказалось. Люба через своих преподавательниц в медучилище – в институт она, как и предсказывала сама себе, конечно, благополучно срезалась – вызнала, где продают лекарства из-под полы. Алиса отправилась туда и неуверенно спросила одного дядьку с бегающими глазками, нет ли у него… Дядька окинул Алису с ног до головы быстрым ощупывающим взглядом.

– Есть, – небрежно бросил он. – Дома. Могу завтра принести. Но ты все равно его не купишь.

– Почему? – удивилась Алиса. – Мне очень нужно, для мамы… По всем аптекам искала…

– Ты не купишь, – упрямо повторил дядька. – Знаешь, сколько оно стоит?

И назвал цену.

Алиса растерялась. Таких денег у них, конечно, не было.

– Ну, я же говорил, – торжествующе изрек дядька, хотя чего ему было торжествовать? Ему торговать ведь надо, «бабки» зарабатывать…

Алиса повернулась и поплелась домой. Ее словно осенило: этот торгаш с бегающими глазками, прощупывающими окружающих, этот негодяй, наживающийся на людских болезнях и бедах, – он ведь по нищенской простенькой курташке Алисы, по ее дешевеньким сапогам и вязанной мамой шапчонке понял, что она не сумеет купить дорогое лекарство.

Алиса даже остановилась посреди улицы.

– Сволочь! – крикнула она, не сдержавшись.

Какая-то пожилая женщина тоже остановилась, наткнувшись на резко и неожиданно тормознувшую Алису.

– Что это ты так ругаешься, доченька? На кого это?

– Он заслужил! – крикнула Алиса и, вне себя от бешенства, бросилась домой.

Гневалась она не столько на дядьку, сколько на свою нищенскую жизнь.

Тот день стал для нее переломным. Хотя случился еще раньше в ее жизни страшный день, когда ей впервые открылось, что люди делятся на тех, кто приказывает, и тех, кому приказывают, и что ее родители не принадлежат к числу первых. Это когда она впервые попала на работу к матери, в ее машбюро. И душа Алисы возмутилась…

ГЛАВА 8

В квартире Ильи расположились утонченные элегантные юные денди и лохматые грязноватые парни. Из табора, что ли? – подумал Миша. Объединяло их одно: легко просматривающееся удивительно теплое, нежное, почти благоговейное отношение друг к другу, та редкая по нынешним временам искренняя симпатия, которую здесь скрыть и не пытались.

Засмотревшись на гостей и совсем по-детски переполнившись впечатлениями, Миша внезапно полностью отключился от действительности, вычеркнув ее на какое-то время. Не хотелось ничего делать, даже двигаться. Только слушать и слушать и сидеть неподвижно с бокалом в руке, без остатка утопая в звуках. Его всерьез очаровал иной, незнакомый, неизведанный доселе мир. Увлекающаяся натура… Так утверждала баба Таня.

Надо написать бабушке и все ей рассказать… О дяде, новой школе, о фарфоровом блондинчике и очаровашке Денисике… Об Илье… О Даше…

И вдруг Миша снова увидел ее. Она сидела почти напротив и безмятежно болтала с цыганенком. Михаил больно впился ногтями в ладони. Илья… Ну конечно, красивый, яркий кудряш с экзотическими внешностью и прошлым… А он, Миша?.. Неловкий, маленький, некрасивый… Кому он может приглянуться? Чей взгляд зацепить?.. Абсурд, идиотизм! Не в дугу…

– Але, подруга! Спишь? Поговори с Дарьей! – прошептал догадливый, просто читающий мысли на ходу Митенька и протянул апельсин.

Еще не легче! Чертовщина… Новый умопомрачительный расклад! У них всегда найдется чем развлечься, у этих артистических детей! Не понос, так золотуха… Да мало ли у кого какие заскоки… «Я странен…»

– Работаешь под сваху? – пробурчал Миша и машинально взял оранжевый шарик. – Кто бы мог подумать…

– Зря мучаешься, – ласково шепнул проницательный Митенька. – Опять глупостями себя изводишь. Кипятковый характер! Ты все понимаешь кувырком! Ищешь там, где ничего нет… Не придумывай лишнего, Мишель! You get what you want…

Да, синеглазый чаровник был по-настоящему смышлен, артистичен и талантлив от природы. Белокурая бестия… Мальчик для этой жизни. And for love. Легкий в ведении, как говорят танцоры.

Тем временем бард уже окончил песню.

– Браво! Это круто! Мне ужасно, ужасно понравилось! – звонко закричал юный обаяшка Денисик и захлопал длиннопалыми руками с ярко-лиловыми ногтями.

