Текст книги "ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЮНГИ [худ. Г. Фитингоф]"

Автор книги: Иосиф Ликстанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

ТРЕВОЖНЫЕ МИНУТЫ

Виктор проснулся глубокой ночью и не сразу сообразил, где он. В лазарете горела синяя лампочка; от этого было тихо, спокойно. Подволок и переборки отсвечивали синим, казались лёгкими, а тело Виктора было тяжёлым, губы и глаза горели. Он наморщил лоб, вспомнил о схватке с волнами, и ему стало немного страшно. Это был запоздавший страх, который не успел прийти к нему там, на верхней палубе, в разгар борьбы с морем. Он нетерпеливо шевельнулся.

– Хочешь пить, малый? – спросил его человек в белом халате.

– Да…

Вода была холодная, кисловатая, приятная. Человек, поивший Виктора, сказал:

– А ты меня не узнаёшь?

Он узнал его – это был тот санитар, с которым он познакомился на концерте, – и припомнил его фамилию – Ржанников. Но говорить не хотелось, он только улыбнулся.

На соседней койке кто-то пошевелился. Виктор спросил шёпотом:

– А тот дядя тоже тут? У него руку отрезали, да? Я слышал, когда доктор был…

– Не отрезали у него руку, чего ещё выдумываешь. Доктор говорит, что рука в порядке будет. Спи! У нас в лазарете насчёт этого строго.

– Спи, Витя, – раздался голос Костина-кока, который до сих пор молча стоял у двери.

– Это Костин-кок?

– Тише, – сказал санитар. – Спать надо…

Он заснул, и ему приснилось много интересного: как «Змей» стал линкором, как механический штурман ковыляет за Виктором по палубе, как волна поднимает Виктора вверх, вверх, очень высоко.

Корабль укачивал его, качка всё ещё была сильной, но шторм исчерпал свою ярость, ветер менялся и срезал волну.

Утром Виктор долго не хотел открывать глаза. Тело было уже не таким тяжелым. Он чувствовал, что может свободно двигаться, но не спешил этим воспользоваться. Было очень интересно прислушиваться к удивительной тишине: корабль не качался, шёл совсем спокойно. Потом ногам стало тепло. Он открыл глаза и увидел, что от иллюминатора к койке переброшен солнечный луч, весёлый и чистый. Такое солнце может быть только на корабле, вдали от берега, где нет пыли.

На белой табуретке между койками сидел человек в белом халате – очень молодой, с круглым и смуглым лицом, с маленькими тёмными усиками. Узкий халат не сходился у него на груди, и Виктор увидел под ним краснофлотскую фланелевку. Моряк смотрел, улыбаясь, но не начинал разговора. Виктор подумал, что это санитар, и, чтобы завязать беседу, попросил напиться.

– Санитар, где у тебя вода? – позвал моряк. – Немедленно явись на носках!

Из другой каюты прибежал санитар, тоже незнакомый Виктору, напоил его и ушёл.

– А я не санитар, – сказал моряк, всё так же улыбаясь. – Я строевой первой роты. Ну, как поживаешь, юнга Лесков? Руки-ноги приросли? Крепко? Не оторвутся?

– А почему вы меня знаете? – поинтересовался Виктор.

– Ну, как же! Я от товарища Костина вчера ночью слыхал, кто ты и зачем на линкор прибыл. Да и ты меня хорошо знаешь.

Виктор промолчал. Действительно, кажется, он уже видел этого человека. Где? Это круглое лицо, чёрные усики? Где, когда?

– Конечно, знаешь, – настаивал моряк. – Хочешь, скажу? Ну, так и быть, слушай: я брат Мити Гончаренко. Ну, что?

– Дядя Остап! – радостно воскликнул Виктор. – Я вас на концерте видел. Вы танцевали цыганкой. Мы с Митей дружим, дядя Остап. Сначала подрались на стенке, потом помирились, а потом… совсем помирились…

– Постой, постой! – остановил его Гончаренко. – Зачем это вы два раза мирились? Два раза, значит, дрались?

