Текст книги "Осенью в нашем квартале"
Автор книги: Иосиф Богуславский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)
Мы стояли, прижавшись к барьеру. А один раз прорвались на летное поле. Пассажир в коротком пальто спросил нас:
– Улетаете?
Мы не знали, что ему ответить. Пожали плечами. А он улыбнулся и сказал:
– Красотища! – В руках у парня был этюдник.
Вообще нам было немного стыдно. Все куда-то торопились, все были заняты делом. И только мы бродили как неприкаянные. Мы побывали в буфете, выпили кофе. Потом написали письма и даже отправили две телеграммы. Но преимущественно мы говорили. Говорили обо всем. И не только Алька. Я тоже говорил все, что думал о нем, Альке, Наде, о пыжистых воробьях, о себе. Я не знаю, может, это непедагогично, но я чувствовал, что должен рассказать ему все, как равному. Алька слушал молча. Иногда кивал. Смотрел куда-то далеко-далеко. А потом говорил он. Все, без утайки.
Возвращались домой уже к вечеру.
– А ты знаешь, я сегодня впервые лечу на вертолете. Удивительная вещь, – говорю я Альке.
Когда мы шли по тротуару, уже вовсю светились огни. Был ветер, он пригибал книзу ветки кленов, срывал листья. Мы вдвоем несли рюкзак. Алька что-то насвистывал. Потом вдруг перестал, застыл. Я посмотрел ему в лицо. Он был бледный и очень худой. Я понял, почему. У Алькиного подъезда стояла Надя. Она увидела нас, отвернулась, но не ушла. Алька не знал, как быть. Я хлопнул его по плечу: иди!
В нашем квартале осень. Облетают клены. Долго не гаснут огни. Я не знаю, что завтра скажет мне директор, когда я буду просить его вернуть заявление. Но это сейчас меня меньше всего тревожит. Где-то по кварталу бродят Алька и Надя. О чем они говорят, думают, я не знаю. Но я уже не считаю себя одиноким.
Я ОТКРЫВАЮ ДЖЕЗКАЗГАН
Мальчишка был маленький и худой, с небольшим шрамом под глазом. А потом оказалось, что ему уже шестнадцать и едет он в Джезказган, поступать в техническое училище.
– Почему же так далеко, у тебя там родственники?
– Там Вася, друг.
– Ничего себе маршрутик. Откуда едешь?
– Йошкар-Олу знаешь?
– Знаю. Оттуда, значит?
– Ага.
Он сидит сбоку от прохода и жует черствый пирожок. Руки его в ссадинах, ногти глубоко острижены. А может, просто обгрызаны зубами. Мне показалось, что пальцам от этого должно быть больно. Пиджачок на нем не новый, помятый. Видно, парень не снимал его. Спал не раздеваясь.
Разговор у нас дальше не клеится. Мы молча смотрим в окно. Уже осень. Березы за стеклом желтые. Ветер ворошит их ветки, они кажутся податливыми и добрыми. А сосны молчаливы и холодны. Ушли в свою мудрость – вот и неподвижны. Будто боятся потерять хоть одну капельку из всего, что увидел и нашептал им за лето ветер.
Наискосок от меня – толстая, в очень коротком платье женщина. Насупленная и важная. По взгляду вижу: осуждает, зачем пристал к мальчишке?
А, собственно, почему пристал? Человеку всего шестнадцать. Что у него впереди? Джезказган?
– Вы знаете что-нибудь о Джезказгане? – спрашиваю я мужчину в серой шляпе.
Он кивает головой и цедит сквозь зубы:
– Дыра.
Мальчишку зовут Петя Таланцев. Он моргнул глазами, искоса поглядел на соседа в шляпе.
«Самое легкое, что можно сделать в шестнадцать лет, – это потерять голову. Сманить мальчишку в такую даль…» – думаю я, а вслух произношу:
– Мать, наверно, плакала, когда уезжал?
Он не смотрит на меня. Может, стесняется. Отвечает, не поворачивая головы:
– Мамка? Не-а.
– Провожал кто-нибудь?