Надо же было размалеваться таким лаком! Тихий ужас…

– Не то что надоевшие видаки с вашими занудными «Присциллами», «ста днями» и «ночными прикидами»! Хотя там тоже есть очень хорошенькие мальчики, похожие на меня… Особенно тот, в черных чулочках! Помнишь, Митюня? А давайте, парни, теперь все время устраивать разные концерты. Дарья будет играть. И я тоже хочу петь под гитару.

И очаровашка, капризно выпятив пухлые губы, кокетливо положил кудрявую головку на стол, посмотрел лукавыми глазками на Дашу и ласково потерся напудренным носиком о мягкую скатерть. Даша, словно во сне, не замечая своего собственного жеста, рассеянно опустила руку на умело завитые буйные кудри.

– Опс! – радостно выпалил Денисик и тотчас приподнял кудрявую голову, теснее прижавшись к девичьей ладошке. – Елы-палы! А мне сегодня невероятно повезло!

Митенька замер, его широкая улыбка увяла. Синие очи неприятно застыли. Илья беспокойно зашевелился. Миша почувствовал некое напряжение, но понять ничего не мог. Пока он здесь на новенького…

– Yes, of course! О’кей! – внезапно пропел мальчик-снегурочка и прошептал: – Выпей, Мишель!

Не отвечая, Миша безропотно автоматически повиновался, в душе проклиная себя за безволие и бесхарактерность. «Дай бог воли, дай бог воли, остальное заживет…» Что воля, что неволя – все равно…

С трудом оторвавшись от притягательной и не обращающей на него внимания Даши, Миша перевел глаза в другую сторону и ошеломленно застыл: пузатый неряшливый очкарик подмаргивал ему через стол, сияя во весь большой щербатый рот.

– Выпьем, дружишки! – ликующе прокричал он пронзительным тенорком, поднимая вверх рюмку и щедро, без всякой меры, расплескивая коньяк на себя, на скатерть и на соседей.

Никто из них словно не заметил неловкости тамады-самовыдвиженца.

– Вот блин! Оближитесь, дружишки, чтобы добро не пропадало! – хихикнув, посоветовал кругленький и радостно провозгласил: – Выпьем за нас и за пополнение наших рядов, за милейшего Мишеньку, которого, конечно, мы все полюбим искренне и преданно! Так же, как мы давно любим Митеньку, Илюшу, Денисика и всех остальных!

За столом засмеялись, благодушно закивали. Зазвенели, сталкиваясь хрустальными боками, рюмки и бокалы. Митенька дружески приобнял Мишу и шепнул ему прямо в ухо:

– Мишель, это замечательные ребята! Все без исключения! И это хорошо, что мы вместе. И ты теперь тоже с нами…

Фарфоровый мальчик, без сомнения, тяготел к гиперболам и завышенным характеристикам. Или принимал желаемое за действительное.

Миша рассеянно кивнул. Ему почему-то стало нравиться здесь, и чем дальше, тем больше. Добрая, милая, приятная компания, вроде бы искренне расположенная к нему. Ни за что ни про что. За здорово живешь. Ему улыбались, ему радовались, его привечали… Не пустяк… И чего же больше? Когда и где такое было? Миша даже не мог вспомнить, чтобы подобное случалось с ним. Бабушка и дядя с тетей – они не в счет…

Михаил одним махом вновь влил в себя содержимое бокала и сразу обалдел, не имея ни малейшего опыта в подобных делах. Стены куда-то сдвинулись и поплыли, лишь по счастливой случайности не сталкиваясь и не обваливаясь на ковер.

Миша быстро размяк от тепла, коньяка и душноватого сладкого аромата духов, перестал зажиматься и сидел спокойно, удовлетворенно, слегка откинувшись на спинку стула и легко прикоснувшись плечом к плечу Митеньки. Эта почти неосознанная близость и, вероятно, случайное соприкосновение не казались Мише чем-то странным или противоестественным. Наоборот, все вполне объяснимо и нормально. Что же тут необычного? Так, ничего особенного, знак дружеского внимания и расположения.

Жизнерадостный толстяк напротив продолжал подкупающе улыбаться и подмигивать.

– Рекомендую! – доброжелательно поспешил прийти на помощь Митенька. – Валентин Аленушкин – отличный журналист! Ну, вообще-то он еще учится на журфаке, на минуточку. Но скоро у нас будет свое личное золотое перо. Напишет обо всех нас. И о тебе тоже, Мишель, когда ты прославишься на весь мир. А ты ведь обязательно прославишься.

Миша страшно удивился. Почему это он прославится? И в чем?

– Кроме того, Валюша хороший деловой критик и плюс к тому поэт. Вообще работяга и симпатичный парень.