– Нет, один, честное слово… А во второй раз так… поссорились…

Гончаренко рассмеялся:

– Видать, юнга, ты действительно заноза. Уж если с Митькой дерёшься да ссоришься, значит, характер у тебя… – Он не сказал, какой у Виктора характер, только головой покачал. – Словом, правильно у тебя флажки отобрали, – закончил он неожиданно. – Говори: правильно?

Напоминание о флажках больно задело Виктора. О красных флажках заговорил человек, которого Виктор видел впервые, и, конечно, это было тяжело. Он отвёл глаза и прикусил губу.

Солнечный луч пробежал по гофрированному железу переборки и исчез: корабль сделал крутой поворот. В лазарете потемнело.

– Ну, чего? – тихо спросил Гончаренко. – Стыдно небось? Будешь знать, как краснофлотцев салагами да липовыми моряками называть…

– Зато мне и влетело от Фёдора Степановича, – пробормотал Виктор. – А ещё влетит от вахтенного начальника Скубина и того краснофлотца. Думаете, приятно? Митя говорил, что вы поможете флажки достать, а вы ничуть не помогаете… Ну и не надо. Если мне флажки не отдадут, я тогда на блокшив совсем не вернусь… Уеду в Ораниенбаум на «Чайке», потом в Ленинград и поступлю в торговый флот…

Гончаренко рассмеялся. Чей-то голос проговорил:

– Не туда заехал, Остап… Свертай!

Виктор скосил глаза. На другой койке, наполовину закрытый от Виктора белой тумбочкой, лежал человек; было видно только его забинтованную руку, вытянутую поверх одеяла. Рука казалась чересчур большой. Виктор уже знал, что это тот человек, который вчера спасал катер.

Моряк повторил непонятные слова:

– Кажу, свертай, Остап!

Виктор перевёл взгляд на Гончаренко, тот сидел, пощипывая усики, странно улыбаясь, как человек, не знающий, с чего начать. Наконец сказал:

– А может быть, и помогу тебе флажки достать. – Он помолчал и добавил: – Захочу, так помогу…

– А вы, дядя, разве того краснофлотца знаете? – недоверчиво спросил Виктор.

Гончаренко хмыкнул:

– Как же мне того краснофлотца не знать, когда мы в одной роте с ним служим? Знаю, конечно… Зовут его Грач… Вместе мы с ним на флот определились.

Остап замолчал. Мальчик опасливо спросил:

– Он строгий, да?

Остап нахмурился, покачал головой:

– Ох, и строгий, Витя! Беда, как огонь! Чуть что – сейчас и рассердится. Обидишь его, так он всю жизнь не забудет. Всё кипит, всё ему ругаться надо.

– Остап! – глухо прикрикнул краснофлотец, лежавший на другой койке.

– А я ничего! – поспешно ответил Гончаренко и продолжал, обращаясь к Виктору: – Тот краснофлотец хоть и сердитый, а ничего. Как спит да связан, так мимо пройти можно. – Он закашлялся и продолжал уже серьёзно: – Я ему скажу, что и ты паренёк ничего, хоть и балованый. Шторма не боишься, на выручку скорый, не трус… Как я всё это… тому краснофлотцу Грачу скажу, то, может, он и простит… Как, по-твоему, Семён?

– Может, и простит, – уклончиво ответил раненый краснофлотец, которого Остап назвал Семёном.

В его голосе послышалась странная тёплая нотка, заставившая сильно забиться сердце Виктора. Он приподнял голову, обеспокоенный, стараясь разобраться в положении. Гончаренко проговорил:

– А ну, лежи дисциплинированно, юнга! Сказано – лежи, значит, лежи.

И его беспокойство окончательно убедило Виктора в том, что он должен немедленно встать, немедленно посмотреть.

Виктор, крепко закусив губу, полежал минутку, чтобы усыпить бдительность Гончаренко, потом вдруг стал на колени, взглянул поверх тумбочки на соседнюю койку. На него, улыбаясь, глядели добрые глаза под густыми сросшимися бровями. Он сразу узнал эти глаза, эти брови, это худощавое загорелое лицо, которое там, на стенке, в то злосчастное утро было таким враждебным.

– Дядя, – задыхаясь, проговорил Виктор, – вы не сердитесь больше на меня? Я больше никогда не буду… Это вы, дядя, вчера танцевали? Я видел, я чуть не узнал… Вы простите меня, очень прошу…

– Годи, годи, юнга! – сказал Семён Грач и нахмурился, чтобы скрыть своё смущение. – Лежи смирно, а то не прощу!

