Текст книги "ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЮНГИ [худ. Г. Фитингоф]"

Автор книги: Иосиф Ликстанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

«ТЫ МНЕ ДРУГ?..»

Эскадра «красных» стала на якорь за островом Гогланд – за скалистой громадой, которая возвышалась посредине Финского залива, как суровый страж. Неподвижные, как сам Гогланд, стояли линейные корабли, вокруг них построились миноносцы, и все они спешили наговориться вдосталь, так как в походе, да ещё когда ограничен радиообмен, многого не скажешь. Пока не сгустились сумерки, хватало дела флажному семафору: на мостиках кораблей красными огоньками мелькали сигнальные флажки. Потом на клотиках мачт замигали огоньки сигнальных ламп. Но они передавали только самые срочные сообщения, а подробные сведения для флагмана собирал «Болиндер» – большой самоходный катер, спущенный на воду с борта линкора. Он, пыхтя, бегал между кораблями, забирал почту для штаба «красных» и походного политотдела; огонёк на его мачте виднелся то здесь, то там.

На кораблях всё жило.

Кончилась первая часть тактических занятий. «Врагу» не удалось прорваться к главной базе. Краснофлотцы толпились возле карт Финского залива, слушали доклады политработников, запоминали названия островов.

Вышли бюллетени стенных и печатных газет: они говорили о походном соревновании на лучшее содержание машин и оружия, называли ударников. Их было много.

На кораблях начался конкурс затейников. Весельчаки, искусники устраивали концерты на верхней палубе, где можно и сплясать и спеть полным голосом. Глядя на Гогланд, моряки вспоминали старые песни, которые никогда не затихнут на флоте: о гордом «Варяге», о кочегарах, о близкой буре.

Их слушал поросший лесом скалистый остров, узнавал этих людей, узнавал их голоса. Сотни лет назад появились впервые у его неприветливых берегов люди восточной страны, неутомимые, настойчивые. Их корабли – сначала парусные и гребные – шли с востока и возвращались на восток, чтобы снова, в ещё большем количестве, пройти на запад, мимо Гогланда. Снова они тут, и хмурый остров даёт им удобную якорную стоянку.

– Что ты так долго копался? – набросился Иона Осипыч на Виктора, когда тот появился возле отваленного трапа. – Горе мне с тобой! Ну, чего ты там делал? Застегни бушлат, поправь бескозырку! Стой возле меня! Сейчас катер подойдёт.

– Я к Мите хочу, – сказал Виктор с решительным видом, хотя заранее знал, что из этого ничего не выйдет. – Мне к Мите надо!

– Ну и ну! – удивился кок, со стуком поставил чемоданчик на палубу и, улыбаясь, встряхнул Виктора за плечо. – Уже всё забыл, уже соскучился!.. Ладно, в Кронштадте помиритесь, если охота есть. А сейчас некогда, стой здесь!

– Да… Очень мне надо стоять…

– Кому приказывают! – прикрикнул Иона Осипыч.

– А если ты неправильно приказываешь?

– Вот! Оно ещё рассуждает! Оно приказ оспаривает! Стой на месте, тебе говорят, а придёшь на берег – обжалуй приказ перед Фёдором Степановичем. Порядка не знаешь…

– Совсем неправильный приказ! – тоскливо повторил Виктор.

На палубе толпились отдыхавшие моряки, рассматривали громаду Гогланда, старались угадать названия ближайших кораблей. Ненастный день уступал место бурной ночи. Сумерки окутывали корабли и, казалось, отдаляли их. Виктор нетерпеливо переступал с ноги на ногу; он надеялся, что Митя выйдет к нему и он расскажет ему всё, что перечувствовал в каюте командира. Но Мити не было… Митя не хотел его видеть и был прав… Зачем Мите такой друг!..

К трапу подошёл боцман Алексей Иванович, осведомился, всё ли приготовлено к встрече катера, и спросил у Ионы Осипыча:

– Вы готовы?

– Так точно, готов, – важно ответил Костин-кок.

К пассажирам присоединился оптик. Он осторожно поставил чемодан на палубу и сказал:

– Всего один мальчик? А где другой? Они же неразлучники. Разве они ещё не помирились? Нельзя, нельзя ссориться, мальчик!