– Потрясный! – подтвердил Илья.

«Симпатичный парень» довольно захохотал во весь огромный щербатый рот. Очевидно, комплексы были ему несвойственны, иначе он или давно вставил бы зубы, или навсегда перестал смеяться. Бесформенный, вытянувшийся от стирок и давно потерявший свой первоначальный цвет старый свитер не красил Аленушкина, но точно соответствовал его стилю, облику и, наверное, сути.

– Мы зовем его иногда нашей сестрицей Аленушкой, – продолжал мальчик-снегурочка. – он у нас милашечка и малость наглюха!

Миша с недоумением, искоса взглянул на него, тщетно пробуя взять себя в руки, до конца постичь происходящее и оценить присутствующих. Но где ему… Сегодня все окончательно смешалось, переплелось, перепуталось. Было туманно и неясно, однако приятно и мило.

– Я тебя по жизни очень понимаю, – раскованно обратился Валентин к Михаилу. – Тебе пока здесь неловко и неуютно. Словно все не к добру. И это не есть хорошо. Но это все пройдет. Уже проходит. Я прав?

Толстяк журналист попал в самое больное место. Миша сразу тоскливо представил себя со стороны, чужими глазами. Его действительно стоило пожалеть: со съехавшими набок большими очками, взъерошенного, покрасневшего от выпивки. Он вцепился пальцами в вилку, выбивавшую нервную дробь. Взгляд его испуганно метался по сторонам, как загнанная в угол мышь, и сам он, серенький и незаметный, вызывал у людей одновременно и неприязнь, и сострадание. Милое дело… Открытие более чем неприятное. Тихонький и незаметный, чем-то напоминающий серую мышку… Это он?! Ну да, он медведь косолапый, но определению Леночки… Провинциальное простодушие и волжская наивность…

Каховский злобно прищурился, ненавидя всех, а больше всего – себя. И особой наблюдательностью он никогда не отличался, поскольку с окружающим соприкасаться не любил.

Этот чудаковатый Аленушкин пишет стихи?.. Неужели хорошие? Небось какую-нибудь гадость. Графоманов нынче развелось – тьма-тьмущая. Правда, их всегда хватало с лихвой, по теперь они признаны обществом и даже завели свой собственный печатный орган и магазин.

И сомнительными комплиментами и утешениями этого странного кругленького Аленушкина, поэта и журналиста, обольщаться не приходилось: фальшивка с начала до конца. Однозначно. Только вот зачем пузатому журналисту понадобилось так жалко льстить и откровенно лицемерить? Хотя озвучено на редкость искренне…

Миша поспешно, судорожно, на манер эпилептика, дернул головой в знак согласия и изобразил слабое подобие улыбки. Получилось плохо, бездарно.

– Тум-тум-тум! Надо чаще встречаться! – радостно и громогласно объявил Валентин. На другом конце стола немного вульгарно ответно хохотнул Илья. – А ты, Митюша, сказывал нашему новому другу историю нашего содружества или жизненные коллизии некоторых из нас? Если нет, посвяти! Мы против не будем! «Надежды маленький оркестрик под управлением любви…» Настоящий отпад! Нет словей!

Кажется, намечалось что-то интересное. И вновь любимая песня дяди Наума…

– У нас совершенно необычная и непростая компания. Ты не думай, что все компашки одинаковы, хотя все мы, безусловно, птички хищные. Оченно строго блюдем исключительно свои интересы, устилая лишь свои гнезда пухом. И вопрос взаимоотношений всегда упирается в то, захотим ли и сумеем ли устлать гнезда окружающих хотя бы пером.

– Кое-что рассказал… Одну малость… С этим всегда успеется. С исповедями спешить не стоит! – отозвался фарфоровый мальчик, с удовольствием надкусывая банан. – А вот ты у нас – человек творческий и ручкой водить умеешь. Можешь создать из наших жизней роман, где мы все сами себя без труда угадаем.

– Митька, а мысль ничего себе, классная! – закричал Валентин и запрыгал на стуле, сотрясаясь всем своим рыхлым, не больно поэтическим по всем стандартам телом. – Я всегда мечтал войти в анналы и ввести туда за собой всех своих друзей! Так что стоит попробовать начать писать роман. Будет лихой эксклюзив и размышлизмы!

Миша обвел тревожным вопросительным взглядом стол. Улыбающиеся лица сливались, двоились, множились…

– Дарья, ты меня слышишь? Писать о тебе собираюсь. А у тебя все только Митьки да Митьки! И это не есть хорошо! – И поэт с деланым смехом повернулся к Даше.

Она дернула плечом, а притягательный мальчик-снегурочка не повел даже изящной бровкой, продолжая уплетать апельсин за апельсином. Илья хохотнул.