– Не-а. Сам.
По вагону идет женщина в белой накидке. В руках у нее плетеная корзина. Ее певучий голос спорит с перестуком колес.
– Колбаса, сыр, кефир, котлеты… Колбаса, сыр, кефир, котлеты…
В корзине много и другой снеди. Петя Таланцев выбирает круглую металлическую коробочку с конфетами. Грызет он их громко, с хрустом. Кажется, что они из стекла.
Мне почему-то становится очень жаль его. Я вспоминаю, как сам первый раз уезжал из дома. Было мне восемнадцать, ехал поступать в институт. Чувство в груди теснилось очень странное. Был я ко всему чуток, насторожен, что-то волновало все время меня и удивляло.
А Петьке – шестнадцать. Недавно получил паспорт, новенький, хрустящий, как конфеты, которые он грызет с упоением, совсем по-детски. Несет его за тысячи километров, к другу Васе. Чудно. Где они успели так подружиться? Соседний дом, удалая ватага да пазуха, набитая яблоками, сворованными в чужом саду так, из одной лихости. Потому что у себя дома, в своем саду, яблоки все равно крупнее и слаще.
Я беру его за плечи, оттаскиваю от окна и говорю:
– Знаешь что, Петя, давай-ка лучше сойдем в Кургане, а?
– Где это? – спрашивает он.
– Ну, есть такой город…
Я говорю ему, что он очень хороший, мой город, что о нем еще почему-то знают очень немногие, а если и знают, то считают не за Уралом, а где-то в Казахстане. Что весь он в асфальте и новых домах и что песня о нем сложена и стихи написаны. Так и называются «Прямые улицы Кургана…» И что есть в этом городе большие заводы, и протекает река Тобол, а люди спокойные и добрые. А уж что касается училища, так тут и говорить нечего. Пожалуйста, одно есть на базе завода, где я работаю…
– Кем? – сразу осведомляется Петя.
– Ну кем, – осекаюсь я от неожиданности, – инженером…
– Хорошо, – мечтательно произносит Петя. – Учился?
– Конечно. И ты выучишься, лет-то тебе всего ничего…
Парень задумался. Перестал грызть конфету.
– Ну, так как? – спрашиваю я.
Он поворачивает ко мне лицо, в глазах его озабоченность взрослого человека.
– Нехорошо будет.
– Ну почему?
Он не отвечает, смотрит в окно.
Я догадываюсь, почему. Дело, конечно, не в Джезказгане. Раз уж махнул за три тысячи километров, можно было выбрать что-нибудь и получше. Но ведь там Вася, друг… И это – все. Не переубедить мне Петю Таланцева, как не сбить с пути птицу, влекомую в дальние страны необъяснимым инстинктом.
Мне об очень многом хочется спросить его. Например, не в драке ли заработан под глазом шрам, и взял ли он с собой что-нибудь потеплее. Там холодные зимы: резкая континентальность. И о чем писал ему в письмах его друг Вася, и не забоится ли он пересадки в Петропавловске.
Я смотрю на маленькие набухшие губы и сбоку от лба образовавшуюся завитушку. Он уткнулся в стекло, что-то напряженно рассматривает за окном. Может быть, километровые столбы, проскакивающие, как щелчки счетчика Гейгера – Мюллера. Мне кажется, что он близорук.
«Ему бы надо очки, – думаю, я, – а ведь друг Вася не надоумит». Не знаю почему, но его друг Вася начинает меня злить. Всегда они, огольцы желторотые, что-то да выдумывают…
– Послушай, Петя, а ты бывал на Военно-Грузинской дороге?
Он повернул ко мне лицо и, наверное, подумал: «Чудак какой-то. При чем здесь Военно-Грузинская…» Но сказал свое обычное, несложное:
– Не-а.
– Так вот, Петя, послушай, что это за прелесть Военно-Грузинская… Во-первых, там есть Столовая гора. Ровная очень. Ее потому так и назвали – «Столовая». Но другие говорят, что это грудь прикованного Прометея, выклеванная орлом… Ты же слышал про него?