– Юнга тоже здесь? – громко проговорил Алексей Иванович. – Словом, все в сборе. Товарищ командир сейчас принесёт пакеты…

«Вот, теперь он меня не Витей, а юнгой называет!» – отметил с неприятным чувством Виктор и неуверенно спросил:

– А где Митя?

– Мите нездоровится, – сухо ответил боцман. – Он не выйдет на палубу.

По тону Алексея Ивановича юнга понял, что дальнейшие расспросы нежелательны, и отступил в сторонку. Боцман занялся приготовлениями к встрече «Болиндера», Костин-кок снова подхватил свой чемоданчик, а Виктор всё смотрел на ют, старался представить, что делает Митя, жалел его и утешался тем, что в Кронштадте непременно увидит Митю и скажет ему всю правду. Он даже поведёт его в кино. Да что там кино! Он подарит ему такелажный нож[58]58
  Такелаж – все снасти на судне, служащие для укрепления мачт, рей и т. п. и для управления ими и парусами; такелажный нож служит при изготовлении такелажа.


[Закрыть] и, может быть, даже пистолет для пуска сигнальных ракет. Хороший пистолет! Но если бы увидеть Митю сейчас, сию минуту…

– Итак, ты покидаешь нас? – раздался над ухом Виктора знакомый голос командира. – Я не успел попрощаться с тобой.

Хорошо, что сумерки скрыли от командира горячий румянец, заливший лицо мальчика, и хорошо, что можно было не отвечать.

– Когда вернёшься в Кронштадт, – продолжал командир, – приходи на «Быстрый». Скоро в Кронштадт приедет из Севастополя моя жена с сыном, ты познакомишься с ними. Моего сына зовут Борис, он мечтает стать моряком, и я буду рад, если вы с Митей Гончаренко станете его друзьями.

– Что надо сказать, юнга? – напомнил Иона Осипыч.

– Спасибо, – чуть слышно сказал Виктор.

Ему стало тепло и радостно. Командир, очевидно, не сердился на него за то, что он сделал. С сердца скатилась тяжесть.

– Кто идёт? – раздался на юте окрик.

К трапу миноносца подошёл катер «Болиндер» и остановился, плавно поднимаясь и опускаясь на волне. Старшина, который казался большим и неуклюжим в чёрном дождевике, спросил, имеется ли корреспонденция и готовы ли пассажиры. Командир передал ему два конверта: один в штаб, другой в редакцию походной газеты. Иона Осипыч первым прыгнул в катер, боцман Щербак подхватил Виктора под мышки и передал его Костину-коку. Затем последовал оптик и чемодан оптика. «Болиндер» запыхтел и отвалил.

– Виктор! Витя! – вдруг прозвенел тоненький голосок на палубе эсминца. – Ви-и-и-тя!

Юнга вскрикнул от радости, бросился к борту катера, стал коленом на банку, наклонился, увидел маленькую фигурку на палубе миноносца и закричал:

– Митя! Митька!

– Не высовываться! – забеспокоился Иона Осипыч, стараясь оттащить Виктора от борта.

– Не шуметь на палубе! – послышался голос Алексея Ивановича.

– Митя, Митя-а! – надрывался Виктор. – Ты мне друг или так? Митя-а-а!

Катер набирал ход. Миноносец уходил в сторону. Его очертания становились тусклыми, неверными. Ветер, разбитый скалами Гогланда, налетал порывами. Зыбь поднимала и опускала катер. Брызги обдавали лицо. Стыли мокрые руки. Но Виктор не хотел отойти от борта, не слышал воркотни Костина-кока, который звал мальчика в каюту катера.

А Митя в это время метался по палубе эсминца и, не отрываясь, провожал взглядом «Болиндер», на котором уходил его друг.

– Ступай-ка вниз, – приказал Алексей Иванович. – Нечего тебе тут делать.

Мальчик остановился и затем молча направился на ют. Щербак с улыбкой посмотрел ему вслед. Юнга покинул борт миноносца, Митя остался под присмотром Алексея Ивановича, и теперь боцман был вполне уверен, что доставит его домой целым и здоровым. Но он видел печаль Мити и не мог остаться равнодушным. Малыш! Только что он твёрдо решил не встречаться с Лесковым, не видаться с обидчиком, но вот не вытерпел же, выскочил на палубу…

Митя вернулся в каюту и, не зажигая огня, забился в угол. Он чувствовал себя одиноким, потерянным. Ну да, предательский поступок Виктора потряс его, и действительно он совершенно твёрдо решил, что больше никогда, никогда не заговорит с обидчиком, а теперь… Теперь в его ушах звенел крик: «Ты мне друг?..» Он знал, что надо было ответить, и теперь так жалел, так сильно жалел, что не мог ответить Виктору!