Это и было прощение – долгожданное и неожиданное, как всё то, чего долго-долго ждут и в чём сомневаются. Оно пришло, это прощение, без лишних слов, без выговоров, оно засветилось ласковой, почти смущённой улыбкой человека, которого юнга так зло обидел и который теперь не сердился на него. Горячая благодарность охватила Виктора. Прощение, прощение!

Виктор тут же на койке отбил чечётку, во весь голос закричал «ура» и так подпрыгнул, что чуть не проломил койку.

Семён Грач смотрел из-за тумбочки на Виктора, повторяя:

– Ну, бо, годи, скаженный! Годи!

Легко сказать! Дядя Семён простил Виктора… Мальчик уже чувствовал в своих руках флажки, дорогие флажки, красные флажки! Глаза косили, пальцы щёлкали, язык цокал, ноги выделывали такое, что Остап расхохотался:

– От, чудовый! А ну, скоком, скоком, а ну!..

– Дядя Семён, ура! Фёдор Степанович, ура! Костин-кок, ура! Всем гип-гип, ура! – вопил Виктор, прыгая всё выше.

– Семён, смотри, что он выделывает! – смеясь, говорил Остап. – Возьмём его к нам за цыганёнка.

Дверь открылась. Строгий голос спросил:

– Кто шумит? Прекратить шум! Где санитар? Что смотрит санитар?

Виктор с размаху упал на койку, забился под одеяло и замер. В каюту вошёл доктор, с лысой головой, бритым лицом и с бородкой, которая по-норвежски была отпущена только под скулой. Он говорил очень строго, сердито, но Виктор сразу понял, что он не строгий и не сердитый, а впрочем, всё казалось ему таким радостным в эти незабываемые минуты.

– Умыть больных! – приказал доктор. – Как вы себя чувствуете, товарищ краснофлотец? – спросил он у Грача. – Хорошо? А вы, товарищ юнга? У вас ничего не болело, когда вы горланили на весь корабль и прыгали как сумасшедший? Лежать, не двигаться! Посетитель, выйдите!

Начались мелочи жизни: санитар умыл Виктора, потом они с Семёном пили чай. Потом доктор с норвежской бородкой, которая очень интересовала Виктора, осмотрел больных. Он тыкал Виктора пальцем и говорил:

– Один – синяк, два – синяк, три – синяк. Ого, какой синяк на плече! Болит?

Плечо немного болело, но Виктор сказал, что плечо совсем не болит, что он здоров и не хочет больше лежать. Доктор велел ему замолчать, но разрешил встать и одеться.

Санитар принёс робу Виктора, высушенную и выутюженную так хорошо, что всё выглядело новеньким. На клёше была заглажена острая, твёрдая складка.

– А бушлат? – спросил Виктор.

– Бушлат, верно, волна смыла, – сказал Грач, который после докторского осмотра, одетый в халат, сидел на койке.

– А чехол от флажков? – настаивал юнга.

– Там, где ему быть полагается, – ответил санитар. – Приказали, я и отдал.

Виктор понял, что приближаются самые серьёзные минуты, и больше не стал расспрашивать. Он волновался, умоляюще поглядывая на Грача, но тот делал вид, что всецело занят туалетом юнги, и строго командовал:

– Пояс перетянул. Вырез форменки спереди опусти, а тельняшку поддёрни… Бескозырку выровняй по бровям. Вот так!

В дверь постучали. Санитар сообщил:

– Лескова спрашивают.

Решающие минуты наступили. Что несли они Виктору? Мальчик не спешил оставить Семёна, с которым его связала вчерашняя борьба против шторма и в котором он нашёл нового друга. Он молча смотрел на него. Грач положил здоровую руку на его плечо и сказал серьёзно и настойчиво:

– Ну, ступай, юнга! Всё в порядке. Так и скажи, если спросят: всё в порядке, чисто за кормой. А придём в Кронштадт, бывай у меня. Добре?

– Спасибо, дядя Семён, – пробормотал юнга.

Семён повернул его лицом к двери, и юнга, не оборачиваясь, вышел.

