Текст книги "День дурака"

Автор книги: Иосип Новакович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

Приняв горячий душ в квартире Светланы. Иван занялся с ней анальным сексом прямо в супружеской постели. Он счел это победой человечности над националистическим режимом. Кроме того, он ощутил себя человеком, следящим за модой, поскольку недавно в баре у Ненада видел французский порнофильм, и оказалось, что анальный секс стал самым изощренным видом полового акта. Теперь Иван вполне примирился с режимом и даже подумывал, не вступить ли ему в Хорватскую демократическую партию. Он мог бы даже повесить плакат Туджмана – идея содрана с плаката Тито – на стену. Он даже придумал шутку: «Почему Туджман так часто кладет правую руку на сердце? Чтобы вы не увидели портрет Тито на его рубашках». Бессмертный Тито продолжал жить только в анекдотах. И Иван снова сжал бедра Светланы.

По дороге домой Иван напевал партизанскую песню. В воображении он воспарил над ржавыми шпилями соборов. Но кто знает? Однажды он, возможно, станет знаменитым скрипачом и шахматным гроссмейстером. Еще не поздно. Ему всего лишь пятьдесят, а он чувствует себя на двадцать. Хотя когда ему было двадцать, он ощущал себя на пятьдесят.

20. Радости супружеской измены плохо кончаются

Туджман только что умер. По радио весь день передавали вторую часть концерта для виолончели с оркестром Дворжака. В этот раз Иван не расстроился из-за того, что нация потеряла своего отца. На самом деле у него было хорошее настроение, и он размышлял, значит ли это, что скоро Хорватия станет процветающей страной, экономические санкции будут сняты, Запад полюбит Хорватию и одолжит ей денег, а туристы приедут на побережье, и так далее и тому подобное.

Иван затлел к Светлане, чтобы отпраздновать это событие.

Из музыкального центра звучала псевдофольклорная музыка с ускоряющимся ритмом и теплыми зажигательными басами. Начальника полиции не было дома из-за повышенных мер безопасности. Любовники поцеловались. Слюна со вкусом зубной пасты и шоколада стекала по их подбородкам. Ее сливочные губы возбуждали его. Они опустились на новый турецкий ковер, усыпанный красными и черными драконами, языками пламени, змеями, звездами, лунами и тысячами переплетающихся узоров – только у скучающих крестьян, живущих в горах, хватило бы времени и мастерства соткать такое. От этого ковра не било статическим электричеством. Иван прикрыл глаза. Музыка ускорилась, гремела басами, лаская Ивана, где-то внизу живота, возможно, в области простаты. Иван попивал сливовицу и нежился в тепле, и ему казалось, что он летит на волшебном ковре-самолете. Они со Светланой скинули с себя одежду и начали в шутку бороться. После чего продолжили свой «бой» в супружеской постели Вукича.

И тут огромный шкаф скрипнул, и оттуда выскочил тучный мужчина – Вукич – и прыгнул на Ивана. Бам! Бух! Через пару секунд Иван был покрыт всеми возможным красками, какие только могло создать его тело, и они продолжали прибывать. Красное пятно вокруг глаза, которое вскоре смешается с голубым, зеленым и всеми цветами радуги, словно свидетельство его славной победы на любовном фронте.

Вукич препроводил Ивана через несколько дверей и вытолкал его из своего дома, а подошва его ботинка отпечаталась на glutei maximi et mimirni [10]10
  Большая и малая ягодичные мышцы (лат.).


[Закрыть]Ивана. В его мозгу подскочило электрическое напряжение, включая разные лампочки: мысли, чувства и эмоции – прежде всего панику, стыд, унижение и боль; он испытал всю гамму чувств, какие только может испытать простой смертный, за исключением разве что благодарности.

Несколько раз перекувырнувшись через голову, Иван приземлился на задницу. Это был четверг, базарный день. Толпы людей возвращались с рынка с запасами сыра, масла, сельдерея, яиц и пронзительно орущих цыплят. Когда голый Иван появился посреди улицы в чем мать родила и с полуэрегированным членом, пинаемый Вукичем, то собравшиеся вокруг зеваки разразились громким хохотом.

Ивану хотелось забежать обратно в дом, спрятаться в коридоре, но Вукич встал в дверях, чтобы вытащить сигаретку и закурить. Иван пробирался сквозь толпу.

– Посмотрите на нашего донжуана.

– Казанова, научишь меня, как соблазнять женатых дамочек? Сколько ты возьмешь за тридцатисекундный урок?