Нет с ним Виктора, нет даже Митрофана, он остался один среди больших, строгих людей. Дядя Алёша очень строгий: он не хочет, чтобы Митя дружил с Виктором, он даже помешал ему ответить Виктору: «Да, я друг тебе! Друг!» Для грусти было много оснований. Но вдруг дверь открылась, каюту залил свет. Алексей Иванович, ничего не говоря, поставил на стол медный чайник с кипятком, достал чашки, сахар, хлеб, масло, сыр и заварил чай. Боцман улыбнулся и, как видно, не знал, с чего начать.

– Ну, рыжик, иди чай пить, – сказал он. – Вот так… Должен я тебе одну вещь сообщить: приказом по кораблю тебе объявляется благодарность за то, что ты обнаружил лодку…

Митя от удивления открыл рот,

– А Витя? – спросил он заикаясь.

– Видишь, в чём дело, – усмехнулся Щербак. – Лескову тоже объявлена благодарность за то же самое. Тут дело сложное. Переплёт.

Глаза Мити заблестели.

– Тут переплёт сложный. Командир так и говорит: сложная, мол, ситуация. Я сейчас тебе объясню. Ты послушай…

Алексей Иванович налил чаю.

«СОВСЕМ ПРАВИЛЬНО!»

– Вызвал меня командир. Говорит: «Вот что устроил юнга Лесков, когда я на минуту оставил его в своей каюте». И даёт мне прочитать ту заметку, которую он для походной газеты «Красный Балтийский флот» писал. В этой заметке так было доложено: «Первым обнаружил подводную лодку «синих» пассажир на борту эсминца «Быстрый» Виктор Лесков». А Виктор зачеркнул своё имя и написал так: «Митя Гончаренко, брат краснофлотца с линкора «Грозный». Оказывается, он это после разговора с командиром приписал.

Митя, не веря своим ушам, вскочил, подбежал к Алексею Ивановичу, схватил его за руку и, глядя на боцмана в упор, сказал горячим шёпотом:

– А ты что говорил, дядя Алёша?! Ты говорил, что с ним не надо дружить.

– Дружить с ним можно, – не без смущения признал боцман. – Конечно, мальчик он занозистый, да не всем ведь тихонями быть…

– Нет, Витя верный друг, – убеждённо сказал Митя.

– Ах ты, добрая душа! – проговорил тронутый его радостью боцман. – Ну, слушай дальше. Командир вернулся с мостика в каюту, увидел, как Виктор переделал заметку, но не рассердился, Переписал её начисто вот так: «Первыми обнаружили подводную лодку «синих» пассажиры на борту эсминца «Быстрый» Митя Гончаренко, брат краснофлотца с линкора «Грозный», и Виктор Лесков, воспитанник блокшива». Как ты думаешь: правильно сделал командир?

– Правильно! Совсем правильно! – воскликнул Митя. – Мы вместе, сразу, в одну минуту увидели… Сначала я увидел палочку – перископ, потом он, потом мы вместе. Теперь мы дружки-годки навсегда!

– Ну, это ещё вопрос… Что-то уж слишком часто вы цапаетесь. Вчера на стенке подрались, сегодня ссору на весь корабль подняли.

– Хоть и дерёмся, а дружим, – серьёзно ответил Митя. – Так даже лучше. Пускай не фордыбачит…

– Слушай, Митя, – сказал Щербак, – ведь лодку-то первый увидел ты. Лесков тут при чём? Не обидно тебе всё-таки?

Мальчик посмотрел на него не понимая.

Алексей Иванович замолчал и больше не возвращался к этому вопросу.

Митя знал только то, что он счастлив, что кончился самый грустный, самый тяжёлый день в его жизни, что Виктор его друг навсегда. Худенькое лицо мальчика светилось, улыбалось всеми своими веснушками, и от этого стало светло, уютно в каюте Алексея Ивановича. Впервые за службу на «Быстром» он неохотно оставил её ради своих бесчисленных боцманских забот.