На палубе его встретили двое: Ламин – друг его отца – и Остап Гончаренко.

Ламин серьёзно сказал:

– Идём, Лесков!

Виктор последовал за ним. Сзади шёл Остап. Он пощекотал шею мальчика и чуть слышно сказал:

– Ленточки косые.

– Ничего не косые, – прошептал Виктор, и ему стало легче от этой ласки.

Они свернули в коридорчик и вошли в большую каюту. Навстречу им поднялся Скубин. Виктор, как сквозь сон, припомнил: не этот ли командир нёс его вчера с верхней палубы? Может быть, и так, но сейчас об этом некогда было думать.

Скубин внимательно смотрел на Виктора.

Юнга поднёс руку к бескозырке и с трудом доложил:

– Воспитанник блокшива Лесков явился…

– Так, – сказал командир. – Ты пришёл за флажками?

Виктор молчал. Ему было тяжело. Вся картина погрузки возникла в его памяти. Он снова услышал медный грохочущий голос и снова переживал свой стыд.

Скубин спросил у Гончаренко:

– Краснофлотец Семён Грач простил юнге Лескову его проступок?

– Так точно, простил! – ответил Гончаренко.

– А что он сказал тебе, юнга Лесков?

– Он сказал… чтобы я сказал… что всё в порядке.

– Хорошо, в таком случае с моей стороны препятствий не имеется, – проговорил Скубин. – Я должен возвратить тебе красные флажки. Ты кое-что сделал для того, чтобы получить их. Я говорю о вчерашнем случае на верхней палубе. Главное в человеке – смелость. Когда этого требуют обстоятельства, надо забыть о себе, сделать всё для товарища, для корабля. Вчера ты доказал, что у тебя есть хорошие задатки.

Он выдвинул ящик письменного стола и достал незастёгнутый серый чехол, в котором виднелись древки сигнальных флажков. Затем застегнул чехол и подал юнге красные флажки, дорогие флажки, которые стали для Виктора больше чем флажками. Здесь было всё – и улыбка Фёдора Степановича, и дружба блокшива…

ПРОБА

Знал ли Иона Осипыч, что происходит с Виктором? Знал! Накануне он слышал от Скубина, что Виктор ещё до обеда получит свои флажки. Почему же кока не было в этот торжественный момент в каюте Скубина? Ведь, наверно, Скубин разрешил бы ему присутствовать там. Нет, добрейший Иона Осипыч не мог присутствовать в каюте вахтенного начальника. Знатный кулинар флота тоже переживал тревожные минуты. Нетрудно понять, что должен был чувствовать Иона Осипыч, который в сопровождении дежурного по камбузу как раз в это время переступил порог командирского салона, обитый ярко начищенной латунью.

Продолговатый, просторный командирский салон, с красным ковром на палубе и с большим столом посредине, был как бы перегорожен солнечными лучами. Они были такие яркие, что совершенно скрывали дальний конец салона. Можно было подумать, что в салоне никого нет. Вдруг раздался голос:

– Подойдите!

Это сказал командир корабля. Но командир корабля был не один. За столом сидел нарком. Он только что снял очки, держал их в руке, немного на отлёт, смотрел на вошедших, и его глаза светились удивлённой улыбкой, как бы спрашивая: «Что за чудо?»

Вопрос относился к тому, что двигалось за дежурным. Это было очень большое, медлительное, торжественное и белоснежное. Когда это попало в полосу солнечных лучей, всё кругом засияло. В общем, это был не кто иной, как Иона Осипыч, но такого Ионы Осипыча никто никогда не видел. Важный, торжественный, молчаливый, он плыл по салону с подносом в руках, глядя прямо перед собой немигающими глазами. Нарком с интересом рассматривал кока. Приняв доклад дежурного старшины по камбузу, он серьёзно сказал:

– Новый кок? Посмотрим, посмотрим…

Иона Осипыч стал ещё важнее, а его щёки ещё краснее. Он поставил поднос на стол, снял с него белую и твёрдую, как фарфор, салфетку, приготовил тарелку, отступил на два шага и отдал честь. О, Костин-кок знал, как надо вести себя при снятии пробы. Командир корабля одобрительно кивнул головой.

– На первое? – спросил нарком, поднося ложку к губам.

