Текст книги "Осенью в нашем квартале"
Автор книги: Иосиф Богуславский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)
НЕ ВОЗВРАЩАЙСЯ, СВЕТКА!
Нам с Витькой повезло: в первый же год после строительного училища – путевки на Кавказ! Очень здорово!
Ехало нас из Сибири человек двадцать. В Москве присоединились двое – Ян из Прибалтики и Светка, волжанка.
Светка училась в техникуме. Характер у нее такой – вся настежь! Как створки окна, когда ветер! Несерьезная, все время смеялась. Мы думали: почему? Счастья в ней много? Думали, а не спрашивали. Просто радовались, что она, такая, – рядом.
Автобус нес нас от турбазы к турбазе. Было высокое солнце. Нас провожали облака в небе, звон горных речек и Светкин смех. И еще песенка Яна. Даже не песенка, а просто припев: бэля-бэля-бэля, бэля-бэля-бэля… Что такое «бэля-бэля», никто не знал. Не знал, кажется, и Ян. Где-то услышал, вот и пел. Получалось у него звучно, и все с этим мирились. Наверное, потому, что это нравилось Светке. Был Ян красивый и стройный. Нам немного было жалко, что он нравится Светке. Люди они совсем разные. Светку все удивляло. А Ян смотрел на горы и посвистывал. Мелькнет старинная сторожевая башня – куча фотоаппаратов на прицел! Щелк – и снова рулит машина. Светка и все мы – удивление, а Ян – снисходительная улыбка.
– Не воображай, здорово же! – скажет кто-нибудь.
– Что? – ухмыльнется Ян. – «Сигнал» Полетаева – вот что здорово. Скво-Велли – здорово. Город Бразил – здорово, и еще музей Гуггенхейма…
Мы молчим. Потому что не читали Полетаева, не были в Скво-Велли и не знаем, кто такой Гуггенхейм. Разбуди нас ночью и спроси, кто придумал кронциркуль или метод двойной кладки – это пожалуйста. А про Гуггенхейма нам в училище не рассказывали. Кавказ казался сказкой. А Скво-Велли… Мы же там не были. Хорошо Яну – он член какой-то сборной. Бывал за границей. У него блуза из цветов радуги. А еще удивительнее – значки. Он утверждает олимпийские. Может, и правда. Мы прикасались к ним, как к невиданным сокровищам.
А Ян смеялся:
– Вы наивны, старики, как дети. – И начинал свистеть.
Мы опускали головы. Было это, наверное, очень смешно. Иначе почему бы так заливалась Светка? Мы только думали, что она ведь тоже не бывала в Скво-Велли… Зачем же так радоваться?
Наверно, в эти трудные для нас минуты мимо пролетало самое красивое. И тогда мы спохватывались. Задирали головы вверх. И снова нам все казалось прекрасным: бездонная синь неба, снеговые шапки и Светкин смех.
Ян умел здорово острить и все время смешил Светку.
А мы с Витькой ничем не выделялись. Даже мечты у нас были одинаковые, как фотоаппараты «Смена», купленные с первой получки.
Вот построить бы самый красивый дом на свете. Чтоб было в нем солнца, как в лучезарном море. И увидела бы этот дом Светка! Увидела б и ахнула. Она б, наверное, перестала смеяться. И стала б серьезной, как поэтесса.
Об этом мы мечтали. Посмотри любому из нас в глаза, и все станет ясно. Мы боялись этой ясности и, как по команде, прятались за фотообъективы: щелк, щелк, щелк! Это было, наверно, в самом деле смешно. Потому что Светка и не собиралась читать наши мысли. Ян рассказывал ей смешные истории, и она нас просто не замечала. Смеялась себе и радовалась, как беззаботная птица – жаворонок. Мы думали, что Светка ослеплена Яном, раз все время так радуется и смеется.
О том, что мы просто дураки и совсем не знали Светкиного характера, мы поняли в Пасанаури.
…Вечер свалился откуда-то из-за горы. Нам показалось, что пригнала его луна, чересчур уж по-хозяйски оседлавшая впадину между двумя темными вершинами. Мы все время выскакивали из душных палаток и слушали, как шумит Арагва. Нам хотелось узнать, о чем она говорит с камнями. Но когда мы подходили к воде, шум вдруг пропадал, и был один шепот.