– А что это за фитюлька, которая напоминает пенис?

Иван пробрался через толпу и побежал домой, его яйца подпрыгивали на бегу, а за ним, словно за уезжающим цирком, бежали ребятишки, крича и швыряя в него камни.

Иван заболел очень тяжелой болезнью – хроническим стыдом. Вместо того чтобы перестать думать о своем позоре, Иван не мог остановиться и думал о нем постоянно.

Ему казалось, что коллеги по работе стараются не смотреть ему в глаза. Он решил: «Им неприятно думать о том, что я почувствую, если они посмотрят мне в глаза. Но не из уважения, уж я-то их знаю!»

То, что все отводят взгляд, убедило Ивана, что за ним все наблюдают и смеются у него за спиной. Как-то раз один из сотрудников, Павел, внезапно залился раскатистым смехом – по мускулам на животе, вернее, по толстому слою жира, покрывающему их, под белой рубашкой перекатывались заметные волны.

– Что ты смеешься? – спросил Иван.

– Да так, анекдот вспомнил, – ответил Павел.

Служащие и секретарши хихикали или смеялись, хотя и смотрели в бумажки на своих столах или пишущих машинках, словно думали над своими рабочими задачами.

Иван покраснел. Он не верил, что дело в анекдоте.

– Ну так расскажи и нам!

– Он неприличный, при дамах не расскажешь.

– Нет-нет, мы тоже хотим услышать, – запротестовали дамы. – Нам нравятся хорошие анекдоты, особенно сальные!

– Ладно, раз вы действительно хотите, расскажу, – сдался Павел. – Две женщины собирают морковку в огороде. Вдруг одна останавливается с морковкой в руках, смотрит на нее с чувством и говорит: «У моего мужа член ну точь-в-точь как эта морковка!» Подруга спрашивает ее: «Что, такой большой?» «Нет, такой же… грязный».

Иван не засмеялся. Он решил, что этим анекдотом Павел целил в него.

У него возникло ощущение, что людские взгляды следуют за ним, как хвост за кошкой, и как бы быстро он ни оборачивался, он не мог их поймать, так же как кошка не может поймать хвост. Иван наделал кучу ошибок в своей работе.

Здоровье Ивана ухудшалось. У него начались проблемы с сердцем, аритмия, а поверх этих болезней наложилась язва, хотя в пространственном отношении она и располагалась ниже.

Жена практически не смотрела в его сторону, и уже тем более не разговаривала, как будто он превратился в отвратительную свинью.

Затаив злобу, Иван стискивал зубы, и ему ужасно хотелось поколотить Сельму Если его и считают идиотом все остальные, но в семье он мог бы остаться королем. Однако это было бы слишком низко: избиение жен – стандартное решение для многих униженных мужчин, и по этой причине оно не подходило Ивану, который хоть и утратил чувство собственного достоинства, но все еще считал себя благородным, хотя совершенно невезучим.

Таня продолжала хохотать, словно ничего не произошло. Она бегала по дому за кошкой, и они вдвоем кружили по комнатам, как белочки по стволу дерева.

Иван задумался. Я могу умереть от сердечного приступа за чтением скучной статьи о ежегодном собрании российского парламента в прошлом году, а никто и не заметит. Потому что им все равно, жив я или умер.

Он курил сигареты без фильтра, чтобы свербело в горле и во рту. Он выпускал табачный дым направо и налево, как паровая машина, ползущая наверх по крутому склону.

Ночью он ворочался в кровати, причем каждую следующую ночь все сильнее и сильнее, вплоть до самой драматичной ночи в его жизни, вернее, смерти.

В ту ночь лягушки не квакали, а как будто хрюкали. Комары жужжали прямо над ухом. Звуки забивались в поры потной кожи. Жена тоже вспотела. Кровать была мягкой, поэтому она скатилась прямо к нему и лежала теперь вплотную, касаясь кожей.

Комариные укусы чесались, Иван расчесал их чуть ли не до крови, но не мог остановиться и впивался ногтями в свою собственную плоть. Он повернулся на правый бок, чтобы быть подальше от Сельмы, и попытался уснуть, но ему удалось только громко и довольно болезненно выпустить газы.

С улицы раздавался гул мотоциклов и автомобилей, сначала тихо, потом громче, и снова тихо, чтобы раствориться вдали. Доносились голоса подростков, веселые и грубоватые, с нотками их собственных надежд. Они обсуждали футбол и девочек, потом наступала гудящая тишина, послышалось эхо шагов одинокого прохожего, и снова голоса тех же подростков и кваканье тех же лягушек, а если и не тех же, а других, то звучали они совершенно одинаково. На японском будильнике с легким свистом минуты сменяли друг друга. Иван посмотрел на светящиеся зеленые цифры: 1.10, 1.11.