– Суп-вермишель мясной, – доложил кок деревянным голосом.

Нарком попробовал.

– Нет, это значительно лучше, чем суп-вермишель мясной, – сказал он. – Очень важно, чтобы человек знал, как надо распорядиться продуктами. Но об искусстве кока судят самое меньшее по двум блюдам… На второе?

– Котлеты под холодным луковым соусом, – доложил Иона Осипыч.

Нарком открыл судок, и по салону распространился такой тонкий, соблазнительный запах, что старшина проглотил набежавшую слюну.

– Вот что, оказывается, можно сделать из мяса и лука, – сказал нарком. – Но я вижу ещё третье. Для верности будем судить о мастерстве кока по трём блюдам. Что на третье?

– Компот из сухофруктов! – отчеканил Костин, запылавший от похвал.

– Конечно, традиционный морской компот, – улыбаясь, отметил нарком. – Прошу!

Иона Осипыч открыл третий судок, и новая волна аромата прошла по салону. Казалось, где-то очень близко зарумянились яблоки и сладким соком налились вишни, согретые южным солнцем.

Нарком спросил у кока:

– Вы знаете, что такое Олимп?

– Так точно, – всё тем же деревянным голосом ответил кок, немного испуганный неожиданным вопросом. – Ресторан такой был в Петрограде.

– Нет, я о другом Олимпе, – улыбнулся нарком, – есть в Греции гора Олимп. На этой горе боги, как говорится в сказке, пили нектар, вроде этого. Хороший компот!

Кок молчал, неподвижный. Неудача с Олимпом выбила его из колеи. Нарком взял контрольную тетрадь приготовления пищи, положил её на стол и начал писать, повторяя вслух каждое написанное слово:

– Суп приготовлен… очень хорошо… Котлеты – отличные. Компот? Напишем просто – замечательный… Обед к выдаче команде разрешаю… Объявляю благодарность коку. Ваша фамилия?

– Костин! – быстро подсказал командир, который следил за пробой с большим волнением и теперь торжествовал. – Один из лучших кулинаров на флоте.

– Очевидно, – охотно согласился нарком. – Вот так и нужно кормить краснофлотцев. Предлагаю задержать его на линкоре, пока не выздоровеет кок Островерхов.

Потом он обратился к Костину:

– Старослужащий?

– Так точно, – с гордостью ответил Иона Осипыч, начавший приходить в себя. – Одиннадцатого года… С тысяча девятьсот одиннадцатого года на флоте…

– Где находились во время гражданской войны?

– Южный фронт, бронепоезд «Коммунар». От начала кампании и до демобилизации бронепоезда, – с ещё большей гордостью доложил Иона Осипыч.

– Всё время служили коком? Без смены? – спросил нарком.

– Так точно, – подтвердил Костин. – С начала до конца кампании.

– На бронепоезде «Коммунар» не было кока Костина, – сказал нарком, и его лицо стало серьёзным. – Мне пришлось посетить «Коммунар». Хорошо помню, что на «Коммунаре» у кока была другая фамилия.

Все смотрели на Иону Осипыча.

В чём дело? Это было посерьёзнее Олимпа: коку не обязательно знать меню богов, но должен ведь Костин знать, служил он на бронепоезде или не служил?

«ТЫ СЛЫШИШЬ, ВИКТОР?»

Впервые в своей жизни Митя проснулся утром на настоящем военном корабле, поскорее оделся, умылся. Алексей Иванович напоил его чаем. Мальчик вышел на верхнюю палубу и не узнал моря. Оно раскинулось во всю ширь – спокойное, синее и блестящее.

С юта «Быстрого» Митя увидел весь флот в походе, и это была чудесная картина. Центр этой картины, развернувшейся перед жадным взглядом мальчика, занимали линкоры. Корабли-крепости шли один за другим. Их громады казались лёгкими – они скользили, плыли в синеве. Корабли дышали глубоко и жарко, выбрасывая из труб плотные и круглые сизые клубы дыма. Они свивались в широкий тёмный жгут, линкоры добавляли всё новые пряди, и дым ложился на волну, застилал горизонт мутной завесой. За нею, как тени, мчались эсминцы охранения. Но солнце не забывало их: тут и там вспыхивала искорка в стекле иллюминатора или золотая блёстка на медяшке.