Ни на одной турбазе не было так весело, как в Пасанаури. Мы думали, что селение спит, раз тихи улицы и громко поют цикады. Открыли дверь большого зала: ни одного свободного местечка. На длинных скамьях вдоль стен чинно сидели старики. Щурились и курили. На старости не очень спится…
Мы уселись на подоконник. В зале танцевали. Мы увидели Яна и – обрадовались. Потому что он вел по кругу не Светку, а совсем другую девчонку. А Светки в зале не было. И сразу интерес у нас ко всему этому пропал. Мы решили снова пойти к ничуть не уставшей Арагве и даже начали пробиваться к выходу. И тут в дверь впорхнула Светка. Она нам показалась удивительно красивой в своем светлом платьице – колокольчиком. Она вся искрилась радостью. Нам показалось, что мы слышим ее звонкий смех – заливистый и бесконечный.
В мире все-таки много необъяснимого. Нам было непонятно, почему в зале продолжали танцевать, почему не остановились, не замерли, не сгрудились вокруг Светки.
Увы, все это случилось в следующее мгновенье. Светка вдруг, как мотылек, совершенно беспечно порхнула через весь зал к одному из парней, игравших на гитарах. До этого мы почему-то и не замечали их. Она подбежала к тому, который сидел в середине, и не сказала, а сверкнула глазами:
– Пойдем, потанцуем.
Парень молчал. И в зале стало тихо. Гитары умолкли, а в створки ворвался отдаленный говор Арагвы. А потом гитары зазвенели еще громче. Может быть, чтобы заглушить неловкую паузу?..
Парень, которого Светка пригласила танцевать, как-то грустно улыбался одними глазами и сильно ударял по струнам. Светка повернулась и пошла к выходу. Нам вдруг показалось, что в ее лице что-то изменилось. Разве мы могли знать, что это в ней оборвался смех? Старики, сидевшие перед нами, потеснились, и Светка села между ними. Наверное, ей хотелось уйти. Но она почему-то осталась сидеть.
Ее сосед, старик с чисто выбритым лицом, сказал:
– Не сердись на него, дочка, на него нельзя сердиться, понимаешь?
– Не понимаю, – пожала плечами Светка.
– Ты поздно пришла сюда. Потому – не понимаешь. Это же Илико.
– Да? – спросила Светка, как будто слышала что-то о нем раньше.
– Послушай лучше, как он поет.
– Хорошо, – согласилась Светка.
В зале тихо звучала песня. Был у Илико негромкий голос. И мы не могли понять, почему он так брал за живое. Может, потому, что мы видели лица стариков, торжественные и горделивые? И их чувства передавались нам? Они, наверное, очень любили парня, которого звали Илико. Были у него чистые, светлые глаза и непонятная горькая складка, спускавшаяся к мягкому подбородку. Казалось, что парень чего-то смущается. Светка молча смотрела ему в лицо.
– Это струна его сердца поет, понимаешь? – проговорил Светкин сосед.
– Не понимаю, – опять пожала плечами Светка.
– Ну, слушай. Полюбил ранней весной пастух девушку из долины, но не сказал ей об этом. Угнал овец в горы. Только холодной осенью спустился в долину. И не застал любимой. Увезли ее в другое селение. И теперь каждую весну слышат горные дали грустную песню пастуха Зураба.
Нам было немного удивительно. Потому что у нас в училище пели совсем другие песни. В них было больше радости.
Ян пригласил Светку танцевать. Но она отказалась. Сидела и смотрела в лицо Илико. И он смотрел ей прямо в глаза, смотрел и чуть-чуть улыбался краешками светлых глаз и уголками усталого рта. И улыбка эта была совсем невеселая.
…А в зале кружились пары. Туристы – удивительный народ! За день столько протопано по прокаленным камням, а в ногах никакого гуда!
– Здорово, правда? – спросил Витька.
– Конечно, потрясающе.
Что – «здорово» и что – «потрясающе», об этом мы, наверное, просто не думали. Мы молча спрыгнули с подоконника и поплелись к Арагве.