Жена начала храпеть, а потом перестала.

Внезапно ужас смерти вонзился в его кожу, пропитывая кровь, словно яд кобры. Иван ощутил запах ладана, пощипывание в ноздрях.

Он вспомнил все похороны, которые ему довелось видеть, которые каким-то образом сплавились в единое целое – в его похороны. Иван увидел себя в гробу в черном костюме, его бордовая голова возлежит на подушке, отчего у него сделался очень задумчивый вид, как у человека, размышляющего о бытие и небытие. Иван ощутил укол стыда за свои старые носки и сморщенные гениталии.

Он пришел в ужас от мысли, что умрет, просто внезапно исчезнет, ничего в жизни не совершив, ничего не поняв. Ни одна из картин не могла удовлетворить его с эстетической точки зрения или усладить душу, если у него вообще была душа. Он испытывал только какое-то суетное волнение и тщеславие.

И сейчас, из тщеславия, жалея, что не может подумать о себе лучше, чем есть, заволновался по поводу того, что прожил жизнь впустую.

В темноте все невзгоды обрушились на него. Волоски на руках и ногах встали дыбом. Он снова падал, обнаженный, на мостовую под взрывы хохота, которые воссоздавались в его голове со всей яркостью через какую-то розоватую пелену с ироническим эхом унижения, пережитого в детстве: он ударяется головой об асфальт, проиграв в драке, а остальные дети издеваются над ним.

У него свело живот от тошноты, изжога поднималась по грудной клетке, где тупая боль усиливалась с каждым вздохом с левой стороны грудины. Сердце билось в странно медленном ритме, оставляя пропасть между ударами, пустоту, в которую, ему казалось, он падает.

Сердце стишком долго дожидалось следующего удара. А будет ли он вообще, этот следующий удар? Иван не осмеливался сделать вдох, боясь, что воздух надавит на сердце и задушит его. Даже глоток воздуха мог убить.

Смерть внушала ужас, но мысль о том, что снова придется выйти из дому, вселяла тревогу. Как бы хотелось больше никогда не двигаться, но оставаться живым, зависнуть где-то между жизнь и смертью, не умирать, но и не жить.

И словно исполняя его желание, сердце замешкалось и не стало биться. С Иваном случилась истерика, от которой тело содрогалось в конвульсиях от мощных ударов током, после которых он застывал без движения. А когда удары током прекратились, Иван оказался парализован. Он не мог пошевелиться. Глаза остались открытыми, ему не удавалось их закрыть.

Кто сейчас мог винить Ивана за то, что он не справился со своими проблемами? А как, скажите на милость! Он не мог пошевелить ни единым мускулом.

Сначала Иван обрадовался своему новому состоянию. В этом было что-то впечатляющее, экстраординарное, окутанное misterium tremendum [11]11
  Тайна, повергающая в трепет (лат.)


[Закрыть],что-то ужасающее. И теперь вместо презрения он испытывал к себе жалость. Через эту жалость он поднялся на новую высоту – уважения, даже нет, любви к себе.

Иван невольно продолжал дышать, словно за него это делал кто-то другой, живущий в его теле. Его сердце неуловимо билось с длинными интервалами, усиливая ощущение пустоты. Ивану стало интересно, услышит ли он сердцебиение, как обычно, в ушах, шее, больном зубе, но ничего не чувствовал и даже задумался: а бьется ли его сердце?

21. Займемся этим на свидетельстве о смерти

Проснувшись рано утром, Сельма пошла в ванную, даже не взглянув на Ивана, умылась и почистила зубы по старинке – вправо-влево, безо всяких там американских «вверх-вниз», – а потом закричала:

– Иван, вставай! Уже почти пять утра. На работу опоздаешь, только этого нам и не хватало!

Затем Сельма подкрасила брови, хотя она в принципе была противницей декоративной косметики – просто сделала их чуть ярче, но так искусно, что и в голову не могло прийти, что это не ее естественный цвет. Затем, вынув маленькое зеркальце, Сельма посмотрела на себя в профиль в большое зеркало над раковиной и подчеркнула карандашом ресницы – это не мешало естественности, но делало взгляд глубже.