СЕКРЕТ ОКСАНЫ ГРИГОРЬЕВНЫ

Всё не ладилось в тот вечер у Фёдора Степановича Левшина. Не ладилась его последняя модель, не вязались мысли: они шли вразнобой, и о чём бы ни думал старый командир, он неизменно возвращался к Виктору. Он не видел мальчика два дня, а казалось, что разлука продолжается годы, что за это время юнга перенёс тысячи бед. Старик резко обрывал такие мысли, обвинял себя в том, что поддался Костину-коку, давал себе обещание встретить Виктора строжайшим выговором. Но тут в памяти всплывало лицо с лукавыми глазами, с упрямым подбородком, припоминались мельчайшие случаи из жизни Виктора на блокшиве: и то, как он люком прищемил палец, и как вздумал играть с капсюлями гремучей ртути, и как его нечаянно заперли на ночь в Ленинском уголке… Припоминалось многое. Старик рассеянно вертел в руках резец или попусту состругивал чурочку дорогого пальмового дерева.

В это время и зазвонил телефон.

– Товарищ командир блокшива? – спросил незнакомый голос. – Говорят из редакции военно-морской газеты. Только что получено радио с флота. Нас просят сообщить вам, что воспитанник блокшива Лесков брат краснофлотца с линкора «Грозный» Митя Гончаренко первыми обнаружили в море подводную лодку «синих»… Нет, никаких подробностей не имеется. Если получим дополнительные сведения, я сообщу зам. Моя фамилия Бельский… До свидания!

Как только послышался звонок разъединения, Фёдор Степанович вскочил, вызвал Пустовойтова, чтобы узнать адрес Гончаренко. Минёр Пустовойтов вчера дважды навестил Оксану Григорьевну: сначала с сообщением, что Митя ушёл в море на посыльном судне «Змей», а потом – что Митя перебрался на «Водолея».

Узнав адрес, Левшин быстро оделся и ушёл с корабля. По улицам Кронштадта старик шагал так быстро, что забыл даже посмотреть, насколько прибыла вода в канале. Скоро он разыскал на окраинной улице маленький домик, в котором светились два окна. Оксана Григорьевна открыла не сразу.

Поздний гость был некстати. Девушка, вернувшись с вечерней смены, чистила, скребла, мыла дом сверху донизу. Скромная мебель была сдвинута, на полу стояли лужи: Оксана кончала мыть полы.

Фёдрр Степанович коротко представился:

– Левшин, с блокшива.

Он взял стул, решительно поставил его посредине самой большой лужи, сел и с улыбкой посмотрел на девушку.

Она стояла перед ним, напуганная, сжимая в руках мокрую тряпку. В таз падали мутные капли воды.

Фёдор Степанович сказал:

– Пришёл сообщить вам… – и, покрутив головой, взялся за сердце.

– Ой, кажить скорее! – проговорила девушка.

Ей показалось, что старик принёс плохие вести.

Фёдор Степанович улыбнулся.

– Да не беспокойтесь, всё в порядке, – сказал он. – Мы тут тревожимся, а малыши по морю плывут, «вражеские» подводные лодки обнаруживают, о них газеты писать собираются. Как же… Витька и Митька, два мореплавателя! Колумбы! А я-то сегодня Кравцову полчаса голову мылил за то, что он мальчиков со «Змея» упустил. Плывут мальчуганы, оморячиваются, спасибо ему…

Оксана Григорьевна с большим трудом, из пятого в десятое, узнала, в чём дело, а затем, счастливая не меньше, чем старик, перенесла на него всю свою радость. Она молниеносно закончила уборку, внесла кипящий самовар, подала свежего варенья, заварила чай покрепче, будто уже давно знала привычки старика. Она поила нового знакомого чаем и смеялась, болтала, спеша вознаградить себя за бесконечное молчание: целых два дня прожила она одна-одинёшенька на белом свете. Фёдор Степанович любовался её ясным, оживлённым лицом, слушал рассказы об Остапе и Мите, снова об Остапе и снова о Мите, и очень немного – всего два-три слова – о Щербаке.

Узнав, кто такой Щербак, он рассмеялся:

– Значит, у вас в море не двое, а трое?

– Двое, – сказала смущённая девушка. – А третьего мне и не нужно.