Снова горная речка не хотела выдавать своих тайн. Когда мы вернулись, в большом зале уже никого не было. У нашего, подоконника стояла Светка. Было темно, и мы не боялись смотреть ей в глаза. Она была очень грустная, как тогда, когда Илико пел свою песню. Нет, мы все-таки правильно сделали, что убежали тогда к Арагве. А сейчас убежать было нельзя. Потому что Светке было «не здорово» и потому, что была она одна.
– Ты говорила с ним? – переборов себя, выпалил Витька.
– Конечно.
– Снова первая подошла к нему?
– Конечно!
Мы промолчали.
– А почему он не пошел с тобой танцевать?
– Потому что у него нет ног.
– Как… – что-то помешало нам говорить.
– Я поняла это, когда все начали уходить. Он уходил последним. Я остановила его. Потому что иначе я все равно не смогла бы.
– И ты сказала, что любишь его?
– Я просто молчала, а он стоял и смотрел на меня. Потом я сказала, что у него хорошие песни. Но он перебил меня. Он сказал, что это не его песни. Что это песни гор. Он ушел.
– И ничего не сказал больше?
– Ничего.
Светка тоже больше ничего не сказала. Мы еще долго бродили по улочкам Пасанаури, увитым виноградным плющом. А потом свернули к палаткам. В нашей еще горел свет. Ян читал книгу. Мы не знали, о чем говорить с ним.
– Ты, кажется, не спишь? – просто так, чтобы что-нибудь сказать, пробурчал Витька.
– У тебя дьявольская наблюдательность, – криво ухмыльнулся Ян.
Мы быстро улеглись и погасили свет.
– А здорово его прихватило, – сказал Ян.
– Кого его, Илико?
– Ну да. На перевале, в буран. Жизнь ему спасли, а ноги… Не повезло парню.
Мы с Витькой думали о том же. Так всегда бывает. Не знаешь, где тебя поджидает беда. Илико не выходил у нас из головы. И Светка. Что она теперь будет делать? Не помогут ей смешные истории Яна. Да и будет ли она их теперь слушать!
Весь следующий день мы провели в горах. Светки с нами не было. Мы думали, что она, наверное, сейчас сидит где-нибудь с Илико и во все глаза слушает его песни. И, кажется, мы были бы рады, если бы это было так на самом деле. Потому что тогда бы Светка не была молчаливой и к ней, наверно, вернулся бы ее смех.
С гор мы спустились в сумерки. И хотя валились с ног, не торопились укрыться в палатке. Может, где-то промелькнет Светка?… Но Светки не было.
Тогда мы поплелись к Арагве. Она сидела на выступавшем из воды камне. Может, как и мы, хотела подслушать бесшумный разговор потока?
Витька был смелее меня и снова спросил первым:
– Ты не видела его?
Светка промолчала. Значит, не видела.
Мы разделись и бросились в воду. Река обжигала ледяным холодом. Окунуться и выбраться на берег – было в самый раз. Мы же бросались навстречу потоку. Он откидывал нас на камни. Было больно, но мы смеялись и визжали, как будто нам было страшно весело. А Светка не проронила ни одного слова. Только один раз улыбнулась. Она же понимала, что стараемся мы ради нее.
В большом зале снова танцевали. Играли два парня-гитариста. Илико с ними не было. Мы позвали Светку. Все-таки там танцы и музыка. Она лежала в палатке, зарывшись лицом в подушку. Тихо. Безмолвно, как будто отгородившись от всего мира.
Тогда Витька побежал к старику с чисто выбритым лицом.
– Илико в селении?
– Нет.
– А где он?
– Кто знает. Он всегда пропадает. А потом приходит и поет новые песни. Но тут он ушел и не сказал, что вернется. С ним что-то случилось. Он был не такой, как всегда…
Теперь нам казалось, что мы зря торчим так долго в этом Пасанаури. Мы просто брюзжали. Как старики.
Ян хохотал.
– Вы – порочные. У вас нервический токсикоз.
Нас это злило. Он-то почему так спокоен? Получил от ворот поворот, и ни одного вздоха. Просто бесчувственная личность. Вслух это звучало значительно мягче:
– А безразличие тоже не из выдающихся достоинств.
Ян заливался еще сильнее.
– Вы – остроумнейший народ, ремесленнички. С вами ужасно весело… Давайте поспим?