Тихая басовая песня долетела до слуха. Мальчик поднял глаза. Высоко летели серебряные самолёты, построившись в треугольник, и пели немного сердито. Митя улыбнулся им и снова стал смотреть на линкоры. Интересно знать, что делает Витя? Может быть, тоже любуется флотом и гордится, что идёт на настоящем военном корабле, в настоящем большом походе. Когда они встретятся в Кронштадте, вот будет рассказов!

Раздался голос Алексея Ивановича:

– О чём задумался, Митя? Что думаешь делать?

Вопрос застал мальчика врасплох.

– Не знаю…

Боцман сказал:

– Весь корабль работает, и тебе занятие найдётся. Ты только приглашения не жди. У камбуза картошку чистят. Пойди посмотри, может, поможешь.

Митя сказал:

– Есть! – и пошёл с юта.

На корабле краснофлотцы уже знали мальчика и охотно давали ему небольшие поручения. Моряков забавляла та серьёзность, с которой Митя выполнял всякое задание. Только теперь он как следует понял, почему корабли такие чистенькие, щеголеватые, почему всё на них блестит, всё надёжно пригнано Это потому, что у корабля сотни умелых рук.

Если бы Виктор Лесков мог на расстоянии прочитать мысли своего друга, он узнал бы вот что:

«Витя, Витя! Мы сидим у камбуза на корточках вокруг медного казана и чистим картошку. Я чищу, как меня учила Окся, чтобы срезка получалась тоненькая. А кок говорит: «За это получишь премию – лучший мосол из нынешней варки». Это за то, что я экономлю картошку…»

«Витя! Дядя Алёша повёл меня на бак, и я с краснофлотцами подкрашиваю переборку. Сначала краска у меня получалась желвачками, подтёками, а потом меня научили брать поменьше краски на кисть и класть мазки так, чтобы лучше скатывалась дождевая и забортная вода. Витя, а краска называется шаровой, потому что в старину краску называли смешно – шар. На Балтике для кораблей делают светлую краску, потому что вода в море светлая, а в Чёрном море вода тёмно-синяя, и там краску делают тёмную. Это чтобы враг хуже видел наши корабли…»

«Ага, Витя, я драю медный штурвальчик на торпедном аппарате! Когда я кончу драить, мне скажут, для чего штурвальчик нужен. Сначала продраил толчёным кирпичом, а теперь полирую суконкой, и медяшка уже хорошо блестит».

«А теперь я помогаю сигнальщику Прохорову наводить порядок во флажном хозяйстве. Надо, чтобы все флаги лежали по своим ячейкам. И я уже знаю флаги «Добро» и «Земля».

Когда за обедом зашла речь о морской службе, боцман Щербак сказал:

– Учись, учись понимать флот! Подрастёшь – узнаешь, как флот красным стал. Дело нужное, если хочешь настоящим моряком быть, а не из-за ленточек.

Алексей Иванович был доволен мальчиком. Митя не боялся работы, быстро соображал, не лез к старшим с лишними вопросами – словом, не мешал. Всё это оценили на корабле. Заметил это и командир «Быстрого», видевший Митю и у камбуза и у торпедного аппарата. Командир по этому поводу сказал несколько слов боцману.

В конце обеда Митя спросил Щербака:

– Дядя Алёша, а в Кронштадте вы мне позволите на «Быстром» бывать?

Боцман сказал:

– Что ж, бывай у нас, пока в школу не пойдёшь. Может, и в плавание иной раз будем брать. Только неудобно тебе в твоей курточке да кепочке. Придётся серую рабочую робу пошить и бушлатик… Вот насчёт бескозырки не знаю, как быть, – позволит ли тебе командир ленточку «Быстрого» носить? Дело это серьёзное – корабельное имя.

Алексей Иванович подумал и добавил:

– Специальность будешь осваивать сигнальную.

– Как Витя? – обрадовался мальчик.

Витя, Витя, ты слышишь, что сказал боцман твоему другу?

Нет, ничего не слышит Виктор… И в его судьбе происходят важные, очень важные перемены, и в судьбе Ионы Осипыча, и в судьбе маленького рыжика – Мити.