– Уж так он вам и не нужен? – подшучивал старик. – Вот я ему расскажу…

– А хоть говорите, хоть не говорите, – с притворным равнодушием заявила Оксана. – Он мне без надобности… Вот скорее бы Остапа да моего Митю рыженького побачить… А этот… Щербак этот… Не привезёт Митю, так и на порог не пущу: не нужно мне его без моего рыженького…

– Вот! – удивился Фёдор Степанович, прихлёбывая чай. – Как же это так? Вы чернобровая, Остап – ведь это его портрет в рамке? – тоже как смоль, а Митя, значит, рыженький?

– Митя?..

Оксана серьёзно посмотрела на старика. Вечер был такой удачный, старик своим сообщением о Мите так обрадовал девушку, что она отблагодарила его длинным-длинным рассказом, причём предварительно взяла с него слово, что Фёдор Степанович сохранит её признания в самой глубине своего сердца.

Рассказ Оксаны имел странные последствия.

Этой же ночью к дежурному по штабу явился Фёдор Степанович Левшин, взволнованный и рассеянный. Он попросил разрешения передать на линкор неслужебную, но весьма срочную, чрезвычайно важную для одного человека радиограмму.

Дежурный заверил Левшина, что он готов сделать для него всё на свете, но что неслужебные депеши передаются в последнюю очередь, а очередь довольно длинная. Ведь на флоте идёт такая большая работа – сами понимаете, что такое тактические занятия… На всякий случай дежурный предложил старику написать свои несколько слов.

Фёдор Степанович сел писать, заполнил листок служебного блокнота, сосчитал слова, рассердился, пробормотал, что у него получилась не депеша, а роман с продолжением, разорвал листок и ушёл не попрощавшись. Дежурному осталось только пожать плечами и вернуться к текущей работе.

Вечернюю наружную вахту блокшива в этот ненастный вечер стоял минёр комсомолец Бакланов. Вахта была спокойная. Бакланов мечтал об очередной поездке в Ленинград и прислушивался к шуму ветра. Штормило, вода в гавани прибывала. В такие ночи Бакланов особенно охотно совершал мысленные прогулки по широким проспектам любимого города.

Вдруг из темноты раздался скрипучий, хриплый голос:

 
Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг»,
Пощады никто не желает!
 

Голос приближался к блокшиву.

Бакланов сердито осведомился у певца:

– Кто авралит на стенке?

Из темноты вынырнул Фёдор Степанович. Он взбежал на борт блокшива, выслушал рапорт Бакланова, узнал, что за время его отсутствия на корабле ничего особенного не произошло, и вдруг сказал:

– Виктор и его товарищ лодку «синих» обнаружили. Молодцы ребята!.. И вообще много чудес на свете. Жаль, что Костин в походе. Весьма жаль!.. Много чудес на свете…

Он не добавил ни слова, ушёл к себе, шагал по каюте, напевая про «Варяга», и, по-видимому, был очень доволен.

РАЗГОВОР ИГОЛКИ С НИТКОЙ

Алексей Иванович Щербак закончил обход, убедился, что каждый предмет занимает именно то место, какое раз и навсегда отведено ему на корабле, удовлетворённый вернулся в каюту и увидел, что Митя ещё не спит. Взволнованный печальными и радостными событиями дня, Митя ворочался с боку на бок и прислушивался к малейшему шуму на корабле. Боцман прочитал ему краткое наставление о пользе своевременного отдыха и занялся своими делами. Как настоящий моряк, он считал безделье позором и никогда не терял времени попусту. Щербак достал синие фланелевки, чёрные клёши, бушлаты, голландки и приступил к осмотру гардероба: пробовал, крепко ли держатся пуговицы, внимательно рассматривал ткань на локтях и коленях, затем размотал почти половину катушки, сложил толстую нитку вдвое, провёл по ней кусочком воска, надел напёрсток и принялся чинить, штопать, пришивать. Его лицо стало торжественным.

– Ты всё не спишь? – спросил Алексей Иванович, не поднимая глаз.

– Нет, мне не хочется спать, дядя Алёша.

– А что ты слышишь?

– Я? Волны хлюпают…

– Да, волна плещет. Ещё что?

– Наверху кто-то прошёл.

– Вахтенный, наверно. А ещё?