Мы задыхались в бешеной ярости, отворачивались к полотняным стенкам и не могли уснуть. Утром нам не хотелось смотреть на него.
…Мы поднимались в горы, к столетнему человеку Луарсабу. Идти было непривычно и трудно. Не хватало воздуха. Конечно, мы совсем не подавали вида. Потому что впереди маячила спина Яна. И был он весь легок и прост, хотя нес на себе приличный рюкзачище. Он даже пытался напевать свое «бэля-бэля-бэля». На середине подъема он взвалил на себя еще рюкзак Светки. И все равно выдавливал из себя «бэля-бэля-бэля». Звучало это отрывисто, с присвистом. Мы-то понимали, почему так старается Ян, и не думали о нем плохо, как раньше. Мы с Витькой были незлые люди. Может, по неопытности, но быстро прощали людям пороки. А раз еще рядом шла Светка и улыбалась… Только за это мы готовы были простить Яну его откровенное пижонство.
В селение пришли в полдень, вдыхали воздух обильными глотками, будто черпали его из глубокого колодца. От этого приятно кружилась голова, куда-то улетучивалась усталость.
Только к вечеру столетний Луарсаб пригнал свою отару. Был он сух и прочен. Седые курчавые волосы его напоминали мох, побелевший от времени. Глаза у него были серые, а брови, как выщербинки в камне.
Мы развели костер у палаток, сидели и грелись. Потому что было ветрено и влажно от тумана, спускавшегося с вершин. Мы вполголоса пели песню.
К костру подошел Луарсаб. Невероятно живыми были его глаза. Может, потому, что они все время смеялись? Или это огонь делал их такими лучистыми?
Он незаметно начал подпевать нам. А потом замолчал, задумался. Мы тоже перестали петь, смотрели, как ветерок играет языками пламени. Старик нам казался легендой.
Наш гид спросил, давно ли он спускался в долину. Луарсаб поковырял сучковатой палкой в углях, промолчал. И уже потом, как бы между прочим, сказал, что последний раз спускался с гор еще весной. И теперь вообще не знает, когда побывает в долине. Потому что в сто лет даже орлы труднее машут крыльями…
– Ты, говорят, много песен знаешь, отец?
Луарсаб усмехнулся:
– В горах кто не поет? Разве что, у кого нет сердца.
Кто-то из нас попросил его спеть. Он покачал головой. Мы подумали, что ведь и правда, в горах часто бывают туристы. Наверное, многие, как и мы, просят Луарсаба спеть что-нибудь. Старик устал. А может, просто интерес пропал…
Но тут он словно бы приосанился, положил подбородок на крепкие сухие пальцы, сжимавшие палку. Мы сидели с Витькой напротив Луарсаба и думали, что не такие уж мы невезучие, раз услышим песню высоко за облаками от столетнего горца. И наверное, не всем парням из нашего строительного когда-нибудь еще подвернется что-либо подобное.
Пел Луарсаб о вечности гор. Каждое утро встречает он орлов, парящих в небе. Каждое утро прислушивается к шелесту трав в приволье альпийских лугов. И цветут они, как улыбки горянок, и звенят, как ручьи, что рождаются солнцем и белыми шапками ледников. Его счастье в этом вечном цветении жизни…
А потом он метнул глазами в сторону гор, будто пытался кого-то разглядеть в темноте, побеленной туманом. И то, о чем рассказал, заставило нас встрепенуться. Мы не заметили, как подобрались к самому костру и почти вплотную окружили Луарсаба. Потому что говорил он негромко, а мы боялись, что надвигавшийся туман сомнет его слова. Светка подняла голову, обняла колени руками и застыла.
Говорил Луарсаб о юноше, у которого разум светлее утренней лазури, а сердце щедрее земли. Много слышал легенд на веку Луарсаб, много песен дарили ему горы. И эта встреча была песней. Он спросил у юноши из долины, почему тот опирается на палку, как старик, уставший от жизни. Спросил и пожалел, и прикусил язык. Потому что не было ног у парня.
Тогда сказал Луарсаб, разве мало радостей в долине? Зачем так жестоко испытывать себя? И парень ответил, что горы – его единственная радость. И что можно прожить без ног, а без гор – нельзя, как без сердца. Теперь он всю жизнь будет бродить по горным селениям, слушать песни и приносить их в долины. Потому что жизнь без песен – пуста, как гнездо, которое покинули птицы.