Петя кивает головой. А я продолжаю расписывать ему прелести Кавказских гор, Гергетского ледника, который, оказывается, совсем не белый, а почему-то черный, сторожевой башни царицы Тамары и орлов, летающих над альпийскими пастбищами.
Я рассказываю и заглядываю ему в глаза. У него чистые глаза, бесхитростные. Они смотрят на меня и удивляются. И я знаю – чему. Он же не был в селении Сиони, похожем на кусок изумруда, и не видел склепов горцев, в которых семьсот лет не гниют трупы. Потому что воздух в горах чист и озонист, и от этого гибнут микробы и нет гниения. Не был он и в Душетской крепости, приюте Великого Моурави. И не видел сказочной Мцхеты, кажущейся сверху, с горы, причудливым кораллом, выщербленным веками.
Он подпер щеку кулаком и задумался. Когда-то в школе у меня была тетрадь, и был на ней нарисован мальчик Пушкин, тоже подпиравший щеку кулаком. Только губы у него были толще, чем у Пети Таланцева, и волосы были другие, вьющиеся и темные. А глаза такие же – чистые и бесхитростные. Хороший рисунок, никогда не забуду.
Мы подъезжали к какой-то станции, и я замолчал. Петя Таланцев сказал:
– Дяденька, ты не бойся, ничего со мной не случится…
Меня в жар бросило. Как будто поймали за руку.
– Послушай, Петя, зови меня Федором… Только что борода, а так я не старый. Хорошо?
Он пожал плечами:
– Ладно.
Что-то у меня щемит внутри, и я не унимаюсь…
– Я не боюсь, Петя. Но просто, знаешь, это в самом деле подходяще. Прикинь. Через полтора года окончишь училище, будешь работать. Так? Ну, поработаешь, придешь к своему начальнику и скажешь: «Хочу поехать на Кавказ как турист». Это не дорого. Деньги откладывай понемногу. Профсоюзники помогут…
– Я на каникулы к мамке поеду.
– Ну, правильно, а потом… Понимаешь, один раз на Кавказ, потом в Карпаты, на Урал, знаешь гору Таганай?
Петя спохватился, потому что была уже станция.
– Я побегу?
– Ну, давай, только не отстань…
Маленькая фигурка его в помятом пиджаке мелькнула на перроне. Потом он забежал в вокзал.
Мне было не очень весело. Я уже стыдился чего-то. А в общем, больше ругал себя. Эта глупая профилактика… Парень явно воспользовался остановкой, чтобы смотаться и не слушать мои идиллические россказни. Кавказ, Мцхета… При чем здесь Кавказ, когда есть самый интересный на земле город – Джезказган.
Я никогда не был в Джезказгане. Я помню только, что очень давно, в учебнике по географии, читал про этот город. Там большая жара, серые сопки и есть медеплавильный комбинат. Может быть, уже насадили деревья, которые разрослись в целые парки. Но все равно я б туда никогда не поехал. И мне очень жаль этого мальчишку, которому непременно хочется туда…
Поезд заскрипел колесами. Петя Таланцев снова сидит передо мной, тихий и присмиревший. Но я не могу больше рассказывать ему о своих кавказских впечатлениях. Ему они неинтересны. И вообще, может, права женщина: чего это я пристал к парню?
В вагон заглянули сумерки. Петя улегся на свою полку в проходе, умолк. Я прошелся по вагону и вернулся. Он не спал. Лежал с открытыми глазами и смотрел в потолок, о чем-то думал. А может, просто прислушивался к перестуку колес.
Я сижу под полкой, на которой лежит Петя Таланцев. С потолка падает тусклый рассеянный свет. За окном уже совсем темно. Откуда-то из пустоты, как разогнанные частицы, налетают на меня и разбегаются огни. Мне скоро сходить. Я люблю приезжать в свой город ночью, когда он спит. Я иду мокрым асфальтом и прислушиваюсь к собственным шагам. Они звонко отдаются на безлюдной площади. Я спускаюсь по главной улице к реке, за которой степь и сосны. Река мне кажется звездной дорогой. Кругом тишина, а гребни волн мигают холодным фосфором. Вселенная – совсем рядом.