– А ещё… больше ничего…

– Зрение у тебя, Митя, приличное, даже, можно сказать, отличное, а слух, видать, неважный: не слышишь ты разговора иголки и нитки.

– Так они же не умеют разговаривать, они неживые, – усмехнулся Митя.

– Это правда, – согласился боцман. – Правда, но не совсем. Хоть и неживые, а разговаривают. Для того чтобы их услышать, надо кое-что в голове иметь. Я вот работаю иголкой, слушаю, и время идёт незаметно.

Митя поднял голову. Он любил рассказы Щербака. На берегу боцман нередко рассказывал мальчику любопытные истории.

– Ты имей в виду, Митя, – начал боцман, – что иголка штука колючая, с длинным язычком. Она только и ищет, к чему бы придраться. То ли дело нитка! Это особа солидная и учёная. У неё одна забота – зашить каждую дырочку, чтобы всё было аккуратное, порядливое. Признаться, я нитку уважаю больше, чем иголку, но уж так повелось: где нитка, там и иголка. Как только они сойдутся, начинается спор-разговор, а я удивляюсь: откуда что берётся. «Так-так, – пищит иголка. – Опять заставили меня пришивать ленточку к бескозырке. Это возмутительно! Хоть оторвите моё ушко, хоть сделайте из меня глупый тупой гвоздик, а я не могу понять, какая польза от этих ленточек с золотыми надписями и якорьками. Детское украшение – и ничего больше!» Так говорит иголка. А что отвечает нитка?

– Не знаю, – прошептал Митя. – Я в первый раз их слышу…

– «Чш, чш, чш, – шипит на иголку нитка. – Вот и ясно, гражданка, что ты дальше своего носа ничего не видишь. Знай же, что ленточка досталась морякам от тех далёких времён, когда матросы носили неудобные широкополые шляпы. Во время шторма они привязывали шляпы шарфами. Шарфы им дарили жёны, невесты и вышивали на шарфах золотыми нитками своё имя и якорьки. Смотрел моряк на подарок и думал: «Я верен тебе, невеста, как верен кораблю якорь». Много лет прошло. Вместо шляп появились лихие бескозырки. А шарфы превратились в ленточки. На этих ленточках стали печатать название корабля и якорьки. Любят моряки свои ленточки. Гордо носят их краснофлотцы, будто говорят: «Смотрите, я с красного эсминца «Быстрый» и ни от кого этого не скрываю, потому что я человек честный, на берегу веду себя с достоинством и всеми якорями держусь за свой корабль, за свой боевой коллектив». Эх, хороша краснофлотская ленточка! Любо моряку чувствовать, как развевается она за плечами, обнимает его за шею. Только глупая коротенькая иголка может сказать, что ленточка эта – никчёмная безделушка». Помолчала иголка, но всё-таки не утихомирилась…

– Это хорошо, – вставил Митя. – А то я ничего бы не узнал…

– Ну вот, – продолжал Алексей Иванович. – Когда я чинил воротник голландки, иголка пискнула:

«Хи-хи! Зачем взрослым людям этот детский воротник? Совершенно лишняя вещь… Да-да».

«Чш, чш! – зашипела нитка. – Ты, конечно, не знаешь, что в старину матросы носили пудреные парики и намасленные косички из конского волоса. Это было куда как неудобно! Косички пачкали робу, матросов за это наказывали, и они придумали подвешивать под косичку кожаный лоскут. Косичек на флоте уже давно не носят, а кожаный лоскут превратился в синий воротник. Он напоминает нам о старинных временах. Лежит у нас на плечах широкий синий воротник с белыми каёмочками, как волна с белым гребнем, и без него форма не форма, без него моряк в обиде. Говорят учёные люди и другое: будто папашей синего воротника был капюшон, которым матросы закрывались от брызг, да это дело не меняет. Каждая иголка должна знать, что синий воротник пришёл к нам от старины. Понимаешь?»

Некуда деваться иголке, но всё-таки нашла она, где уколоть. Как только я начал пришивать новый золотой галун, иголка подняла такой писк, что в ушах зазвенело:

«Это возмутительно! Это безобразие! Нет, вы только подумайте, чем заставляют заниматься меня, иголку, сделанную из самой лучшей стали! Ну зачем, зачем пришивать этот жёсткий золотой галун, да ещё на рукав, где его сразу-то и не увидишь. Я сломаюсь от возмущения! Я протестую!»