Селение спало. Дремали горы. Голос Луарсаба звучал отзвуком уставшего эха.
– Ты пытаешься нести людям радость, а сам умеешь ли петь? – Юноша взял пастушью флейту. То, что слышали дали, было песнью тоски и надежды. В долине осталась девушка, которую он видел всего лишь одно мгновение, а полюбил на всю жизнь. Он ничего не сказал ей, потому что у него мало слов. Но, наверное, есть где-то песня, которая смогла бы поведать о его большой любви. Он исходит все селения и найдет эту песню.
Старик совсем разволновался. Замолк. И больше не говорил.
У костра мы сидели долго. Нам не хотелось уходить. Мы смотрели на Светку. Она так и осталась застывшей. А потом вскочила и побежала догонять Луарсаба. Мы знали, о чем она его спросит. Когда она вернулась, пламя угасало. Трудно было увидеть ее глаза.
– Что сказал Луарсаб?
– Он был здесь вчера, а ушел сегодня утром.
– Что же ты будешь делать?
– Я пойду за ним.
– Ты скажешь, что любишь его?
– Я скажу, что люблю его песни…
Она взяла нас с Витькой под руки, просто и крепко к себе прижала, будто обняла.
Провожали мы Светку втроем. С нами был Ян. Он шел с нею впереди. Мы плелись в двух шагах за ними.
– Ты, конечно, сильный, – говорила Светка. – Только в тебе нет песни, понимаешь?
Ян молча кивал головой. Это было немного смешно. Потому что Светка была ему ниже плеча. А он соглашался, как ребенок.
Тропа поднималась некруто. Светка остановила нас. Мы попрощались. Отойдя немного, она снова повернулась и махнула нам рукой. Мы долго смотрели ей вслед.
А если она не найдет его, тогда вернется? Об этом не хотелось думать. Потому что как она тогда будет жить?..
На гребне, горы, сливавшейся с солнцем, растаяла ее маленькая фигурка. Мы молча плелись к палаткам, а думали одно и то же: «Не возвращайся, Светка!»
Наше путешествие продолжалось. Было высокое солнце, облака в небе и звон горных речек. Автобус рвался из скалистых теснин. Глаза резала перламутровая синь: впереди было море. Мы не щелкали фотоаппаратами. Они мирно лежали на дне чемодана.
ПЯТНАДЦАТАЯ СОСНА
У Стаськи Мармера крючковатый нос. Смешно.
– Хочешь, выпрямлю. Будет ровный, как спичка. Нос – карандаш. Хочешь?
– Ударишь? – догадывается Стаська.
– Если будешь ехидничать, – соглашается Ленька.
– Я ничуть не ошибся. Ты серая, скучная личность. Таранухе все будет доложено…
– Нос! – кричит Ленька и бросает к самым глазам Мармера кулак.
Стаська моргает, кладет на Ленькино плечо руку. Они идут обнявшись.
– Нет, ты ей скажи, Таранухе, что я здесь один и что сосны все-таки не лучшая компания. И, пожалуйста, не ехидничай, прошу.
Стаська Мармер исчезает незвучно, как тень. Только один раз у другого берега скрипнула уключина.
– А, собственно, почему он скулит все время? – думает о Мармере Ленька. – Все понятно. Втрескался, а скулеж – так самозащита. Я проницателен, как бог. Не отдаст записку, будет ходить с прямым носом.
У пустой палатки Ленька остановился. Сосновая ветка уронила шишку. Ленька поднял ее и кинул в речку. Волна булькнула, будто кивнула головой. Ленька подсел к сосне и опустил голову. Так пройдет еще одна ночь. Третья или четвертая? Не все ли равно, если Тарануха не отвечает.
Черти эти профсоюзники, оставили его с Мармером сторожить лагерь. Обещали приехать на следующий день и свернуть палатки. Едут… Заболел какой-то кладовщик. Приняли мудрое решение: пусть постоят в лесу. А эти два лоботряса постерегут. Что им, до школы целая неделя.