Я люблю приезжать в свой город ночью… Но сейчас чемодан я беру без особой радости. Воздуха в легких совсем мало… Лучше бы мне ехать. Черт с ним, в Джезказган, так в Джезказган. И пусть бы просто так, ни о чем стучали колеса, и обсыпал вагоны звездопад.
Я надвигаю на уши воротник плаща. Петя Таланцев спит. Губы его полуоткрыты, волосы сбились на маленький лоб. Я прохожу в тамбур. Стучат на стыках колеса. Стоит в дверях проводница, милое, усталое лицо. Наверное, я смотрю слишком долго, раз в глазах у нее появилось удивление. Тогда я достаю из кармана записную книжку, вырываю из нее листок и говорю:
– Передайте это мальчишке, который едет до Джезказгана.
Соскочил с подножки, прошел мимо вагона, взбежал на железнодорожный мост. Начало моросить. Сразу и не поймешь: то ли снег, то ли дождь. Противно. Мокрая холодная пыль бьет в лицо. Но я не ухожу. Пусть уйдет сначала поезд. Я думаю о том, что утром проводница передаст Пете Таланцеву мою записку. В ней несколько слов. Я прошу, чтобы написал мне, если будет туго. И мой адрес. Я знаю, что он все равно не напишет. И потому не ухожу с моста. Липучая изморось режет глаза, ползет за воротник. Медленно плывут подо мной вагоны. Потом они начинают торопиться к зеленому глазу. Глаз этот мигает, становится красным и сердитым.
«Все, привет, – означает красный свет, – вагонов больше нет, можешь идти домой, парень».
Я иду по скрипучим доскам, пересчитываю ступеньки. Асфальт совсем мокрый. Я сажусь в переполненный автобус. Мужчины вытирают платками лица, женщины поправляют сбившиеся шляпки. Всех их ждет дома уют и тепло. И никто из них не знает, что маленького парнишку Петю Таланцева сейчас очень далеко уносит поезд, куда бы не каждый из них рискнул забраться даже просто так, на пару деньков.
На заводе у нас про Джезказган знали немногие. Парни из нашего отдела посмеялись надо мной и сказали, чтобы я не валял дурака. И что все эти мои штучки очень уж старомодны, и что весь я, как тургеневская барышня, и что это – смешно. В общем-то я с ними мог бы и согласиться. Что особенного, человек вышел в жизнь. Самостоятельность и решительность. И никаких сентиментов. Но ведь они же не видели его! Я говорю им:
– Знаете, что такое бесконечно малая величина? Петя Таланцев. Ясно?
Они смеялись. А мне не работалось. Наверное, так в жизни человека начинается полоса невезения.
Но однажды дома меня ждало письмо. Начиналось оно так:
«Привет из Джезказгана! Здравствуй, Федор. С приветом и наилучшими пожеланиями твой друг Петя. В первых строках своего письмеца сообщу о своей жизни…»
И дальше Петя сообщал, что жизнь в общем у него идет ничего, неплохо. Приняли его хорошо. Учится на электрослесаря. Друг его Вася уже кончает и уйдет, наверное, в армию. Потому что года подошли. И что он ему здорово помог. Около станции Кизил-Жара какой-то «казачонок» схватил с полки его чемодан и прыгнул на ходу. А он не стал за ним прыгать. Но в общем это не очень страшно, потому что в училище все равно кормят и форму уже выдали. И еще он написал, что в Джезказгане большой зеленый парк и сопки и что вечерами они кажутся синими, особенно когда дуют ветры. А про Военно-Грузинскую дорогу он помнит. И что Вася к этому относится одобрительно: об этом можно подумать, чтоб для всех был этот туризм…
Потом он попрощался, еще раз написал «привет» и еще раз – «твой друг Петя». Я вспоминаю, как он сидел у окна в поезде, молчаливый и притихший, и произносил только односложные слова. Значит, парню в самом деле неплохо, раз так расписался.