Узнав, что муж пошел на сторону, Сельма снова стала следить за собой. В свои пятьдесят с небольшим она была величавой, уверенной в себе, сексуальной и чувственной, но при этом уязвимой и сомневающейся в собственной привлекательности. Засунув карандаши в косметичку, она отдернула занавеску и выглянула в окно. В тусклом утреннем свете лениво накрапывал дождь.

Сельма пошла в спальню, размышляя, одежду какого цвета выбрать. Она склонялась к красному, поскольку в серости холодного дня теплый цвет будет радовать глаз. Открыла комод и устало крикнула:

– Иван, вставай! Пора на работу!

Эти крики Иван ненавидел всей душой, если у него вообще была душа.

Когда муж не огрызнулся в ответ, как обычно – «Неужели мужчина не может спокойно полежать в собственной постели? Отстань!» – она повернулась, чтобы посмотреть, что это еще за новости. Широко распахнутые глаза Ивана налились кровью и остекленели. Сельма подскочила к кровати и потрогала его руки. Холодные и окоченевшие. Сельма закричала. Иван так и не шелохнулся.

В дверях спальни, услышав крики, появилась бледная дочка с круглыми от страха глазами. Сельма пощупала пульс Ивана и послушала сердцебиение, но почувствовала только холод его кожи. Сельма снова закричала и разрыдалась бы, если бы не заметила девочку. «Все в порядке. Ничего не случилось. Иди в кроватку. Ты ничего не видела, все будет в порядке». Она тараторила так быстро, что еще больше напугала Таню. Таня не решилась выйти из спальни. Папа стукнул маму? Нет, этого не может быть. Это же мама над ним наклонилась. Неужели это она его ударила? Нет, он же так спокойно лежит. Тогда что?

Сельме пришлось бежать по мокрым улицам целых восемь кварталов до станции «скорой помощи», потому что телефон не работал – совершению обычное явление после проливных дождей в послевоенной неразберихе.

Зевающая медсестра сообщила, что доктор играет в карты в «Охотничьем рожке». Сельма ненавидел бары, но сейчас выбора не было. Доктор только что ушел, и в баре осталась всего пара пьяниц, спящих на полу. В зале пахло разлитым приторно-сладким красным вином.

Сельма прибежала в другой бар, работающий круглосуточно, в «Погребок». Вообще-то по закону он не должен работать всю ночь, но поскольку полиции да и практически всем остальным жителям нужно было где-то выпивать под утро, некоторые бары все-таки неофициально работали.

Доктор оказался там – сигарета во рту, карты в руках, бутылка желтоватой сливовицы на столе – в окружении нескольких собутыльников.

Определенно, он не подходил на роль врача, и вообще таким место только в баре. Он заработал на экзаменах самые плохие оценки, и на получение диплома ушло больше десяти лет, поскольку будущего доктора больше интересовали походы по барам и все, что с этим связано: выпивка, карты, женщины и, время от времени, драки (хотя с возрастом он стал драться все реже и реже, компенсируя это частыми походами к проституткам в «массажные салоны»). На экзамене по кардиологии он схитрил (за него экзамен сдавал похожий на него внешне двоюродный брат), так что от него особой помощи Ивану не дождешься.

Доктор Рожич подошел к телу Ивана, дотронулся до его запястья и, не обнаружив пульса, быстро начал искать сердцебиение, а потом еще быстрее – пульс в сонной артерии.

Он надел свой стетоскоп и начал скользить прохладным металлическим кружком под рубашкой Ивана, вокруг соска, близко к грудине. Доктор попытался открыть Ивану рот, чтобы осмотреть язык, но не получилось, тогда он сунул градусник в угол рта, туда, где отсутствовал зуб.

– Доктор, есть ли хоть какая-то надежда? – спросила Сельма, когда доктор ждал, пока измеряется температура.

– Надежда есть всегда, – ответил доктор.

Температура была около тридцати трех целых и трех десятых градуса.

Рожич посветил в глаза Ивану тонким лучом фонарика, а потом закрыл ему веки, медленно снял стетоскоп, сунул его в чемоданчик и повесил свой синий от щетины двойной подбородок на грудь. Он держался с достоинством генерала, которому только что сообщили, что его армия потерпела поражение. Без сомнения, доктор зря прожил жизнь. Он бы больше преуспел на театральном поприще, к этому у него действительно был талант; на самом деле его так тянуло в бары, потому что бары – это тоже своего рода театр. Но сейчас его игра произвела ужасающее впечатление. Сельме не пришлось спрашивать, умер ли Иван: если такой достойный врач констатировал смерть пациента, так оно и есть. Доктор произнес свой диагноз «Он умер!» громким, зычным голосом, от которого Сельму затрясло, от озноба стало пощипывать кожу. Она разрыдалась.