«Чш, чш, глупая, злая иголка! – обиделась нитка. – У этих нашивок славное прошлое. Неужели ты не чувствуешь, что они пахнут горячим пороховым дымом?»

«При чём тут пороховой дым! – не унималась иголка. – Оставьте меня в покое, положите меня в игольник, не тревожьте меня по пустякам!»

«Нет, ты послушай, – строго сказала нитка. – Это только сейчас корабли дерутся снарядами и торпедами издали, на больших дистанциях,[59]59
  Дистанция – в данном случае: расстояние между кораблями.


[Закрыть] а то и вовсе не видят друг друга во время боя. В старину артиллерия была слабой. Ядра и бомбы летели недалеко. Корабли сходились борт о борт, сваливались на абордаж и решали дело в рукопашном бою. Люди дрались кортик на кортик, чья возьмёт, кто овладеет кораблём противника, сорвёт флаг с мачты. Дым чёрного пороха стоял столбом. Копоть оседала на лица. Пойди разберись в свалке, кто свой, кто чужой, кто командир, а кто рядовой. Вот командиры и стали повязывать на руку у локтя шарф или яркую тесьму, чтобы свои матросы знали, возле кого держаться, кого слушать…»

– А почему на руку? Почему не на шляпу? – не выдержал Митя.

– Правильный вопрос. Украшать шляпу, видишь ли, было опасно. Лучшие стрелки вражеского корабля забирались на ванты[60]60
  Ванты – снасти стоячего такелажа, которыми укрепляются мачты.


[Закрыть] и старались подстрелить чужих командиров. Лучше всего было повязывать знак различия на руку: издали его не заметишь… Ну вот… Прошли годы. Артиллерия стала дальнобойной. Абордажный бой вывелся, а тесьма всё-таки не оставила командирский рукав, превратилась в золотой галун и приросла к рукаву навсегда.

Боцман поднял глаза. Лицо мальчика было печальным.

– По какому поводу взгрустнул, рыжик? – ласково спросил моряк.

– У Виктора вот есть морская роба, а у меня нет… Долго ждать, пока вырасту и моряком стану…

– Печаль твою понимаю, – проговорил боцман. – Конечно, в штатском тебе ходить неприятно, коли твой друг в морском. Но ты ему не завидуй. Он свою форму не бережёт. Недаром у него сигнальные флажки отобрали. А уж когда ты форму получишь, будешь носить её не ради ленточек, а для пользы дела… Что ж это мы разболтались? Спать, рыжик, спать! Немедленно закрой свои иллюминаторы!

Приказ был выполнен. Митя зевнул, улыбнулся, натянул одеяло, закрыл глаза и отвернулся к переборке. Боцман немного подождал, взял Митину одежду, стараясь не шуметь, снял мерку с брюк и курточки, выбрал из своего гардероба ненадёванный рабочий клёш, голландку, свернул в узел и направился в носовой кубрик потолковать с парусником Минеевым.

Тот долго рассматривал необъятный клёш, голландку, качал бритой головой, почёсывал нос, наконец вздохнул и сложил всё в узел.

– Не возьмусь, Алексей Иванович, – сказал он. – И хотел бы мальчика порадовать, да могутки нет. Слишком мал срок. Непосильно, Алексей Иванович.

Боцман ушёл от него огорчённый.

На верхней палубе стояли несколько командиров, разговаривая о погоде. За Гогландом знатно штормило. Ветер, разбиваясь о скалы, пролетал над миноносцем беспорядочными порывами. Затемнённые корабли казались мутными тенями. Ночь шла бурная.

– Куда направляетесь с узлом? – спросил боцмана командир.

Щербак рассказал о том, как он хотел наградить Митю за бдительность краснофлотской формой и как Минеев, сам Минеев, признал своё бессилие.

– Пока отложите эту заботу, товарищ боцман. Не срочное дело… Будьте готовы к быстрой съёмке с якоря.

– Есть, товарищ командир!

– И потом, – продолжал командир, – награждение сигнальщиков… или же лиц, нёсших сигнальную службу… не входит в обязанности боцмана.

– Мальчик мне вроде брата, товарищ командир…

Щербак отнёс узел в каюту и погрузился в свои боцманские заботы.