…Я иду по вечернему городу. Светит много огней. Я тороплюсь на почту. Надо телеграфом переправить ему немного денег. Чудно́. Мне кажется ужасным, что я до сих пор не был в таком милом чудесном городе – Джезказгане. Какой же я, к черту, путешественник!
САПОГОВАЛЯЛЬНАЯ УЛИЦА
Снег всегда белый. И дымки из труб, если дома маленькие и на окраине. А если очень темно, как сейчас, тогда снег синий. Но об этом я думаю просто так. Чтобы отвлечься и не думать совсем о другом. Например, что уже ночь и по улице я иду один. От этого как-то не по себе. Я даже ругаю себя. Выглядит это примерно так:
– Первый раз в этом городе?
– Первый.
– Но ведь уже не маленький.
– Не маленький.
– Так с тобой всегда?
– Не знаю.
– Или только в командировке?
– Я же говорю, что не знаю.
Может быть, это и шутка. Но страх все равно расползается во мне медленными холодными кругами. Если б можно было собрать его в ладонь и выбросить, как снежный ком. Черта!
Мне сказали, что вчера здесь кого-то убили. И что вообще Сапоговаляльная – не улица, а сплошной разбой. Но я не передумал, я иду. Потому что в клубе показывают «Доктора Калюжного». Я давно охочусь за ним. Я вообще люблю старые фильмы. Они без фокусов и какие-то прозрачные.
Клуб оказался маленьким. Теремок с одним окном. Свет в окне желтый в переплетах, как цветок с лепестками. Фойе украшают садовая скамья (наверно, ее перенесли из скверика, усыпанного снегом), красный холст и кусок ватмана. Холст и ватман для наглядной агитации. Сапоговаляльная артель (ей принадлежит клуб) берет обязательство выпустить сверх плана двести пар обуви. И еще – борется за коммунистический труд. Об этом – на холсте. А ватман… Тот напоминает о менее приятном: «Пьянство есть дверь, открывающая вход запрещенным вещам». Недвусмысленно и мудро. Без подписи.
Я покупаю билет. В зал не пускают. Потому что до сеанса остается пятнадцать минут. Зрителей мало. Какие-то три подростка заняли скамью. Сидят они смирно, о чем-то говорят между собой, усмехаются. А потам вошли две девочки, школьницы. Очень разные. Одна высокая и прямая, в пальтишке, чуть прикрывающем колени. Вокруг шеи воротничок из белого пуха: дунь – разлетится, останется один стебелек. Не девочка – одуванчик. У другой – красные щеки и красная шапочка. Тоже из пуха. Лицо – помидор, как будто только что с грядки. Они купили билеты и сели рядом с парнями, потому что больше сесть некуда. И сразу парней словно подменили. Они заговорили громко и грубо. Нарочно. Чтоб поддеть девчонок. Школьницы делают вид, что ничего не слышат, морщатся и жмутся друг к дружке.
Я понимаю, что надо как-то помочь девчонкам. Ну хотя бы подойти и сделать парням замечание. Но меня что-то сдерживает. И я делаю вид, что ничего не слышу.
На самом деле я слышу все, потому что фойе маленькое, с наперсток. Больше всех старается тот, что сидит в середине: рослый, в тонких подогнанных сапогах и кепчонке, облепившей круглую голову. Лоб у него прикрыт челкой, подстриженной наискосок к виску. А двух других не видно. Они ушли куда-то вниз, в свои шубы, торчат одни воротники. Когда они смеются, показываются носы: курносый и длинный.
«Челка» рассказывает, как вчера после работы брат принес две «полбанки» и что ему тоже налили, сколько и всем. Какая-то Тонька толково выписывала фоксы и была до того свойская, что «слышь, не поверишь…»
– А они, Толь, все такие, если выпьют… – поддержал его тонким голоском один из «воротников».
«У, пискун сопливый», – подумал я, делая при этом вид, что любуюсь узорами на застывшем окне.
– Такие, да? Такие? – заприставал к девчонкам парень с челкой. Он толкается плечом, смеется. Его словно подмывает. Лицо у него становится неприятным. Наверно, оттого, что видны редкие зубы.