Ну, Мармер – тот лоботряс точно. А Леньке-то не в школу. Леньке – на завод. Так решил отец. Он у Леньки, как сфинкс. Все время молчит. Мать говорит, с войны такой пришел. Сначала еще немного разговаривал. Рассказывал, как рота вся подчистую легла где-то под Либавой. Его снаряд уберег, с головой засыпал…
Ну, раз на завод, значит на завод. Восемь классов не академия, но жить можно.
Ленька поднял шишку и кинул в сосну. Шишка зарикошетила по стволам. Леньке казалось, что сосны прислушиваются к нему. И он решил испугать их. Пусть не прислушиваются. Сосны стали тихими и задумчивыми. Тогда он подумал: кого они напоминают ему? Но как ни старался, ничего не мог придумать. Почему они такие безмолвные и застывшие? А-а, они, как прожитые годы… Точно. Каждая сосна – год его жизни. Вон те пятнадцать, которые он уже прожил. А вон те, которых много и которые сливаются с темнотой, тоже годы, но только их еще надо прожить…
Ленька присмотрелся к ближним пятнадцати. В сущности, ничего в них не было, в этих соснах. Наверное, потому что и годы эти были обычные, просто, шумливые и все. А последняя, пятнадцатая? Ну, пятнадцатая?!
…В лагерь Ленька даже не хотел ехать. Но все Стаська. Его направили помощником вожатого. Ленька и уволокся. Тоже в помы. Он, точно, был бы настоящим дураком, если б не согласился. Сначала он думал, что лето и вправду прошло впустую. Эти рапорты, эти линейки да отчеты директору, кто кашу съел за обедом, а кто нет, – все это казалось жутким кошмаром. И однажды Мармеру в порядке страшной мести на дно тарелки с супом была брошена куриная голова. Но когда уже собрались уезжать, произошло удивительное. Ленька знал, что бывают записки. Но он ни разу никому не писал. А тут утром…
Лагерь еще спал. Ленька был дежурным и должен был дать горн. И тут у него на рукомойнике оказалась записка. Тарануха промелькнула, как привидение. Ленька хорошо помнит, что она не подняла глаз и не сказала ни слова. Першило в горле. Горн не хотел издавать никаких звуков. Потому что дышал Ленька, как рыба, которую выбросили на берег.
Записку он изорвал тут же и запомнил на всю жизнь. Потому что была она всего из двух строчек и потому что, если забыть эти строчки, значит, уподобиться бревну или последнему ублюдку, что одно и то же.
Ни один парень в классе не выдерживал взгляда Галки Таранухи. Она всегда приходила в школу гордая и чуть-чуть смешливая, с перекинутой на грудь тугой скруткой волос. Почему-то всем сразу становилось весело и легко. Даже тем, кто рассчитывал на верную двойку. Нет, о таком Ленька и не мог думать. Последний день с самого утра выдался суматошный. Сносили постели из палаток, всякий культинвентарь и писали директору отчеты. И только перед самым отъездом Ленька незаметно сунул Галке свернутый листок. И был он, конечно, целым посланием, а не двумя строчками.
Может быть, зря. Сиди теперь и жди и смотри на сосны. Потому что ответа нет и потому что издевается Мармер, который один знает Ленькину тайну. Самое страшное, если ответа так и не будет. Ленька совершенно отчетливо представляет, как ухмыльнется Стаська Мармер:
– Не горюй, человече, женщины так переменчивы…
В лесу темно. Только со стороны реки ребристая полоска луны выхватывает ближние сосны. Леньке не хочется идти в палатку.
Пятнадцатая сосна, пятнадцатый год жизни… И тут ему показалось, что он совсем зря ждет ответа. Что Галка давно уже забыла о нем. Просто ей польстило получить такое длинное послание, и теперь как он придет в класс и как вообще все будет…
Глаз его выхватывал из мрака шестнадцатую сосну…
Ответа Ленька так и не дождался. Утром вернулся Мармер. Хитрый и мрачный. Он, правда, пытался острить, но у него ничего не получалось. Он лавировал, придумывал всякую чепуху, пока Ленька не рассмеялся:
– Слушай ты, презренный человек, говори правду.
Стаська как-то смешно осекся:
– Не сходи с ума.
– Что «не сходи с ума»? – не понял Ленька.
– Ну она так сказала: «Пусть не сходит с ума».
– И все?