Доктор вытащил чистый бланк и, как положено, нацарапал свидетельство о смерти, как курица лапой – плохой почерк обязательная характеристика в его профессии, – в двух экземплярах, один для семьи пациента, а второй – для архива. «Умер по невыясненным причинам». Копию для Сельмы он положил на стол. У Сельмы глаза покраснели и стали влажными от слез. Она закусила нижнюю губу, как будто старалась не дать эмоциям вырваться наружу. Увидев это, Рожич обнял ее, по-отечески похлопывая по лопаткам.

Внезапно он, казалось, пробудился от своего скучного профессионализма, поскольку очень остро ощутил тепло женского тела. И под видом отеческого утешения, приговаривая «Все будет нормально», он начал гладить ее по шее и прижимать к себе.

В полубезумном состоянии Сельма сначала не обратила внимания на увещевания доктора. А потом озноб, вызванный страхом, смешался с какими-то теплыми волнами. Совершенно открыто она положила голову на грудь врачу, и он потерся своей щетинистой щекой об ее волосы, от чего кожу ее головы стало приятно покалывать. Его руки скользнули по спине Сельмы, и он еще раз баритоном повторил: «Все будет хорошо». Он прошептал эти слова ей на ухо, и от его дыхания волна желания хлынула куда-то в основание мозга, и Сельма на мгновение потеряла голову, и именно в этот момент пальцы доктора скользнули под юбку и поползли вверх по внутренней стороне прохладных бедер.

Дыхание Сельмы участилось. Доктор прижал ее к столу, и она уселась прямо на скомканное свидетельство о смерти, которое зашуршало с неодобрением. Рука доктора ласкала ее бедра, а пальцы нахально проникли на чужую территорию, где под кустарником обнаружили влажную глину, через которую было легко пробраться дальше, и вот уже пальцы исследовали источник этой влаги. Сельма застонала, как будто падала в пропасть. Доктор поцеловал ее. Смесь табака, бекона и коньяка ударила в ноздри и попала на язык, приведя ее в чувство. Сельма отпихнула от себя доктора:

– Как это произошло? И вам не стыдно?

Когда доктор отошел, она увидела в дверях перепуганную дочку.

– Иди к себе, папочка заболел, и дядядоктор собирается его полечить. Он ко мне наклонился, чтобы кое-что сказать на ушко.

Сельма с унылым видом плюхнулась в кресло, а доктор стал нежно дотрагиваться до нее. Она встала.

– Сейчас я должна позаботиться о муже – заказать гроб, купить участок на кладбище, обзвонить всех родственников. Ох как много всего сразу навалилось!

– Ах да, – обрадовался доктор. – Ты могла бы воспользоваться моим телефоном или я позвонил бы в похоронное бюро и сразу обо всем бы их расспросил.

Доктор был одним из первых в Низограде, у кого появилась «Нокиа». Но он не давал номер мобильного в госпитале, поскольку не хотел, чтобы его отвлекали, когда он на вызове.

Сельма пошла разбудить свою мать и попросить ее сводить Таню на утренний сеанс диснеевских мультиков, чтобы у Сельмы было достаточно времени решить, как сообщить всем страшную новость.

Старая женщина начала причитать:

– Бедный Иван. Такой молодой и умер от сердечного приступа!

– Я думаю, это был инсульт, – сказала Сельма.

Сельма побежала на почту – старинное здание, покрашенное в желто-оранжевые тона, цвета почившей в бозе империи Габсбургов, – и разослала телеграммы с шокирующим известием.

Сельма и ее мать занялись подготовкой: выбирали рубашку, в которой похоронить Ивана, ботинки, и поскольку у него не оказалось черных, то мать предложила купить ему новую пару. Сельма не хотела зря тратить деньги, поэтому она покрасила старые коричневые ботинки мужа черной масляной краской, которую взяла у дочки. Краска долго не хотела сохнуть.

Потом они перевернули Ивана и обмыли его тело водой и спиртом. С трудом засунули его негнущиеся ноги в самое лучшее белье, а потом надели на усопшего лучший воскресный костюм, словно он собирался на очень важное собеседование. Слезы падали из глаз Сельмы и катились по ее щекам. Теща вздыхала и бормотала себе под нос, как тяжело жить и как неприятно умирать.