Школьницы не отвечают. Сидят смирно, как на уроке. Девочка-одуванчик смотрит на меня грустными глазами, и я не знаю, куда себя деть. Сейчас бы уткнуться в стену и рассматривать фотографии знаменитых актеров. Но они есть во всех кинотеатрах мира, а тут – в этом маленьком, на Сапоговаляльной, их нет. В глазах школьницы я читаю укор и готов провалиться сквозь землю. Как нарочно, нет звонка, хотя время давно истекло. Наверно, ждут зрителей…
Черт возьми, мужчина я или нет! Сейчас подойду к этому детине и скажу: «Как тебе не стыдно. Девчонки же…» Но от одного взгляда его у меня сковывает язык и трясет позвоночник. Я начинаю жалеть, что приплелся в клуб. Лежал бы сейчас в гостинице на койке и почитывал бы журнал или газету. А то, что я делаю сейчас, – не кино, а так, гибель нервных клеток. Если б можно было не видеть этих парней и девчонок!..
Но гостиница моментально вылетает из головы; на меня долгим изучающим взглядом смотрит парень с косой челкой.
«Все, приметил», – думаю я и как-то внутренне съеживаюсь. Конечно, такие сами не трогают. Это я знаю с детства. За ними всегда есть кто-нибудь постарше. Из тех, кто приносят «полбанки». Я не могу отвести от него глаз и сделать вид, что мне совершенно безразлично, смотрит он на меня или нет. Мой взгляд представляет гнусную смесь из страха и заискивающей улыбки. «Челка» пренебрежительно хмыкнула.
«Знаю, знаю, все равно приметил»… – уговариваю я себя. Единственная мечта: скорей бы звонок…
Сорвавшаяся откуда-то металлическая трель кажется мне волшебством. Будто где-то в стороне прошел караван из сказки.
В зале холодно и пусто. Вошли девочки и сели впереди, наискосок от меня. Потом, о чем-то перешептываясь, ввалились трое парней и сели на той же стороне, что и школьницы.
Погас свет. На экране полосит сплошной дождь. Звук дребезжит, будто все герои перенесли операцию на горле.
Парни все время смеются в самых драматических местах. Не умеючи, нарочно, как плохие актеры. Жить становится невозможно…
«Сволочи, гады!» – несколько раз чуть не срывается у меня с языка. Но я сдерживаюсь. Я переживаю за судьбу доктора Калюжного и попутно восторгаюсь своими крепкими нервами. Одного врача в фильме играет юный Райкин.
«Боже, какой тонкий и хрупкий, сколько неуверенности и нежности, – думаю я, – Райкин, Райкин…»
Парни выходят из себя. Гогочут на весь зал. Я понимаю: для девчонок. А те сидят, как былинки, тихие и сжавшиеся. Они чем-то напоминают Янину Жеймо. Она грустная и смотрит с экрана большими, ничего не видящими глазами.
Искусство – потрясающая вещь. Я забываю про парней. Больничка с курами и собакой, и простая телега, поскрипывающая по лужам, и Калюжный, улыбающийся, как ребенок, – от всего этого теплеет на сердце. Я забываю о том, что мне еще предстоит добираться до гостиницы. И неизвестно, будет улица пустынной или меня будут сопровождать трое парней, что сидят сзади. Я, конечно, предпочел бы первое.
Кончился фильм. Дверь открыли, холодный воздух тяжелыми клубами хлынул к первым рядам, будто в зал впустили кучу белых пуделей. Горстка зрителей растаяла быстро, как облако. Я иду и прислушиваюсь. Сзади меня поскрипывает снег. Нужно обернуться, но я не могу. Меня кто-то нагоняет. Я уступаю дорожку. Прошли две девочки. Им, наверно, от уличной тишины не по себе.
Потом шаги за моей спиной участились снова. И я снова не оглянулся. Мимо пронеслись три парня. Я перешел на другую сторону. И только тогда повернул голову. Белый, белый снег. Тихо. Мягко курятся дымки. Поскрипывает заснеженный настил. Пять пар ног торопливо удаляются в темноту.