– Ты, Валюша, по обыкновению несносен, – невозмутимо отозвалась Даша. – В своем бурном репертуаре. Тебя переполняет избыток энергии!

Валентин сиянием стал напоминать полуденное африканское солнце.

– Тум-тум-тум… У меня нет словей! – закричал он. – Дашка, расскажи мне о себе! Я срочно нуждаюсь в жизненном материале. Митенька кинул мне отличную идею. И я ее сразу подобрал, чтобы не валялась без толку. А ты зато войдешь в историю! На веки веков! Почему она до сих пор о тебе умалчивает? Исправим ее непростительную ошибку!

– Ты опять в разобранном состоянии, – строго сказала Даша. – Нет кипа – давай собранье! Поговорить не даешь с человеком…

Аленушкин смеялся – сколько же можно демонстрировать отсутствие зубов?

– Кто человек? Это Илюшка человек? – грубо поинтересовался он. – Да ему по жизни девки не нужны! Не в дугу!

Шум за столом мгновенно затих: здесь все всё прекрасно слышали. Кажется, назревал немаленький скандал.

– Опс! – снова радостно и визгливо хихикнул Денисик.

Странно и глупо.

Миша отчаянно покраснел. Тихий ужас… Синий взор Митеньки вновь заледенел. Искоса тревожно глянула Даша, словно хотела предупредить Дронова о чем-то, предостеречь… Серый, осенний взгляд…

– Мы все должны взять себя в руки, – строго заметила Даша. – Все! И немедленно!

– Ты не пей больше, сладкий! – спокойно посоветовал Илья. – Тебе вредно! Ага?

Идеальный мальчик Митенька, невинно хлопая чересчур длинными ресницами, снова самозабвенно увлекся фруктами, словно ничего не случилось, любовно поправив чисто вымытую аккуратную льняную гривку. Кудрявый малыш Денисик вновь радостно приклеился к Даше и начал что-то страстно нашептывать ей на ухо. Валентин недобро ощерился.

Миша потерянно глядел вокруг. Лучше всего было просто уйти – и расцветай, травка! Так-то оно так… Только сейчас за окном осень, и вся травка давно завяла, а Каховский себе больше не подчинялся: ему, видно, предначертано зависеть от других. Снова и опять. И Даша…

Миша отыскал ее глазами. Она вновь мило беседовала с Ильей и, казалось, не видела и не слышала никого и ничего, кроме цыганенка.

– Тебе нравится здесь, роднулька? – меланхолично спросил Митенька. – У нас главное – искренность, доброта, расположенность. И полная естественность и откровенность во всем: в поведении, в разговорах, в мыслях. Ты прости меня, Мишель, но ты, на минуточку, умен, одинок и несчастен. Извини, но это бросается в глаза с первого взгляда. А с нами ты станешь другим. Совсем другим себя почувствуешь. Просто найдешь себя, себя обретешь! Хотя сегодня ты в полном растрепе и раздрае.

«Ну и компашка… Жуть фиолетовая… – подумал Миша. – Интересно, я идиот от природы или просто чудовищно неопытен? Наивняк! Дашка, видно, со всеми ними… куда мне еще лезть…»

Он не отвечал Дронову, тщетно пытаясь собраться с разбежавшимися мыслями, хотя бы чуточку постичь увиденное и услышанное. По возможности… Правый висок набухал привычной тягостной болью. Очевидно, всерьез начиналась аристократическая болезнь пятого прокуратора Иудеи, всадника Понтия Пилата. Роман о нем Мише читала вслух бабушка. Она не любила эту книгу, но читать все-таки согласилась. Зато со своими комментариями по поводу кощунства и безбожия автора. Бабушкиных замечаний Миша не осознавал, не вникал в них, но говорящий кот ему страшно понравился. Настоящий отпад…

Висок ныл все сильнее. Не надо было пить…

Митенька встал и прикрыл распахнутую ветром дверь. Потом подошел к окну и захлопнул форточку – он до смешного боялся сквозняков. В темноте звездного вечера классический, медальный профиль Дронова вырисовывался особенно четко и чисто.

– Ты честолюбив и тщеславен, – продолжал негромко рассуждать льняной мальчик, вернувшись на свой стул. – Но в этом ведь нет ничего дурного. Как и в том, как мы живем. Да, у нас странная и дикая, на первый взгляд, компания. Але? – он глянул в упор синими яркими очами. – Ты не спишь, подруга? «Я странен, а не странен кто ж?..» И тебе с нами будет хорошо, роднулька.

Митенька сейчас был подкупающе предельно откровенен. На все сто. И до крайности непонятен… Многого не проси…