– Конечно.
Что-то внутри у Леньки заныло, а в коленях появилась дрожь. Мармер разделся и сказал Леньке:
– Я поплаваю, а ты не ходи, ладно? Еще утонешь…
Сил у Леньки не было, чтобы резануть Мармеру по уху. Он лежал у сосны, уткнувшись лицом в траву. Мармер покупался и прилег рядом.
– Я ей сказал, что она дура, самая элементарная дура.
Ленька молчал. Тогда Мармер оделся и ушел. Он подумал, что так будет лучше.
Леньке совсем не хотелось идти на завод. Поучиться хотя бы еще один год, ну – полгода. Конечно, с Таранухой он за это время не обмолвился бы ни одним словом. Просто так смотрел бы, как она ходит в школу, как выходит на перемену и вообще все время бы видел ее. И Галка бы подумала, что она ему ни в грош. Тогда бы Леньке хоть немного было легче.
…Над городом голубело небо. Быстрой чередой бежали дни. Был Ленька рабочим. Делать он ничего толком не умел. Только мыл в солярке шестеренки от разобранных станков и старательно обтирал их паклей. И еще Ленька ходил учиться в девятый класс. После работы. Часто к нему забегал Мармер. И от этого не становилось легче. Потому что приносил он с собою много милой школьной чепухи, называл тысячи имен, кроме одного. К концу они оба замолкали. Было по-дурацки тягостно. Потому что о самом главном не было ни слова спрошено, ни слова сказано.
Однажды в конторке мастера Ленька набрал ее номер. Ему вдруг показалось, что цех остановился и все слушают, как у него мутно выстукивало сердце. Галка сняла трубку. Но Ленька молчал. Потом он ругал себя неприличными словами. И остервенело мыл шестеренки.
…Шестнадцатая сосна застыла и отдалилась. И тогда серебристой лунной полоской высветилась семнадцатая…
В небе совсем исчезли облака. В сплошной сини о чем-то безропотно хлопотали голуби. В Ленькиной школе играла музыка. Говорили бездумные слова и танцевали. Леньке тоже хотелось с кем-нибудь покружиться. К нему подлетали девчонки из цеха. Но он отказывался и стыдился этого.
Страшное приходит внезапно. В распахнутую дверь вошла Галка Тарануха. А потом – Мармер. Ленька обмер. Все стало до прозрачности бесплотным. Сердце отучало в колокол. Галка подошла к Леньке и просто, как будто они виделись каждый день, сказала:
– А про тебя написали в газете.
– Ну и что?
– Просто интересно, – всего лишь сказала Галка и тут же, уверенная, что обрадует Леньку, предложила: – Станцуем?
Ленька не двинулся с места. И тогда подскочил Мармер.
– Можно пренебречь славой, но не женщиной! – И тихо в самые Ленькины глаза выпалил: – Старайся для тебя, бестолочь…
Единственное, что смог сделать Ленька, – это подавить в себе желание уже в который раз выпрямить Стаськин нос.
Галке хотелось реветь. Мармер кружил ее по залу. Но где-то посредине она бросила его и убежала. Сконфуженный, он подошел к Леньке и глупо улыбнулся:
– Так становятся скептиками. Ты не находишь?
– Она была сегодня удивительно красивая! – Не слушал Мармера Ленька.
– Закури. Говорят, помогает. – Ленька отмахнулся.
– Пойдем, лучше глотнем чего-нибудь. Все же мы с тобой выпускники. Положено.
Мармер не любил, чтобы его долго уговаривали. Согласился.
…Годы, как сосны, годы, как сосны. Буйные, взъерошенные, умолкшие, застывшие. Сосны шумели, как время, как весны. Восемнадцатая… Двадцатая.
Двадцатая…
Увидел ее Ленька в институте. Стала она стройная и большеглазая, как стюардесса. На белом ватмане у деканата были оценки заочников-третьекурсников. Галка смотрела Ленькины отметки. По сопромату у него была тройка. Остальные – пятерки. Он бы никогда не подошел к ватману, если б узнал ее сразу. Он и хотел уже повернуть, но она глянула на него вдруг и застыла. Они испугались оба. Молчать было невозможно, и она сказала:
– Ты становишься знаменитостью…
– Снова читала в газете?