«Трус и подонок, – думаю я о себе и снова пересекаю улицу. – Будь что будет, но если те трое что-нибудь позволят себе, я вмешаюсь. Точно, вмешаюсь…» – повторяю я вслух. Просто я хочу убедить себя в этом и слабо, по-черепашьи, ускоряю шаги. От девчонок меня отделяет приличное расстояние. Остановился я внезапно. В сердце что-то кольнуло. На лбу выступил пот. Я хочу сделать хоть один шаг. Еще хоть один шаг вперед… И не могу. Я увидел, как из-за угла, на перекрестке, прямо на девчонок вынырнул четвертый, большой, сутулый, с медвежьей походкой. Девчонки прижались к дому с закрытыми ставнями, руками прикрыли глаза, а головы втянули в меховые воротнички.
Разрядка случилась неожиданно. Я не успеваю понять, отчего и как, но четвертый лежит в снегу. Я вижу только, как трое подняли его, дали ему подзатылину, и он, бормоча что-то невнятное, заковылял на другую сторону улицы.
И все. Впереди меня нет темноты и ужаса. Впереди просто смеются. Девчонки плывут по заснеженной улице, парни бредут эскортом, строгим и неприступным. Расстались они у дома с большими темными воротами. Девчонки на прощание протягивают парням руки. Они не боятся, что разбудят улицу. Смех у них легкий, как падающий снег. Потом девочки скрылись в воротах дома. Как будто их никогда и не было. А парни возвращаются. Они проходят мимо меня. Я улавливаю обрывки фраз.
– Зря изгалялись… Понапридумывали…
– Чего ты? Про полбанки точно, – оправдывается парень с челкой. – Именины ж были…
Я долго смотрю им вслед. Они падают в сугробы, толкаются, барахтаются. И мне уже кажется, что они не идут, а перекатываются большим серым комом. Все перемешалось в нем: смех, шутки, снег и шубы. Перемешалось и укатилось за угол, оставив за собой тишину из лунного света и белого, белого снега.
Молчит улица. Дымков над домами становится меньше, как и огней в окнах.
«Наверно, – думаю я, – печи протопились, Сапоговаляльная засыпает…»
Мне расхотелось идти в гостиницу. Я бреду по скрипящему настилу. Улица обрывается через два квартала. Там каменные дома и много света. Но не такой белый снег и ни одного дымка…
Я прохожу кварталы (их здесь называют порядками) и снова возвращаюсь. В сущности, она очень милая, эта Сапоговаляльная улица. Люди устали и спят. Пропала в тучах луна. Только снег решетит и решетит над желтым трудягой фонарем. Ни души. Даже тот, четвертый, растаял. Доковылял-таки, до дома. Чудные они, подвыпившие. А парни явно перестарались.
«Кто же это наговорил мне про Сапоговаляльную? – думаю я. – А, тот маленький, черненький, из Верхней Пышмы. Наверное, и про убийство что-то напутал».
Я прохожу мимо афиши в начале улицы. «Доктора Калюжного» уже сняли. Завтра в клубе будет другая картина. Я подумал, что хорошо сделал, раз не послушался и все-таки посмотрел фильм. Когда я теперь его увижу. Но об этом я снова думаю просто так, чтобы отвлечься и не думать совсем о другом. Например, о том, что все время мечтал совершить что-нибудь очень героическое. Да вот как-то ни разу не подвертывалось случая…
В гостинице все уже спят. В номере накурено, на столе валяется разбросанное домино. Я тихо, не зажигая света, раздеваюсь и ложусь.
«Не подвертывалось случая…», – продолжает щемить сердце.
Мой сосед по койке все-таки проснулся и спросил, понравился ли мне «Калюжный». Я молчу. Я ничего не могу говорить.
– Да, конечно, – сказал сосед и отвернулся. Чудак, он, наверное, подумал, что я просто боюсь разбудить кого-нибудь из спящих в нашей комнате.