– Стаська старается. Присылает вырезки. «Самый молодой мастер…»
– Непоправимый человек этот Мармер, – не знал Ленька, что говорить.
– Через два года будешь совсем начальством. Окончу институт, приду к тебе в цех.
– Это звучит, как угроза?
– Чудак, как мечта, – Галка улыбнулась и стала сразу серьезной.
Леньке показалось, что она издевается над ним, и он сказал:
– У меня через два часа поезд. Я пойду?
– Конечно, – выдавила Галка. – Еще опоздаешь.
Интересней всего, что ветер бывает мягким. Даже зимой. Ленька ударяет по ветке лыжной палкой, его обметает синим прозрачным пухом. Вон там, между соснами, когда-то давно стояли палатки пионерского лагеря. Сколько прошло лет?
– Под этим деревом я сидел и считал сосны. Сосны и годы, сосны и годы…
– Не сбился? – форсит своей трубкой Мармер. Он – высокий и сильный. К его горбатому носу очень идет прямая и длинная трубка.
– Не сбился. Вот они: двадцать первая, двадцать вторая. Видишь, выдвинулась на первый план?
– Не вижу. Ты фантазер, Ленька.
– Балда, нам же только двадцать два…
– Поправка. Нам уже двадцать два. И ты даже начальник.
– Ну и что?
– Ничего. Или фантазия или карьера…
– Ты кто: пижон или философ? – фыркнул Ленька и задумался. – Помнишь, я так и не дождался от нее ответа.
– Терпение – не последняя добродетель. – Глаза у Мармера сузились, чтоб не рассмеяться.
– Убожество. Ты и тогда ехидничал сверх меры.
– Она же была юная и неопытная, – стоял на своем Мармер. – Напиши ей, ждать не придется.
Ленька смотрел в заснеженный лес. Двадцать вторая сосна кивала ему тяжелыми ветками. Она потеснила все остальные и выдвинулась вперед. Ленька улыбался. Ничего не понимал Мармер. Было ему, наверное, грустно. Не всегда же быть трезвенником – радость.
В цехе Таранухе сказали:
– Леонид Иванович теперь не работает. Со вчерашнего дня.
– Он знал, что к вам назначен новый инженер? – чего-то испугавшись, спросила Тарануха.
– Знал.
– И знал, кого назначили?
– Знал. Не хотели отпускать. Настоял. Поскольку характер у него. Литой.
Галка вышла из цеха не человеком, а мумией. Ничуть не дышалось, ничего не виделось. Неясная сила тянула ее за реку, к соснам. Ленька должен быть там. Потому что иначе зачем все на свете? Она его найдет и скажет: я ждала семь лет, хочешь, буду ждать вечно, как Сольвейг?
Солнце, если встает над лесом, удивительно нежное. Потом оно расплавится и бывает просто щедрым.
Ленька любит утреннее солнце, и его голова задрана кверху. Ему надоело считать сосны и годы. На какой он остановился? На двадцать второй. Далеко забежал. На семь лет. А что, если все будет так, как ему представилось…
Над этим он не успел подумать. Потому что его плечо почувствовало прикосновение. Точно – не шишка. Нежнее. Он обернулся и задохнулся. Галка Тарануха была рядом.
Она прижалась к его щеке. И Ленька почувствовал, что лоб у нее очень горячий.
– Почему ты не отвечала? Сегодня пятый день.
Она взяла его руку и приложила к своему лбу. Лоб пылал от жара.
– Дома, наверное, страшная паника. Вызвали врача. Я убежала.
– Я думал, что ты не ответишь. И понапридумывал тут… Тебе досталась незавидная роль.
– И это всего лишь после пяти дней? – опустив глаза, спросила Галка. – Я ждала бы дольше. Куда дольше. Как Сольвейг.
Ленька опешил. Он вдруг вскочил, закричал «ура» и бросился обнимать сосны. Первая, вторая, третья, пятнадцатая… Пятнадцатая. Тут он выпрямился и увидел, что на берегу спиной к нему сидит Стаська Мармер. Спина у него была согнута, как у старика. Рядом со Стаськой сушились вынутые из лодки весла. От них поднимался легкий пар и таял в лучах солнца. Оно уже поднялось над лесом и было просто щедрым.
